Из ранних стихов и стихи из книги «Ариэль»

В переводах Яна Пробштейна

Сильвия Плат читает свои стихи:

Ссылка на сайты Сильвии Плат (оригиналы):

Сайт, посвященный переводам Сильвии Плат на русский язык:

18 апреля

наносы всех моих вчера

гниют в пустой коробке черепной

а если сокращается желудок

то из-за явлений объяснимых

как-то беременность или запор

не вспомню я тебя

а может это из-за сна

нечастого как сыр луны зеленый

или из-за пищи

как листики фиалки сытной

все из-за них

и через пару ярдов роковых

и пару промежутков древесных крон и неба

грядущее утрачено вчера

легко и безвозвратно

как мячик теннисный в сумеречной тьме

Из юношеских стихотворений

(до 1954)

Лорелея

Не тонут в ночь такую

Луна полна, и в свете

Зеркальном чернь речную

Чуть зыблет. Словно сети,

Спадает мгла, синея,

Но спят все рыбаки.

А башни замка реют,

Двоясь в стекле реки.

Затишье, но ко мне

Плывут вверх по теченью,

Взрывая тишь на дне,

Мятущиеся тени.

В красе их пышных форм

Восстали из надира —

Мраморных скульптур

Их косы тяжелее.

В их песнях образ мира,

Что чище и полнее,

Чем все мечтанья наши,

Но сестры, тяжкий гнет

Для слуха песни ваши

В стране, где строг и тверд

Порядок, и как чаши

Весов правитель непреклонный.

Гармонией, что выше

Порядка и закона,

Вы взяли нас в осаду,

Нас в заводь завлекая,

На скалах и на кручах

Кошмаров обитая,

Взмывая голосами

Над тупостью и даже

Над высью, витражами.

Однако пенья хуже,

Сводящего с ума,

Молчанье, сестры, ваше.

Из опьяненья бездной

Призыв ваш. Я сама

В зеркальной бездне звездной

Великих средь глубин

Богинь покоя вижу.

Вези же, камень, к ним.

1958

Стихотворение ко дню рождения

1. Кто

Месяц цветенья окончен. Созрел плод,

Съеден или сгнил. Я — сплошной рот.

Октябрь — месяц, чтоб запасаться впрок.

Этот сарай засорен, как желудок мумии:

Старые инструменты и ржавые клыки.

Здесь я как дома средь мертвых голов.

Сяду-ка я в цветочный горшок —

Пауки не заметят меня.

Сердце мое — застывшая герань.

Оставил бы ветер легкие мои в покое.

Пес-работяга обнюхивает лепестки.

Они цветут вверх тормашками.

Гремят они, как ветви гортензии.

Гниющие головы — для меня утешенье,

Вчера их прибили к стропилам:

Узники, которые не впадают в спячку.

Кочаны голов: червиво-розовые глазированные серебром,

С приправой из ослиных ушей, изъеденной молью кожи,

Но с зеленеющими сердцами. Их вены белы, как свиной жир.

О, красота потребленья!

У оранжевых тыкв нет глаз.

Эти залы полны женщин, возомнивших себя птицами.

Это — скучная школа.

Я — корень, камень, кал совы,

Без всяких грез.

Мама — ты единственный рот,

В котором я бы хотела быть языком. Инакости мать,

Пожри меня. Соглядатая из мусорницы, тень из дверного проема.

Сказала себе: я должна это запомнить, как мала я была.

Так огромны были цветы,

Лиловые и красные уста, совершенно прекрасны.

Кольца стеблей ежевики меня довели до слез.

Сейчас они зажгли меня, как лампочку.

Неделями вспомнить ничего не могу.

2. Темный дом

Это — темный дом, огромный.

Я построила его сама.

Ячейку за ячейкой из тихого закутка,

Жуя серую бумагу,

Кейфуя от капелек клея,

Посвистывая, шевеля ушами,

Думая о постороннем.

В нем так много погребов,

Такие ужевидные расщелины!

Я округла, как сова,

Вижу при собственном свете.

В любой миг могу ощениться

Или ожеребиться. Колышется мой живот.

Нужно сделать побольше карт.

Эти туннели из костного мозга!

Кроторукая, прогрызаю себе дорогу.

