|
 |
 |
| Номер 2-3(50) февраль-март 2014 | |
 |
|
Непрерывно ли, конечно ли, реально ли Время (Смолин против Эйнштейна-Таггарта)? Кучка физиков допускает его неединственность. Ощутить, в дрожи пальцев, непомерность Времени: от трути-искорки до цикла Брамы через 30 порядков, от зепто- до зетта-секунды, через все 42 порядка. Прошлое сомнительно, а уж будущее – так и подавно. Это историки, осквернители могил во Времени, не боятся осознать непознаваемость прошлого и придумывают, каждый свое, возможное прошлое. А будущее просто не обязано случиться, как и волновая функция может не разродиться в факт. Время, космическое и квантовое, могут быть иными измерениями чем привычная Амазонка нашего Времени. Там позволены и роятся обнажённые сингулярности, обратимость, допланковость и сверхсветовые судороги. Признание душевладельцами рабов, женщин и «всех людей» ещё свежо и утрясается. Последуют психо-особенные, дети, близнецы-паразиты, эректусы, братские млекопитающие, вороно-попугаи и восьмирукие. ООН увязнет в конфликтах - осьминого-кашалотском и свино-человечьем. Но способность различать, будучи уже на пределе, обыватель мало изменится в федерациях важных видов. И опять космически малая горстка организмов несётся в комете Времени. Встреча с внеземной волей возможна в оставшиеся нам 10 - 5000 тысячелетий. Уже засветились визгом доцифровых ТВ, радио, радаров. Но не следует ждать ни врагов, ни друзей, ни общих интересов, ни понимания. Мы, наверно, несъедобны И игрушки наши не нужны. Знания и человечество растут, но люди деградируют в среднем и мозг уменьшается. Естественный отбор прекращён демократией медицины и размножения. Индивидуальность отомрёт за ненужностью, но и центробежность растёт - и генетически, и в Интернете - движемся к нациям-ульям. Нужность и сложность эмоций убывает с эволюцией человека. Недра подсознаний скудеют: культура выгребла главное. Неизвестные нам эмоции остались лишь у животных. Серый Алекс, Канзи, Коко всего лишь людоподобны. Пусть наши Колумбы ищут пряности и причины жить в океанах страстей животных. Вижу тебя, следующий гоминид, Комочек думающей воды, Откопавший мой частичный череп. Этот эпизод - музейной костью - не задержит геологию Времени, медленный взрыв моего «я»- разложение, расширение, растворение, испарение - по распаду протонов, к Тепловой Смерти. Умирать... Глагол несовершенный, не завершённый: ведь субъективно смерти нет. Умирать: соскользни моя нацепочка, колечко-шатунок с иглы/оси Времени, с Экскалибур-размерности, воткнутой в спайку пространственных измерений. И все-таки умирать. Слететь с великой Иглы стружкой-изморозью, жужжанием замирающего волчка. Оставив след, может, только в облаках виртуальности, дойти в свободе и дисциплине мысли до уровня их слияния, и просто чистить перышки, как моя Белоснежка-какаду, что прожила разве первый из положенных ей 80 лет? Пафос романтической старости: не ждать ликвидаторов Времени за баррикадой обугленных смыслов - грудами взглядов, привычек, вещей. А выпить это как цикуту: моя девочка-каравелла, уплывающая в Ночь, в мою маленькую бесконечность, под серым знаменем старости, за золотом невозвращения. За щелчком личной смерти, неизбежны и смерть народа, человечества, Земли, Солнца. Земная жизнь не продержится и миллиарда лет. Ну, ещё миллиард-другой уйдут на микробов в глубине коры или стратосферы. Однако, трогательно верится в ловкое бессмертие человечества, хотя 5 миллионов лет - нам красная цена. Люди даже верят в бессмертие их народов-государств; ведь копошатся ещё старейшие: Иран, Вьетнам, Израиль, Шри-Ланка. Размножаются беззаботно и раковые клетки Генриетты Лакс, умершей в 1951. Не умирают сами и медузы Турритопсис, а молодеют снова после каждой женитьбы. Да и каждый, внуками, публикациями ли оттягивает