В защиту Ильфа и Петрова

Книга Ирины Амлинской «12 стульев от Михаила Булгакова» претендует на литературоведческое открытие. Исследовательница уверена, что романы «12 стульев» и «Золотой теленок» в действительности написаны Михаилом Булгаковым, а не Ильфом и Петровым. По версии Амлинской (в дальнейшем – Автор), Булгаков, которого с 1927 г. не печатали, попросил Ильфа и Петрова опубликовать свои романы под их именами.

Основой для такой гипотезы послужили многочисленные стилистические, лексические и сюжетные совпадения, обнаруженные Автором в обоих романах с творчеством и жизненным путем Булгакова

Цель этой статьи – проанализировать достоверность и логичность важнейших аргументов Автора, сконцентрированных в основном в XIII и XIV главах книги.

***

Чрезвычайно важными для доказательства исходного тезиса об авторстве Булгакова представляются Автору совпадения булгаковской лексики с лексикой романов. Фразу Остапа, обращенную к Паниковскому «А ну, поворотитесь-ка, сынку!» (с.207) Автор считает доказательством авторства Булгакова, поскольку в других текстах Булгакова тоже цитируется Гоголь («Чуден Днепр при тихой погоде» и т.д.).

Очень неубедительно и доказательством быть не может. Гоголь был достаточно популярен и знаком не только Булгакову.

Еще менее убедительны лексические совпадения типа «толстой самоварной морды» (ДС, с.211) и «самоварной краски» («Белая гвардия», «Часы жизни и смерти», с.211). Скорее, это вполне общеупотребительная лексика того времени.

Так же странно выглядит предположение, что использование слова «ижица» («венозная ижица на лбу» в ДС, «ноги как ижица» у Булгакова и «рот похожий на ижицу» у Гоголя) указывает на авторство Булгакова, якобы заимствовавшего это слово у Гоголя. Из длинных цитат, приведенных в подтверждение тезиса, никакое более или менее убедительное доказательство не складывается. Мало ли кто мог пользоваться этим словом, которое тогда было общеизвестным.

Вообще, недостаточно найти в романах Ильфа и Петрова слова и выражения, которыми пользовался также и Булгаков, чтобы считать это доказательством его авторства. Надо еще доказать, что сами Ильф и Петров не могли ими пользоваться.

Доказательство авторства Булгакова автор видит во фразе из ДС: «Бендер-Задунайский, – грубо ответил великий комбинатор» и формулирует следующим образом:

 «Подтверждение того, что Михаил Булгаков использовал для дачи имен героям, имена, взятые из материалов о Петре I, мы рассмотрели в главе XI в части 1-й «Фамильный синдром». А о том, что он знал о внебрачном сыне Петра I – Петре Александровиче Румянцеве-Задунайском, подтверждается упоминанием этой фамилии в написанном им в 1923 году фельетоне» (с.218).

Ну и что, что знал? Разве Булгаков один об этом знал? Сам по себе этот факт абсолютно ничего не доказывает.

А вот то, что имена героев «Золотого теленка» встречаются в других фельетонах Ильфа и Петрова – как раз прямое доказательство их авторства [1].

***

На стр. 224-225 автор приводит многочисленные антисоветские цитаты из ДС:

«Я хочу отсюда уехать. У меня с советской властью возникли за по-

следний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм,

а я не хочу».

«– Ваше дело плохо, – сочувственно сказал Остап, – как говорится,

бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской стране, то и сны

у вас должны быть советские.

– Ни минуты отдыха, – жаловался Хворобьев. – Хоть что-нибудь. Я уже на

все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть хоть Милюков. Все-таки человек

с высшим образованием и монархист в душе. Так нет же! Все эти советс-

кие антихристы.

– Я вам помогу, – сказал Остап. – Мне приходилось лечить друзей и знако-

мых по Фрейду. Сон – это пустяки. Главное – это устранить причину сна.

Основной причиной является самое существование советской власти.

Но в данный момент я устранять ее не могу. У меня просто нет времени».

«В Советской России, – говорил он, драпируясь в одеяло, – сумасшедший

дом – это единственное место, где может жить нормальный человек.

Все остальное – это сверхбедлам. Нет, с большевиками я жить не могу. Уж

лучше поживу здесь, рядом с обыкновенными сумасшедшими. Эти, по

крайней мере, не строят социализма. Потом здесь кормят. А там, в ихнем

бедламе, надо работать. Но я на ихний социализм работать не буду. Здесь

у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова».

Далее утверждается, что это само по себе есть доказательство авторства Булгакова, который был антисоветчиком, тогда как Ильфа и Петров – не были.

«В каких произведениях И. Ильф и Е. Петров выражают устами своих геро-

ев подобные мысли? Ни в каких. И не ищи, читатель. А писатель Михаил

Афанасьевич Булгаков, не обременяя себя политической ложью ни в жизни,

ни в произведениях, умудрился ни дня не отдать строительству социализма,

зарабатывая на жизнь написанием произведений, в которых открыто выра-

жал свое мнение, невзирая на тоталитарный режим страны, в которой жил,

и постановкой этих произведений на сцене»

Ничего похожего на доказательства здесь нет. Во-первых, как раз в романах за подписью Ильфа и Петрова эти фразы и появляются. И нет ни малейших оснований считать, что Ильф и Петров относились к советской власти лучше, чем Булгаков. То, что после выхода этих романов такие высказывания в их публикациях больше не встречаются, объясняется предельно просто. Настоящая тотальная цензура в СССР была введена как раз после 1930 г. И подобная крамола больше ни у кого не появлялась даже в качестве высказываний отрицательных героев. В том числе и у Булгакова. Булгаков крайне не любил советскую власть, сомнений нет, но подобная лексика у него не появлялись и в более ранних вещах, при НЭПе, когда свободы было больше. Он совсем иным образом выражал свои чувства по отношению к советской власти.

Сказать, что Булгаков « открыто выражал свое мнение, невзирая на тоталитарный режим страны, в которой жил» никак нельзя. Открыто свое мнение о советской власти могли выражать только политические эмигранты, жившие заграницей. Для Булгакова, так же как и для Ильфа с Петровым, и для всех других советских писателей это было бы самоубийством. А что касается «строительства социализма», то писал он фельетоны вместе с Ильфом и Петровым в советскую газету, и отнюдь не антисоветские. Жить и служить в СССР, и при этом не участвовать в «строительстве социализма» было физически невозможно.

