Визит Королевы

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.

Анна Ахматова

Мой отец Давид Харитон был довольно известным в Москве адвокатом. Вторую половину своей жизни он всегда работал в юрконсультации, находившейся на Пушкинской улице (нынешней Большой Дмитровке, как и в дореволюционные времена) прямо напротив Колонного Зала Дома Союзов. В этой консультации работали многие знаменитые адвокаты. И жившие в Москве люди, и те, кто приезжали в столицу, всегда стремились попасть именно в эту консультацию.

С конца 30-х годов, а отец работал в консультации с 35-года до 57-го года, когда он умер, обстановка в стране становилась все страшнее. Шли процессы против левых, против правых - не говорю о том, что часто расправлялись с людьми, обходясь без всяких процессов. И жизнь человеческая ничего не стоила. Адвокаты были затребованы чисто формально.  Их роль как защитников была настолько смята властью, исход дел был настолько предрешен обвинением и прокурорами, что говорить о какой-то минимальной справедливости было бесполезно и наивно.

В один из дней к моему отцу на прием пришла женщина, лицо которой показалось отцу знакомым. Он стал думать, посмотрев на нее, что где-то видел ее. То ли это было связано с книгами, а он не был большим любителем чтения, в отличие от моей матери; то ли он видел ее в кино. Но сразу припомнить он не мог. Отец предложил даме присесть - его внимание привлекла ее гордая осанка и величественное лицо с каким-то невероятно глубоким выражением. Она села напротив отца за стол, и он начал заполнять ее карточку посетителя. Когда она назвала свое имя, то перо буквально выпало из рук отца. Ахматова! Анна Андреевна Ахматова! Перед ним сидела сама Ахматова, великий поэт, имя которой пришло к отцу еще почти в начале века, когда он был совсем молодым человеком, имя которой знала вся Россия! И хотя консультация отца была известной, и бывало, сюда со своими вопросами приходили известные люди, все же было трудно припомнить более знаменитого человека, чем Анна Андреевна.

Ахматова поведала отцу, что она буквально накануне приехала из Ленинграда и практически никому не сказала, что отправляется в Москву. Поэтому она попросила его никому не рассказывать о том, что она пришла к нему в консультацию.

Честно говоря, отец, если что-то и знал о стихах и творчестве Ахматовой, то все это относилось к прежним временам, ибо в, так сказать, новые времена ее стихи не публиковались, и вообще, он не знал о ней ничего. Анна Андреевна поведала отцу о своей трагической жизни - о гибели ее первого мужа, об аресте второго мужа, об аресте сына. Рассказала ему, что ее произведения практически не публикуются, а все ее друзья в основном стали бывшими из-за той страшной обстановки в городе, которая особенно воцарилась после гибели Кирова и с приходом к власти Жданова.

У отца была привычка, наверное, профессиональная, вглядываться несколько секунд в лицо клиента, прежде чем заговорить и даже догадаться, с какой просьбой к нему пришел этот клиент. Скорее всего, будущий клиент, если, так сказать, вырисовывалось дело. Но тут был особый случай. Во-первых, это был не простой клиент, а Великая Ахматова! Во-вторых, перед отцом вдруг мысленно пробежали его давние, молодые годы, когда он жил и в Петербурге, и в Киеве, и даже бывал на выступлениях Ахматовой. Он помнил ее молодой, полной огня и вдохновения. Теперь перед ним сидела грустная женщина, полная каких-то своих забот и тревог, и это было совершенно очевидно.

«Анна Андреевна, – обратился он к ней, – и все-таки чем я обязан вашему визиту?»

«Видите ли, Давид Маркович, – я хотела бы узнать, могу ли я переехать в Москву...»

«В Москву, – удивился отец, – а зачем?»

«Понимаете, у меня совершенно невозможная обстановка в Ленинграде. Вы не представляете, как я люблю и любила всегда этот город! Когда-то давным-давно я побывала в Париже, даже жила там некоторое время. Кажется, рай, но уехала обратно в Петербург – без него не могла и мыслить самой жизни, и писать. Ничего без него просто не шло в голову. Но... Но сейчас жизнь там для меня невозможна. Соседи, друзья, все знакомые избегают меня, переходят на другую сторону улицы, завидев меня... Я уж не говорю, что все, что я пишу, отвергается журналами и издательствами. А эти мои походы в «кресты», когда я хочу что-то узнать о судьбе моих самых родных...»

«Я понимаю вас, Анна Андреевна, но почему вы хотите переехать в Москву?..»

«Давид Маркович, я, наверное, стала как чеховские сестры. В Москву, в Москву...»

«Не думайте, Анна Андреевна, – заметил отец, – что здесь у нас в Москве лучше. Хотя я, и не только я, уже давно заметил, что Ленинград всегда особенно свиреп в своей пропаганде и ослеплении масс, желающих быть ослепленными. Все чистки, все эти процессы идут именно из Питера...»

«Вот-вот, Давид Маркович, Вы, кажется, поняли меня», – заметила Ахматова.

