Звезда Юд

Кусочки прочитанного, осколки скрижалей

впились мне в очки и желудочки.

Михаил Юдсон, «Лестница на шкаф»

Раз жолта звезда – аз есмь парх тогда

 Там же

Не пропустите! В Москве в издательстве «Зебра Е» вышла в свет книга-трилогия Михаила Юдсона «Лестница на шкаф». Первые две части – «Москва златоглавая» и «Нюрнбергский дневничок» − были изданы ещё в 2003 году в Санкт-Петербурге, а в 2005 в Москве в издательстве ОГИ. Теперь к ним добавилась «БВР» (Ближневосточная республика), по объёму более чем вдвое превышающая первые две, вместе взятые. Книга содержит «Послесловие» Дмитрия Быкова (появившись в Интернете, оно приобрело заголовок: «О пользе ненависти»).

Указанный жанр «Лестницы» − «Сказка для эмигрантов» − весьма условен. Как, наверное, всякое новое и значительное произведение, «Лестница» находится на стыке разных жанров: тут и сказка, и сатира, и историческая фантастика, и элементы фантастики «научной» (ниже мы скажем об этом подробнее) и стилизации (сказы). Собственно, «Лестница» формирует свой собственный жанр, которому, возможно, в будущем придумают специальное название.

Но главное в «Лестнице» − и это выделяет её в ряду произведений русской литературы – её небывалый, ни на что не похожий язык. Именно язык является содержанием «Лестницы» и её главным героем.

Начнём с особых «сделанных» слов, в обилии рассыпанных по всей «Лестнице». Юдсон носится по тексту, как творящий дух, как весёлый вивисектор, оставляя после себя слова, сшитые попарно, слова-кентавры, слова-многоножки. Главное из них, по частоте употребления и по значимости: Колымосква (= Колыма + Москва) – жуткий, если вдуматься, образ. Он возникает в «БВР», придя на смену традиционной Москве из «МЗ». Затем – льдынь (= лёд + латынь): язык, на котором говорят в Колымоскве. Ну, и множество разных геттора, злобрые, сивонисты, гипотезка, агнцостицизм, куфияд, нивснх (= нивх + СНХ), монотоннотеизм, инквдзиция, кендалонет (глагол 3-го лица, ед. числа, наст. времени. От ивритских слов кен и ло: да и нет), Арфадия (= арфа + Аркадия, вариант страны Муравии), юдитюд (по аналогии с негритюдом), Тородаро (Тора <Пятикнижие > + дар = «Дарование Торы», иудейский праздник. Впрочем, и о Генри Торо не нужно забывать).

По поводу последних двух терминов можно немного порассуждать. В «Лестнице» немало изобретённых, выдуманных слов (не обязательно кентавров) с иудейской (еврейской) коннотацией: юдитюд, пархидаизм, пархеолог, вспархнуть, пейсажи, юдофон, айзик – трёхколёсная легковушка, марковна (она же меркавá) – «боевая инвалидная коляска», менорка – самодельный фонарь из старой фары, раванόметр – измеритель раввинской учёности, вечный движидель, «Эткинд» − «маленькая серебряная самописка с вечным пером», изер – язык жителей БВР.

«Жидивска, мол, экспаньсья нэ мает кордонов!». Да, «Лестница» пропитана еврейским духом (как, впрочем, и русским). По настойчивости и неотступности, с какими подаётся еврейская тема, с прозой Юдсона может сравниться только проза Горенштейна. Но, конечно, у Горенштейна всё «серьёзнее» и трагичнее – ну, а у Юдсона сплошь игра, поразительные словесные кульбиты и сатирическое ёрничество и юродство … или, лучше сказать, юдство.

Юдсону и его герою еврейской темой «юдце защемило», как сказал по другому поводу дедушка Арон.

(В «БВР» Илья часто вспоминает – благожелательно – своего дедушку Арона, носителя иудейских традиций. Поскольку Арон на иврите означает шкаф, то выражение «Лестница на шкаф» можно трактовать как «Лестница к дедушке Арону», то есть возвращение к традициям, к корням, к истокам. Такое толкование ничем не хуже прочих, хотя вряд ли оно предусматривалось Юдсоном).

Нижние миры и их алфавиты. В первом – сверху – подземном мире, куда Илья попал через люк, живут «Сироты Льда»: «отпавшие от верхнего пустославия, разуверы».

«На ватниках у них сзади и спереди были нашиты белые большие буквы – от «азеф» до «ядут» − вместо имени». Люди-буквы. Называются их имена (вероятно, не всех): Ферт, Глаголь, Еръ, Люди, Мык, Сиж, Тырь, Пуг, Задрыго. В прошлом был ещё Фита.

Как видим, все имена (кроме «Азеф») напоминают буквы глаголицы или кириллицы. Во всяком случае, у них славянское звучание.

Илья соглашается жить с этими откольниками и разуверами – и получает имя «Люди краткий», то есть «Юди».

А ещё глубже, глубоко под землёй, живут так называемые Совы, которых «Сироты» боятся – и, кажется, необоснованно. У «Сирот»-разуверов имеются в отношении Сов предрассудки, сходные с предрассудками «верхних» − жителей Колымосквы – в отношении «пархов».

Говорят «Сироты»:

«− Они очень древние. А сейчас разморозились и снизу лезут. У них – цивилизация…

 − … у них уже не человечьи ступни, а начисто там все эволюционировало, ороговело, пожелтело (внимание! Появляется жёлтый цвет, цвет иудаизма и «пархов» - И.К.) – вроде птичьих лап. Поэтому – Совы.