***

Автор пишет «По силе изображения, эмоциональной насыщенности и подаче информации романы «12 стульев» и «Золотой теленок» даже отдаленно не имеют ничего общего с остальным литературным наследием И. Ильфа и Е. Петрова Оба обговариваемых романа отличаются от других произведений авторов тем, что они изобилуют историческим материалом, в них затронуты через иносказания, метафоры и символы философские темы добра и зла, жизни и смерти, использованы библейские сюжеты.» (с.226)

Это совершенно верно, но никак не является доказательством того, что они не авторы романов. До ДС и ЗТ Ильф и Петров не успели еще ничего фундаментального написать, а после выхода «Золотого теленка» в 1931 г. публикация такого рода вещей стало абсолютно невозможной для всех, в том числе и для Булгакова. Да и написание тоже. Сатира на сталинистское общество в условиях сложившегося сталинского режима просто не могла появиться. Даже изнутри этого общества. Выход «Золотого теленка» вообще фиксирует окончательный конец литературы эпохи НЭПа. Дальше – только сталинская, полностью подцензурная литература.

***

Вот еще обширная цитата со стр. 229:

«....в том же фельетоне «Безмятежная тумба» читаем: «Построили большой новый дом. Его строили долго, тщательно, ввели самые современные удобства в квартирах, не забыли о внешней красоте, снабдили фасад достаточным количеством колонн и барельефов. Снимки с этого дома печатались в газетах. Открывали дом с большой помпой. Действительно, дом был хорош».

Как для описания дома можно было воспользоваться такой фразой, как «снабдили фасад достаточным количеством колонн и барельефов»?

И это мы читаем после описания костела в романе «Золотой теленок»?

Сравни, дорогой читатель!

«Костел был огромен. Он врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость. Он застревал в горле. Полированный красный кирпич, черепичные скаты, жестяные флаги, глухие контрфорсы и красивые каменные идолы, прятавшиеся от дождя в нишах, – вся эта вытянувшаяся солдатская готика сразу навалилась на антилоповцев. Они почувствовали себя маленькими…. На толстых дверях, обитых обручным железом, рассаженные по квадратикам барельефные святые обменивались воздушными поцелуями или показывали руками в разные стороны, или же развлекались чтением толстеньких книг, на которых добросовестный резчик изобразил даже латинские буковки».

А, может быть, восхищение архитектурными особенностями зданий, принадлежало другому перу?

«Так было. Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась ста семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у фонтана. И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на плече все лето гляделась томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на взбитые каменные волосы. На гигантском гладком полукруге у подъездов ежевечерне клокотали и содрогались машины, на кончиках оглоблей лихачей сияли фонарики-сударики. Ах, до чего был известный дом».

Сравни, читатель. Сколько почтительности и уважения, даже преклонения мы читаем в строках: «вся эта вытянувшаяся солдатская готика сразу навалилась на антилоповцев. Они почувствовали себя маленькими», – из романа «Золотой теленок». И ту же почтительность «мышасто-серая пятиэтажная громада мы читаем у Булгакова из рассказа «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна», цитата из которого приведена выше.

Мог настоящий автор романов спустя три года с момента описания костела соорудить (по-другому не скажешь) фразу «снабдили фасад достаточным количеством колонн и барельефов»? Нет. Сознательно ухудшать язык изложения незачем. Не верь, читатель»

Странным образом автор считает уважительное описание архитектуры (любой!) признаком хорошего тона и вкуса, которым обладал Булгаков, но якобы не обладали Ильф и Петров.

Здесь вся аргументация – мимо цели.

Описание костела из романа «Золотой теленок» - уважительное. В любом случае, авторы воспринимают эту архитектуру из прошлой жизни всерьез, хотя и не без отчетливой иронии.

В фельетоне «Безмятежная тумба» (1934 г) описана только что появившаяся сталинская архитектура, которую с весны 1932 г. было приказано именно «снабжать» колоннами и барельефами. В это время даже уже построенные конструктивистские дома одевали в ордерный декор – «снабжали» по приказу свыше колоннами и всякими украшениями. Ильф и Петров не могли написать, что дом плохой (это было бы крамолой), поэтому написали «дом был хорош», но от издевки в адрес новых архитектурных правил не удержались. Не исключено, что прототипом этого неназванного дома был дом на Моховой улице Жолтовского, торжественной сданный как раз в 1934 г. О нем много писали тогда в прессе.

У Ильфа в записной книжке есть и еще более издевательский отклик на сталинскую архитектуру – на гостиницу Москва арх. Щусева: "Двенадцать четырехугольных колонн встречают вас в вестибюле. Коридор убегает вдаль. Мебели так много, что можно растеряться. Муза водила на этот раз рукой круглого идиота".

Разная реакция на разные здания – это вовсе не признак дурного вкуса и «ухудшения языка», а наоборот – признак хорошего вкуса и владения языком. Нет оснований полагать, что сам Булгаков мог бы отнестись к сталинскому ампиру более снисходительно, чем Ильф и Петров. Или с той же симпатией, что и к дореволюционному доходному дому из рассказа «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна».

Точно так же, нет оснований считать, что описание костела из «Золотого теленка» принадлежит Булгакову, только потому что Ильф и Петров плохо реагировали на сталинскую архитектуру. Как и нет «ухудшения стиля» в их описаниях сталинских домов.

***

Еще один странный логический прием.

Цитата: «Чтобы сравнить сухой канцелярский язык фельетона «Идеологическая пеня» с мелодичными фразами обоих обговариваемых романов – не обязательно быть специалистом. Можно просто прочесть после этого фельетона несколько зарисовок подряд. Например, этих четырех:

«Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что

ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со

столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта

неудержимо наваливался день».

«За ночь холод был съеден без остатка. Стало так тепло, что у ранних прохо-

жих ныли ноги. Воробьи несли разный вздор. Даже курица, вышедшая из

кухни в гостиничный двор, почувствовала прилив сил и попыталась взле-

теть. Небо было в мелких облачных клецках. Из мусорного ящика несло

запахом фиалки и супа пейзан. Ветер млел под карнизом. Коты развали-

лись на крыше, как в ложе, и, снисходительно сощурясь, глядели во двор,

через который бежал коридорный Александр с тючком грязного белья».

«Великолепное осеннее утро скатилось с мокрых крыш на улицы Моск-

вы. Город двинулся в будничный свой поход».

«Э-хе-хе», – подумал я себе и стал одеваться, и вновь пошла передо мной

по-будничному щеголять жизнь».

Две цитаты взяты из романа «12 стульев», еще две – из произведений Михаила Булгакова. Если убрать кавычки и прочесть написанное сплошным текстом, то станет ясно одно – написано это одним и тем же человеком. Человеком, наделенным талантом образного мышления, язык которого настолько богат и многообразен, что никак не может сравниться с сухим канцелярским языком повествования, которым написаны фельетоны и рассказы И. Ильфа и Е. Петрова. И еще. В текстах обговариваемых романов читатель ни разу не столкнулся с сокращением описания чего-либо, а ведь именно экономия на описании была свойственна Ильфу и Петрову. Это был их кураж, он нравился им, так как не раз встречается в их текстах» (С. 231-232)

Сопоставляя цитаты автор хочет доказать следующее: романы ДС и ЗТ не могли были быть написаны Ильфом и Петровым, потому что ритм и стиль их текстов не похожи на манеру, в которой написаны фельетоны Ильфа и Петрова, а похожи на стиль и ритм романов Булгакова.