«Понял-то понял, – согласился отец, – но как вы мыслите переезд из Ленинграда в Москву, когда даже ваш визит сюда окутан тайной. Кроме того, что бы вы хотели, что я сделал бы для вас?»

«Если конкретно, Давид Маркович, я бы согласилась получить хотя бы комнату, пусть даже не в центре в Москве. Все-таки меня у вас в Москве меньше знают, и мне было бы спокойнее...»

«Все это очень неясно. Поймите, получить даже малюсенькую комнату в Москве неимоверно трудно. Но главное – другое. Главное это прописка в Москве. Тут не избежать милиции. А милиция, вы сами знаете, что это такое. Тут же ваше местожительство будет взято под контроль, – отец поднял указательный палец к потолку, – на самом верху. И вам просто не дадут спокойно жить».

На лице Ахматовой было выражение полного отчаяния. Отец подумал, что он не должен уж так расстраивать свою великую посетительницу.

«Ладно, дайте мне несколько дней подумать. Вы знаете телефон консультации. Позвоните мне на следующей неделе. А где вы остановились в Москве?»

«Я живу у моих дальних родственников на Якиманке». И она вынула из сумочки бумажку, на которой был записан номер телефона.

«Хорошо, – сказал отец. – Так и договоримся. Надеюсь, я что-то узнаю, хотя обещать ничего не могу».

Ахматова поднялась со стула. Отец тоже встал, и они обменялись рукопожатием. Он обратил внимание на протянутую ему руку в тонкой перчатке. Откуда-то вспомнилось ему сочетание «в лайковой руке». Наверное, пришло  в голову давнее ахматовское стихотворение... Но точно он его не помнил. Жизнь научила запоминать только дела и телефоны клиентов. А когда мальчишкой был, то стихи учить не любил, да и вообще, никакая поэзия в голову не лезла и не привлекала.

Он вышел из своего кабинета в коридор и подошел к окошку секретарши. «Вы знаете, Зина, я сегодня закончу работу пораньше. Если кто-то будет обращаться ко мне, скажите, чтобы пришли в пятницу. Сегодня я что-то неважно себя чувствую...»

Зина, молодая девушка, только поступившая на работу в консультации, даже не удивилась и не спросила отца ни о чем – видно, имя Ахматовой ей ничего не говорило. Но отец чувствовал, что в тот день он уже не сможет никого принимать.

Он вышел из консультации, свернул по привычке в Камергерский переулок в кафе «Артистическое». Вдруг почувствовал, что должен выпить рюмочку коньяка – у него кружилась голова. Взволновал сам по себе визит Ахматовой. Да и не знал еще он, как он мог ей помочь, и что это могло ей дать. Да и вообще, стоит ли ему вообще стараться помочь ей? Славы это ему не принесет, а то гляди, и неприятностями закончится...

Пока отец потягивал маленькую рюмочку коньяка, он опять вспомнил это «в лайковой руке». Ох, какой же царственный облик у Ахматовой! «Царица, – подумал он, – настоящая царица! Королева!»

Потом он вышел на улицу и решил идти до дома пешком. Обычно он ехал до Арбата на трамвае, а на этот раз решил – после Ахматовой и коньяка – пройтись, чтобы проветриться от сильного волнения. Слава Богу, идти было не так далеко – прошелся по бульварам, Тверскому и Никитскому. И пришел к себе домой на Большую Молчановку.

Когда мама открыла ему дверь – у нее был нерабочий день в издательстве, – то она всплеснула руками. «Дэва, что с тобой? На тебе лица нет!»

«Не говори, Бина! Дай пройти и присесть!» – взмолил отец.

«Что-то случилось?» – мама не знала, что и подумать.

«Да не волнуйся ты, дорогая. Все в порядке», – он попытался успокоить маму. «Знаешь, кто у меня был на приеме сегодня?»

«Не Сталин же?!» – Мама вложила в этот вопрос не столько юмор, сколько страх.

«Нет, дорогая! Представляешь – Ахматова! Ахматова!..»

Мама, услышав о новом клиенте отца, от оторопи опустилась в кресло и несколько секунд не могла даже ни о чем его спросить.

«Почему, в связи с чем?» – спросила она наконец.

Тут отец рассказал ей все, что приходилось переживать Анне Андреевне. Сказал он маме и о существе ее просьбы. О решении переехать в Москву.

«Но чем же ты, Дэва, можешь помочь ей? Ты, в конце концов, адвокат, защищаешь преступников, провинившихся, ведешь всякие гражданские дела. Поэтов, тем более таких великих, как Ахматова, ты не защищаешь. Да и против кого? Против советской власти?»

«В этом-то все и дело, Бина. В этом-то все и дело...» И отец снова задумался, словно ища какое-то решение. Мама тоже не знала, что сказать.

Вдруг ее лицо оживилось. «Я знаю, что делать! – воскликнула мама. – Почему тебе не приходят в голову простые решения? Ты же адвокат, а тут потерялся. Наверное, сам  знаешь, о чем я подумала...»

Отец прочел мысль мамы. Когда люди долго живут вместе и любят друг друга, то это обоюдное чтение мыслей, наверное, не составляет труда.

