![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() ![]() |
![]() |
![]() |
Номер 8-9(55) август-сентябрь 2014 | |
![]() |
Познакомил меня
с Зиновием Ефимовичем кинорежиссер Петр Тодоровский. Это было на
Одесской киностудии, куда я был приглашен для участия в пробах на роль
главного героя в будущем фильме Тодоровского «Городской романс».
А началоcь
все с того, что Петр Ефимович по просьбе одесских властей принял участие в
первой встрече одесской команды КВН в сезоне 1969/70 гг. (это был так
называемый «Кубок чемпионов») в качестве режиссера. Он поставил нам
домашнее задание, которое, помнится, и сыграло решающую роль в нашей
встрече со знаменитой когда-то командой подмосковного города Фрязино.
Тодоровский и в нашем случае использовал только ему одному присущее в кино
сочетание лирики и юмора. Таким же характерным для него было и умелое
использование музыки. Я помню, как волшебно, вызывая каждый раз восторг в
наших душах, звучала на репетициях мелодия итальянца Нино Рота из фильма
«Восемь с половиной», ставшая лейтмотивом нашего домашнего задания…
Конкурс, а вместе с
ним и встречу мы выиграли, с Петром Ефимовичем подружились надолго, что,
видимо, и было одной из причин принятия им странного решения пригласить
меня на пробы. Я прибыл, мне дали текст, познакомили с прилетевшей из
Москвы тоже на пробы актрисой (фамилию не помню) и включили камеру. Через
пять минут не только я, но и Петр Тодоровский понял, что никакой я не
киногерой, но попросил меня прийти и на следующий день: должна была
пробоваться другая актриса, которой мне теперь предстояло просто
подыграть.
Ее имя я уже запомнил,
поскольку, выполняя техническую роль, совсем не волновался; это была Маша,
ставшая впоследствии Машей Соломиной, хотя главную мужскую роль в
«Городском романсе» в результате исполнил не только не я, но и по каким-то
причинам не Виталий Соломин, а совсем наоборот — Евгений Киндинов. Я знаю,
чем утешился, не получивший главную роль в фильме Виталий: он нашел себе
на пробах будущую жену; меня же вполне устроило то, что я помог Маше
успешно пройти эти самые пробы, сыграв таким образом решающую роль в ее
встрече с будущим доктором Ватсоном.
И вот мы идем с Петром
Ефимовичем по двору киностудии, а навстречу нам Гердт. Он был без проб
утвержден на одну из ролей в «Городском романсе» и гостил в Одессе у
друзей, часто видясь и с Тодоровским, которого уважал и любил. Причем
любил до такой степени, что делал как раз в это время все возможное для
переезда семьи друга в Москву. И насколько я помню, аргументы Гердта были,
как он говорил, сугубо эгоистическими: он просто не мог дня прожить без
Пети. Тот платил Зиновию Ефимовичу тем же; даже район съемок «Романса» в
Москве, где были необходимые для фильма объекты, выбрал рядом с домом
Гердта, чтобы тот мог приходить на площадку пешком.
Тодоровский представил
меня, Гердт, сказал, что наслышан (КВН тогда был в прямом эфире, да и
интеллигенция его тогда еще смотрела), взял меня под руку, увел от
Тодоровского и сразу стал мне читать Пастернака. В некоторых стихах я
подхватил строки, некоторые мы прочли, так сказать, в унисон, а раз-другой
я даже позволил себе уточнить некоторые слова. Со временем стало понятно,
что у Гердта это был такой своеобразный тест: знание стихов, и прежде
всего Пастернака, было как бы пропуском в его мудрую поэтическую душу.
После того знакомства я еще несколько раз виделся с Гердтом в доме его
одесских друзей, куда и для меня была открыта дверь, а когда я вновь
оказался в Москве, то несколько раз даже побывал в гостях в его
двухкомнатной квартире на улице Телевидения в крашеном темно-синей краской
новом доме. Помню, вот я прихожу на съемки, жду, когда Зиновий Ефимович
отснимет свой эпизод, и мы идем с ним по свежему снегу к его отчетливо
видимой синей девятиэтажке, где на первом этаже была его квартира. Он меня
угощает обедом, потом уже в сумерках, не зажигая света, мы опять читаем
Пастернака, перекидываемся строчками, потом доходим до романа в стихах
«Спекторский», откуда я тоже знал наизусть какие-то куски, скажем такой:
Привыкши выковыривать изюм
Я бедствовал. У нас родился сын,
Ребячества пришлось на время бросить.
Свой возраст, взглядом смеривши косым,
Я первую на нем заметил проседь.
Но я не засиделся на мели,
Нашелся друг отзывчивый и рьяный.
Меня без отлагательств привлекли
К подбору иностранной лениньяны…
Потом он
начинает мое самое любимое из «Спекторского:
Поэзия, не поступайся ширью,
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся строчками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай…
И я подхватываю:
Недоуменьем меди орудийной
Стесни дыханье и спроси певца:
Неужто жив в охвате той картины,
Он верит в быль отдельного лица?..
Потом я напоминаю ему
волшебное, буквально сверкающее оттуда же:
Поселок дачный, срубленный в дуброве,
Блистал слюдой, переливался льдом,
И целым бором ели, свесив брови,
Брели на полузанесенный дом…
Когда рубашка врезалась подпругой
В углы локтей и без участья рук,
Она зарыла на плече у друга
Лица и плеч сведенных перепуг.
То не был стыд, ни страсть, ни страх устоев,
Но жажда тотчас и любой ценой
Побыть с своею зябкой красотою
Как в зеркале хотя б на миг одной…
Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово.
