К вопросу о Пушкинском авторстве сказки «Конёк-Горбунок»

Памяти Александра Лациса

Поскольку мистификаторы не оставляют прямых (документальных) свидетельств мистификации – только косвенные, пушкинское авторство сказки «Конек-горбунок», казалось бы, формально «доказать невозможно»: так утверждая, именно это отсутствие прямых, документальных «улик» имел в виду В.С.Непомнящий, комментируя мою статью в «Новой газете»[1]. Между тем для анализа литературных мистификаций и доказательства авторства мистификаторов существует несколько апробированных наукой методов, о которых мне уже приходилось писать. Здесь я коснусь только одного способа, связанного с трактовкой и пониманием игры слов, что, как мы увидим, в нашем случае имеет решающее значение.

Существует достаточно простое и логичное доказательство пушкинского авторства сказки, основанное на трёх документально зафиксированных фразах Пушкина, имеющих отношение к Ершову или к «Коньку-горбунку». Поскольку все три фразы двусмысленны (а Пушкин был остроумцем, то есть мастером двусмысленностей), ни одну из них нельзя считать прямым подтверждением пушкинского авторства; однако простым сопоставлением этих трех фраз оно выводится неопровержимо. При этом необходимо принять во внимание, что:

1) в каждом случае Пушкин понимал, что произносимая им фраза двусмысленна;

2) при анализе пушкинских (как и любых других) двусмысленностей необходимо рассматривать оба варианта их понимания.

При всей простоте и очевидности этих двух постулатов мы считали необходимым их обозначить, поскольку именно на них основана и держится вся дальнейшая логика доказательства.

Первая фраза – из рассказа Ершова о встрече с Пушкиным, записанного с его слов художником М.С.Знаменским:

«–…Я был страшно обидчив. Мне всё казалось, что надо мной он смеётся, например: раз я сказал, что предпочитаю свою родину. Он и говорит:

– Да вам и нельзя не любить Сибири, – во-первых, – это ваша родина, во-вторых, – это страна умных людей.

Мне показалось, что он смеётся. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает»[2].

Сам факт, что Ершов поначалу не понял намека на декабристов («страна умных людей»), свидетельствует, что он не понимал «собственной сказки», где «Кит державный» «за то несет мученье, Что без Божия веленья Проглотил он средь морей Три десятка кораблей».[3] Однако у этой пушкинской фразы есть и второй смысл, который, по причине отдаленности исторического контекста не бросается в глаза: «Сибирь… – страна умных людей» еще и потому, что населению Сибири удалось избежать крепостничества – в массе своей оно оставалось лично свободным. Этот факт упоминался чуть ли не в каждом политическом разговоре, когда эта проблема обсуждалась, и Пушкин просто не мог этого не знать и не иметь это в виду, когда произносил двусмысленность, – что и подтверждается его второй известной нам фразой.

Ее записал в свою записную книжку (откуда она и попала в «Русский архив» П.И.Бартенева) лейб-гусар граф А.В.Васильев. Он жил в Царском Селе, ранним утром ехал на ученье, Пушкин подозвал его и сказал только одну фразу: «Этот Ершов владеет Русским стихом, точно своим крепостным мужиком».[4] Ершоведы трактуют эту метафорическую фразу в смысле: «Этот Ершов свободно владеет русским стихом». Между тем, вопреки этому кажущемуся очевидным первому смыслу, Пушкиным заложен в нее прямо противоположный второй, поскольку он знал, что Ершов сибиряк и что крепостных мужиков у него не было. Таким образом, метафорический смысл второй пушкинской фразы таков: «Этот Ершов не владеет русским стихом и никогда им не владел».

Но это не все. Вторая пушкинская фраза построена таким образом, что в ней первое слово «этот» делает ее максималистской, вынуждая ершоведов трактовать ее в смысле: «Этот Ершов совершенно свободно владеет русским стихом». Между тем и по первым стихам Ершова, появившимся в «Библиотеке для чтения» рядом с пушкинскими, очевидно, что такое прочтение невозможно и что Пушкин скрыто оставил нам лишь один-единственный возможный вариант ее понимания: «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом и никогда им не владел». (В противном случае нам пришлось бы предположить, что Пушкин мог дать какую бы то ни было общую оценку поэзии Ершова, не заглянув в его стихи.)