«Да, да, – промолвил отец. – Я подумал о Володе. О ком же мне думать, как не о нем. Он – наша палочка-выручалочка. Что бы мы делали без него?»

Мама знала, о чем говорил отец. Володя был младшим брата отца, самым младшим в многочисленной семье, в прошлом жившей в Киеве, а потом, в начале 30-х, годов переехавшей в Москву. Володя сделал карьеру по юридической линии. В Киеве еще юношей он вступил в партию большевиков. Работал в прокуратуре под начальством Вышинского и пользовался полным доверием своего начальника. Имя Вышинского в те годы наводило страх. Всем были известны его обвинительные выступления на политических процессах. Одного не знали люди: а именно, со сколькими просьбами обращались к Вышинскому и его сотрудникам, чтобы спасти людей от ссылок и казней. И бывало, что грозный и карающий Главный Прокурор выручал несчастных людей.

Отец в этот момент вспомнил, что года за полтора до этого визита Ахматовой, его самого арестовали. Приехали «мастера соцреализма в штатском» в черном воронке на Молчановку ночью, – как правило, арестовывали ночью, когда люди обычно находятся дома, – и забрали отца. Говорят, в ту ночь по Москве арестовали около тысячи человек. Забросили, так сказать, невод. Через три дня отец вернулся домой. Мама так боялась всего, что она даже не задала ему ни одного вопроса. Говорили, что из арестованных в ту ночь возвратились к себе только пять человек. Брат отца, Володя, конечно, пришел на помощь.

Мама видела, о чем думал отец. Но она помнила и то, что в 1931 году, когда они только переехали в Москву из Киева, она заболела туберкулезом в открытой форме – по Москве прокатилась страшная эпидемия, унесшая много жизней. И тогда Володя просил Вышинского помочь. И мама попала в клинику, которую вел в то время Вовси, знаменитый терапевт, уже тогда молодое светило медицины, много позже в январе 53-го года бывший практически первым в списке врачей «травивших» Сталина и всю его гопкомпанию. Он-то и вылечил тогда в 31-м маму – никто бы другой ее не спас. Вылечил так, что она никогда и не помнила, что была так страшно больна. Если бы не этот эпизод, я бы не появился никогда на свет, и эти строки писал бы уже не я, а кто-нибудь другой!

«Я думаю, Дэва, нет, просто я уверена, – решительно сказала мама, – что ты должен сейчас же пойти к Володе и рассказать ему обо всем. Тут такая ситуация, что без Вышинского не обойтись. Надо, чтобы карающий меч оказался на этот раз милостивым».

«Красивые, Бина, слова, но пустые, прости меня. Ты же знаешь, какая свора накинулась сейчас и на Ахматову, и на Шостаковича. На них сверху направляется гнев масс. Это же не просто рядовые, никому не известные люди. Очень трудно скрыть даже Вышинскому хоть малейшую крупицу от хозяина. Ты же знаешь, в таком случае сам Вышинский поплатится головой. Уступка Ахматовой или Шостаковичу для нашей страны сегодня это разоружение перед идеологическим врагом. Так ведь, разве не так?», – отец посмотрел на маму, словно хотел услышать ее ответ, но она молчала. «И все это знают, – продолжил он. – Миллионы и миллионы людей ничего другого и помыслить не могут».

«Я согласна, Дэва, со всем, что ты говоришь, но ведь может быть какое-то половинчатое решение, какой-то не громко объявляемый компромисс, что-то, что никто не узнает под эти бесконечные фанфары, прославление одного человека, и оголтелые проклятия в адрес тех, кто создает культуру...»

«Твоими молитвами, Биночка, твоими молитвами!..» – тихо проговорил отец.

Мама подошла к книжной полке и сняла книжку в темно-синем переплете. Это был том ахматовских стихов. Он был у мамы давно с киевских времен, даже до того, как мама познакомилась с отцом. Сейчас книгу Ахматовой она бы нигде не купила. Книги – да что там книги! – отдельные ее стихи нигде нельзя было прочитать.

«Послушай, Дэва. Закрой глаза и слушай каждую строчку, каждое слово», – попросила мама.

И мама начала читать, почти не заглядывая в книгу. Стихотворение это она помнила наизусть:

Мне голос был. Он звал утешно.

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный.

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Оба сидели молча – и отец, и мама. Каждое слово вписывалось в душу. Трудно было сказать сильнее!

«Замкнула слух, – буквально прошептал отец. – Ей не хочется слышать того, что происходит в стране, что на всех нас удавка, что все оболгано. Она даже ничего не говорит, а просто замкнула слух! Изумительно написано. Коротко и со всем чувством! Боль поражений и обид. Сказать так, когда все только и кричат о каких-то победах!»

«Знаешь, Бина, – сказал отец, – я сейчас пойду и почитаю кое-какие досье, у меня завтра два дела в разных судах, а потом мы с тобой будем обо всем этом говорить».