Тут возникает логическое недоразумение. Если бы было заранее доказано, что романы написаны Булгаковым, можно было бы рассуждать о том, что Ильф и Петров романов со спокойным повествованием не писали и писать не умели. Но мы-то имеем дело как раз с романами, подписанными Ильфом и Петровым! И то, что стиль романов не похож на телеграфный стиль фельетонов совершенно естественно. Есть законы жанра. Романы пишутся иначе, чем рассказы и фельетоны. Ритм и стиль повестей, рассказов и фельетонов Булгакова тоже сильно отличается от стиля его романов.

Так что, сколько сопоставлений не делай, авторство Ильфа и Петрова таким образом опровергнуть невозможно.

***

Главу XIV автор начинает с тезиса о том, что Ильф фальсифицировал свои записные книжки задним числом, чтобы доказать свое авторство «Золотого теленка», а Петров фальсифицировал с той же целью свои мемуары.

Цитата:

«Интересное наблюдение сделала булгаковед Лидия Яновская при изучении записных книжек И. Ильфа, сопоставляя их содержание с романом «12 стульев»:

«По сути, только теперь, осенью 1927 г., начал складываться вполне определенный жанр его записных книжек. Любопытно, что выражения вроде «Дым курчавый, как цветная капуста», «Железные когти крючников» или надпись на набережной «Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся», использованные в романе в одной из «волжских» глав, появились в записях только теперь, во время работы. В период же поездки по Волге на тиражном пароходе такого рода записи Ильф еще не делал».

И. Ильф совершил поездку на теплоходе по Волге в 1925 году, не делая никаких пометок о путешествии в своем дневнике. Перечисленные Лидией Яновской фразы попадают в роман «12 стульев» и в записные книжки в 1927 году одновременно. Любопытно? Отнюдь. Странное, на мой взгляд, действие. Допустим, у писателя отличная память, которая позволяет без помощи записей ввести в роман увиденную два года назад надпись «Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся». Тогда возникает вопрос: зачем вносить в записную книжку запись двухлетней давности, параллельно вводя ее в роман? Это действие напоминает поведение преступника, который задним числом пытается сфабриковать себе алиби, на случай вызова в кабинет к прокурору. Столь же притянутым за уши, как и записи в записных книжках, выглядит и описание совместной работы над романами, и личные воспоминания, оставленные Евгением Петровым» (с.281)

На риторический вопрос автора - «...за чем вносить в записную книжку запись двухлетней давности, параллельно вводя ее в роман?» - есть очевидный ответ, исключающий всякую интригу. Затем, что именно в 1927 г. началась работа над «Двенадцатью стульями» и она нашла отражение в записных книжках. Ильф вспоминал и фиксировал сюжеты, которые предполагал использовать в романе. На «поведение преступника, который задним числом пытается сфабриковать себе алиби» это абсолютно не похоже. Похоже на самый обычный писательский труд.

Но если автор замахивается на обвинение Ильфа в подлоге, то надо идти дальше. Записные книжки Ильфа за 1927 и 1930 гг. полны сюжетами из романов. Нужно либо попытаться доказать, что все они – фальсификации, либо отказаться изначально от попыток говорить на эту тему, апеллируя к одному единственному и полностью неудачном примеру.

Записи Ильфа за 1927 и 1930 г. – однозначное доказательство его авторства. Начинать работу по сбору доказательств в пользу авторства Булгакова следовало с разоблачения «Записных книжек» как сознательной фальсификации Ильфа. Подменять эту ключевую задачу лексическим анализом текстов и сопоставлением событий романов и биографии Булгакова – бессмысленно. Такого рода рассуждения, даже очень убедительные на первый взгляд, всегда останутся косвенными доказательствами, легко опровергаемыми документальными свидетельствами. Такими как «Записные книжки» Ильфа.

***

Не более удачно и обращение Автора к воспоминаниям Петрова.

Цитаты из воспоминаний Петрова:

«Мы работали вместе десять лет. Это очень большой срок. В литературе это целая жизнь», - читаем мы у Евгения Петрова «Из воспоминаний об Ильфе».

«Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти. Не помню я и характера ильфовской фразы, его голоса, интонаций, манеры разговаривать. Я вижу его лицо, но не могу услышать его голоса».

«Мы с Ильфом вышли из комнаты и стали прогуливаться по длиннейше-шему коридору Дворца Труда.

- Ну что, будем писать? - спросил я.

 - Что ж, можно попробовать, - ответил Ильф.

281

Давайте так, - сказал я, - начнем сразу. Вы - один роман, а я другой.

А сначала сделаем планы для обоих романов. Ильф подумал.

- А может быть, будем писать вместе?

- Как это?

- Ну, просто вместе будем писать один роман. Мне понравилось про эти стулья. Молодец Собакин.

- Как же вместе? По главам, что ли?

- Да нет, - сказал Ильф, - попробуем писать вместе, одновременно каждую строчку вместе. Понимаете? один будет писать, другой в это время будет сидеть рядом. В общем, сочинять вместе.

В этот день мы пообедали в столовой Дворца Труда и вернулись в редакцию, чтобы сочинять план романа. Вскоре мы остались одни в громадном пустом здании. Мы и ночные сторожа. Под потолком горела слабая лампочка. Розовая настольная бумага, покрывавшая соединенные столы, была заляпана кляксами и сплошь изрисована отчаянными остряками четвертой полосы. На стене висели грозные «Сопли и вопли». <...> Мы составили черновой план в один вечер и на другой день показали его Катаеву. Дюма-отец план одобрил, сказал, что уезжает на юг, и потребовал, чтобы к его возвращению, через месяц, была бы готова первая часть.

- А уже тогда я пройдусь рукой мастера, - пообещал он. Мы заныли.

- Валюн, пройдитесь рукой мастера сейчас, - сказал Ильф, - вот по этому плану.

- Нечего, нечего, вы негры и должны трудиться.

И он уехал. А мы остались. Это было в августе или сентябре 1927 года. И начались наши вечера в опустевшей редакции. Сейчас я совершенно не могу вспомнить, кто произнес какую фразу, кто и как исправил ее. Собственно, не было ни одной фразы, которая так или иначе не обсуждалась и не изменялась, не было ни одной мысли или идеи, которая тотчас же не подхватывалась. Но первую фразу романа произнес Ильф. Это я помню хорошо». (с.281-282)

Комментарий Автора:

«Осмыслив эти три цитаты, получаем следующее: за десять лет совместного творчества, сидя за одним столом с Ильей Ильфом, Евгений Петров не смог вспомнить ни одной ильфовской фразы, ни одной особенности, чтобы записать это в воспоминаниях. А ведь роман буквально пестрит перлами! Точно так же он не помнит, как и где он познакомился с И. Ильфом, его манеру разговаривать, его голос. Но странные провалы памяти Е. Петрова не помешали ему детально описать начало совместного процесса написания романа «12 стульев», включая такие подробности, как: «тусклая лампочка» «розовая бумага была заляпана», висящий на стене плакат «Сопли и вопли» и даже обед в столовой Дворца Труда. Конечно, именно это было бы интересно узнать потомкам, для которых предназначались воспоминания.