смерть памяти о нём. Но есть и очарование Смертью, как её средневековые пляски, Бон Одори, Седьмая печать, как умиротворение Околосмертья по рассказам возвращенцев. А, может, просто стокгольмский синдром, последняя хитрость мозга? Значение жизни: не отвлекаться от целей, уважать свои секунды и не бояться смерти, последнего приключения. Узнавание себя можно проверить, шатая свои границы. Эффектом «зловещей долины» - ужас человекоподобия - как зомби, протез и труп. Или иллюзией «странного лица»- увидеть, один в полутьме, в зеркале через минуту иного себя и Других, брататься со своими демонами. Цена ложной тревоги-идеи так ничтожна перед ужасом ошибки второго рода: не заметить саблезубого в шорохе. Что мы заполнили Всё джунглями ложно-причинных связей, поселили объяснение за каждым фактом, заткнув дыры ватной верой. Отсюда и тропизм структурировать в законы, империи и симфонии. А осознать безотносительность, аморфность и отчуждение мира - это очнуться в наготе, задохнуться в истине. Нормопаты бегут по узкому косогору между обрывами Аутизма и Шизофрении, между избытками локальности и глобальности, между не понимать других и понимать их неверно, между слишком и недостаточно плотным миром. Не стоит селиться надолго в садах безумия, но обе крайности нужны при добыче знания. Парить в психозе невесомости над Океаном, заметить малое-дрожащее-незавершённое, воткнуться метеором в плотную глубину, до аутистического экстаза Встречи и разрядиться пружиной назад, но с тушкой свежего знания. Знание причиняет боль: ящерка нового видения юркнет по дюнам мозга, хрустнет старая, взвизгнет новая нейронная связь. Знание – горькое похмелье, вызов и тревога - только утяжеляет ношу памяти, ведь невозможно забывать сознательно. Вера может зачаровать тело: стигматы пяти Святых Ран (Святого Запаха и без инфекции), смерть от проклятья шаманом, плацебо, ноцебо, рэйки. Но так же действуют и знания: когнитивный запас тормозит деменцию. Знания и вера различаются только по стилю их добычи. Мозг использует оба этих эликсира. Будда учил свободе как альтернативе знанию. Он отказался ответить на 14 «безполезных» вопросов: вечна ли, конечна ли вселенная, едина ли душа с телом и т.п. Да, знания – это расширять себя, зависеть от мира, наркотик, неутолимая жажда, прыгать из одной догмы/клетки в другую, прочнее и больше. Подходящей дозировкой любое действие превратимо в наркотик. Подходящим действием любой объект превратим в идола. Так мы лепим себе скафандр выживания, проход через невыносимость реальности. Обшивка, как стенки термитника, из засохших выделений сознания. Научный метод: начать с наркотика ясности, сотворив идола из объективности опыта, а затем страдать при сдвиге парадигм - потере герметичности, хрусте скорлупы, гибели уверенностей, расширении личности. Но это быть отцом, а не жертвой стралания. Опьянённые ясностью, прожигаем дыры в своём небосводе зеркальцем самосознания. Но похмельем являются страх, предательство памяти, потеря пластичности. Яркость, ширина и пластичность сознания мельчают, иссыхают с возрастом. «Взрослые» тупеют душой, скучно-двоичны: дичь или хищник. Я успел отшатнуться от пропасти зрелости, отлетел птицей-подростком: неуверенность и любопытство. В мои 20-25 лет, когда полагалось взрослеть (т.е. отрезать язык подсознанию), мы договорились: Сознание сдалось, стало шестёркой подсознания, его двойником-подделкой во внешнем мире. Подсознание остепенилось (?) хранит мне здоровье, мир и сладость «всё позволено» на свободе. Наделение явлений смыслами создало пространство мемов - значений, идей, символов и цепную реакцию обобщения. Как и живое, мемы размножаются, ноосфера непрерывно удваивается. Смысл изменяет живое, как и оно меняет планету. Смыслы будущего покинут нас в процессе роста абстракции.