 − Совы, они ведь что делают – они советуют, тайно… Всем заправляют. Делами ворочают. Подмяли…

<…>

Пришли и володеют, пархеоптериксы…»

Имена Сов в кабаке: Как, Вав, Нун, Тэт, Мем, Ици (читаются одинаково в обоих направлениях). Сходны (или совпадают) с названиями букв еврейского алфавита.

Можно предположить, что Совы – потомки потерянных колен, эволюционировавшие в птиц (ср. рассказ Бернарда Маламуда «Еврей-птица». Кстати, выражение еврей-птица встречается в «НД» и относится к доктору Когану).

Ратмир, правда, считает, что Совы – просто «Погрешности … Ошибки зодиака, хворь бытия – альцгеймер вейнингера. Их снова больше нет», ну и пусть себе считает. А мы будем считать иначе.

Игры и стихи.

«Пряму ехати – живу не бывати!» Словечка в простоте не скажет!

Как из камня сделать пар,

Знает доктор наш Гаспар!

И делает! Создаётся атмосфера перегретого пара: избыточных смыслов, фантастических толкований.

Как Моисей высек воду из скалы, так Юдсон высекает из слов новые смыслы – бисером, искрами, гирляндами. Вот уж где подлинная «игра в бисер»! Только у Гессе Игра – дело серьёзное, ответственное, ну а у Юдсона игра – дело весёлое, лёгкое, иногда как бы и дурашливое, а временами и кощунственное. Да уж, случается, чего уж там… Достаточно вспомнить сцену оргии во время праздника Песах (с. 374-379). Сцена шокирует, а ради чего? Словесные игры в ней, правда, продолжаются – так ради них?

Мы ещё вернёмся к этой теме в разделе Упрёки.

Наряду со взглядом сатирика, в стократную лупу разглядывающего общественные и человеческие недостатки, есть и простой тихий мягкий юмор. Вот после визита Ильи в семейство Кац: «А мама, тихо улыбаясь, собирала со стола в гостиной хрусталь и серебро, шепотом, в стихах, пересчитывая вилки». Или: «Разбитная Капитолина Федотова, внезапно зардевшись, сунула Илье записочку: «Элия + Капитолина. Дав. вмес. делать уроки!!!»

Юдсону доступна мягкая, понимающая, дружественная человеку природа: см. описание жизни в Арфадии или утреннюю прогулку по солечной Лазарии.

Особо следует сказать о поэтических строках, малых поэтических фрагментах. Логически и, так сказать, психологически, их появление в объемлющем прозаическом (зачастую слишком прозаическом: дёрганом, рублёном) тексте слабо мотивировано. Графически они тоже никак не выделены. Но они не должны пропасть.

Некоторые, быть может, возникли даже помимо воли автора – и остались им незамеченными:

~ кишенье жизни, ода од, заросший пру-и-рвуд <т.е. пруд. Здесь обыгрывается

библейское выражение «пру вэ-рву»: плодитесь и размножайтесь>

~ Очень живо зампотылу представлялся мне в ермолке

~ – Передатчик, глядь, ручник! Трубка одноухая!

~ Комнатушка-развалюха. Без излишеств. Старый стол

Но, конечно, не они делают поэтическую погоду, а другие, сознательно создававшиеся именно как стихи:

~ Сиди и плачь, как Зверь из моря, маши машѝаху вослед, Савельич почернел от горя, когда так долго сводки нет <машиах = мессия>

~ В третье сладко верится, хоть обед из двух, но ведь in vino veritas и in Vinni Пух

~ Как шестого-то сивана шкуру сняли со Ивана!

~ Жить бы одноухо, грызть с холста подсолнух, и ни сном, ни духом здесь про там не помнить

Реализм и отказ от него. «Москва златоглавая», при всей своей сказочности и фантастичности, кажется самой реалистической частью «Лестницы». В ней чётко просматривается вполне реалистический сюжет: молодой преподаватель приходит на практику в школу. Имеет беседу с директором, назавтра проводит урок в дружном десятом классе, присутствует на учительском собрании, вместе с классом совершает вылазку за город… «Один день Ильи Борисовича»…

Во второй части описывается выезд героя в Германию и проживание там. Выезд и проживание охватывают целую неделю. Как справиться с таким временны́м интервалом? как его описать? Ну, очевидно, следует «свести задачу к предыдущей» − разбить неделю на дни. То есть – сделать текст дневником. А раз дневник, то – от первого лица. Отсутствие у автора жизненного германского опыта компенсируется резким повышением литературности текста и, так сказать, «появлением письменности», письменных документов. Ибо вторая часть – не просто Дневник, а Дневник из пяти тетрадей, условно соотнесённых с пятью книгами Пятикнижия.

Но мало этого: герой ведёт и свой особый дневник. «Когда темнеет, тянет писать, что-то записывать. Бумагомаранье помогает от мрака… Все дневники скорее – ночники… Я достал блокнот – дар аптекаря, стал отщипывать от него листочки и покрывать их знаками. Потом приоткрыл скрипнувшее окно и принялся пускать эти бумажные кораблики в дождевые реки…».

Герой способен писать в любых условиях: «Между прочим, когда извлекали вас из-под руин, вы все норовили что-то на блокнотном листке написать и в гильзу затолкать».

«И чудится мне, что достаю я из-под подушки свой Дневник и поглаживаю ему помятую спинку. Записки изгнанника, скорбные письма с понтом самому себе… Дневник свой я прячу в сапог – боюсь, что они возьмут его у меня на проверку и изгадят … Скручу же и я, завершив свой труд, свой «Дневник» в трубку … и запихну в бутыль из-под вишневого шнапса, осушенную в процессе письма, − и под кровать – памятником письменности, до лучших времен, до благодарных читателей».