Если бы воспоминания составлялись человеком в престарелом возрасте, это высказывание можно было бы списать на старческую память. Но написавший эти строки - тридцатисемилетний журналист в расцвете сил! И по воспоминаниям его современников, обладавший прекрасной памятью. Не помня ни единой ильфовской фразы, забывчивый журналист прекрасно помнит количество печатных знаков, в котором выражался объем произведения» (с.282)

Нет, ничего подобного из цитат не следует. Петров пишет о том, что не помнит при каких обстоятельствах познакомился с Ильфом в Одессе (задолго до приезда обоих в Москву в 1923 г) и не помнит его тогдашних высказываний. Ничего необычного в этом нет.

Кроме того, Петров пишет, что не может вспомнить, кто из них произнес какую фразу во время работы над романами, поскольку все фразы обсуждались обоими. Из этого вовсе не следует, как утверждает Автор, что Петров вообще не мог вспомнить ни одной фразы из романов, которые действительно «полны перлами». Петров пишет совсем о другом. И ничего странного (тем более, компрометирующего) в том, что он пишет, нет.

***

Не более удачна попытка Автора опровергнуть авторство Ильфа и Петрова апелляцией к тому куску из воспоминаний Петрова, где речь идет о количестве печатных знаков в рукописи «Двенадцати стульев».

Петров: ««Это еще не был роман, но перед нами уже лежала рукопись, довольно толстенькая пачка больших густо исписанных листов. У нас еще никогда не было такой толстенькой пачки. Мы с удовольствием перебирали ее, ну меровали и без конца высчитывали количество печатных знаков в строке, множили эти знаки на количество строк в странице, потом множили на число страниц. Да. Мы не ошиблись. В первой части было семь листов. И каждый лист содержал в себе сорок тысяч чудных маленьких знаков, включая запятые и двоеточия». (с. 283)

Комментарий Автора: «Бесконечный восторг и неудержимую радость от соприкосновения с рукописью, которой делится Евгений Петров, видит читатель на страницах воспоминаний, детально знакомясь с количеством печатных знаков в строке, с количеством строк в странице, переводя вместе с рассказчиком знаки, включая «запятые и двоеточия», в печатные листы. Впечатления рассказчика можно сравнить с ощущением маленького ребенка, который стащил деньги, зная, что теперь у него в руках нечто, представляющее определенную ценность для взрослых. И для того, чтобы оценить свое сокровище, начинает его трогать и считать, потому что у него нет другого способа познать вели чину взятого. Считать и трогать. Трогать и считать. Лишь через много лет придет к нему понимание «качества». (с.283).

Комментарий довольно абсурдный. Петров описывает возбуждение начинающих писателей, впервые видящих результат своего труда в виде толстой рукописи. Чувства вполне очевидные. Причем тут ребенок, «который стащил деньги» - неясно.

Понятна и концентрация внимания на количестве знаков. Первое, чему учатся начинающие журналисты – это писать тексты заранее определенного объема, исчисляемого в печатных знаках. Но газетные материалы всегда малы – считанные тысячи знаков, 2-3 страницы. Поэтому первая в жизни рукопись объемом в семь печатных листов (280 тыс. знаков) могла привести авторов в воодушевление. Тем более что текст мемуаров пропитан самоиронией, которую Автор предпочитает не замечать.

Удивительна и фраза «Лишь через много лет придет к нему понимание «качества». Видимо, имеется в виду, что тогда, в 1927 г. Петров не был в состоянии оценить качество рукописи иначе как в печатных знаках. И что умение отличать хорошую литературу от плохой («понимание качества») пришло к нему только через много лет. Это утверждение и очевидно несправедливо и никак не обосновано. А обвинение серьезное. Если уж хочешь доказать, что Евгений Петров был не в состоянии оценить литературные достоинства «Двенадцати стульев», то доказывай. Приведенные цитаты ни малейших оснований к такому суждению не дают.

Еще цитата из Петрова: «И вот в январе месяце 28-го года наступила минута, о которой мы мечтали. Перед нами лежала такая толстая рукопись, что считать печатные знаки пришлось часа два. Но как приятна была эта работа».

Комментарий Автора:

«При прочтении этого отрывка воспоминаний, складывается впечатление, что И. Ильф и Е. Петров впервые ознакомились с объемом произведения при подсчете знаков, потому что о творческом процессе сказано меньше слов, чем о формате произведения. Конечно, в сравнении с подсчетом печатных знаков, творческий процесс - вещь малоприятная. И подтверждение тому - оценка творческого процесса самим Евгением Петровым: «Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью».

Мимо. При прочтении этого отрывка не складывается впечатления, что Ильф и Петров впервые «ознакомились с объемом произведения при подсчете знаков». Но даже если и так, то непонятно, где здесь криминал. И вообще, все утверждения Автора в этом отрывке никак не связаны с абсолютно ясной по смыслу цитатой.

Далее Автор делает попытку поставить под сомнение авторство Ильфа и Петрова тем, что их первый роман якобы слишком быстро написан.

Цитата: «Невероятно одаренные авторы, ищущие «далеко лежащие слова», обсуждая и изменяя каждую придуманную и написанную в романе фразу, умудрились написать его без черновиков (имелся лишь чистовой вариант рукописи) за три месяца! На обсуждение и изменение каждой строчки, на замену близко лежащих слов далеко лежащими как раз и понадобилось бы три месяца, при условии, что роман был практически готов». (с. 284).

Имеется в виду, что три месяца могли уйти на переработку рукописи (как предполагается, написанной Булгаковым), а не на работу над романом. Это все очень странно. Во-первых, странно предположение, что Булгаков, предоставляя своим молодым друзьям возможность подписать своими именами его рукопись, одновременно мог попросить их ее доработать.

Во-вторых, непонятно, на чем основано утверждение, что речь идет о чистовом варианте рукописи, и что не было никаких черновиков.

И в-третьих, непонятно удивление Автора скоростью написания первой части романа – семь печатных листов за три месяца.

Три месяца – это где-то 90 дней. Даже если считать, что работали Ильф и Петров только 60 дней, то получится 4 700 печатных знаков в день, всего 2,5 страницы по 1800 знаков. Такой объем литературного текста можно без труда осилить вечерами, даже обсуждая каждую фразу. Если же предположить, что работа шла все 90 дней без перерыва (что вполне вероятно), то получается, что в день соавторы писали текст объемом чуть больше трех тысяч знаков, немногим меньше двух стандартных страниц. Это более чем реально. Удивление Автора такой производительностью можно объяснить скорее собственной неопытностью в писательском деле, нежели информацией, приведенной Петровым.