Гибриды ощущений и понятий - Созерцание грозного - огня, водопада, пропасти - было уже Поэзией, до рождения смыслов и Бога. Наука не исключает священное, а нежно облагораживает его: из суеверия в романтику точности, обновляя поколения значений, поднимая ставки в игре выживания. Когда первый поэт, в глубине веков, прохрипел первую фразу, это было «убирайся, чужак», подкреплённое жестом и позой. Первыми поэмами были ругательства - носители первых сюжета и стиля. Ненависть к чужаку, мэтэку, гайдзиню, лаоваю обобщает страх патогенов. Но только умножая на идеал - чистоты и первородства - выводят крепчайшие сорта: на еврея, цыгана, рохинджа. «Спасай Россию, Словакию, Мьянму!» Поёт душа погромщика. Сардины, увидев хищника, спаиваются так, что стая хрустит когда он откусывает ломоть. Не идеалы спаивают группы, а общий страх и ненависть. Идеалы вторичны: по отрицанию деталей понимания Ужаса - единого, неделимого, доназываемого. В ненависти мы все монотеисты. Не идеалами различаются идеологии, а тем что нужно ненавидеть. Любовь - безумие вдвоём: нарушить границу и меру себя, проглотить Другого или утопиться в нём. Страшны и большие группы, где равенство невозможно, кроме худших моментов массового рабства и злобы. Люблю малые группы, 3-7, звонкие кучки твёрдых шаров, соавторы-сообщники-охотники, как до Каина и земледелия. Да, двуногость помогла: бегать, видеть, носить корм, расширился череп. Ну а теперь-то что - артрозы, родовые муки... Итак, назад, в 4-ножие. как в сексе или в невесомости. Чтобы дольше жить, вынашивая дольше, моногамствуя меньше. Осторожно волнуясь, латают пробоины в своих взглядах эликсиром прирученных перемен. А встретив великана, сочтут его ветряной мельницей. Как Санчо в маске Фигаро, французы бегут по жизни - не расплескать душу - как в гонках официантов с подносами по Парижу. Отрицание Гвуры, что Бог бьет только левой рукой. Като-французы запрещают выражение ненависти. Испанцев и русских считают инфантильными, не способными скрывать отрицательные эмоции. Злоба, не выраженная, не растворенная в Возможном, концентрируется в яд «законного возмущения». Главная доблесть: реконструкция лицемерием. Конфликтов меньше, но они неизлечимей. И вырабатывается горькая амбра, угрюмость души, как Les feuilles mortes se ramassent a la pelle... (опавшие листья сгребают лопатой...) Жака Превера. Все-таки мир Яфета хуже восточного хамства Хама. Он уж совсем не считается со списком культурных универсалий. Не Запад ли Амалек? Смешно и страшно, когда религия селит чёрно-белость богоприсутствия в приватность туалета. Входить с левой, с шапкой, с молитвой, выходить с правой, благодаря Его за мудрый дар выделения. Жёсткая точность даже граничных понятий: мустакзар: слюна чиста, но отвратительна; мукайяд: вода соков чиста, но не очищает; узр: неомовение, когда простительно. Венеры из Берехат-Рама и Тан-Тана: 230-500 тысяч лет назад проточеловек осознал женщину в камне, добавил насечки, охру и веру – первое искусство, абстракция, теорема. Палеотические Венеры раскрывают геометрию желания: грудь и бёдра вписаны в круг, а всё изображение – в ромб. Суть желания не могла измениться, но бесчисленные подступы к нему, личинки почти-желания созданы художниками с той поры. Женщины как суровые офицеры, присяжные сексуального отбора, что судят от имени интересов племени. Да что, от имени всей органической жизни, смывая взглядом шкурки того что не относится к Делу: отцовскому вынашиванию семьи. Прогресс тормозит деторождение. Религия и секс влияют меньше. Дети - уже не подмастерья, ни продолжатели, ни пенсии по старости. Им легче строить себя не вместе с, а вместо родителей. Государства-кукушки легко отвлекают их, выжав родительский сок из нас - нужны солдаты, налоги. Пусть государства платят сами за распечатку своих граждан, создав специальных маток - как у пчёл, муравьёв, термитов - заводы детопроизводства. Скелет беззубого неандертальца означает что кто-то жевал для него. И что мы теряем способы любить с развитием цивилизации. За законами Живого встают исключения, чудеса структуры и поведения, артефакты и контрапункты к законам о Человеке. Медузы без