И он пошел в свой кабинет, маленькую шестиметровую комнату, в которой стоял его письменный стол, кресло и книжный шкаф, заполненный сверху донизу юридическими книгами. Особенно интересны были книги с речами прославленных русских адвокатов – Спасовича, Карабчевского, Плевако. В них всегда излагалась фабула дела, а потом приводилась речь адвоката. Читать их было интересно – даже интереснее романов Дюма и Жюля Верна. Маленький сын Бобка, мой старший брат, уже начал читать их. Потом много лет спустя, когда появился и подрос я, они стали моим чтением тоже.

Отец читал, но все эти досье, которые он рассматривал в тот день, не шли ему в голову. Он все время думал о приходе Ахматовой в его консультацию. Что-то же надо предпринять! Не прошло и получаса, как мама постучалась в дверь и вошла в кабинет.

«Дэва, извини меня. У тебя, конечно, завтра дела, но мне кажется, ты сейчас срочно должен пойти к Володе и поговорить с ним. Надо, чтобы он связался с Вышинским. Я просто места себе не нахожу после того, что ты рассказал мне об Ахматовой. Нам будет очень нехорошо, если с ней что-то случится, а мы хоть что-нибудь не придумаем сейчас. Я себя знаю: не прощу себя!» – сказала мама. Казалось, она, такая спокойная и выдержанная в жизни, заменила отца и сама стала адвокатом.

«Да, да, Биночка, – тут же быстро сказал отец, – сейчас соберусь с силами и пойду к Володе».

Они вышли из кабинета, и отец, попрощавшись с мамой, поспешил к брату.

Володя жил совсем близко, на улице Воровского. Кто знает и помнит старую Москву, тому известно, что Большая Молчановка, где мы жили, и улица Воровского почти соприкасались. Чтобы попасть на улицу Воровского, надо было пройти через проходной двор нашего дома (на этом месте сейчас стоит красивая церквушка, которая в те времена была почти наполовину разрушена). Там же в этом дворе находилась школа, бывшая гимназия, в которой учился Пастернак, и в этой школе довелось учиться и мне в 3-4 классах. Потом ее снесли. И пройдя через этот проходной двор можно было выйти на улицу Воровского, и напротив был Володин дом. Пятиэтажный дом, который в детстве мне казался огромным.

Поварская улица, – именно этот квадрат, где жили мы, – запечатлена Пастернаком в поэме «1905-й год»:

«Мне четырнадцать лет.

ВХУТЕМАС еще Школа Ваяния.

Гимназический двор на углу

Поварской в январе...»

Володя с семьей, женой и двумя маленькими дочками, жил на четвертом этаже, и у него, такого значительного лица в ведомстве Вышинского, было две комнаты в коммунальной квартире. Сейчас это трудно представить, как столь высокопоставленный работник жил в квартире с соседями!

Отец позвонил и дверь открыла Вера, жена Володи.

«Дэва, как дела? Рада тебя видеть. Ты что-то совсем заработался. Не был у нас уже целую неделю. Володя о тебе волновался, но он жутко занят последние дни. Бесконечные дежурства, даже ночная работа. И сегодня пришел с ночной вахты и спит...», – произнесла Вера.

«Вера, не беспокойся, я могу прийти позже, завтра…», – сказал отец.

«Нет, нет, проходи, я чувствую по тебе, что у тебя что-то срочное Я разбужу Володю – тем более, ему самому через пару часов надо спешить на работу...», – сказала Вера.

Они прошли в первую комнату, большую гостиную. Через нее был вход в меньшую комнату. Вера вошла в нее и разбудила Володю.

Через минуту два брата обняли друг друга. «Дэва, – сказал Володя, мы теперь с тобой совсем почти не видимся».

«Да, Володя, мы чаще виделись в Киеве, когда ты лазил по деревьям, а я стаскивал тебя с них, – вспомнил отец. – И звали мы тебя, самого маленького, Вульф – и все братья и сестры, и мама с папой...».

«Да, не те теперь времена, – сказал Володя, – идет суровая жизнь, и нам теперь не до лазанья по деревьям». Лицо Володи вдруг посерьезнело. Он почувствовал, что старший брат пришел с каким-то важным вопросом. Вдруг, среди бела дня.

«Володя, опять нужна твоя помощь», – произнес отец, еще не зная, как перейти к делу.

«Помощь так помощь, Дэва. Ты же знаешь, я всегда помогу. А не помогу, так сделаю все, чтобы помочь...»

«Сегодня утром ко мне пришла в консультацию Анна Ахматова», – сказал отец. Он собирался тут же продолжить, но сделал паузу, не специально, но так получилось. В мгновение лицо Володи приняло совершенно иное выражение. Только что он был готов болтать и балагурить с отцом от всей души, а тут он понял, что запахло чем-то серьезным.

Отец рассказал брату все, что он рассказал маме, потом он хотел сказать еще что-то внимательно слушавшему его Володе, но Володя остановил его:

«Дэва, остановись. Я знаю, что ты мне хочешь сказать. Хочешь, чтобы я опять обратился к Андрею Януарьевичу с просьбой, личной просьбой, и он, зная меня близко и уважая меня как работника... он, по-вашему, опять поможет...»