***

Далее обсуждается сюжет с боязнью потерять рукопись.

Петров: «Мы уложили рукопись в папку.

- А вдруг мы ее потеряем? - спросил я. Ильф встревожился.

- Знаете что, - сказал он, - сделаем надпись. - Он взял листок бумаги и написал на нем:

«Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу». И аккуратно наклеил листок на внутреннюю сторону обложки».(С.284)

Комментарий Автора:

«Чего же так боялись молодые писатели? Ну, потеряли бы роман, ну, и что? Если писали без черновиков - набело, значит, в головах все осталось. Ведь восстановились же записи двухлетней давности в записных книжках без потерь! Восстановили бы утерянное за пару месяцев или еще быстрее, ведь роман существует в головах, все свежо и придумывать уже ничего не надо. Опять же, их - двое, а вдвоем, как известно, работать быстрее»

Комментарий до странности абсурдный. Как раз, если бы Ильф и Петров несли в издательство чужую рукопись, можно было предполагать, что потеря не так страшна, вряд ли мог Булгаков отдать им единственный экземпляр.

Но потеря собственного романа, существующего в одном экземпляре – это трудно представимая катастрофа. Автору этого текста пришлось пару раз в жизни восстанавливать текст относительно небольших статей, утраченных в силу разных причин. Трудно представить себе работу более отвратительную и бессмысленную.

Объяснить такую предвзятость Автора можно разве что, опять же, его собственной неопытностью в писательско-журналистских делах.

***

Следующий эпизод – еще один пример логически необъяснимой аргументации:

Петров: «Чинно сидя на санках, мы везли рукопись домой. Но не было ощущения свободы и легкости. Мы не чувствовали освобождения. Напротив. Мы испытывали чувство беспокойства и тревоги».

Комментарий автора:

«Для меня это откровение выглядит, по крайней мере, странно. Ведь именно чувство освобождения, а не «беспокойства и тревоги», приходит после завершения любого процесса: будь то написанная пьеса, сваренный суп или вскопанная грядка. Чувство беспокойства и тревоги приходят тогда, когда не чиста совесть»

Ничего странного в тексте нет. Петров описывает вовсе не завершение литературного процесса, а его середину. Работа над романом завершается его публикацией. А промежуток времени между завершением рукописи и принятием ее к публикации – самый тревожный и беспокойный в жизни писателя. Поскольку никакой гарантии публикации, как правило, не бывает. Только при очень большой предвзятости можно объяснить «нечистой совестью» предельно ясную и не оставляющую пространства для интерпретаций цитату.

***

Автор прилагает массу сил и доводов, чтобы убедить читателей в том, будто Ильф и Петров были людьми малограмотными, бездарными, писать не умели, и поэтому никак не могли написать два таких великолепных романа как ДС и ЗТ.

Вот например цитируются мемуары Льва Славина и Олеши, где говорится об Ильфе: «Но в то время как некоторые из нас уже начинали печататься, Ильф еще ничего не опубликовал. То, что он писал, было до того нетрадиционно, что редакторы с испугом отшатывались от его рукописей», «Стихи были странные. Рифм не было, не было размера», - читаем мы в воспоминаниях Олеши.» (стр 285).

За цитатами следует риторические вопросы: «А кто же описывал горе Васисуалия Лоханкина, изложенное в романе пятистопным ямбом? Кто написал «Торжественный комплект» («незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей»), который Остап Бендер продал Ухудшанскому за 25 рублей, если Ильф и Петров не владели размером и рифмой? Ты не знаешь, читатель?»

Создается впечатление, что в цитатах говорится о том, что Ильф не владел рифмой и размером настолько, что не смог бы сочинить пародийные стишки, приведенные в романе. Но это вывод надуманный. То, что Ильф писал странные стихи без рифм, вовсе не свидетельство его бездарности и неумения рифмовать. Явная натяжка.

Еще хуже обошлась Автор с Петровым. Она однозначно заявила, что в образе малограмотного журналиста сатирического гэпэушного журнала «Красный ворон» Альфреда Бронского из повести «Роковые яйца», Булгаков вывел Евгения Петрова, «которому с великим трудом давался литературный русский язык и который только учился формулировать мысли» (с.288).

Доказательств два.

Первое. В описании Бронского у Булгакова присутствуют: «вечно поднятые, словно у китайца, брови и под ними ни секунды не глядевшие в глаза собеседнику агатовые глазки». А в «Алмазном моем венце» Катаева, написанном через полвека, о внешности Петрова говорится – «его шоколадного цвета глаза китайского разреза».

Второе. На вопрос Персикова: «И вот мне непонятно, как вы можете писать, если не умеете даже говорить по-русски...», Бронский отвечает «Валентин Петрович исправляет».

Кроме «китайских бровей» и упоминания «Валентина Петровича» никакие иные портретные, характерные или биографических совпадения у Бронского и Евгения Петровым Автором не отмечены. Просто принимается за аксиому, что речь идет именно о Евгении Петрове и его характеристики погоняются под характеристики Бронского. Без каких-либо серьезных оснований и вопреки тому, что о Петрове известно.

Автор делает безоговорочный вывод, что «Валентин Петрович» – это Катаев, который якобы исправлял малограмотные тексты младшего брата. В подтверждение следует длинная и хорошо известная цитата из Катаева, где рассказывается о том, как приобщил Евгения Петрова к журналистике.

Но ни из этой цитаты, ни из каких-либо других источников не следует, что Петров был малограмотным и изъяснялся по-приказчицки, как Бронский из «Роковых яиц». Наоборот, Катаев уговаривал Петрова начать писать таким образом: «неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, грамотный человек может что-нибудь написать?»

Кстати, в отличие от самого Катаева, так и не закончившего гимназию перед уходом на фронт Первой мировой войны, Евгений Петров закончил классическую гимназию в 1920 г. Непонятно, откуда Автор взяла, что он был менее грамотен, чем Катаев. Оба выросли во вполне интеллигентной семье. Автор не приводит никаких данных о том, что Катаев исправлял рукописи Петрова (вероятно, их и найти невозможно). Катаев, во всяком случае, свое участие в творчестве брата отрицает.

Не работал Петров и в гэпэушной прессе. По приезде в Москву в 1923 г. он устроился работать в журнал «Красный перец». Тут можно усмотреть аналогию с булгаковским текстом... если бы журнал не был закрыт в 1924 г. за антисоветскую карикатуру. А потом Петров вместе с Булгаковым и Ильфом работал в «Гудке».

В целом весь этот сюжет – характерный пример неудачного метода доказательств тезиса, в правоте которого Автор уверена заранее. Реальных аргументов нет, есть случайные и ни о чем не говорящие, притянутые за уши совпадения, которые однозначно истолковываются в пользу тезиса. Аргументы против не рассматриваются вовсе. Нехватка доказательной базы маскируется длинными цитатами из разных источников. Сами по себе цитаты ничего не доказывают, но создают незаслуженное ощущение проработанности темы.