А в БВР часть вторая – «Лето. Страж» − начинается с того, что лежащий на койке извлекает из сапога «тетрадь в черном клеенчатом переплете» и принимается читать: «Я, Иль, младший Страж, веду эти заметы почти полгода. Наконец, я решил объединить разрозненные клочки, наброски наспех, затрудненную скоропись, невнятные обрывки текстов …» и т.д. – и далее он (и читатель вместе с ним) прочитывает примерно 26 страниц (не тетрадных, а книжных – более вместительных) этих якобы тетрадных записей.

А в разделе шестом той же второй части «Илья снял с полки «Журнал дежурств и сторожевых наблюдений», и, конечно же, следующие несколько страниц – сплошь записи журнальные.

Кроме прямого обильного цитирования встречаются многочисленные упоминания различных текстов, как реальных (например, «Ветеринарный папирус»), так и изобретённых Юдсоном («Путь Зуз» − авторство приписано одному из персонажей «Лестницы», поэту Ялла Бо; трактат «Кабак» − авторство приписано Илье; древняя сторожевая книга «Воохра»… и т.д.).

Но опора на «памятники письменности» − это лишь одна сторона повышенной литературности текста. Другая же состоит в том, что сама жизнь Ильи выстраивается по литературным – гоголевским – образцам. Так, по прибытии в Азохенвейден ему выделяют в казарме «пятый номер под лестницей» – как Хлестакову. И в этом номере Илья ведёт дневник, как Поприщин, с фантастическими датами: «Лимонаря 98 числа», «Чи 34-го, чи 302-го – бис его знает, веселого месяца гдао». И, как Поприщин, сходит с ума. И то обстоятельство, что «НД» написан от первого лица, объясняется, помимо прочего, влиянием «Записок сумасшедшего».

Отметим, что если 34-е «чи» − гоголевское (поприщинское), то 302-е – булгаковское: «Садовая, 302-бис». Вот почему «бис его знает».

Но это Германия. А до прибытия в Германию очень заметно влияние «Вия». Так, Мавзолей и гроб с мертвецом – это, конечно, церковь и гроб с панночкой.

«Я … основательно высморкался, вытер руку о шишковатую голову кумира, толкнул дверь и вошел.

Мягкий полумрак. Пол под ногами странно пружинил. Я пригляделся – весь пол был устлан красными китайцами. Ходи терпеливо и тихо лежали косичками вверх. Я стал ступать осторожней, бормоча: «Извините».

Гроб стоял посредине на небольшом возвышении».

Что за странное покрытие – «красные китайцы»? Но вот читаем у Гоголя: «Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и с каким-то безотчетным страхом переступил через порог. Весь пол был устлан красной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей…».

Даже сморкание Илья заимствовал у Хомы Брута!

Две молодые женщины, монастырская сестра Лидия и таможенница Христина Кишкорез (вполне гоголевское сочетание имени и фамилии). Каждая по собственной инициативе вступает с Ильёй в «отношения», а по окончании «отношений» превращается в ведьму: «Кубарем скатились мы с кровати, Лидия, дико взвизгнув, вылетела из комнаты…» и «Христина … спрыгнула на ходу, ударившись о землю и обернувшись кем-то, уж кем именно – врать не буду, не имел возможности разглядеть». Что это всё значит?

А это обыгрывается тема ведьмы-панночки, ездившей верхом – «по собственной инициативе» − на Хоме Бруте.

И ещё одно новшество обнаруживается в «Нюрнбергском дневничке» − небывалая физическая сила Ильи. Она проявляется в моменты антиеврейской опасности: «У меня в локоть вдруг стало отдавать, свело пальцы. Я с трудом разжал их, но они словно сами сжались, стиснулись в кулак – и хр-ряп по подоконнику! Широкая каменная плита треснула, а отвалившийся кусок рухнул мне под ноги. Потом я зачем-то указательным пальцем ткнул в середину стола, пробил насквозь, поднял стол на пальце и задумчиво покрутил немного. Что-то окреп я здесь значительно. Слез с печи?»

Небывалая сила объясняется, возможно, особым биологическим строением Ильи: третьим глазом на затылке, «голем»-дискетой во лбу и, если верить «двум капитанам», наличием особого гена – «гекса-гена», «е-гена».

Кроме того, она каким-то таинственным образом связана опять же с литературностью, вернее – с силой, всесилием букв. Вот Илья готовится к схватке с аразами: «Укатились сомнения, раздумья, двоичные заповеди. «Нет ничего, кроме вечных букв, внятно сказал голос в голове, и как будто снег пошел там, падая в черной пустоте, ясный, чистый, ледяными иголочками. – Надо только правильно сложить кубики». И Илья старательно складывал: рука – кат – топор – рука – как учили… <Окончание предшествующего слова становится началом следующего: руКА – КАт; каТ – Топор; топоР – Рука; руКА – КАк учили − И.К. > А потом Илья, иль нет уже – существо, лишь имеющее его облик, тяжело разлепило глаза, задвигало лапами, задирая морду к луне. Он больше не был Ильей Борисовичем, бойким кафедральным выкормышем. Не стало хилого халдея Илбора. Под дождем медленно, прищуренно озираясь, осматриваясь, готовясь, топтался Топорукий. Он увидел аразов, вдохнул их тошнотворный, зловонный запах <…> Ребро ладони потеплело, стало горячим, оттачиваясь и покрываясь иззубринами, становясь как бы волнистым…».