Отец видел, как Володя мучился, не в состоянии отказать ему, и одновременно понимая, что не обо всем можно было просить своего начальника. Собственно, отец сказал маме почти то же самое. В конце концов, не всех могут удовлетворить даже самые всесильные. Даже такие всесильные, как Вышинский.

Об этом сейчас отцу сказал и Володя.

«Пойми, Дэва, с такой просьбой Вышинский должен идти к самому хозяину. Но ты же понимаешь, что Ахматова это не простая 58-я статья, где как-то еще можно вилять и маневрировать, и ты теперь все знаешь, – Володя тут остановился на секунду, – по своему опыту. Ахматова это поле боя советской власти против остального мира, и тут никаких компромиссов быть не может, и тут, Вышинский, человек умнейший, он понимает, тут хозяин не уступит, а самому Андрею Януарьевичу, да и всем нам будет полный каюк». Володя весь покраснел, пока он говорил все это. Такое он вообще никогда не говорил, а тут волновался... Наверное, чувствовал сильную сердечную аритмию, которую у него, молодого, нашли врачи. Через несколько лет, уже во время войны, Володи не стало, и было ему всего 43 года. Отец хотел мне дать его имя, когда я родился в 45-м. Но мама настояла на имени своего отца, моего деда.

А мама тем временем сидела дома и ждала возвращения отца. О чем он сможет договориться с Володей, и вообще, сможет ли договориться? Она вдруг вспомнила, что иногда, когда она бывала дома у Володи, то видела там Вышинского с его женой Калерией Васильевной. Пара оставляла самое благоприятное впечатление. И Андрей Януарьевич, и Калерия Васильевна. Калерия Васильевна в молодости долго работала медсестрой и даже служила на фронте во время Первой мировой войны. Обычно, во время таких встреч, женщины общались с женщинами, а мужчины – с мужчинами. Калерия Васильевна рассказывала Вере и Бине что-то из старой жизни, из XIX века, когда она была гимназисткой – и всегда это было интересно. Она, как и Бина, была большой любительницей романов и новелл, которые Бина читала в превеликом количестве. На эту тему с ней можно было говорить бесконечно.

Мама запомнила, что Вышинский был всегда крайне любезен в отношениях с дамами. Предельно, как говорила она, куртуазен. При встрече он целовал дамам ручки, а с мамой он к тому же говорил по-французски. Говорил прекрасно, так как бывал не раз во Франции и занимался французским языком в гимназии и потом, после гимназии, с особенным прилежанием.

Следя теперь за деятельностью Вышинского, читая газеты, отец и мать не могли поверить, что он участвовал во всех этих процессах против людей, многие из которых были знаменем революции. И то, что из его уст вылетали слова, совершенно несообразные с его образом и противоречащие самому элементарному гуманизму, было абсолютно ужасно и невероятно. Но то, что он приложил свою власть к тому, чтобы спасти когда-то маму от ужасной болезни, и отца – от лубянской камеры, забыться ими никак не могло.

Когда отец через час вернулся домой, он передал маме содержание всего разговора с Володей. По правде говоря, в нем не было ничего такого, что он уже не рассказал маме, но, несомненно, из уст Володи все сказанное носило более четкий и определенный характер. Это было не просто успокоение отцом мамы, а слова человека очень близкого к властям и не оставлявшего сомнений в том, что преследование Ахматовой и всей творческой интеллигенции продолжится и, более того, поднимется на новый виток. Собственно, то, что и произошло после войны, во время известных ждановских постановлений. Правительственных, по сути сталинских, постановлений.

Отец сказал маме: «Что ж, Бина, надо ждать. Главное это то, что Володя поговорит с Андреем Януарьевичем. Это уже много, это все. Мы знаем – ведь нам он в конце концов, помог. И отец знал от Володи то, что никто, кроме него, не знал, и во всяком случае, никому бы, кроме отца, Володя не рассказал. А именно то, что среди списков несчастных, обреченных на ссылки и уничтожение, были такие, которых Вышинский и выручал. И никто не знал, как тяжело приходилось Андрею Януарьевичу! Практически он танцевал на лезвии ножа.

«Знаешь, что Володя мне еще сказал, – сказал отец маме. – Вышинский назвал Жданова гнидой, который хочет подсидеть и уничтожить его. Ведь Жданов отвечает за Ленинград, где живет Анна Андреевна. И вся кампания против нее курируется лично Ждановым. И даже самая мелкая деталь, случающаяся в жизни поэта, контролируется лично Ждановым, и сама знаешь, еще кем...»

Отец остановился, а мама задумалась, а потом сказала слова, которые помнила всю жизнь и передала много лет спустя  мне: «Мне кажется, слова Достоевского не верны, слова о замученном младенце, кровь которого когда-нибудь будет отомщена. Сейчас она пока не отомщена, и настанет ли такое время?»

«Жаль, Бина, – заметил отец, – я мало читал Достоевского, но, наверное, он все-таки знал, что говорил. Хочу надеяться».