***

Абсолютно не аргументировано и противопоставление политических взглядов Булгакова и Ильфа с Петровым:

«В то время как писателю Булгакову, который чувствовал в себе мощь и силу художественного слова, перекрывали доступ к читателю, не публикуя его произведений, журналистам Ильфу и Петрову, которым, по большому счету, сказать было нечего, но которые были лояльны советскому строю и увлечены строительством социализма, давали зеленую улицу». (с.293)

Тут бы самое время сравнить опубликованные фельетоны Булгакова и Ильфа с Петровым, чтобы показать, что они написаны людьми с разными политическими убеждениями, но этого нет.

В качестве доказательства советских взглядов И. и П. цитируется фельетон «Любовь должна быть обоюдной», опубликованный в «Правде» в 1934 г.: «...Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти - это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной».

В фельетон высмеиваются люди, которые считают себя писателями, потому что пользуются писательскими распределителями и имеют бумажки о том, что они писатели. Для того страшного времени (1934 год – это разгар террора в стране) он еще даже слишком смелый и откровенно издевательский. Во всяком случае фразу «любовь должна быть обоюдной» применительно к отношениям советской власти и советского гражданина можно было бы при желании истолковать и в антисоветском смысле – дескать, советская власть еще должна заслужить любовь населения....

В любом случае, никакие публикации того времени не могут напрямую свидетельствовать о реальных взглядах людей их подписавших. С тем же успехом булгаковскую пьесу «Батум» можно истолковать как проявление искренних симпатий к Сталину.

И, как уже говорилось, нет никаких оснований полагать, что Ильф и Петров были более лояльны советскому строю, нежели Булгаков.

***

В качестве самокомпрометирующего признания Ильфа Автор приводит фразу из воспоминаний его дочери: «Петрову запомнилось поразительное признание соавтора: «Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: «Послушайте, какой вы, к черту, писатель: занимались бы каким-нибудь другим делом!». (с.297)

Цитата не прокомментирована, но по контексту совершенно очевидно намекает на то, что Ильф был самозванцев в прямом смысле - как присвоивший себе чужое авторство. Это явная натяжка. Такого рода ощущения совершенно естественны для молодых и внезапно прославившихся писателей. А Ильф и прославился и даже умер молодым.

Те же самые чувства и почти теми же словами выразила Ахматова:

«Себе самой я с самого начала

То чьим-то сном казалась или бредом,

Иль отраженьем в зеркале чужом,…

<…>Передо мной, безродной, неумелой,

Открылись неожиданные двери,

И выходили люди и кричали:

"Она пришла сама, она пришла сама!"

А я на них глядела с изумленьем

И думала: "Они с ума сошли!"

И чем сильней они меня хвалили,

Чем мной сильнее люди восхищались,

Тем мне страшнее было в мире жить...»

Было бы странно на полном серьезе использовать такие строчки как признание Ахматовой в собственной бездарности и писательском самозванстве. Процитированная фраза Ильфа дает для этого не больше оснований.

***

Ключом к разгадке затеянной Булгаковым мистификации Автор считает эпизод из «Двенадцати стульев», в котором по ее мнению содержится зашифрованное послание Булгакова к читателям:

«Самое значимое послание будущим читателям автор оставил в начале повествования романа «12 стульев», в котором он называет причину, по которой он «одолжил» свой талант и авторство Ильфу и Петрову. Читаем:

«С одной стороны - лазурная вывеска «Одесская бубличная артель «Московские баранки». На вывеске был изображен молодой человек в галстуке и коротких французских брюках. Он держал в одной, вывернутой наизнанку руке сказочный рог изобилия, из которого лавиной валили охряные московские баранки, выдававшиеся по нужде и за одесские бублики. При этом молодой человек сладострастно улыбался».

Для упрощения восприятия выделим только смысл фразы, опусти и художественное оформление, название фирмы и убрав баранки как продукт, заменив их словом «нечто». У нас получится следующая фраза:

Молодой человек держал в руке рог изобилия, из которого валило «нечто» московское, выдаваемое по нужде за одесское.

Давай рассуждать вместе, читатель. Описание вывески в романе «12 стульев» повествует нам о московских баранках, которые выдавались под видом одесских, при этом вывеска находилась в маленьком городке N. не имеющего к Одессе никакого отношения. В провинциальных городках всегда было равнение на столицу: чем меньше городок, тем больше кричащих вывесок с громкими столичными или заграничными названиями. По тому вывеска «Московские баранки» вполне уместна в описываемом городке N. Если бы бубличная артель продавала местные баранки под видом «московских» это было бы логично. Но причем здесь «одесские»?

Фраза о том, что по нужде выдается «нечто» московское за одесское, поясняя при этом, что этого «нечто» было в изобилии, и выдающий это «нечто» молодой человек знал, что он делает, потому что - «сладострастно улыбался», объясняет причину, по которой Булгаков предоставил себя в распоряжение авторов Ильфа и Петрова. И причина эта – нужда. Эта фраза, написанная Булгаковым, несет в себе пусть и зашифрованную, но информацию. Если же ее озвучить устами Ильфа и Петрова, то она звучит как признание в том, что нечто московское, отданное им из нужды, подается ими как одесское. С их стороны писать подобное, по крайней мере, нелепо. Так же нелепо, как и постоянное подчеркивание превосходства Киева и киевлян над Одессой и одесситами, которое просматривается в тексте на протяжении всего романа. Какой смысл одесситам Ильфу и Петрову постоянно ставить себя на второе место, уступая первое не москвичам, к которым, возможно, они себя причисляли (оба проживали в Москве), а киевлянам и Киеву? И почему киевляне презрительно улыбаются в мысленном споре с одессита ми? Не потому ли, что киевлянин Булгаков чувствовал свое превосходство над одесскими коллегами?»(с. 188-189).

Итак, Булгаков в зашифрованной форме намекнул читателям, что «нечто московское, отданное им из нужды, подается ими как одесское». То есть, москвич Булгаков по нужде выдает свои книги за книги одесситов Ильфа и Петрова.

На мой взгляд, это истолкование опровержению не поддается, поскольку есть плод чистой, никак не неаргументированной фантазии.

С другой стороны, оно не работает даже, если исходить из его собственной прихотливой логики. Киевлянин Булгаков в той же степени москвич, что и одесситы Ильф и Петров. Булгаков поселился в Москве в 1921 г, всего на два года раньше Ильфа и Петрова. Предположение, что в 1927 г. он противопоставлял себя, «москвича», им – «одесситам», выглядит довольно абсурдно.

 Если бы на вывеске значились «киевские баранки», выдающиеся за «одесские бублики», то вся конструкция выглядела бы более естественней, но все равно странной и неубедительной. Гораздо проще предположить, что ничего зашифрованного в этой действительно очень смешной фразе нет. И что «московские баранки» - это просто «московские баранки», а не нуждающийся Булгаков.