Целоротый лижет ветви

И горшки с мясом.

Он обитает в старом колодце,

В каменной щели. Он во всем виноват.

Толстяк.

Галька пахнет, каморки — из репы.

Дышат маленькие ноздри.

Маленькая убогая любовь!

Как носы, пустячки без костей,

Здесь им тепло и терпимо,

В кишках корней.

Вот мамаша уюта.

3. Менада

Когда-то я была заурядной:

Под отцовским бобовником сидя,

Грызла мудрости пальцы.

Птицы поили меня молоком.

Когда гремел гром, я пряталась под плоским валуном.

Мать уст не любила меня.

Старик скукожился в куклу.

О, слишком я велика, чтоб повернуть вспять:

Птичье молоко — это оперенье,

Листья бобовника бесчувственны, как руки.

Этот месяц на немногое годен.

Мертвецы зреют в виноградных листьях.

Меж нами — красный язык.

Мама, держись подальше от моего амбара,

Я становлюсь иной.

Псовоголовый, пожиратель:

Накорми меня ягодами мрака.

Не смыкаются веки. Время

Разматывается из великой пуповины солнца,

Бесконечного его сиянья.

Все это я должна проглотить.

Леди, кто те другие в кадушке луны —

Смертельно пьяны, не стоят на ногах?

В этом освещенье кровь черна.

Скажи мне имя свое.

4. Зверь

Раньше он был человекобык,

Царь яств, мой счастливчик-зверь.

Легко дышалось в его воздушных уделах.

Солнце садилось у него подмышкой.

Ничего не плесневело. Маленькие незримчики

С потрохами ждали на нем.

Синие сестры послали меня в другую школу.

Мартышки жили под шутовским колпаком.

Он продолжал посылать мне воздушные поцелуи.

А я едва была с ним знакома.

От него не избавишься:

Заплетающиеся лапы, жалостливые и жалкие,

Душка Фидо, приятель кишечника.

Ему хватит и мусорного ящика.

Мрак — его кость.

Зови его как хочешь — отзовется на любое имя.

Выгребная яма, счастливое свиное рыло.

Я вышла замуж за сервант с хламом.

Рыбий прудок — моя кровать.

Небо всегда опадает здесь.

Свиная лужа под окном.

В этом месяце не спасут меня жуки звезд.

Веду хозяйство в анальном отверстии Времени

Среди муравьев и моллюсков,

Герцогиня Пустого места.

Клыка обросшего волосами невеста.

5. Звуки флейты с тростникового пруда

Ныне холод просачивается вниз, за слоем слой,

В нашу беседку у корней лилий.

Старые зонтики лета над головой

Увядают, как бессильные руки. Не найти приюта.

Каждый час небесный глаз расширяет свои

Уделы пустоты. Звезды не приближаются ни на йоту.

Уже рот лягушки и рыбы рот

Напиток праздности пьет,

И все тонет в мягкой мембране забвенья.

Умирают краски-беглецы.

Черви из саржи дремлют в своих шелковых чехлах.

Сонно кивают светильниками-головами, как статуи, нимфы.

Марионетки, сорвавшись с веревочек кукловода,

Надев маски с рожками, идут почивать.

Это не смерть, а менее опасное что-то.

Крылатые мифы больше не будут нас тащить за собой:

Линялые птицы безъязыко поют над водой

С верхушек камышей о Голгофе, но как

Хрупкий, как палец младенца, Бог

Вышелушится и воспарит в небеса?

6. Сожжение ведьмы

На рыночной площади наваливают сухие сучья.

Из гущи теней — плохое пальто. Я обжила

Восковой слепок, снятый с меня — тело куклы.

Густота начинается здесь: я — мишень для ведьм.

Дьявола может только дьявол пожрать.

В месяц красных листьев взбираюсь на ложе огня.

Легко обвинять мрак — уста двери.

Утробу погреба. Искры мои задули.

Дама в черной крылатке держит меня в клетке

Для попугая. Как велики глаза мертвецов!

Я с волосатым духом накоротке.

Из клюва полого кувшина валят колеса дыма.

Если я мала, нет от меня зла.

Двигаться не буду, ничего не задену.

Так молвила я, сидя под крышкой котла,

Как зернышко риса, пассивна, мала.

