Мемуарно-топографические записки
о Наталье Никитичне Толстой,
внучке Алексея Николаевича Толстого

Бывает – странствуешь по лабиринтам памяти и обнаруживаешь, что несоединимое выстраивается вдруг в событийную связь, и вьется-вьётся извилистая тропинка еще никому не видимого, а на самом деле уже единого сюжета. История моей пятнадцатилетней дружбы с Натальей Никитичной Толстой соткана как будто бы из случайностей, и когда я четверть века назад под всевидящим оком цензуры строила очерк о петербургском молодом Алексее Николаевиче Толстом – бледном худощавом поэте, зачёсывающим волнистые волосы на косой пробор, облачённом в длинную с большой претензией на оригинальность шинель, в высоком цилиндре денди лондонского, похожем, по мнению Андрея Белого, на Ленского, завсегдатае кабачков и ресторанов петербургской богемы – «Бродячая собака», «Капернаум», «Вена» – типичнейшем персонаже века Серебряного, человеке, находящимся именно тогда (и больше никогда!) в духовном и физическом комфорте, авторе книги стихов «За синими реками», а затем уже цикла рассказов «Заволжье», романов «Чудаки» и Хромой барин», мне и в голову не могло прийти, что спустя годы познакомлюсь с его внучкой, и не где-нибудь, а в петербургской больничной палате.

Я постараюсь придерживаться хронологии событий, но вынуждена заглянуть в моё советское литературное прошлое – иначе невозможен мой рассказ. Итак, в 1989 году, на рубеже двух эпох, в «Лениздате» была издана книга, не замеченная читателями, несмотря на обилие в ней очерков о поэтах и писателях Серебряного века, связанных с Петербургом и названная строкой из стихотворения Ольги Берггольц: «Одним дыханьем с Ленинградом…»[1]. Сборник в сером переплёте был излишне строг и сух, но точен в изложении осторожных фактов. Среди прочих в нём помещён был мой очерк об Алексее Толстом в Петербурге-Петрограде-Ленинграде. В Берлине я заново заинтересовалась судьбой писателя, жившем в немецкой столице с 1921 по 1923 годы, написала о нём берлинский очерк и поместила в нашем культурно-политическом журнале «Зеркало Загадок».

В середине 90-х я оказалась в больничной палате рядом – кровать в кровать – с Натальей Никитичной Толстой, внучкой Алексея Николаевича, и она представилась мне, глядя насмешливо в пространство, справедливо рассчитывая на эффект:

- Я – Толстая.

- Из чьих Толстых будете? – спросила я с кажущейся невозмутимостью, которой отнюдь не ощущала.

- Алексея Николаевича внучка.

- О, могу Вас консультировать по некоторым предкам.

- Это как?

- Я посвятила Вашему деду объёмный очерк с названием «Художник весенней жизнерадостности»[2].

И Наташа, верившая в судьбоносную предопределённость встреч, оживилась и попросила рассказать о малоизвестном ей Фан-дер Флите. Я сообщила, не запинаясь, что дальний родственник Алексея Николаевича был ещё и родственником Чернышевского и тоже заражён был передовыми политическими идеями. Я продолжала демонстрировать свои знания:

- Фан-дер Флит жил на 6-й линии Васильевского острова, в доме 33. Познакомил молодого Толстого с поэзией Бальмонта, Иванова, Брюсова. – И рассчитывая тоже на эффект, уже дальше цитировала Толстого наизусть:

- В мезонине, в жарко натопленной комнате, почти касаясь головой потолка, он читал стихи. По штукатуренным стенам металась его усатая бородатая тень, он чёрт знает, что говорил. На верстаке рядом с лампой, стояла построенная им модель четвёртого измерения. Закутываясь дымом, он впихивал меня в это четвёртое измерение.

- Так вот где истоки страсти к фантастике, – проговорила Наташа, глядя на меня почти с нежностью, а в глазах светилась свойственная ей всегда замечательная смешинка. С этой смешинкой я натерпелась, поскольку иной раз от её шуток стонала от хохота. Наталья Никитична обладала редчайшим чувством юмора, остроумием, острословием как в устной, так и в письменной речи. Некоторые её изречения доводили меня, и я думаю, не только меня, от смеха до изнеможения.

- Наташа, – умоляла я, – нам нельзя так много смеяться, будут преждевременные морщины.

Так мы подружились, она, красивая, высокая, статная женщина и я, худенькая, маленькая, чуть выше её плеча.