Тем более что практически без паузы Автор приводит многочисленные упоминания Киева в романах «и постоянное подчеркивание превосходства Киева и киевлян над Одессой и одесситами» как опять же доказательства авторства Булгакова.

«…почему киевляне презрительно улыбаются в мысленном споре с одессита ми? Не потому ли, что киевлянин Булгаков чувствовал свое превосходство над одесскими коллегами? Читаем в романе:

«Уже на станции Тихонова Пустынь киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно известно, что Крещатик - наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с собой тяжелые корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна лучшая улица на земле. Но это не Крещатик - это улица Лассаля, бывшая Дерибасовская».

Как видишь, читатель, лучшая улица - улица Лассаля, но наилучшая - это Крещатик. В иерархической лестнице Крещатик расположен уровнем выше улицы Лассаля, так как наделен прилагательным в превосходной степени. В повествовании упоминание киевлян и главной улицы Киева также стоит на первом месте, а уже вслед за ними - одесские вариации. Эта тонкая игра «в очередность» прослеживается в тексте и дальше<…>Следует заметить, что Одесса, по сравнению с Киевом, упоминается в обрамлении не очень лестных слов, чего не скажешь о Киеве“

В сухом остатке следующее. Книга написана не одесситами, а киевлянином, поскольку Дерибасовская охарактеризована как «лучшая улица на земле», а Крещатик – как «наилучшая». Аргументация не только очень слабая, но она еще и довольно обидная для Булгакова. Все-таки он был умным человеком с развитым чувством юмора и при всей любви к Киеву не заслужил подозрений в таком вот примитивном региональном шовинизме.

***

Автор не отвечает на самый главный вопрос – зачем Булгакову понадобилось публиковать свои романы под чужими именами, и как именно это все было проделано.

На эти вопросы, однако, отвечает Владимир Козаровецкий, опубликовавший в «Литературной России» рецензию на работу Ирины Амлинской[2].

Рецензент полностью поддерживает идею о том, что имела место мистификация и развивает ее:

«Теперь мы можем попытаться реконструировать эту мистификацию, заодно ответив и на те вопросы, которые пока остались неотвеченными.

Увидеть своё имя на опубликованной прозе Булгаков уже не рассчитывал. С одной стороны, лютая ненависть к нему советской критики, а с другой – вызовы в ГПУ и беседы там по поводу «Роковых яиц» и «Дьяволиады», обыск и изъятие дневника и рукописи «Собачьего сердца» – всё свидетельствовало, что надежды на публикацию прозы нет. Так зачем же он взялся за этот роман-фельетон – притом что прежде он жаловался на необходимость писать фельетоны, которые отнимали у него силы и время, и, как мы теперь понимаем, заведомо зная (с первых строк романа), что он может быть опубликован только под чужим именем?

Логика подводит нас к единственно возможному ответу. Булгаков написал этот роман под заказ той организации, в руках которой находилась в тот момент его судьба, – заказ ГПУ. Это было соглашение, в котором условием с его стороны было обещание оставить его в покое. А со стороны противника? – Его согласие написать советскую прозу. Его остросатирическое перо намеревались использовать в развернувшейся в это время борьбе с троцкизмом. Булгаков знал, что ему по плечу написать эту прозу так, что придраться к нему будет невозможно и что все поймут её, как хотелось бы им её понять

Ильф и Петров не проронили ни звука и тайну сохранили. Более того, им пришлось теперь оправдывать взятые на себя обязательства. По этой причине после публикации «12 стульев» с ведома Булгакова они и стали использовать в своих рассказах и фельетонах булгаковские мотивы, детали и образы, как из опубликованной редакции романа, так и из оставшихся неопубликованными глав (а впоследствии – и из «Золотого телёнка») – вплоть до специально для них написанных Булгаковым рассказов, тем самым вводя в заблуждение и будущих исследователей их творчества. Именно с 1927 года в записной книжке Ильфа появляются записи, в дальнейшем укрепившие его авторитет как бесспорно талантливого соавтора романов.

Обе стороны (Булгаков и ГПУ) пришли к согласию в том, что книга в этой ситуации не может выйти под истинным авторским именем, которое стало красной тряпкой для советской критики. Для реализации проекта было предложено приемлемое для обеих сторон имя Катаева, который и осуществил дальнейшую «сцепку». И если принять эту версию, становится понятным поведение Катаева: он был посредником в этих переговорах и, в конечном счёте, участником мистификации.

Результат оказался удачным для всех. Вот почему Булгакову после выхода «12 стульев» вернули рукопись и дневник и ГПУ оставило его в покое. Но прозе его уже не суждено было быть опубликованной при его жизни. Советская критика и без ГПУ сделала для этого всё возможное»

Итак, согласно этой версии, Булгаков в обмен на обещание ОГПУ его не трогать, обязался написать просоветские романы, которые ОГПУ предполагало использовать в борьбе с троцкизмом. Книги должны были выйти под чужим именем, чтобы не раздражать советскую критику. Посредником в сделке был Катаев.

Весь этот захватывающий сюжет зависает в воздухе и никак не соприкасается с реальностью. Козаровецкий даже не пытается что-то обосновать, найти хотя бы минимальные документальные подтверждения описанным событиям. Он не пытается попытаться объяснить, каким образом можно было использовать роман «Двенадцать стульев» в борьбе с троцкизмом. Скорее уж борьбу с Бухариным можно было бы притянуть за уши к роману, описывающему в сатирической форме НЭП, а не с Троцким, который был как раз сторонником ускоренной индустриализации и ликвидации НЭП.

Непонятно, почему «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» ОГПУ могло вообще счесть некоей особой «советской прозой» и отблагодарить за нее Булгакова.

Если на секунду предположить, что обязательство написать «советскую прозу» Булгаков действительно давал, то сюжеты романов должны были быть огласованы с ОГПУ и хоть как-то работать на казенную пропаганду того времени. Никаких следов цензурного контроля в романах нет, да изобретатель этой версии и не пытается их искать.

Абсурдно выглядит и утверждение, что после выхода «12 стульев» Ильф и Петров начали сознательно «использовать в своих рассказах и фельетонах булгаковские мотивы... вплоть до специально для них написанных Булгаковым рассказов, тем самым вводя в заблуждение и будущих исследователей их творчества».

Как уже говорилось, «Записных книжках» Ильфа за 1927 г. много следов работы над романом до его выхода.

Если существует подозрение, что Булгаков и после выходов обоих романов публиковал рассказы за подписями Ильфа и Петрова, то стоило хотя бы привести названия. Такие сенсационные заявления нельзя делать походя и без всякого подтверждения. Все-таки, речь идет о научных открытиях.