Прошло два дня. Два дня томительного ожидания, так как Володя обещал поговорить с Вышинским немедленно. Но на третий день он позвонил отцу в консультацию и сказал, что зайдет к нему. Они встретились в кафе «Артистическое», и Володя сообщил ему о своем разговоре с Вышинским.

«Не скажу, что Вышинский был преисполнен энтузиазма помочь Анне Андреевне, но он сказал, что сделает все возможное. Он помнит ее имя с самого юношества. Кажется, они почти одного года рождения», – заметил Володя.

«Нет, нет, – возразил отец, – вот тут ты, братец, ошибаешься. Вышинский родился в 1883 году, а Ахматова в 1889 году. А вот родились они в одном городе, – в Одессе!»

У брата была отличная память, и Володе не нужно было его проверять.

«Так или иначе, Дэва, – заметил Володя, – их молодые годы прошли в одну эпоху, а Ахматова прославилась рано своими стихами, и Вышинский их читал, когда он был совсем молодым».

«Ладно, Володя, – сказал Дэва, – тут у нас скоро начнется собрание поэтов!», и братья чокнулись коньячными рюмочками.

Миновали еще двое суток, и Володя позвонил отцу в консультацию.

«Дэва, я сегодня к тебе зайду домой после пяти, хорошо?» – спросил Володя взволнованным голосом.

«Конечно, конечно, – сказал отец быстро, я к четырем уже буду дома. Какие-то новости?»

«Только при встрече», – коротко сказал Володя и повесил трубку.

В этот день мама была на работе, и когда Володя пришел в пять, она еще не вернулась домой.

«Ну что, что, Володя?» – спросил отец, весь в нетерпении.

Володя открыл свой прокурорский портфель и вынул из него какую-то бумажку.

«Подожди, прежде чем читать, Дэва. Это не совсем то, но думаю, Ахматову это устроит. Если учесть ее адское положение в Питере, эти визиты в «Кресты», надежды на освобождение мужа и сына. Какой-то компромисс, ты сам поймешь, но поверь, эта бумага не так просто Андрею Януарьевичу далась».

Отец открыл документ. Он был подписан самим Вышинским. Это было решение, которое никто не мог оспорить, и очевидно, если кто-то мог, то только один Сталин и наверняка Жданов. Но очевидно, Вышинский знал о нем один, и в его аппарате ни одна душа об этой бумаге не знала. Анне Андреевне Ахматовой предписывалось в течение семи дней покинуть Москву (именно Москву, а не Ленинград) и уехать в город Боровск пассажирским поездом с Курского вокзала Москвы. К бумаге был приложен билет на имя Ахматовой и проставлены месяц и число, когда они были подписаны самим Вышинским.

«Это, Дэва, не простой документ. Даже если Андрей Януарьевич когда-то попадет в ад, как этого ему желают многие, то эта бумажка с билетом будет ему хоть какой-то индульгенцией», – промолвил Володя тихим голосом. Не склонный по характеру к сантиментам, он был, видно, очень взволнован.

«Конечно, – сказал отец через несколько секунд, – это просто невероятно! Ей так надо уехать из Питера! И трогать ее не будут в этом Боровске. Кстати, а где это?» – спросил отец.

«Где-то за Уралом, кажется, – ответил Володя. – Маленькая, наверное, деревушка. Пускай пересидит всю эту кампанию. Пушкина тоже ведь при царе ссылали в какие-то глухие места. Потом, может, все утрясется, на кого-то другого накинутся, правда. Выбор большой. Но такие, как Ахматова, все же наперечет». В голосе Володи, как показалось отцу, была какая-то то ли задумчивость, то ли недосказанность.

«Но захочет ли Ахматова поехать так далеко за Урал? – спросил отец. – Подумать только: ей, когда-то выступавшей в салонах Петербурга, вместе с Блоком, прославленной в Париже Модильяни, ехать в эту тьмутаракань, это же ссылка, по сути, Володя!» – в отце все вдруг закипело.

«Ссылка, Дэва, если не хуже, будет, когда ее ночью арестуют, и если жива останется Анна Андреевна, то попадет куда-нибудь на Колыму и погибнет там. Ты, наверное, не знаешь, что уже есть и писатели, и поэты, и певцы, оказавшиеся по ту сторону жизни. В этих краях. А это Урал, там климат неплохой, здоровый. А о жилье мне сам Андрей Януарьевич говорил, он позаботится, и не будет Анна Андреевна на улице...», – голос Володи звучал успокаивающе. «Свяжись с ней немедленно. У тебя же, ты говорил, есть ее телефон. Ведь число завтрашнее на документе написано, и от него отсчитывается неделя. Может, ей надо вернуться какие-то вещи с собой взять в Питере, а потом надо будет уезжать из Москвы. В течение семи дней, ты прочел, Дэва? Тянуть не надо. Все будет в порядке, я уверен».

И Володя отдал отцу бесценную бумажку. Его задумчивость исчезла, и он опять стал таким, каким был всегда, – непреклонным исполнителем воли партии.

Когда отец вернулся домой и рассказал все маме – особенно то, что теперь Анна Андреевна сможет уехать из этого проклятого Ленинграда и жить подальше от всех этих опричников, то радости мамы, казалось, не было конца.