Мы, разумеется, много говорили о двух её дедушках — Алексее Толстом и Михаиле Лозинском.

И конечно же о бабушке Наталье Васильевне Крандиевской, в десятых годах занимавшейся живописью и скульптурой в знаменитой студии Е.Н. Званцевой, в том самом угловом доме с башней на Таврической улице, где находился литературно-художественный салон Вячеслава Иванова – знаменитая «башня Иванова». Наталья Васильевна принесла семье в жертву своё литературное дарование, и первый сборник её стихов «Вечерний свет» был опубликован в 1972 году, её двадцатилетний брак с Толстым распался в 1935 году, умерла в 1963 году. У Крандиевской с Толстым было двое сыновей: Никита (отец Наташи) родился в 1917 году, Дмитрий в 1923 году. Крандиевская посвятила внучке стихи:

Внучке Наташе Толстой

Вот карточка. На ней мне – десять лет.

Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.

Когда-то находили, что портрет

Похож, что я была действительно такою.

Жар-птицей детство отлетело вдаль,

И было ль детство? Или только сказка

Прочитана о детстве? И жива ль

На свете девочка, вот эта сероглазка?

Но есть свидетельство. И не солжёт оно.

Ему, живому, сердце доверяет:

Мне трогательно видеть и смешно,

Как внучка в точности мой облик повторяет.

Наталья Никитична Толстая родилась в эвакуации 1943 году в Елабуге – там её дедушка по материнской линии Михаил Лозинский в маленькой комнате – одной на всю семью – переводил «Божественную комедию». Незадолго до рождения Наташи в Елабуге Марина Цветаева покончила с собой (а по некоторым новым версиям – убита), и Наташе казалось, что между нею и Цветаевой существует некая внутренняя связь. И даже самый наш последний разговор незадолго до смерти Натальи Никитичны был именно о ней, о Марине Ивановне, в частности о нравственном праве некоторых «исследователей» создавать тексты уровня кухонных мещанских сплетен и о том безобразии, которое сейчас творится вокруг поэта по праву свободы слова и мнений. Елабужские рассказы Наташи, известные ей по рассказам взрослых, делали и меня причастной к цветаевской трагедии, возникала тоже связь, тем более что я тогда уже написала книгу о берлинской Цветаевой «Брак мой тайный…»[3]. Мы тогда пришли с Наташей к выводу, что не мы выбираем писателя, о котором пишем, а он нас выбирает и наблюдает за нами из вечности. И тот факт, что Наташа сидит у меня на диване в берлинской квартире и рассказывает мне о Елабуге – это судьба, это так должно быть. Михаил Лозинский с семьёй, как и Цветаева, был направлен на жительство в гибельную Елабугу, а не в Чистополь, где на привилегированных пайках поселились престижные писатели и за который в надежде выжить с сыном Муром (Георгием) как за последнюю соломинку пыталась ухватиться Цветаева, верившая по старинке в круговую поруку ремесла и в то, что писатели должны, обязаны помочь ей с сыном выжить. И кто из представителей литературной номенклатуры, поселивший Лозинского, тогда ещё одиозную фигуру, в такую глухомань, мог предположить, что после войны он, первый советский поэт-переводчик, за перевод «Комедии» Данте в маленькой елабужской комнатушке удостоится Сталинской премии?

Своего деда по отцовской линии Алексея Толстого Наташа видела однажды, в трехлетнем возрасте, в 1945 году, незадолго до его смерти, когда её, наконец, показали ему, уже тогда больному, и автор «Золотого ключика» сделал внучке «козу»: «Идет коза рогатая за малыми ребятами! Ух, забодаю!» Наташа запомнила это.

Толстой был чуть ли не единственным из возвращенцев – известных писателей, который пришёлся ко двору новому режиму, правда, произошло это далеко не сразу, но всё же – произошло. Этот писатель вёл двойное существование с соответствующими возможностями и последствиями, которым чревато двойное существование, когда сердце бьётся на пороге как бы двойного бытия. Граф стал депутатом Верховного совета!