Но как только мы принимаем этот смысл второй фразы, становится понятным скрытый смысл и третьей двусмысленной фразы, брошенной Пушкиным после чтения Ершовым «Конька-горбунка» в присутствии барона Е.Розена. Эту фразу со слов Розена записал друг и биограф Ершова А.К.Ярославцов: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить»[5]. Ее привыкли трактовать так: «Теперь, после того, как Ершов написал такую замечательную сказку, этот род сочинений можно мне и оставить»; но теперь, когда, в соответствии со сказанным выше, мы понимаем, что Пушкин такое сказать не мог, мы понимаем и то, что на самом деле он сказал, подтверждая свое авторство для потомков: «Теперь, после того, как мне удалось написать такую сказку, этот род сочинений можно мне и оставить».

Пушкинские двусмысленности, которые он продуманно создавал и «разбрасывал» в расчёте на запись и передачу нам, потомкам (мы уверены, таких фраз было больше, просто не все до нас дошли),  свидетельствуют, что Пушкин безвозвратно сказку отдавать не хотел и сделал всё возможное, чтобы, с одной стороны, своё авторство спрятать, а с другой – чтобы мы когда-нибудь догадались об истинном авторе и восстановили его имя на сказке. С этой же целью он оставил А.Ф.Смирдину свой автограф первой строфы сказки, а в свободное место черновика стихотворения «Андрей Шенье», в надежде на догадливость потомков, врисовал композицию, где изобразил себя в виде конька-горбунка между двух лошадей. Первым, кто не только догадался, но и написал о пушкинском авторстве сказки убедительную статью, и был выдающийся пушкинист Александр Лацис (1914 – 1999).

Продолжая его дело, нам удалось найти и это логическое доказательство правоты пушкиниста. Теперь мы можем реконструировать историю этой пушкинской литературной мистификации, заодно ответив и на напрашивающийся вопрос: зачем она понадобилась Пушкину? Частично на него ответил Лацис, процитировав уже приводившиеся строки о проглоченных кораблях с еще двумя строчками:

Если даст он им свободу,

Снимет Бог с него невзгоду…[6]

Слова Анны Ахматовой о пушкинском «Золотом петушке» («Бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла»[7]) к «Коньку-горбунку» относятся в неизмеримо большей степени. Да, Пушкин призывал царя к милосердию по отношению к декабристам и в других произведениях и по этой причине имел право сказать, что он «милость к падшим призывал», – но в этой сказке он пошел как никто и никогда далеко: он открыто заявил, что государство обречено, пока декабристы не прощены и не отпущены на волю. «Остаётся признать очевидное, – писал Лацис. – Никакие власти не разрешили бы прославленному певцу вольности обнародовать его сокровенные думы»[8].

В таком виде сказку под своим именем Пушкину не то чтобы «обнародовать» – её нельзя было даже показать ни Бенкендорфу, через которого осуществлялась передача пушкинских рукописей на цензуру царю, ни самому императору, объявившему себя его личным цензором. После петербургского издания 1834 года сказка даже под именем Ершова продержалась всего 13 лет и была запрещена под предлогом «несоответствия современным понятиям и образованности» – до самой смерти Николая I в 1855 году. Первым указом Александра II была амнистия декабристам, «Кит державный» стал «из челюстей бросать Корабли за кораблями С парусами и гребцами»[9], и в 1856 году был снят цензурный запрет на сказку.