«Дэва, – сказала мама, бросившись отцу в объятья, после того, как она прочитала то, что написал Вышинский, – ты даже не представляешь, что ты сделал. Ни одно твое выигранное дело не сравнится с тем, чего удалось добиться! Я просто счастлива!»

Отец, и правда, не видел маму никогда более счастливой. А она сказала ему, чтобы он не тянул и обязательно позвонил Анне Андреевне тут же. «Времени-то у нее немного, чтобы собраться, – только она должна побыстрее прийти за этой бумагой от Вышинского», – сказала мама. А потом добавила: «Ты знаешь, Дэва, если есть Бог, то тебе это когда-нибудь зачтется».

«Ладно уж, Бина, давай без эмоций. Надо торопиться. Разумеется, я позвоню ей завтра с работы», – сказал отец.

Он так и сделал. Первым делом, когда он пришел на работу утром на следующий день, он набрал ее телефон на Якиманке, и трубку взяла сама Анна Андреевна.

«Доброе утро, Анна Андреевна, – сказал он, – я звоню Вам с работы. Это...»

«Да, Давид Маркович, я вас узнала. Только и жду вашего звонка», – голос Ахматовой звучал взволнованно. «Какие новости?»

«Я вас жду, Анна Андреевна, в консультации. – Отцу, понятно, не хотелось сообщать такую новость по телефону. – Когда вы придете?».

«Вы знаете, я выйду буквально через пятнадцать минут и скоро буду у вас», – сказала она.

Прошло минут сорок, и Ахматова постучала в дверь кабинета отца.

Он улыбнулся и еще не успел ничего сказать, а Анна Андреевна тут же сказала: «Давид Маркович, вы улыбаетесь, неужели что-то хорошее?», – в голосе женщины была вся надежда, которая вдруг открывается человеку, когда он уже ни на что не надеется.

«Не просто хорошее! Анна Андреевна, не просто хорошее, – повторил отец. – А то, на что я, поверьте мне, даже не рассчитывал. Посмотрите...» И он протянул Анне Андреевне заветный документ.

Ее глаза обратились к тексту, и отец увидел, что она была в этот момент не в его кабинете, а в каком-то совсем ином измерении. Радости, однако, на ее лице не было. Того, что он так ожидал! Но с другой стороны, в эти секунды он испытал и те сомнения, которые накануне пронеслись в сознании у него и у Володи, но о которых они серьезно не поговорили.

Анна Андреевна наконец оторвала свой взгляд от бумаги и вернула ее отцу.

«Что-то не так?» – спросил отец.

«Нет, все так. Вы даже себе представить не можете, как я благодарна вам, дорогой Давид Маркович, но...».

Видно было, что она не может что-то сказать. Очевидно, в ней была естественная человеческая благодарность за то, что ей так помог адвокат, и вместе с тем этой благодарности противостояло что-то иное, что не позволяло ей радоваться даже документу, вынимавшему ее из петли в последний момент перед казнью.

«Что-то вас, Анна Андреевна, смущает в тексте документа? Говорите же, говорите! Я – адвокат, и адвокату вы можете всегда довериться...». Отец был в отчаянии.

«Понимаете Давид Маркович, не все можно объяснить, даже рассказав. – Чувствовалась, что она просто не могла даже сформулировать то, что было у нее на душе, что решительно не соглашалось с текстом документа.

«Наверное, – попытался отец ответить за нее, – вам не нравится, что надо будет уехать далеко, а вы хотели бы быть в Москве...»

«Да, да, и это тоже... Ах, все нельзя сказать, но все же Москва недалеко от Питера, а там мой сын – во всяком случае, пока. Пока не отправили по этапу. А там… А где этот Боровск?» Анна Андреевна из документа не могла понять, куда ей ехать...

«Да, это далеко, Анна Андреевна, это за Уралом. Зато там вам будет спокойно, не будет тех, кто не дает вам жить и дышать...», – сказал отец.

«Спасибо вам, дорогой Давид Маркович, что вы так понимаете меня и мое положение, но...».

«Анна Андреевна, поймите, я не хочу давить на вас, но все-таки мне кажется, это неплохое решение, и так быстро, и так неожиданно вы можете покинуть Ленинград...».

Отец понимал, что его слова не убеждают поэта. То, что он с мамой обсуждали и чему радовались только накануне, вдруг оказывалось лишь иллюзией. Рассыпалось, как карточный домик.

«Я понимаю, Давид Маркович, что у меня мало времени, всего одна неделя. Но я вам позвоню завтра в консультацию, – когда вы здесь будете?»

«У меня дежурство здесь в три часа...»

«Хорошо, я даже не буду вам звонить, а прямо приду к трем...»

«Да, приходите к трем, Анна Андреевна. Даже пораньше, чтобы у нас было время поговорить, пока тут ко мне не придут клиенты», – сказал отец на прощание.