Зажигают горелки. Мы полны крахмала,

Белые мои меньшие братья. Мы растем. Больно сначала.

Истине научат красные языки.

Жучиная мать, разожми кулачок:

Полечу сквозь уста свечи, как неопалимый мотылек.

Образ мой верни, готова восстановить дни,

Которые с прахом в тени камня смешала.

Свет на лодыжках, по бедрам все выше.

Я пропала. В одеяньях света пропала.

1959

7. Камни

Это — город, где латают людей.

Лежу на огромной наковальне.

Плоский небокруг голубой

Слетел, как шляпка куклы,

Когда я, выпав из света, проникла

В желудок безразличья, бессловесный комод.

Мать ступок меня растолкла.

Я превратилась в застывшую гальку.

Мирными были камни желудка,

Тихим — ничем не потревоженное надгробье.

Только отверстие рта свиристело,

Докучливый сверчок

В каменоломне молчанья.

Это слышали горожане.

Поодиночке, молча, они охотились за камнями.

Рот выкрикивал место их пребыванья.

Сосу тюрю тьмы, как зародыш, пьяна.

Тюбики пищи вокруг меня.

Поцелуи губок стирают с меня лишаи.

Ювелир вонзил свой резец, тщась

Открыть один каменный глаз.

Это — после-ад: я вижу свет.

Ветер снял стопор с темницы

Уха, старого бойца.

Кремень губ смягчает вода,

А дневной свет бросает на стену свое подобье.

Добродушны лица рабочих:

Нагревают щипцы, воздевают нежные молоточки.

Ток будоражит провода,

Вольт за вольтом. Кетгутом сшиты швы.

Работяга идет, неся розовый торс.

Хранилища полны сердец.

Это — город запчастей.

Приятен резиновый запах моих забинтованных рук и ног.

Здесь могут пересадить конечность или голову.

По пятницам дети приходят

Обменять крюки на руки.

Жертвуют глаза мертвецы.

На моей лысой сиделке Любви форменное платье.

Любовь — плоть и кровь моего проклятья.

Из ничего воссоздана ваза —

В ней поселилась незримая роза.

Из десяти пальцев сложена чаша для теней.

Зудят мои швы. Ничего не поделать.

Буду как заново рождена.

1959

Сожженный курорт

Закончил свой путь старый зверь в этом месте:

Деревянный монстр со ржавыми клыками в пасти.

Огонь расплавил его глаза на куски

Тусклого бледно-голубого стекла

И опьяняя, каплет с сосновой коры смола.

На стропилах и балках его тела висят и сейчас

Обугленные отрепья каракуля. Не скажу,

Как долго провалялся его каркас

Под летним мусором, палой черной листвой.

Вот сорняки проросли украдкой

Замшевыми язычками меж его костей.

Его броня, груда камней

Теперь для сверчков променад.

Я ищу, как врач копошась,

Или веду раскопки, как археолог,

Средь железных кишок, эмалированных чаш,

Двигавших его пружинок и шестеренок.

Лощинка питается тем же, что прежде.

И все же весны ихор

Выходит наружу, как с давних пор,

Из разорванной глотки, болотистых губ.

Плывет он под бело-зеленой

Балюстрадой провисшего мостика.

Наклонившись, встречаю

Посиневшую особу, кого не чаяла

Встретить в обрамленье корзин из рогоз.

О, как элегантно и строго

Сидит она у бесцветных вод!

Это не я, не я отнюдь.

Животные не гадят у входа в ее дом.

И мы никогда не войдем

В дома надежных и твердых.

Поток, что нас подгоняет,

Не питает и не исцеляет.

1959

Грибы

За ночь, необычайно

Белея, тайно,

Тихо чрезвычайно

На цыпочках, носами

Суглинок взрыхлив,

Воздух вдыхаем.

Никто нас не видит,

Не предаст, не обидит.

Простор обретаем за пядью пядь.

Мягкие кулачки близки,

Иголки хотят нанизать,

Обрести из листьев ложе,

И покров тоже.

Наши рожки, молотки

Безглазы и безухи, вовсе

Безголосы,

Расширяют зазоры,

Протискиваем плечи в дыры.

Мы сыты

Крохами тени, глотком воды,

Вежливы, не просим

Ничего или очень мало.