В «МЗ» Илья носит в петле под тулупом топор – беляевский Раскольников. Но в «БВР» в этой старомодной литературности уже нет нужды: сложи правильно мысленные кубики, и рука станет топором! Это литературность новая, глубинная…

А чтобы та же ладонь – правая – служила юдофоном (мобильным телефоном), даже и кубики не нужны (у некоторых Стражей ладонь может служить оружием: лучемётом).

И новая литературность, и физическая сила проявляются в полной мере в «БВР», но зарождаются – в «НД», и это зарождение знаменует окончательный разрыв с реализмом – остаточным реализмом – «Москвы златоглавой».

Иудейские числа. Отметим особую роль чисел 6, 7, 18. Ну, семёрка – традиционно число особое, и мы на нём останавливаться не будем. А вот особость шести и восемнадцати у Юдсона идут от иудейской символики, от иудаизма. Приведём примеры.

ШЕСТЬ:

− оказавшись в мавзолее: «Я поскорее достал из ранца фломастер и, от греха, очертил вокруг себя шестиугольник» (как Хома Брут – круг);

− «−Видите, в глубине, в туманности, небольшое такое желтоватое сгущение, пульсирующее, − нечто вроде звездочки с шестью лучами? Это и есть так называемый «гекса-ген»… он же так называемый «е-ген». Здесь, конечно, цвет − «желтоватое» − не случаен: жёлтая звезда;

− «Илья подул на свое тавро – шестиугольный щит, сдобренный коротким мечом»;

− «Он <Ялла Бо – И.К.> осенил себя гексаэдром – по-нашему, шештόм…»;

− «Ил ясно увидел – шестью внутренними глазами – как открывается «калитка», проем миров, пространственный тоннель»;

− «Тов, давай сразу по второй, за Первую Звезду! За все шесть плавников!»

(Аллюзия на Мандельштама, но только у Мандельштама семь плавников:

Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда);

− «вписался в социумосферу шестым углом и думал, так будет всегда»;

− В Арфадии Илья разъезжает на шестиногой кобылице Бурьке;

− А во время мстительных вылазок в Колымоскву: «дабы народец не путался, Илья везде аккуратно рисовал свой знак – шестиугольник с ресницами – «Зрак Мрака». Предначертательная геометрия!»;

− «Он решительно сунул руку в карман меховушки, а там – шестиалтынный! Как раз чтоб Яхве подать – выпить за него крепленого и попросить, чтоб все было хорошо»

(Реально, исторически – существовал пятиалтынный: монета в пятнадцать копеек. Стало быть, мифический шестиалтынный составлял восемнадцать копеек).

ВОСЕМНАДЦАТЬ:

− «Я сидел на полу и совершал необходимые манипуляции. Восемнадцать заученных движений – и оружие в боевой готовности»;

− «… аще тщета и умножение скорби неделимы на восемнадцать, − гундел водила»;

− «Водила добродушно подталкивал:

− Ну, плюхайся в плескательницу! И чтоб мне окунулся восемнадцать раз!»;

− Под ножку хромоногого стола «подложена толстая книжка с надписью «18-й том»;

− «Дружина, ша-агом марш! «Шмонаэсре» запевай!» <Шмонаэсрѐ (иврит) – восемнадцать. Имеется в виду молитва «Восемнадцать благословений»>;

− «Мы, служители Порядка и Правил, экипаж восемнадцать, приветствуем вас, прохожий человек»;

− «− Тридцать семь – околеть всем! Дважды по восемнадцать и один лишний!» <Имеется в виду 1937-й год>.

Десятый В. Пусть «МЗ» самая реалистическая часть «Лестницы», но давайте присмотримся и к её фантастической части, попытаемся фантастичность – упорядочить. Найти, если повезёт, её доминанту.

Прежде всего: когда происходит действие?

В конце второго раздела читаем: «На станции тускло горели плафоны. Илья зубами стянул правую рукавицу и показал в окошечко дрожащий мизинец с выколотым на нем проездным на нисан месяц».

А в конце раздела двенадцатого («Хорошее каноническое число», − полагает Ратмир) находим важное уточнение: «в середине нисана, в чрезвычайно холодное время, под вечер…».

Ну, достоевскую интонацию мы, оценив по достоинству, всё-таки отринем – чтоб не мешала, а вот над датировкой поразмыслим.

В «МЗ» имеются три эпизода, три «казни», явно навеянные тремя новозаветными казнями – Иисуса и двух разбойников.

Раздел 8-й: «казнь» директора. «…директор в коридоре слабой рукой стучал в грудь, пытался рвать на себе власы и все норовил пасть на колени … Откуда-то снова возник Евпатий, не теряя дорогого времени, ловко накинул на голову директора мешок, придвинул ногой небольшую табуреточку…».

Уже упомянутый раздел 12-й: «казнь» Бородатого. «Наверху гимназисты уже заканчивали монтировать и устанавливать раздвижной столб с перекладиной. Бородатого стали крепить к столбу, быстро и молча, причем – без единого гвоздя, как издавна ведется на Руси. Бичевать предварительно не стали. Звук этот неприятный на морозе … обойдется…».

<…> «Мальчик-подшефный достал из походного ранца загодя заготовленный колючий венок (вот и сгодился), взобрался на плечи Евпатия (опять этот Евпатий! – И.К.) и возложил венок Бородатому на лысую макушку».

А между этими «казнями», в разделе 11-м, совершается (не совершается!) «казнь» самого Ильи. Вернее, не казнь, а некий её аналог: кастрация.

В числе лиц, захвативших Илью в Лесу, упоминается «человек без одного уха» − аллюзия на евангельское «отсечение уха рабу первосвященника».