В Детском селе, где он поселился с семьёй в конце 1920-х над дверью особняка на Пролетарской улице, дом 6 красовалась табличка: «Гр. Толстой», двойной смысл которой был очевиден. Сокращенное «гр.» читалось как гражданин и одновременно намекало на его графство. Эту двойственность подтверждала и старая экономка эстонка Ю.И. Уйбо, сопровождавшая семью в эмиграции. На вопрос, дома ли Толстой, она по телефону, в разгар сталинского террора, бесхитростно отвечала: «Их сиятельство в райком ушли». Наталье довелось видеть разорённый войной заколоченный дом, в котором в тридцатых годах жили Толстые на Пролетарской улице:

«Все дворцы лежали в руинах, а гулять по паркам было трудно из-за бурелома и нечистот. В Пушкине (папа всегда говорил «в Детском») мы подошли к облупленному двухэтажному дому с заколоченными дверьми и обрушенным крыльцом. Здесь папина семья жила до войны, когда парки, вековые парки шумели довоенной листвой. Забудь, если сможешь, про советскую власть, углубись в парк, и ты уже в восемнадцатом веке».

Толстой, расставшись с Натальей Крандиевской, переехал из города Пушкина (бывшего Царского Села) в Москву в 1938 году и расположился в роскошном особняке, в кругу вновь созданной семьи. «Третий Толстой» (так Бунин назвал свой очерк о Толстом) стал, можно сказать, вторым Горьким: после смерти Горького в 1936 году именно Толстой возглавил Союз писателей СССР.

Был ли счастлив писатель с устойчивой нелестной репутацией у российской интеллигенции (лауреат 3-х Сталинских премий первой степени), хотя не раз хлопотал об опальных и даже арестованных знакомых (а, как выяснилось из дневников сына Цветаевой Георгия, активно заботился о нём)? Скорее всего, нет, тем более что последняя его жена Людмила Ильинична Баршева, урожденная Крестинская (1906-1982), была «приставлена» к нему, и положение его было немногим лучше, чем у Горького, оплетённого сетью шпионов среди приближённых в собственном доме.

Наталья назвала мне однажды цифру – количество доносов, которое поступило на Алексея Николаевича – в точности её назвать не могу, но она была космическая! Он умер 23 февраля 1945 года от саркомы легких в возрасте 62 лет, не дожив 2 месяца до победы; был объявлен государственный траур, так что, если учитывать досье, уже заведенное на него для скорого ареста, финал его жизни выглядит настоящим сюжетом жуткого двойного бытия.

Толстой завещал ВСЁ наследие последней жене, но «справедливый» Сталин изменил завещание, поскольку и это, изменить – не своё завещание – ему было дано. Итак, расчувствовавшийся Сталин повелел в завещании Толстого записать, что часть гонораров от публикаций полагается уже появившимся ныне на свет внукам, тогда как нынешним детям и будущим возможным внукам – ничего не полагается – сложная такая получилась комбинация изощрённого ума. Таким образом, Наталья, прижизненная внучка, какое-то время была частичной (прямая внучка – побочная наследница) литературной наследницей Алексея Николаевича, и поначалу, как она мне говорила, ей «что-то перепадало» – до истечения наследственного срока.

Наталья приезжала ко мне в Берлин в июне 2007 года, и мы конечно посетили цветаевские места, побывали у дома, отмеченного мемориальной доской – Марине Цветаевой.

Пансион Элизабет Шмидт, который в 20-х годах облюбовали русские эмигранты, называвшийся в воспоминаниях современников ещё и «Русским домом в Вильмерсдорфе», сохранился с прежним адресом и нумерацией: Траутенауштрассе 9. Марина Цветаева жила там в двух крошечных комнатах с дочерью Ариадной (и с приехавшим из Праги на две недели Сергеем Эфроном) летом 1922 года. До неё, в том же 22-м году, в той же квартире, жил с женой Илья Эренбург, который затем и предложил её Цветаевой, переехав на Прагерплац, а в 1924 году в Траутенау-хаузе (дом ещё и так называли), незадолго до женитьбы на Вере Слоним (она и нашла будущему мужу жильё недалеко от своего дома), поселился двадцатипятилетний Владимир Набоков.

Но главной целью было – Бельцигерштрассе, где в 1923 году жил с семьёй Толстой, то есть и с отцом Наташи, тогда ещё шестилетним мальчиком. Роман «Детство Никиты», написанный в 1920 году, Толстой посвятил сыну: «Моему сыну – Никите Алексеевичу Толстому с глубоким уважением посвящаю».