Кстати, согласно изложенной в книге Амлинской и рецензии Козаровецкого версии, «12 стульев» должны были быть написаны Булгаковым где-то до осени 1927 г. Известно, что в 1927 г. Булгаков работал над пьесой «Бег», которую сдал в театр весной 1928 г. Трудно представить себе более непохожие друг на друга произведения – тяжелая трагическая пьеса о гражданской войне и жизнерадостный плутовской роман без малейших реминисценций гражданской войны. Представить себе, что обе вещи написаны одним и тем же человеком, да к тому же одновременно, на мой взгляд совершенно невозможно. Авторы этой версии обязаны были хотя бы попытаться проверить ее документально. Найти хоть какие-то зацепки. Но увы.

***

Тут возникает еще одна проблема, которую авторы книги и рецензии обошли.

На мой взгляд очевидно, что романы Булгаковы и романы Ильфа и Петрова написаны людьми не только с разным эмоциональным мироощущением, но и разных поколений.

Булгаков был не очень намного старше Ильфа, но он успел сложиться до мировой войны, получить высшее образование, поработать врачом. Потом – опыт участия в гражданской войне, который наложил отпечаток на едва ли не все его произведения. Булгаков человек дореволюционной эпохи, и все его любимые герои - тоже дореволюционные интеллигенты, офицеры, врачи...

Ильф и Петров сформировались после революции, в их романах нет практически ничего от личного дореволюционного опыта. Для них советская эпоха – единственная знакомая реальность. И это отлично чувствуется в романах. Остап Бендер – их ровесник, а не Булгакова.

Если бы Автор занялась помимо поиска формальных лексических совпадений романов Ильфа и Петрова с вещами Булгакова, еще и анализом того, какого рода жизненный опыт высвечивается в изучаемом материале, то она вряд ли решилась бы на категорические выводы. Впрочем, и опубликованные в книге результаты исследования не дают оснований для сделанных в ней выводов.

Однако метод работы Автора попросту исключал критическую проверку изначально сформулированной версии. А весь использованный в исследовании материал толкуется только в ее пользу.

***

Книга заключается безапелляционным выводом:

«Оценивая сейчас, спустя 85 лет, сложившуюся ситуацию с авторством, начинаешь понимать, что пророческое высказывание Михаила Булгакова о том, что рукописи не горят, подтверждается и в этом случае. Истина всегда торжествует, и скрыть ее - невозможно. Его мысли, высказанные в романах и отдельных произведениях, под которыми решились поставить свои подписи Илья Ильф и Евгений Петров, не сгорели в печке, а, благодаря их политической надежности, прошли цензуру и дошли до читателя своевременно». (с. 297)

Таким образом, Автор считает свой тезис о том, что романы «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев» написаны Булгаковым однозначно доказанным. Согласиться с этим невозможно, хотя бы потому, что все аргументы косвенные. Они основаны на сопоставлениях лексики и событий из жизни Булгакова, которые либо сами по себе ничего не доказывают, либо доказывают лишь взаимовлияние Булгакова и Ильфа и Петрова, которые близко дружили, вместе работали и вращались в одном культурном кругу. Либо, что еще хуже, интерпретированы вопреки логике и легко опровергаются в качестве доказательств генерального тезиса.

Любой исследователь, додумавшийся до этой гипотезы, был бы обязан в первую очередь проверить ее на фактическом материале. То есть, во-первых, следовало бы выяснить, имеются ли хоть какие-то свидетельства того, что Булгаков искомые романы писал или мог писать. Такого рода работу очень трудно делать втайне.

Во-вторых, следовало бы попытаться найти свидетельства того, что Ильф и Петров свои романы в действительности не писали, а лишь имитировали работу над ними.

В третьих следовало бы попытаться найти хоть какие-то следы того, что Булгаков действительно заключил с Ильфом и Петровым такую договоренность. Ну скажем, пользовался бы гонорарами от романов, которые Ильф и Петров, как люди порядочные, несомненно ему передавали бы. Такую грандиозную мистификацию вряд ли удалось бы скрыть от близких и друзей.

Никаких шагов в этих направления Автор не проделал. Во всяком случае, следов таких попыток в книге нет.

Что самое серьезное.

Прямых доказательств работы Булгакова над романами нет, во всяком случае в книге они не приведены. Предположим, их просто не удалось найти.

Прямые доказательства работы Ильфа и Петрова над романами есть – это, как минимум, «Записные книжки Ильфа», в которых содержится масса записей, связанных с работой над романами и датированных 1927 и 1930 гг.

Автору следовало бы употребить все силы на то, чтобы доказать, что эти записи либо не доказывают авторство Ильфа и Петрова, либо являются поздними фальсификациями. А в случае неудачи признать, что главный тезис – авторство Булгакова – не доказан. И если и может существовать, то только в качестве экзотической гипотезы.

Только одно такое подтверждение авторства Ильфа и Петрова, как «Записные книжки» Ильфа перевешивает любые аргументы, опирающиеся на субъективный стилистический анализ текстов.

К сожалению, единственная попытка Автора поставить под сомнение одну запись из «Записных книжек» Ильфа оказалась, как мы уже выяснили выше, откровенно неудачной. А других попыток не последовало. Автор просто проигнорировала информацию, которая фактически разрушала все ее построения.

Для любого исследователя такой способ поведения – большой грех.

***

Главная проблема, встающая перед критиками обсуждаемой книги, проистекает из ее методологического несовершенства. В ней нет структурированной доказательной базы. В книге не выделены ключевые тезисы, на которые могла бы опираться вся конструкция, и которые подлежат доказательству в первую очередь.

Книга плотно набита огромным количеством откомментированных цитат, причем любой эпизод в интерпретации Автора – решающий и неопровержимый. Любое стилистическое или лексическое совпадение булгаковских текстов с текстами исследуемых романов – рассматривается как безусловное доказательство главного тезиса. А множество таких совпадений – как огромный массив серьезных доказательств. Таким образом, чтобы опровергнуть все утверждения Автора, нужно написать текст никак не меньший, чем критикуемая книга. В то же время, создается впечатление, что опровержение одного утверждения никак не влияет на убедительность остальных. И что главный тезис жив до тех пор, пока, не опровергнуты все утверждения.

На самом деле так, конечно, не бывает.

Все доказательства в обсуждаемой книге либо косвенные, субъективные, поддающиеся иным интерпретациям, либо неудачные, противоречащие логике.

Ни одного неопровержимого доказательства того, что автором романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» был Булгаков, в книге нет. И это печально.

В качестве литературоведческого исследования лексических, стилистических и сюжетных пересечений в творчестве Булгакова и Ильфа и Петрова книга несомненно могла бы представлять определенную ценность. Но для этого она нуждается в коренной переработке.

А назойливая декларация неубедительного и недоказанного тезиса об авторстве Булгакова лишает научной ценности множество несомненно любопытных и имеющих литературоведческое значение наблюдений автора.

В том виде, в котором она сделана сейчас, книга может представлять интерес, к сожалению, только для любителей всякого рода экзотики, паранормальных явлений и теорий заговоров.