Днем отец вернулся домой и рассказал маме о своем разговоре с Ахматовой, о ее реакции на бумагу от Вышинского. Он ничего не мог объяснить маме, и она только поняла, что он очень волнуется и полностью озадачен тем, что все же по-настоящему останавливает Анну Андреевну уехать в Боровск.

«Ты знаешь, Дэва, если бы у меня было такое несчастье, не дай Бог, с сыном, я бы никуда далеко не могла уехать. Уже одно то, что она надеется и может каждый день с передачами ходить в «кресты», и даже толком не зная, жив он или нет, надеяться на лучшее – уже все это само по себе ее спасение, долг перед самой собой. В общем, мне кажется, что это основная причина ее колебаний», – произнесла мама.

«Ты уверена, Бина, что эта причина главная?» – спросил отец. – Да, конечно, может быть...», – задумчиво сказал он.

«Дэва, нам остается только ждать до завтра, сказала мама. «Но я уверена, – мама перехватила сомневающийся взгляд отца, – почти уверена, что завтра она согласится уехать в Боровск».

Томительно прошел весь остаток того дня, а утром отец опять отправился в консультацию. Было полтретьего. Ахматова уже сидела в приемной. Зина, секретарша, как всегда, быстро печатала на машинке. Больше никого пока в учреждении не было.

«Анна Андреевна, здравствуйте. Пройдемте ко мне в кабинет, пожалуйста», – пригласил ее отец.

Анна Андреевна выглядела очень сосредоточенной. Готовой очевидно сказать «да» или «нет». И было ясно, что это «да» или «нет» будут ее последним решением, и переубедить ее будет невозможно. От нее исходила какая-то особенная уверенность.

«Ну, Анна Андреевна, я вас слушаю», – сказал отец.

«Знаете, я подумала, – произнесла Ахматова, - я вспомнила сейчас слова Гоголя, «я пригласил вас господа, чтобы сообщить», и далее в общем. Ну да ладно. Давид Маркович, должна вас огорчить, но я не могу принять этот документ...»

Она замерла, но это был не театр, а сильное волнение. Она как будто произносила приговор себе – и вместе с тем, всем, кто травил ее:

«Бумага подписана Вышинским. Вот почему я не могу принять ее! Вы понимаете?»

«Понимаю. Но что это меняет? – спросил отец. – Его имя знаем мы с вами. Но проводнику поезда, к которому вы подойдете с билетом, имя Вышинского, скорее всего, ничего не говорит. Так же, как и в Боровске никто не знает о Вышинском...» Аргумент, казалось, звучал сильно в устах отца. Но для Ахматовой в нём не было ничего убедительного!

«Вы понимаете, Давид Маркович, сколько людей проклинают этого человека. Его называют палачом. Как я смогу жить в мире с моей совестью, зная, что у стольких людей отнял жизнь, надежды, свободу этот изверг? Чего же будет стоить все, что я пишу, все, что дорого мне? Зачем мне нужно его, я повторяю – его! спасенье? Да это будет даже предательством моего сына, в конце концов!»

«Ваш аргумент, Анна Андреевна очень силен – вас бы наверняка поддержали бы Толстой, Достоевский, но...,» – тут отец запнулся, думая, что бы сказать такое, что могло бы вернуть Ахматову к реальности ее ситуации, а именно, к тому, что ей приходится претерпевать в ее родном городе, преследуемой властями и преданной друзьями, и ничего, кроме того, чтобы предложить ей еще раз обдумать свое решение, он не смог.

«Давид Маркович, дорогой, думаю, я все-таки проявлю малодушие, если уеду из Ленинграда, я решила остаться в нем. Лучшие времена когда-нибудь наступят. А совесть... Совесть моя будет чиста. В любом случае, Давид Маркович, вы сделали для меня нечто совершенно невозможное, и моя вина, наверное, только в том, что невозможное для меня совершить я не могу».

И она протянула руку отцу. Он навсегда запомнил это рукопожатие.

***

Обо всем, что я здесь написал, мне рассказала мама много лет спустя, когда я был уже юношей. Я к тому времени прочитал ахматовский «Реквием». Особенно я запомнил в нем ее знаменитые слова:

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Очевидно, это были не просто гениальные слова. И этот рассказ – тому подтверждение.

***

В сентябре 1989 года я улетал в Израиль. Уже давно не было на свете героев этой истории. Я перебирал вещи и бумаги, которые не были мне нужны. Среди них в старом секретере красного дерева, единственной вещи, оставшейся мне от отца, я увидел пожелтевшую от времени бумажку, – ту самую, от которой отказалась Анна Андреевна Ахматова. Рука не поднималась предать этот документ огню. Но и взять с собой в самолет или положить куда-то в багаж было делом не слишком безопасным. Как сказал один поэт, в аэропорту «стоял страшный шмон». Я нашел решение. Я оставил эту бумажку моему старшему брату. Я не предполагал, что скоро и он с семьей покинет Москву. Что с ней случилось, когда он уехал из Москвы, я не знаю. Но главное не в этом. А главное в том, что часто пропавшие бумаги заставляют нас вспоминать то, что хранит память десятилетиями.

Ноябрь – декабрь, 2013

Бруклин