Нас тьмы!

Нас тьмы!

Мы — полки, столы,

Мы смиренны, скромны,

Мы съедобны, мы

Лезем, толкаемся,

Себе вопреки.

Мы размножаемся:

Завладеем землей мы

К утру. Наши ноги

Уже на пороге.

1959

На палубе

Полночь посреди Атлантики. Палуба. Ряд

Пассажиров, как в одеяло, завернулись в себя,

В звездную карту на потолке

Немо, как манекены в витрине, глядят,

Одеяла свои теребя.

На горизонте кораблик плывет вдалеке,

Освещен, как двухслойный свадебный торт,

Уносит свечки медленно вдаль.

Теперь уж больше не на что смотреть, но

Не пошевельнулся, не заговорил никто,

На площадке больше ковра едва ль

Играют в бинго азартно,

Не в силах оторвать от бурунов взгляд,

Каждый застрял в своем мгновенье,

Как в замке король; отрешенные лица,

Пальто и перчатки капельки мелко кропят,

Слишком быстро их мельтешенье,

Чтоб ощутить влагу. В пути всякое может случиться.

Неопрятная ривайвелистка, проповедующая конец света,

Которой Бог пропасть не дает (послал ей Бог

Бриллиантовую булавку на шляпку ныне,

Кошелек и 7 шубок прошлым летом),

Бормочет молитвы, чтоб Он спасти ей помог

От неверья студентов-искусствоведов в Западном Берлине.

Рядом с ней — астролог (Лев по знаку Зодиака),

По звездам вычислил день отплытья,

И поэтому айсбергов нет (торжествует наука).

Через год он разбогатеет (сам себе предсказал однако),

Продавая английским и валлийским мамашам наитья —

Гороскопы по два шестьдесят за штуку.

Седой ювелир-датчанин в воображенье со страстью

Гранит жену, идеальную, как бриллиант,

Которая будет холить и лелеять его на суше.

Лунные шарики, привязанные к запястью

Незримыми нитями, как мечты, невесомо парят,

Пока не покажется земля, и они отпустят их тут же.

июль 1960

По ежевику

Вокруг никого и ничего, ничего — лишь ежевика,

Ежевика с обеих сторон, петляет аллея,

И море вздыхает вдали.

Огромны, как мой палец большой, немо глазея,

Гроздья нависли, глаза их черны,

Как эбонит, и сине-кровавым соком полны,

Они проливают его на пальцы мои.

О клятве кровью их не просила; верно, любят меня они.

Притёрлись к бутылке из-под молока, сгладив бока.

Над головой пролетают черные стаи ворон

Кусками обугленной бумаги в ветреном небе.

Какофония. Здесь протестуют только они.

Кажется, море никогда не покажется.

Зеленые луга на холмах мерцают, словно светясь изнутри.

На одном из кустов ягоды так сочны, что мухи его облепили —

Как китайская ширма, их иссиня-зеленые брюшки и крылья.

Медовый ягодный пир так изумил их, что им мнится, будто они в раю.

Еще один поворот, и ни ягод нет, ни кустов.

Только одно может ждать впереди — это море.

Порыв ветра меж двух холмов

Ударил в лицо призрачным запахом выстиранного белья.

Эти холмы так зелены и сочны, что соль их не берет.

Иду по овечьей тропке меж ними. Ещё поворот, и я

У северного фасада холмов, их лица — рыжие скалы,

Они глядят в никуда, в никуда, озирая безмерный простор,

Озаренный белым, свинцовым светом, и звон кругом,

Словно кузнец-серебряник бьет и бьет по неподатливому металлу.

1961

http://www.americanpoems.com/poets/sylviaplath/1380

Явление

Улыбки морозильных ящиков убивают меня.

Какие голубые потоки в венах моей родной!

Слышу, как мурлычет ее большое сердечко.

С ее губ знаки процентов и мер

Слетают, как поцелуи.

Сегодня понедельник — время для стирки:

Пора нравоученьям отмыться и всем себя предъявить.

Что поделать с этими противоречьями?

Я в белых кандалах, кланяюсь низко.

Неужто это любовь — Красное вещество,

Что летит из иголки стальной, ослепляя?