По дороге к Бельцигерштрассе 46 произошла даже история мистическая. Мы нарушили правила движения, и нас остановила полиция. Я с несвойственной мне патетичностью вдруг заявила полицейским, что у меня в машине сидит внучка Толстого (разумеется, не подчеркивая, какого именно), чувствуя интуитивно, что такое имя может быть на слуху у немца, который Толстого – любого из троих – Льва Николаевича, Алексея Константиновича, Алексея Николаевича – не читал. Трое полицейских, двое мужчин и одна милая женщина, заглянули в машину, внимательно посмотрели на Наташу, засмеялись (почему засмеялись?) и не только не наказали нас, но ещё помогли доехать – по олитературенному маршруту! – до Бельцигерштрассе. Но такого не бывает! Немецкий полицейский должен был нас оштрафовать. Однако же этого – не произошло, а когда мы остановились у дома 46, Наталья сказала, что дедушка знает о её присутствии здесь и доволен ею. И, стало быть, это он, находясь там, на своём олимпе, в своей вечности очаровал полицейских, нарушивших инструкции?

Что чувствовала Наташа, когда увидела берлинский дом, где жила некогда дружная семья? А семья состояла тогда из шести человек: кроме самого Толстого и его жены Крандиевской их дети Никита и Дмитрий, сын Крандиевской от первого брака Федор и экономка Ю.И. Уйбо. И вот что у меня выткалось: хождение по мукам укрепило семью, а житие при советах трагически разрушило, раскололо прекрасный семейный союз.

Четырехэтажный дом серого цвета с глухими заштукатуренными балконами, напоминавшими Набокову столы с выдвинутыми ящиками, которые забыли задвинуть, сохранился до наших дней. Сохранился и облик той части улицы, где находится этот дом – тихий и уютный уголок Берлина с небольшими кафе и неторопливыми пешеходами.

Бельцигерштрассе 46. В этом доме А.Н. Толстой прожил со своей семьёй с 1922 по 1923 годы

и написал свой первый научно-фантастический роман „Аэлита“. Фото Б. Антипова, 2014

Дом на Бельцигерштрассе можно было бы назвать «стартовой площадкой» «Аэлиты» Толстого, так как именно здесь он написал свой первый научно-фантастический роман. «Настоящая» романная стартовая площадка находилась, впрочем, в Петербурге. Там разворачивается действие романа «Аэлита», там же в 1923 году он впервые будет опубликован. Покинув Петербург двенадцать лет назад (Толстой перед революцией жил в Москве), автор сохранил в памяти приметы любимого города, и был осведомлен о бесчисленных переименованиях улиц, также ставших символом новой власти.

Наталья Никитична Толстая

Наталья Толстая окончила Ленинградский университет и до конца жизни преподавала на кафедре скандинавской филологии, она – автор учебника шведского языка, а также автор лирических рассказов, написанных с изысканным юмором, чаще всего они публиковалась в журнале «Звезда». Кроме того, опубликованы книги с её рассказами «Одна» и совместно с Татьяной Толстой сборник рассказов с названием «Сёстры» – дань памяти деду, первой части его трилогии «Сёстры», роману, написанному в эмиграции – под Парижем.

Местом действия некоторых рассказов Натальи Никитичны стал Ленинградский университет, петербургское здание Двенадцати коллегий, коридоры несбывшихся надежд. Один рассказ называется «Филологический переулок», а в одном из номеров нашего журнала «Зеркало Загадок» мы опубликовали её рассказы под общим названием «Университетские рассказы». Большинство новелл Натальи Толстой в определенном смысле — автобиографические. Персонажи и события – всего лишь рамка, драпировка воспоминаний. То есть персонифицированный, скажем так, повествователь является одним из персонажей произведения. И он, этот повествователь – ощутим. Как сказал бы заумный критик, демонстрируется оголенная позиция автора. Новеллы Натальи Толстой – часто воспоминания о родительском доме, надёжной крепости – защиты детства, а также о школе и студенческой юности. Писательница отметает второстепенные ненужные ей детали, но тем не менее, новеллы выписаны с набоковской тщательностью и пронзительной памятью, в них нет краткостисестрыталанта, которая у иных уничтожает ткань произведения или же превращает его в неуловимое привидение. При всём при том, благодаря жесткой строгости отбора деталей резче выделяется основная мысль. Вот эту лифтёршу – бабу Надю в валенках и ситцевом летнем платье с короткими рукавами в любое время года я никогда не забуду. Предлагаю отрывок из рассказа «За каменной стеной», который до публикации Наташа мне прислала, что для меня особенно важно, как пушкинское возвышенное: «сбирайтесь иногда читать мой список верный» (и я ещё вспомню этот рассказ), в котором тщательно расписан «лифтёрский» быт, убогая, примитивная жизнь трудового народа, вернее, народонаселения, а за всем этим – юмор автора с едва уловимой улыбкой чеширского кота:

«В нашей парадной круглосуточно сидели лифтерши. Их работа состояла в том, чтобы сообщать в контору, когда лифт сломается. Если дверь лифта просто заклинивало, то лифтерша открывала ее особым крюком и выпускала застрявшего гражданина. Лифтерша баба Надя весь рабочий день вязала крючком круглые нитяные подставки под неизвестно что. Она дарила нам эти никому не нужные вязаные кружки, когда приходила занимать деньги. Зимой и летом на ней было ситцевое платье с короткими рукавами и валенки. На обед лифтерши ели копченого морского окуня. Он лежал во всю длину на газете, веревочки впивались ему в коричневые бока. Лифтерши пальцами выковыривали из-под веревочек розовые куски, а копченый дух пролетарской рыбы поднимался до пятого этажа. У бабы Нади были сын и дочь. Сын служил срочную службу, и Надя с гордостью показывала фотокарточку: неказистый солдат на фоне развернутого знамени части. Сын отслужил, отдохнул и начал беспробудно пить. Каждую неделю заплаканная Надя приходила просить у мамы денег».

Я бы назвала некоторые рассказы Натальи Толстой, в том числе и поздние, «ленинградскими», в них присутствует городской колорит шестидесятых – восьмидесятых, предлагаются ленинградские городские координаты, те, что бытовали до мутного начала новых времен, а это и есть временное пространство сознания.

(Впрочем, действия многих рассказов происходит и тогда, когда, по словам Толстой, «советская власть, почти родная, ушла не попрощавшись. Ни инструкции не оставила, ни тезисов». Для будущих критиков Натальи Никитичны – это очень интересная тема могла бы доставить ещё и удовольствие, поскольку юмора в них не меньше, чем у Зощенко).

Детство Наташи прошло в Ленинграде на Набережной реки Карповки, пересекающий Кировский проспект, бывший Каменоостровский, соединяющий центр города с островами. Он же – бывшая Улица Красных Зорь. (Забегая вперёд сообщаю: в 1991 году, в другую эпоху, проспект вернётся к первоначальному названию, на круги своя – он снова обернётся Каменоостровским).

Я возвращаюсь в Берлин, поскольку мой текст складывается в основном между Петербургом и Берлином, сохранившим, несмотря на катаклизмы своё название. В доме на Бельцигерштрассе Толстой писал об Улице Красных Зорь: «Окна многоэтажных домов, иные разбитые, иные заколоченные досками, казались нежилыми – ни одна голова не выглядывала на улицу». На одном из этих домов висело объявление странного содержания: оно приглашало желающих совершить космическое путешествие, указывался адрес, где стоит космический корабль: «Инженер Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс, явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе». Дом № 11 – четырехэтажный с лепными украшениями над окнами стоял в глубине пустыря, простиравшегося до реки Ждановки. Именно во дворе этого дома и состоялся торжественный старт космического корабля: «На пустыре перед мастерской Лося стал собираться народ. Шли с набережной, бежали со стороны Петровского острова...».

Что же касается Каменоостровского проспекта, то он в начале XX века был застроен доходными домами нового типа, с оригинальными фасадами как правило, облицованными керамикой и гранитом, и воспринимались они как чудо комфорта – со станциями, гаражами, лифтами и хранителем у главного подъезда. В одном из таких домов, в конце Каменоостровского, на пятом этаже, в квартире окнами на Каменный остров Алексей Толстой поселил героев романа «Сёстры» Дашу и Телегина, написанном, повторяю в эмиграции, романе о судьбах и исканиях русской интеллигенции предреволюционных лет (примеров тесной связи трилогии «Хождение по мукам» с Петербургом можно привести множество).

Набережная Карповки, Ждановская набережная, Каменоостровский проспект – всё это хронотопы Петроградской стороны, по Бахтину, закономерная связь пространственно-временных координат, а в нашем случае это и в самом деле коммуникативная ситуация, повторяющаяся во времени и определённом месте.