Но была и другая причина, по которой сказку невозможно было подписать Пушкину. Если «Ершовым» удалось на время обмануть бдительную цензуру, то, даже не будь там этих строк с «державным» Китом, изображение «хитрого Спальника» Пушкину с рук не сошло бы ни при каких условиях. Если царь в сказке (как, впрочем, и в других русских сказках) самодур, любит подхалимаж и, главное, очень хочет жениться на молоденькой, так то автору не в упрёк: цари ведь и в сказках влюбляются; а вот Спальник – явный подлец, на котором пробы негде ставить. В кого же метила эта пушкинская «развёрнутая эпиграмма» на царского прислужника? Кто должен был увидеть себя в этом негодяе с таким необычным для русской сказки именем? Уж если признать пушкинское авторство, то не может быть сомнения и в том, что у эпиграммы был точный адрес. Полагаю, в ответе на этот вопрос содержится ещё один важный мотив, которым руководствовался Пушкин, создавая «Конька-горбунка», – но понять это можно только в контексте жизненной ситуации, в которой он оказался в 1833 году.

Этот год в жизни Пушкина стал переломным, и ломалась его жизнь далеко не в лучшую сторону – хотя внешне всё выглядело как заслуженное признание властью и успех. Сразу после знакомства царской четы с женой поэта летом 1831 года царь начинает осыпать Пушкина милостями: восстанавливает его в прежней должности и назначает оклад, в семь раз больше причитающегося по званию, – без обязанности бывать на службе; ему дано разрешение писать Историю Петра, он допущен к секретным архивам. Пушкин рад и одновременно в тревоге: ему ли, знающему все тайны двора, все скрытые мотивы поведения в свете как царствующих особ, так и придворных, – ему ли не понимать, что милостями осыпается не он сам, а его жена, первая красавица Петербурга, Наталья Николаевна Пушкина, а ему дают понять, что её муж должен быть благодарен императору именно за проявленное к ней «внимание».

Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены».[10] Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, которые в конце декабря завершились производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору (“читай: государю”[11] – комментировал П.Е.Щеголев) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом. (А следующая же фраза свидетельствует, что именно Пушкин подразумевал под “танцами”. – В.К.) Так я же сделаюсь русским Dangeau».[12]

«Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вёл дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорблённую честь – в текущих обстоятельствах, – справедливо отмечал Щёголев. – Несомненно, Пушкин с крайней напряжённостью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдёт, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдёт к активным действиям».[13]

«…Пушкина и ей подобные красавицы-фрейлины и молодые дамы двора – не только ласкали высочайшие взоры, – писал Щёголев в той же статье “Анонимный пасквиль и враги Пушкина”, – но и будили высочайшие вожделения. Для придворных красавиц было величайшим счастьем понравиться монарху и ответить на его любовный пыл. Фаворитизм крепко привился в закрытом заведении, каким был русский двор».[14]

В начале октября 1833 года приехав в Болдино и получив сразу два письма от жены, которая рассказывала о своих успехах на балах, Пушкин, увидевший в том, как ведёт себя Наталья Николаевна, грозную опасность, начинает из письма в письмо, да не по одному разу, требовать, чтобы жена не кокетничала с царём, вплоть до откровенной грубости:[15]

8 октября: «Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась…»

11 октября: «…Не кокетничай с царём…»

30 октября: «Ты, кажется, не путём искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!»

Там же: «…не кормите селёдкой, если не хотите пить давать…»

Там же: «Гуляй, жёнка: только не загуливайся…»

Там же: «Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай…»

6 ноября: «Повторю тебе.., что кокетство ни к чему доброму не ведёт…»

Там же: «Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etс. etc».

Не это ли поведение императора и Натальи Николаевны подтолкнуло Пушкина к созданию «Конька-горбунка», где он не случайно подобрал подлому царскому прислужнику очевидно двусмысленное имя – Спальник? Полагаю, мы уже можем назвать время и место написания – октябрь 1833 года, Болдино. Сказка была пушкинским предупредительным выстрелом в адрес Николая, открыто укладывавшего к себе в постель его жену, и скрытой эпиграммой на «наперсника разврата» – Бенкендорфа, участие которого в «Аничковых» забавах царя было общеизвестным.

Последнее делало сказку особо опасной для Пушкина, долго она лежать «в столе» не могла. Ничем из сказанного в ней Пушкин жертвовать не хотел. Из Болдина он ехал в Петербург, зная, что сказку придется публиковать быстро и под чужим именем, скрыв ее и от жены.