Из него можно сшить платья, пальто —

Хватит на несколько поколений.

Как раскрывается и закрывается тельце ее —

Как швейцарские часы на алмазных шарнирах!

О сердце, как ты сумбурно!

Звезды мерцают как страшные цифры.

АБВ, — говорят ее веки.

1962

«Ариэль», книга стихов[1]

Среди нарциссов

Как стебельки эти в марте, бодр, сед, и согбен, с высоты

Перси в синем бушлате к нарциссам склонился.

Он идет на поправку после болезни в легком.

Нарциссы также склонились перед чем-то великим:

Оно треплет их звездочки на зеленом холме, где Перси

Ходит и ходит, держась за швы и бинты.

Есть достоинство в этом, есть ритуал: цветы

Целительны, как бинты, и человек распрямился.

Они выстояли после атаки!

Восьмидесятилетнему милы эти стайки.

Но резкий ветер терзает его дыханье. Он весь посинел, а нарциссы,

Как резвые дети, снизу глядят на него, белы и чисты.

1962

Зимние деревья

Влажные чернила зари растворяют свою синь.

На промокашке туманов деревья

Кажутся рисунком на тему ботаники —

Кольцом на кольце слои воспоминаний,

Ряд венчаний.

Не ведая ни абортов, ни блядства,

Истиннее женщин,

Они осеменяются совсем без усилий!

Вкушая безногие ветра,

Вросли по пояс в историю —

Неотмирность, полная крылий.

В этом они — Леды.

О мать, услады и листьев,

Кто эти пьеты?

Песнопенья теней голубков не дают облегченья.

1962

Дитя

Абсолютно прекрасен лишь твой чистый взгляд.

Я хочу наполнить его цветом и утками,

Новый зоосад,

Названия которому выдумываешь сама —

Апрельская снежинка,

Трубка индейца,

Стебелёк без морщинки,

Пруд, в котором

Образы величественны и классичны —

Не это тревожное

Заламывание рук, мрачный

Беззвездный потолок.

1963

Соперница

Если б улыбалась луна, на тебя похожа была б она.

Ты производишь такое же впечатление

Чего-то прекрасного, но и губительного.

Вы обе велики заемным светом. Ее рот

В горестном зевке скорбит о мире; бесчувственен твой,

А твой главный дар — все превращать в камень.

Я пробуждаюсь в мавзолее, а рядом ты

Барабанишь пальцами по мраморному столу, ища сигареты,

Как женщина ты зла, но не слишком нервозна,

Тщишься сказать нечто, чтоб не нашлось ответа.

Унижает своих подданных также луна,

Но днем нелепа она. Твоя ж неприязнь

Проникает в почтовый ящик с завидным упорством. Она

Бела и пуста, вездесуща, как угарный газ.

Ни дня от твоих вестей спасения нет.

Быть может, бродишь по Африке, но думаешь обо мне.

июль 1961

Ловец кроликов

Там было место усилья —

Ветер забил мне рот моими же волосами

И сорвал голос мой,

А море слепило огнями,

Жизни своих мертвецов расстелив, как нефти слой.

Утесника зло я вкусила,

Его черные пики,

Его желтых цветов-свечей обильный елей.

В них была великая красота и сила,

Они были экстравагантны, как пытка.

Все дороги вели в одно место.

Благоухая, бурля,

Тропинки сужались в ложбину,

И силки обессилили —

Нули, уловившие пустоту,

Приблизились, как родовые муки.

Из-за отсутствия крика

В жарком дне образовалась дыра, зиянье —

Стеклянный свет стал прозрачной стеной,

Молчащей чащей.

Мной овладела недвижная деловитость, стремленье.

Руки вокруг чайной чашки

Вяло и тупо звенели белым фарфором.

Как они ждали его, крохотные смерти эти!

Как влюбленные ждали его. Волновали его.

И между нами тоже возникли чувства —

Тугие струны натянулись меж нами,

Не вытащишь колки — слишком они глубоки,

А разум сомкнулся кольцом, когда что-то мелькнуло,

Эта хватка меня также убивала.

21 мая 1962

Тюремщик

Моя ночь потеет жиром в его тарелку на завтрак.

Тот же плакат синего тумана все так же висит

С теми же деревьями и могильными камнями.