Илья бежит к телефонной будке, оставив позади подшефного мальчика и всех учеников, и проваливается вниз – Иисус, оставив учеников, восходит на гору Елеонскую и возносит молитвы.

А в предыдущем разделе, 10-м, чтó есть трапеза в «заимке» − в избушке у «старика со старухой»? Ну конечно же, Тайная вечеря!

Двенадцать десятиклассников, решивших с помощью Ильи изучать компьютер – двенадцать апостолов. Сам Илья – Иисус Христос.

Да и весь десятый В – ХV – не просто дружный класс. Ведь мы пишем: «десятый В», а не «десятый V». Но почему же тогда «ХV», а не «ХВ»? Давайте уж и здесь перейдём на великий и могучий. И получим ХВ, то есть: Христос воскрес.

Эта хитрая аббревиатура встречается и в «Повести временных зим», когда за Ильёй гонятся Совы: «Крики долетали издалека, как с куличек слизнутые (если кулички, то Пасха, а если Пасха, то Христос воскрес – И.К.), заглавные, прописные, морозно разрозненные:

− Х-В-АТАЙ!

− ЗА Х-В-ОСТ!»

Спасаясь от Сов, Илья переносится в Арфадию, и там его встречают всё те же двенадцать. «Все кричали наперебой:

− А мы ждали-ждали вас!

− Ух как ждали!

− Заждались уже!

<…>

− С пришествием, Илья Борисович, − негромко сказал Ратмир».

Вот и произнесено это слово: пришествие.

Второе. Первым было – пришествие в гимназию, в класс.

Продолжение легенды. Тема пришествия положена в основу пьесы Юдсона «Ревизор-сад». Юдсон, кажется, из литераторов первый (и пока единственный), кто заметил сходство сюжетов: религиозного пришествия Христа в Евангелиях и – светского пришествия ревизора (или подменяющего его Хлестакова) в пьесе Гоголя. В «Ревизоре-саде» − в его начале – замечательным образом смешано время Гоголя со временем Евангелий, религиозный аспект пришествия − со светским, христианство – с иудаизмом, русское – с еврейским. И это смешение проведено более явно, более сатирично (в обе стороны), более вызывающе, чем в «Лестнице».

К сожалению, воплотить в полной мере этот глубокий замысел Юдсон не смог или не захотел. Помешало словечко сад в названии. Ибо оно означало: садизм. С появлением женских персонажей подул ядовитый ветер садо-мазохизма, и всё разъел, развалил… Хлестаков, первоначально соединявший черты наивно-благородного Дон-Кихота с чертами Христа, становится хитровато-циничным… да и всё тускнеет. И это при том, что замечательные словесные юдсоновские игры продолжаются! Но для спасения замысла – этого мало.

Жаль.

Слои сказки и мифа. Но вернёмся к «Москве златоглавой». Её фантастичность не исчерпывается темой пришествия Иисуса. Вот, скажем, «заимка – бревенчатая избушка с узорными ставнями, резными воротами, плоской крышей с загнутыми кверху краями, на которой лежал деревянный раскрашенный крылатый чешуйчатый зверь с усами, вьющимися кольцами. Пряничный домик! На кольях изгороди – скукоженные от мороза, припорошенные черепа».

Пряничный-то он пряничный, да уж больно похож на избушку Бабы-Яги. Причём из двух обитателей домика – капитана Филемона и бабушки Пу – на Ягу похож как раз дедушка Филемон, ибо одна его нога – деревянная, с костяными инкрустациями.

Ну, а можно ещё и так посмотреть, что дедушка Филемон и бабушка Пу – это гостеприимные Филемон и Бавкида, радушно принявшие Илью и Его учеников.

Различные слои и уровни фантастичности искрятся, играют, просвечивают друг сквозь друга.

Пасомый свыше. «Лестница на шкаф» построена так, что Илья во всех эпизодах участвует – или, по крайней мере, присутствует; всё, что на страницах трилогии произносится, − он слышит. Его смерть означала бы конец текста. А ведь действие в «Лестнице» временами очень лихо закручено, жизнь главного героя не раз подвергается опасности.

Поэтому неудивительно, что обнаруживаются некие силы, берущие Илью под покровительство и защиту.

Это, прежде всего, «подшефный мальчик». Обладающий, между прочим, недетской (а может, и нечеловеческой) силой: «При возвращении обратно на тропу Илью чуть было не затянуло в снежный омут – хорошо мальчик-поводырь схватил его за хлястик и с силой чудодейственной (! – И.К.) выдернул из чавкающей сугробной воронки». И ещё раз: «… он поскользнулся на банановой кожуре, взмахнул руками и чуть было не грохнулся на шейку бедра …, но, к счастью, был подхвачен под локоть маленькой, но крепкой рукой. Это был все тот же мальчик-снежачок – явный подшефный и тайный опекун, сторож брату …».

Это, во-вторых, недюжинная физическая сила Ильи, начавшая проявляться, как мы уже отмечали, в «НД» − то есть, там, где подшефного мальчика нет рядом. Этой силой он, надо полагать, наделяется свыше.

Это, в-третьих, прямое вмешательство высших сил в ответ на молитву. ««О Ты, Слово Из Четырех Букв, которое мы чтим! – мысленно воззвал привязанный Илья … Спаси, а главное – сохрани!»

И вы знаете – было услышано».

Это в «МЗ», но подобное есть и в «БВР»: «Машина молчала, не заводилась. Илья откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и дважды прочитал про себя: «Слышь, Ты – Тот, кто вращает колесо…» Бывало, выручало в трудные минуты, он знал. И ныне – мотор тотчас чихнул, фыркнул и замолотил понемногу».