Плетнева сообщение о том, что Пушкин привез три сказки («Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне» и «Конька-горбунка»), не обрадовало: «общественное мнение» к первым сказкам Пушкина отнеслось прохладно, и даже Белинский сокрушался по их поводу: «…судя по его сказкам, …мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю».[16] Плетнев предложил «Конька-горбунка» издать под псевдонимом, и Пушкин, спровоцировавший это предложение тем, что уже отдал «Библиотеке для чтения» первые две сказки, сделал вид, что вынужденно «соглашается», тем самым вовлекая в мистификацию и Плетнева, не подозревавшего о нацеленности «Горбунка».

Плетнев приводит к Пушкину своего студента, 18-летнего Ершова. Летом 1833 года у него умер отец, он с матерью остался без средств к существованию, окончив только два курса петербургского университета. Пушкин видит, что и по возрасту, и по недалекости тот подходит для мистификации и для того, чтобы со временем выявилось несоответствие между личностью автора и сказкой. Для начала ему дают – не бесплатно – перебелить сказку, обеспечив таким образом наличие беловика, написанного подставным автором. Затем ему, также за плату, предлагают поставить свое имя под пушкинской сказкой, и он соглашается. На эти 500 рублей Ершов с матерью два года снимает квартиру и доучивается в университете, а по окончании уезжает в Тобольск, где ему с помощью О.И.Сенковского подыскали место преподавателя в гимназии.

Сенковский прочел сказку и согласился опубликовать только первую, самую безобидную часть, пожертвовав возможностью приумножить успех журнала публикациями второй и третьей частей: он увидел их подводные камни, а преувеличенное внимание цензурного кабинета к «Библиотеке для чтения» не позволяло рисковать. Тем не менее А.В.Никитенко, цензор и «Библиотеки», и издательства А.Ф.Смирдина, в октябре 1834 года выпустившего полное издание сказки, в обоих случаях подписал цензурное разрешение, для создания видимости работы цензора, например, в первой части вычеркнув только три строки:

Только чур со мной не драться

И давать мне высыпаться,

А не то я был таков[17].

Если учесть, что Никитенко в своих «Дневниках» слово «державный» употреблял исключительно в негативном смысле, его цензурное разрешение полному изданию было гражданским поступком и свидетельствовало, что он, как и Сенковский, участвовал в мистификации.

Смирдин оставил в своих бумагах, среди списка автографов, такую запись: «Пушкин Александр Сергеевич. <…> Заглавие и посвящение “Конька-горбунка”»[18]. Говоря о «Коньке-Горбунке», П.В.Анненков писал: «Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного пересмотра»[19]. Из сопоставления этих двух сообщений видно, что Пушкин оставил Смирдину автограф начальной строфы сказки и что вследствие этого Смирдин считал Пушкина автором этой строфы, но не всего остального текста, то есть не подозревал о мистификации. Следовательно, расплачивался с Ершовым он не по пушкинским расценкам. Видимо, Ершов выстраивал свои отношения с издателями после смерти Пушкина по образцу тех, какие у него формально были при первом издании сказки, и Пушкин через Ершова получил от Смирдина по рублю с книги при тираже 1200 экземпляров.

Сказка под именем Ершова адресатами еще долго оставалась незамеченной, и пушкинский «предупредительный выстрел» в тот момент не был услышан. Понимая это, Пушкин осенью 1834 г. пишет еще одну, политически нейтральную сказку, «О золотом петушке», в которой царь опять-таки хочет жениться на молоденькой и тоже за это наказан. На этот раз он отдает сказку на цензуру Николаю. Тот прочел ее внимательно, адрес и намеки разглядел и пропустил сказку в печать, подчеркнуто заставив исправить только одно место: «Но с [Царем] накладно спорить»[20].

«…Мы и сейчас… пребываем в убеждении, что болдинская осень – нечто из ряда вон выходящее, – писал Лацис в 1996 году. – И только когда Пушкину вернут права на все им созданное, начнем привыкать к мысли, что болдинское изобилие было скорее правилом, чем исключением»[21].

Примечания