Это все, что придумать мог

Он, бренчащий ключами?

Меня напичкали колесами и насиловали.

Семь часов вышибали мозги

В черный мешок,

Где покоюсь, зародыш или кошка,

Рычаг его влажных вожделений.

Что-то пропало.

Оболочка, в которой сплю, мой красно-синий цеппелин,

Сбросил меня со страшной высоты.

Панцирь всмятку,

Расплющена под клювами птиц.

Буравчики —

О сколько дыр уже в этом бумажном деньке!

Он прожигал меня сигаретами,

Делая вид, что я негритянка с розовыми лапами.

Я — это я, но этого мало.

Лихорадка стекает и застывает в моих волосах.

Мои ребра торчат. Что я ела?

Улыбки и ложь.

Небо точно другого цвета,

Трава точно колыхаться должна.

Весь день склеиваю церковь из горелых спичек.

Мечтаю о ком-то совершенно другом.

А он в отместку за эту диверсию

Мордует меня,

Сражает оружьем притворства,

Высокой ледяной маской амнезии.

Как я сюда попала?

Преступница без вины,

Умираю по-разному:

Повешена, заморена голодом, сожжена, вздета на крюк.

Представляю его,

Бесплодного, как дальний гром,

В тени которого поедала свой призрачный паек.

Хочу, чтоб он умер или сгинул,

Что, пожалуй, невозможно.

Обрести свободу. Что делать мраку,

Если не будет на обед лихорадки?

Что делать свету

Если не будет очей для его ножей?

Что будет делать он, он, он без меня?

17 октября 1962

Маленькая фуга

Качаются черные пальцы тиса;

Плывут над ними холодные облака.

Так глухонемые слепым

Пoдают сигнал, который не принят.

Мне нравятся черные формулировки.

Бесформенность вот этого облака!

Белого, как белок глаза!

Глаз слепого пианиста

За моим столиком на корабле.

Он ощупывал пищу.

У пальцев его были носы куниц.

Не могла оторвать глаз.

Ему был внятен Бетховен:

Черный тис, белое облако,

Ужасные осложнения.

Ловушка для пальцев — клавиш мятеж.

Глупы и пусты, как тарелки —

Так слепцы улыбаются.

Завидую громкому шуму,

У Grosse Фуги ветвистость тиса.

Глухота — это нечто иное.

Столь черно жерло, отец!

Вижу твой голос,

Черный и лиственный, как в детстве.

Порядок ветвей тиса

Готический и варварский, чисто немецкий.

Мертвецы оттуда вопят.

Я ни в чем не повинна.

Тогда тис — мой Христос.

Не так ли точно его пытают?

А ты во время Великой Войны

В калифорнийской закусочной

Лопал сосиски!

Они расцвечивают мои сны,

Красные, крапчатые, как перерезанные шеи.

Настало безмолвье!

Великая немота порядка иного.

Мне было семь. Я ничего не знала.

Мир явился таким.

У тебя была одна нога и прусский ум.

Сейчас похожие облака

Расстилают просторные простыни.

Ты ничего не сказал?

У меня память хромает.

Помню глаз голубой,

Ящичек мандарин.

Да, это был тот человек!

Смерть раскрылась, как черное дерево, чернó.

Я выжила до поры,

Утро своё привожу в порядок.

Вот— пальцы мои, вот — мой малыш.

Облака — подвенечное платье, столь же бледны.

2 апреля 1962

Годы

Они входят, как звери из

Открытого космоса святости, где шипы —

Не те мысли, на которые ложусь, как йог,

Но зелень и темень, столь чистые,

Что заледенев, они остались как есть.

О Господи, я не такая, как Ты

В просторной Твоей черноте,

Везде звезды торчат, яркие, глупые конфетти.

Мне вечность скучна,

Никогда не мечтала о ней.

Что я люблю,

Так это поршень в движенье —

Душа замирает.

И копыта коней —

Как безжалостно они взбивают дорогу.

А ты, великий Стасис —

В чем величье твое?

Год ли тигра теперь, чей рык у дверей?

Христос ли это —

Ужасный

Ожог Бога на нем,

Рвущемся воспарить и сорваться, покончив с собой?

Ягоды крови сами по себе, они очень недвижны.