И, наконец, в-четвёртых, вмешательство высших сил возможно и по их собственной инициативе. Так, в «БВР», в Саду, во время пьянки Стражей в Будке у Гедеона, в крыше Будки возникает щель, и в неё смотрит огромный внимательный глаз. Это означает, что Гедеона надо принести в жертву (видимо, потому, что он цепляется к Илье – Илю Тишайшему, оскорбляет его).

Созерцатель. Но и сам Илья ведёт себя очень осторожно, по возможности избегая осложнений, столкновений и т.д. Он, конечно, может, внезапно выхватив топор, уложить двух «коней» из трёх – и тем спастись (с. 20-21); может, «гремя топором и мечом, сверкая сталью, издавая грозный кровный рев: «А-зе сто-зе!» … поучаствовать в благородно-освободительном безобразии» (с. 60); может свыше часа драться врукопашную с аразами – и порубить всех (с. 241-242); может вцепиться в глотку оскорбившему его Гедеону (с. 293); может – один или вместе с Савельичем – совершать «веселые прогулки»: мстительно-разбойные вылазки из Арфадии в Колымоскву (стр.  470-474).

Да, всё это он может. Но всё-таки натура у него – созерцательная, и он, вероятно, предпочёл бы ничего этого не делать и не уметь. Вот (с. 323) Стражи, среди которых Иль, ведут бой с аразами: «Иль смотрел, разинув рот. «Я наблюдатель. Я всегда (как правило) всего только наблюдатель. На ель незримо взгромоздясь, как сказывал Савельич. Не бегу (от опасности – И.К.), но и не рублю. Голова отдельная, наблюдающая. Что, глядь, на блюде поднесёт судьба». В этом бою Иль не сделал ни одного выстрела, не нанёс ни одного удара…

В первой главе «Повести временных зим» Илья опять-таки умудряется смотреть на себя со стороны, при этом убегая от преследователей: «…хитро плутая в сугробах, рутинно путая следы, то ныряя, то разгоряченно подпрыгивая, чуть ли не делая «свечку» − а мозг при этом лежал себе вкрутую в костяном ларце и с холодным интересом наблюдал за происходящим, − Илья грустно и длинно вспоминал дела последних дней, изымал из ума. Началось все – нарушилось – со школы…».

Далее следует это «грустное и длинное» воспоминание. Оно занимает всю «Главу вторую» … и третью! и четвёртую! и пятую! и шестую! И на протяжении всех этих глав Илья бежит – и думает. Думая – бежит. И ничего, кроме его мыслей о прошлом, эти главы не содержат.

Но и не в столь драматичных ситуациях – не в бою и ни от кого не убегая – Илья то и дело «выпадает из времени», присутствуя – отсутствует. Так, при допросе «двумя капитанами», Теллером и Теллером 2-м, говорят только они, а Илья молчит: «Илья сидел посередь на пыточном троне, а капитаны прохаживались кругом да около, как бы беседуя, эдакие перипатетики, тары-бары – вроде бы и перекрестный допрос … но вот ответов от него не ждали…».

И во время пьянки в Будке Гедеона Илья формально присутствует, и даже немного пьёт, но в разговоре не участвует – почему Гедеон и напускается на него.

Почти ничего не говорит Илья на встрече с семью мудрецами, зато они говорят очень много.

Интересно, что молчание не идёт ему во вред, все эти допросы и встречи заканчиваются в его пользу – или, по меньшей мере, не во вред. Видимо, высшие силы контролируют и направляют ход допросов и встреч.

Да, Илья молчит, ведь недаром его прозвища – Краткий (Люди краткий) и Тишайший (Иль Тишайший). И недаром его имя сокращается: Илья Борисович – Илья – Иль – Ил – И. «А я стерт. Имя мое по букве стирали, глинянно кроша отламывали, трубно проглатывали, оттирали от Мудрости – и осталось просто И. Безродный допотопный Пощипай». Налицо явная тенденция: перестать быть «действующим лицом», быть только присутствующим созерцателем.

Но в таком случае что же означают слова Д.Быкова в Послесловии: «еврея своего Юдсон вполне сознательно сделал трусливым конформистом, омерзительным типом, вечно трясущимся, на все согласным и ничего другого, в общем, не заслуживающим…»?

Да, пожалуй, ничего не означают. Они – о каком-то другом «еврее».

Взрывы слов и шаги сюжета. Язык и его возможности, высвобождение скрытой, «ядерной», энергии слов, использование этой энергии в мирных-немирных-всемирных-надмирных целях – вот подлинное содержание «Лестницы». Рассмотрим примеры высвобождения словесной энергии.

В «МЗ» описывается освобождение Ильи из скопческого схрона: «Едва они выбрались на поверхность, как Ратмир что-то извлек из-за пазухи, произвел быстрые манипуляции, швырнул эту штуковину вниз в бункер и задвинул ногой люк. После чего оттащил Илью в сторону и повалился с ним лицом в снег, закрывая голову руками. Грохот потряс лес, сугробы вздрогнули и осыпались, крышку схрона сорвало и отшвырнуло через ели, язык пламени взметнулся к небу.

<…>

Схрон горел, трещал, что-то там в глуби лопалось, летели искры, сыпалась сажа».

Что же там взорвалось? Граната, что ли, противотанковая?

« − Разрыв-траву бросил, целый пучок наверное, − объяснил подшефный мальчик, неслышно возникший подле».

Самое большее, что могла сделать традиционная разрыв-трава славянских поверий – разнести на части замόк, открыть железную дверь. Юдсон берёт ограниченную взрывную способность разрыв-травы, к тому же практически забытую, воскрешает её, многократно усиливает – и пускает в ход в совершенно иной, «военной» ситуации. Проще говоря, он высвобождает взрывную энергию слова разрыв.