Наталья Никитична вспоминала свой дом детства на Карповке у проспекта, претерпевшего множество названий, вызывающих путаницу в самых трезвых умах:

«Мы жили в сталинском доме с видом на мелководную, с романтическими изгибами речку. Её дно было покрыто огромными водорослями, в этих водорослях водились водяные крысы, ужас детства. В Ленинграде таких домов, как наш, построенных в тридцатых годах, мало. Строили его долго и денег не жалели. Вазы, скамьи, тумбы, лоджии-солярии. На каменных барельефах – девушка рвет грудью финишную ленточку, один мальчик держит модель планера, другой – сидит в кустах с собакой, выслеживает диверсанта. До сих пор меня охватывает волнение, если вижу здание, похожее на наш дом. Квартиры предназначались для работников горкома ВКПб и горисполкома, а в одном крыле было общежитие для обслуживающего персонала. Когда пошли аресты по "ленинградскому делу", исчезло много квартиросъемщиков, а новыми жильцами стали народные артисты и люди из Органов. Дали квартиру и нам, многодетной семье лауреата сталинской премии» (За каменной стеной).

Небольшое отступление, вызванное мыслями о метаморфозах с названиями городов и улиц, жертв смены власти, режимов и «культурных самодуров» – отражения нашего времени и жизни.

У меня вдруг выстроилась парадоксальная до смешного цепочка: Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург, а также: Каменоостровский проспект-Улица Красных Зорь-Кировский проспект-Каменоостровский проспект. Круг замкнулся. Вопрос – риторический: эти ритмичные возвращения к первоначальному названию после стольких лет мытарств, блужданий, переименований – признание несостоятельности того, что произошло за все эти десятилетия или же это – легкость в мыслях необыкновенная, как сказал бы Гоголь? Кстати, улица, на которой создавались «Петербургские повести» и «Ревизор» и названная ещё в 1903 году улицей Гоголя, в приступе рвения возвращения к исконным корневым названиям с легкостью мысли необыкновенной в некоторых городских головах (градоначальников) тоже переименована. Гоголь убран – и всё тут. Но это я так, к слову.

Предлагаю ещё один отрывок из рассказа Натальи Толстой «Всё ясно» с «ностальгическими» рассуждениями о советских временах, за которым отчётливо просматривается грозный быт семидесятых:

«Что значит “хороший чай” в 1980 году? Конечно, индийский, со слоном. Февраль. Чай продают во втором дворе огромного дома на Кировском проспекте. Стоять во дворе ещё хуже, чем на улице: холод пробирает до костей. За мной стоит мама с маленькой девочкой. Девочка капризничает и тянет маму домой. Старуха поворачивается к девочке: “Привыкай! Всю жизнь по очередям стоять будешь”. Другая старуха, добрая, дёрнула девочку за рукав: “Не плачь, скоро весна придёт”. “А что, – спросила я, – весной очередей не будет?” – “Почему не будет? Весной тепло, стоять веселей”.

А ещё ушедшая эпоха унесла с собой тот трепет, который охватывал советского человека при виде импортных вещей. Как о них мечтали… Я была в восьмом классе, сестра – в десятом, когда к нам стала приходить тётка с сумкой, полной импорта: кофточки, майки, шарфики… Как её зовут, никто не знал. “Мама, когда спекулянтка придёт?” – “Девочки, имейте терпение. Спекулянтка придёт завтра вечером”.

Звонок. Сердце забилось в груди. Идёт! Радость от югославской кофточки в полоску, купленной в 1958 году, была, пожалуй, острее, чем первое свидание или поступление в университет».

Помните ли, как выходили мы на долгий срок из дому на охоту за хлебом насущным, за мылом и другими предметами первой необходимости до того как следы советской жизни исчезли с улиц?

Вместо Эпилога

«О, как гаснут – по степи, по степи, удаляясь, годы!» – с горечью восклицал Квинт Гораций Флакк. Пора бы просмотреть и мне «старые снимочки», но увы, никак не могу найти плёнку совместных берлинских фотографий с Наташей, и всё кажется, что чего-то вовремя не сделала, недостаточно хороших слов сказала о рассказах ей лично, а она в этом нуждалась, и в больницу я позвонила с опозданием, незадолго до ее смерти, а она умерла 16 июня 2010 года – ещё один служитель свободного искусства ушёл из жизни.

Книга «Одна» подарена мне с надписью:

«Дорогой Мине – старому другу – сестре по духу на память от одной Наталии Толстой. Июнь, 2005».

Полагаю, что мне не следует расслаблять себя такими фатальными понятиями как «логика истории» и ее «закономерности», или же другими утешениями, которые предлагают нам философы истории, но моя история тоже не терпит пустоты, и в Петербурге – мы сойдёмся снова.