Копытам этого не достать,

В синем пространстве поршни шипят.

1962

Шарики

С рождества они живут с нами,

Простодушные и чистые,

Животные с овальными душами,

Заняв полкомнаты,

Двигаясь, трутся резиной о шелк

Незримых потоков воздуха,

Издавая взвизг или хлопок,

Когда их атакуют, затем удирают на отдых дрожа.

Желтый пескарь, голубой луфарь —

Живем с такими странными лунами

Вместо мертвой мебели!

Соломенные коврики, белые стены

И эти блуждающие сферы

Тонкого воздуха, красные, зелёные,

Услаждают сердце,

Как исполненные желания либо

Как вольные павлины,

Благословляют старую землю пером,

Окованным металлами звёзд.

Маленький братик твой

Заставляет шарик свой

Визжать, как кошку,

Словно видит чудной

Розовый мир, на обратной стороне которого, можно перекусить,

Он кусает,

Затем отпрянув,

Садится, пузан,

Созерцая мир, чистый, как вода,

Красный

Обрывок в его кулачке.

5 февраля 1963

Маки в июле

Маленькие маки, адовы огоньки,

Зла не причините?

Вы полыхаете. Не прикоснешься.

Руки кладу на огонь. Не горят.

Но наблюдать изнурительно,

Как извергаете красное пламя, словно губами,

Словно кровавыми ртами.

Юбочки ваши в крови!

Благоухаете. Не прикоснешься.

Где ваш опиум, тошнотворные семена?

Если б могла кровью изойти или забыться сном —

Или губами слиться с таким мучителем-женихом!

Либо испить напиток из капсулы этой стеклянной —

Чтоб застыть и забыться.

Но бесцветен, бесцветен он.

20 июля 1962

Доброта

Доброта скользит по дому.

Дама Доброта, как она мила!

Голубые и красные камни её колец

Дымятся в окнах, а зеркала

Улыбок полны.

Что так же реально, как плач ребенка?

Кроличий крик необузданней,

Но у кролика нет души.

Сахар может вылечить всё, говорит Доброта.

Сахар — необходимое снадобье.

Кристаллы его — как пилюли.

О доброта, доброта,

Как мило ты склеиваешь черепки!

Японские мои шелка, отчаянные мотыльки,

Их в любой миг проткнут иголкой без наркоза.

И вот входишь ты, неся

Чашечку чая в венчике дыма.

Поэзия — реактивная кровь,

Ее остановить нельзя.

Ты вручаешь мне двух деток, две розы.

1 февраля 1963

Контузия

Цвет прилил к одной точке, неяркий багрянец.

Вся остальная часть тела размыта,

Жемчужного цвета.

Море яростно всасывается

В расщелину скалы,

В одной впадине центр всего моря.

Размером с муху

Знак рока

Ползёт по стене.

Захлопнулось сердце,

Отпрянуло море,

Завешены зеркала.

4 февраля 1963

Предел

Эта женщина уже совершенна.

На ее мертвом лице

Улыбка свершенья,

Иллюзия эллинской необходимости

Вплывает в свитки ее тоги,

Ее нагие ноги

И стопы, кажется, говорят:

Мы прошли долгий путь, он завершен.

Все мертвые дети свернулись, белые змейки,

Каждая над

Кувшинчиком молока, уже пустым.

Она сложила

Их снова внутри своего тела,

Как лепестки закрывшихся роз,

Когда застывает сад и запахи кровоточат

Из сладких глубоких зевов ночного цветка.

Луне грустить не о чем, она

Уставилась из-под своего костяного капюшона.

Она привыкла к таким вещам.

Развевается и шуршит её траурный наряд.

5 февраля 1963

Слова

Топоры

От чьих ударов разносится звон,

И лес эхом полн!

Отзвуки до поры,

Словно кони, скачут от центра со всех сторон.

Сок

Струится, как слёзы, как ток

Воды, что стремится опять

Водрузить свое зеркало

На скалу, чтоб снова упасть.

Выеден добела

Череп умерших слов,

Увит зеленью сорняков.

Годы спустя нашла

На дороге их —

Увядших, сухих,

Без наездников легок копыт перестук,

А со дна пруда

Застывшие звезды

Жизнью вершат всегда.

1 февраля 1963