Ещё один взрывной пример: в Новом Завете есть выражение «звезда полынь». Красивый образ. Но Юдсон хочет его сделать ещё более красивым. К слову полынь он справа прицепляет букву – получается полынья. Звезда-полынья. Это с одной стороны. А с другой – бросание снежков. Снежки, попадая в цель, «взрываются».

И вот описывается «сеча велика» на льду реки, Ледовое побоище: «Илья послушно доставал из тяжелого мешка снежки – твердые, смерзшиеся, чем-то начиненные – и подносил мальчику, потом пополз куда сказали, притащил, волоча за собой, еще один ящик, а мальчик все кидал и кидал, заледенев лицом, как тот заколдованный, в которого попали осколки (Кай – И.К.). Снежки холодным беззвучным пламенем разрывались на льду, и там вспыхивала звезда-полынья, лед под ногами «коней» вспучивался, проламывался, увлекая в темную трепещащую выплескивающуюся глубину».

Итак, повторяем, в «Лестнице» исследуются скрытые взрывные, ядерные возможности языка. Быть может, идея тепловой бомбы, долженствующей спасти Колымоскву от окончательного замерзания, наведена – бессознательно – взрывными экспериментами с русским языком.

Холода. «Илья проснулся от холода». Так начинается «Лестница». Он ещё не раз проснётся от разных причин: от шума соседей, от света фонариком в лицо, от голода, от того, что видел сон … но первая фраза определяет температурный режим Беляево … и «пустырей Замоскворечья» … и всей Москвы златоглавой, которой суждено стать Колымосквой … и никакая Свято-Беляевская Котельная не спасёт Русь Великую, потому что этот холод не какой нибудь сезонный, преходящий, а глубинный, сущностный … если угодно – метафизический. Его наслал Константин Леонтьев (чьё имя в «Лестнице» отсутствует): «Надо подморозить хоть немного Россию, чтоб она не "гнила"».

Язык обитателей Руси великой − льдынь. Холод, метель проникли в их речь, и они говорят:

− Отвьюживать не хочет? («отстёгивать», делиться доходами);

− Метелить пора, лед ему в рот!

− Ни льда себе!

− Песца за пазуху!

«По ледяным пустырям Замоскворечья, среди черных пней сгнивших световых опор, среди всего выломанного, выбитого, загаженного метались «команды» подростков всех возрастов – с кистенями и железными палицами, и на всех – бойцовые коньки, страшные сверкающие лезвия – одним ударом ноги, говорят, путника на спор перерубают. «Ночные кони». Проходу от них никому не было, пощады – никакой, и спасались только пробираясь глубокими сугробами».

Вот Илья похищен в Лесу какими-то странными людьми, и размышляет: «Вопрос: кто же из множества причудливых разновидностей лесовиков его захватил и тащит неведомо куда, в чьи конкретно лапы он попал? <…> Разноверы дробились».

Далее называются некоторые их разновидности: «раскольники», «иконоборцы», «самосвяты», «расстрига Радонеж-солнцевский, прибивались к нему всякие добрые люди – беглые отлученные да потерявшие гармонию, да лишенные сана». Называются и мирные «одинцы, утверждавшие, что Книга – она одна и есть, остальные – изводы. И надо плясать вокруг, и чтить, и прокалывать Ея».

Захватили же Илью – скопцы. И все эти разноверы существуют и действуют одновременно с «ночными конями» и с Армией Спасения, с лесными Воительницами во главе с Василисой-красой − и с подземными «Сиротами Льда»…

Это леонтьевский холод заморозил историческое время, и оно перестало двигаться. Он законсервировал беды России, её свары и междоусобицы, и они теперь существуют повсеместно, одновременно и неизбывно.

(А в «БВР» Колымоскве угрожает новое обледенение, абсолютное вымерзание, убивающее всякую жизнь – и Илью отправляют с тайной миссией в страну пархов: за спасительной тепловой бомбой).

Виды фантастики. В «Лестнице» существуют по меньшей мере два вида фантастики. Когда речь идёт о «Сиротах льда», «ночных конях» и прочих сектах и шайках Москвы-Колымосквы, то такую фантастику можно назвать исторической. Сюда же относится история Изхода-52 и основания БВР.

Но есть и фантастика «научная». Сюда относятся: существование счастливой страны Арфадии; ведущая в неё «калитка»; губы-ворота в Сад; человеческая ладонь, могущая быть топором, лучемётом, юдофоном; говорящие коврик и продающий напитки шкаф; не говорящий, но живой, обладающий характером компьютер-изменник; способность левитировать; бомба-разрыв-трава и т.д.

Упрёки. «Лестница» − текст художественно неровный, и есть в нём слои, расположенные ниже уровня юдсоновского таланта. Так, речь «авторитетного араза» (с.304 – 306) – слабый текст, и обилие восклицательных знаков не делает его сильнее. Да и вся тема аразов разработана слабо и фальшиво, это косвенно признаёт и сам Юдсон: «Здесь, в Саду, наедине с собой, Иль должен был сознаться, что знания его об аразах, увы, по-прежнему куцы и поверхностны, основаны на россказнях и взглядах издаля – «вид сверху».

Есть в «Лестнице» вещи, которых мы не можем принять по другим причинам. Например, чрезмерное применение ненормативной лексики и, так сказать, ненормативных сцен. Например, бунт «Уходящих Домой» − эпизод плохо мотивированный и откровенно слабый, пожалуй, самый слабый во всей «Лестнице». Но этого мало: он содержит яд, от которого погиб «Ревизор-сад» - яд секса и мазохизма. Не отсюда ли слабость эпизода?