старения; Личинки, живущие выпустив бабочку; Жук Эпомис, ловящий лягушек; Бамбук, цветущий раз в 130 лет; 7 полов инфузории тетрахимены; Проституция (за камешки) у пингвинок; Любовь (платоническая) у бабуинов; Турниры акулят в утробе матери; Самцы живущие внутри самки или с оргазмом при откусе их головы; Жемчужины паразитизма, симбиоза, гибридизации... За каждым таким фактом стоит причина/этика. Можно ли построить мораль всего Живого, Талмуд для всех, включая растения и бактерии? Племена и их кучи, сплетённые в государства, ведут себя как опасные подростки. Можно, конечно, в них «только верить»... А если нет, то ох как боязно прошныривать между лапами этих неповоротливых динозавров, ожидая астероида-спасителя. Впрочем, были и светлые минутки, скажем, пещера Бломбос, Афины при Перикле, Китай при поздней Чжоу, Самарканд при Улугбеке, Флоренция при Лоренцо Великолепном. Когда интеллигенцию сдвигали с 3-го круга власти во 2-й. Когда, например, Аристотель, император знания, учил Александра, императора пространства. Но мне уже не увидеть такой минутки: прочная ночь кругом. Моя надежда-спаситель, свеча во тьме – виртуальное племя, заложники и прародители будущего: читатели Википедии и трогательные фанаты знания - её анонимные авторы. На стыках литосферных плит, ревнивых орденов - московских 60-ников, парижских intellos, токийских edoko, математики и еврейства — свил я свое пугливое гнездо. Защищаясь каждым от абсолютизма других. Каждое из всеучений дает силу перетерпеть, но только в обмен на верность. Я должен и верен каждой из этих глыб сознания. Все мои коктейли — из этих элементов. Но прав, прав только ветер, tohu wa-bohu. Души куются уже не семьями, а ударами определяющих встреч/книг, кометами сознания мастеров, чеканящих личный рисунок смысла как кратеры планеты или шрамы кашалота. Мои отцы-основатели, имена-заклинания: Волошин, Эредиа, Уитмен, Рильке, Сервантес, Свифт, Кафка, Оруэлл, По, Уэллс, Шекли, Дик, Лем; Хайям, Руми, Сведенборг, Лурия, Шолем, Жаботинский, Спиноза; Паскаль, Ницше, Фрейд, Винникот, Кеплер, Лейбниц, Вороной, Эрдёш; Лоренцо Медичи, Леонардо да Винчи, Диего Деза, Колумб, Уоллес. Брызги с этих комет смешались во мне в неповторимой пропорции. Только в этом – моя единственность. Когда я смог «писать», то оборвал почти сразу, это помешало бы мне остаться честно – зверем - сохранить гражданство в ледяном вихре явлений, до их переработки пишущим. Убежал от законной Поэзии с красавицей-Наукой. Заворожила неисправляемость реальной жизни. Как у Лучо Фонтана: взрезами холста бритвой. Всё измеряемо числами или шкалами. Как единицы риска - микрожизнь (+- полчаса жизни, 57 лет /1000000), микросмерть (1 /1000000 вероятность смерти). Как шкалы боли и счастья, формы фекалий и монотеизма, любви к Родине и мальчикам. Ах, измерить и произнести, неужели это уже не опасно? Назвать, как ударом хлыста, измерить и приручить поимки в рое явлений. Движения материков или пролёт нейтрино не могут влиять на наши жизни. Только сравнимость по размеру и времени даёт явлению опасность/полезность для нас. На площадке человекоподобия, между безднами Большого и Малого идёт эта пьеса – реквизит и мы. Наблюдает ли нас воля из Несравнимости? Несравнимое можно представить букетами формул, моделей и слов, даже «увидеть» в микро- и телескопах. Вовлекаю его в пьесу, бездну дословия, подвалы сознания, нашу причинную ткань. Мой космополитизм явлений не ради империи понимания, а непрерывная эмиграция души, в ужасе разбегания от исходной точки к моменту разрыва периметра. Даже если люди и, вообще, разум суть патогены биосферы, болезнь на десяток миллионов лет. Даже если секс и многоклеточность провалятся как стратегии в войнах между микробами. Даже если все клетки и атомы рухнут в менее ложный вакуум. Даже если в поисках надежды, в глубине деконструкции окажется только Его равнодушие. Стоит верить в своё существование и единственность своей точки, без причин и следствий. Он создал мир и ушёл и вряд ли вернётся вовремя, да и вряд ли подсматривает. Если нечего делать, то любите друг друга или соревнуйтесь или размножайтесь или просто шалите. |
 |
|
|||
|
|||