Юдсону следует задуматься над зависимостью между ненормативной лексикой и слишком откровенными сценами, с одной стороны, и художественным уровнем текста – с другой.

Нужны комментарии. Читать «Лестницу» нелегко. Вязкий, густой текст. На каждом шагу скрытые цитаты, и никогда не знаешь: вот те несколько слов, что сейчас прочёл – это цитата или просто так? Есть в них какой-то скрытый смысл? Встречается много ивритских слов, записанных русскими буквами – как правило, без объяснений. Много новояза, о который спотыкается глаз: ковчегники, корчманьонцы. Читателю то и дело незаметно подсовываются загадки – так, на с.42 подшефный мальчик разыскивает под сугробами снежных червей-зимничков и складывает их «в тут же найденную ржавую консервную банку с обрывком этикетки «…сайРа с ею».

Ну-ка, читатель, попробуйте восстановить первоначальную надпись!

Но даже если никаких загадок нет, многие места нуждаются в комментариях. Вот, скажем, первые абзацы «Москвы златоглавой». Илья и его соседи: Рабиндранат и Юмжагин. Согласно Льву Гумилёву, индусы и монголы суть арийцы. Таким образом, получается, что семит живёт в окружении арийцев – нелишнее замечание.

Мы считаем, что следующие переиздания «Лестницы» должны сопровождаться обстоятельными комментариями, по типу комментариев Эдуарда Власова к «Москве – Петушкам» (изд-во «Вагриус», 2000) или Сергея Хоружего к «Улиссу» («Кристалл», 2001).

Такие комментарии, помимо выполнения своей основной – разъясняющей – функции, ещё и продемонстрируют, что «Лестница» возникла не на пустом месте, что она множеством нитей связана с русской и мировой литературой. И, возможно, помогут определить место «Лестницы» в ряду творений национальных литератур, и её автора – в ряду писателей.

На этот счёт попробуем высказаться уже сейчас. Нам кажется, что в русской литературе нет явлений, близких «Лестнице» (разве что, в какой-то степени, по обилию скрытых цитат – «Москва – Петушки»). Но по фантастичности поступков и ситуаций, по интенсивности языковых экспериментов − сходные явления найдутся, скорее всего, в западных литературах. Наиболее перспективные, на наш взгляд, авторы: Льюис Кэррол и, в меньшей степени, Салман Рушди – в английской литературе. Во французской – Борис Виан и Жорж Перек.

«У вас нет другой Руси?». «Юдсон написал одну из главных книг нашего времени» − за такие слова Дмитрию Быкову многое простится. Но один вопрос хотелось бы прояснить: Быков утверждает, что Юдсон ненавидит Россию.

Что тут сказать? Начнём с того, что книга Юдсона – сказка. Таков её заявленный жанр. Сказка, фантазия, сатира… Можно ли утверждать, прочтя «Историю одного города», что Щедрин ненавидит Россию? Можно, отчего же. В своё время А.Суворин примерно так и объявил. Надо ли повторять его ошибку?

Ненавидит ли Юдсон 10-й В класс? А завуча, Василису Игоревну? А Люду Горюнову? А Сирот Льда – битых и резаных откольников и разуверов?

Быков оговаривает, что ненависть Юдсона не распространяется на русский язык – им, Юдсон, мол, блистательно владеет. Подразумевается, что «чем блистательно владеешь, то не ненавидишь» − такой ход мысли логически небезупречен, но мы готовы его принять.

Но тогда из-под удара юдсоновской «ненависти» следует вывести и русскую литературу: Юдсон дышит ею, смотрит её глазами, её образы и сюжеты – это те лекала, по которым он вычерчивает контуры своего художественного мира.

Есть писатели, целыми страницами описывающие красоты природы – Юдсон не из их числа. Однако же, читая о походе дружного класса в Лес, нельзя не заметить, что Юдсон и его герой чувствуют и ценят красоту русской зимы.

Да много ещё в этом духе можно сказать в защиту Юдсона. А ненависть, если она есть, нацелена на те явления, сатирически преувеличенные, которые её заслуживают.

Приведём лучше некоторые мысли главного героя «Лестницы» − высказывания прямые и, так сказать, идеологически наполненные:

«Илье хотелось снять шапку и треснуться о стенку вагона (от пассажирских разговоров жидоедской направленности – И.К.). Когда же это все кончится, шипы в боку, все эти разыскания о начале конца Руси, упреки во всем, окромя погоды, когда же я перестану, колючка в глаз, все это видеть, слышать, обонять, когда же, а?..

У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого всего. Она пьет и бьет – значит, любит».

И в другом месте: «Я – один, яхвезаветный, последний из изь, размазня-шлимазл, и моя тень так крепко примерзла к этой земле, что я никак не могу ее оторвать».

И ещё: «Хучь с учета меня сняли, на крючке я у Руси всеми мыслями и снами. Яхве, Оссподи, спаси…».

Ну, кажется, хватит.

Взошла звезда. У Беляева – звезда КЭЦ, у Юдсона – звезда Кац. И ещё – запятая Юд: «вечна и нестираема вспорхнувшая запятая Юдי».

Да, взошла-вспорхнула звезда-запятая Юд и смотрит сверху, восемнадцатью лучами смотрит на Беляево и всю Колымоскву, на хмурый Азохенвейден – и солнечную страну Из, на счастливую Арфадию, на дружный 10-й В … смотрит она и на вас, дорогой читатель. Она шевелит лучами, она что-то хочет сказать вам, именно вам.

Звезда Юд будет говорить с вами − если вы захотите.