Добавьте мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного слез, немного перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз и два
И много-много раз все это.
Теперь пишите… Но сперва
Родитесь все-таки поэтом!
Помню, как-то при мне
он начал читать Лермонтова - «Наедине с тобою, брат...», «Сон» («В
полдневный жар в долине Дагестана…»). Возникло ощущение, что я слышу эти
стихи впервые, какая поэтическая мощь, какая красота! Эти три сна в одном
в «Сне», эта ирония и печаль в «Брате»! И опять я запомнил стихи с голоса
наизусть. Запомнил навсегда…
Как-то Зиновий
Ефимович поведал мне, как он попал в театр Образцова. Я не помню рассказ
буквально, но суть была в следующем. Гердт всегда мечтал стать актером. До
войны он был участником Арбузовской студии и исполнителем одной из ролей в
коллективно написанной знаменитой пьесе «Город на заре». С войны Гердт
вернулся инвалидом, но мечта осталась. Какой театр согласится взять
хромого? И тогда Гердт решил пойти к Образцову: это был театр кукол и
актеры там играли за ширмой. И когда Гердта пригласили в комнату, где
заседала возглавляемая Образцовым некая комиссия и спросили, что он умеет
делать, Гердт начал читать стихи. Он прочел несколько и остановился.
Образцов сказал: «Еще!» Гердт снова прочел несколько. Образцов вновь
попросил продолжать. «Я читал часа полтора, - рассказывал Гердт, - и
меня зачислили. Образцов сказал: «Берем. В крайнем случае будете читать
нам стихи».
Я еще раз прошу
прощения, что решился написать об этом, не помня рассказ Зиновия Ефимовича
дословно…
Гердт читал мне
Самойлова, с которым близко дружил; благодаря Гердту я внимательно
вчитался и полюбил Твардовского.
А вот рассказ о его
личной встрече с Александром Трифоновичем. Гердты приобрели половину дачи
в Красной Пахре (во второй ее части жила семья Константина Симонова). А в
этом дачном поселке уже давно жил Твардовский. Так вот Зиновий Ефимович
рассказал, как однажды встретил гуляющего в лесу поэта и, набравшись
смелости, познакомился с ним. Они шли, беседовали, и вдруг Гердт
неожиданно начал декламировать:
И самого себя, слуга народа.
Но не при чем природа и погода,
Полны добра перед итогом года,
Как яблоки антоновские, дни…
…Безветренны, теплы, почти что жарки,
Один другого краше дни подарки,
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
Перед какой безвестною зимой,
Каких еще тревог и потрясений
Так чист и ясен этот день осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?..
Нетрудно высчитать,
что встреча Зиновия Ефимовича с Твардовским состоялась ранней осенью 1968
года, советские танки только что вошли в Чехословакию; строка о пражском
парке подсказывала, в связи с чем было написано стихотворение. Это все мне
тоже рассказал Зиновий Ефимович…
Как-то в один из своих
частых в те годы приездов в Москву я позвонил Гердтам и услышал от Татьяны
Александровны, жены Гердта: «Зямы сейчас нет, приходи вечером, расскажешь
об Одессе…» Татьяна Александровна относилась ко мне тоже по-доброму, но
несколько иронически. Так, за мою провинциальную привычку приходить в дом
с цветами она называла меня одесским пижоном. В принципе завоевать доверие
жены Гердта было довольно трудно, я, честно говоря, еще легко отделался…
Но это так, к слову…
И вот я прихожу
вечером, у Гердтов гости, меня приглашают к столу, и я оказываюсь рядом с
Александром Моисеевичем Володиным - великим драматургом, автором
киносценария знаменитого «Фокусника», снятого Петром Тодоровским в 1967
году с Гердтом в главной роли. Гердт ведет стол (это отдельная поэма),
взрывы смеха идут без пауз, я быстро хмелею (поэтому, видимо, никого из
гостей, кроме Володина, сидящего рядом, не запомнил). Время мчится, и вот
мы уже едем, а потом идем с Александром Моисеевичем, которого я вызвался
проводить, по снежной Москве и я с жаром читаю ему наизусть Твардовского,
которого, по сути, открыл мне Гердт. Здесь и «Две строчки», и «Дробится
рваный цоколь монумента», и «Немного надобно труда..», и «Полночь в мое
городское окно», и начало «Теркина на том свете…». Читал я, видимо,
хорошо, поскольку был пьян, а значит, смел. Александр Моисеевич не
перебивал меня, восторгался стихами, говорил, что слышит их впервые, я
удивлялся тому, что он может их не знать, и до сих пор во мне живет
ощущение, что ироничный, склонный к мистификациям Володин просто меня
тогда разыграл…
Еще одно яркое
воспоминание, связанное с Зиновием Ефимовичем, - одесская Юморина 1976
года, к организации которой я имел тогда прямое отношение. Мы пригласили
уже невероятно популярного к тому времени Гердта (фильм Швейцера «Золотой
теленок» вышел в 1969 году). Он приехал с Петром Тодоровским, и на главном
концерте Юморины в филармонии под гитарный аккомпанемент Петра Ефимовича
они исполнили вместе, специально написанные Гердтом куплеты, начинавшиеся
так:
Послушайте, граждане, дамы, мужчины,
Мы выложим наш аргумент:
Какие быть могут еще Юморины
В такой напряженный момент?!
В то время как целый народ в Ламцедроне
Военщине рвет потроха,
Они в филармоньи сидят как на троне,
И все им хи-хи да ха-ха…
Номер имел бешеный
успех, который только возрос после исполнения Гердтом и Тодоровским на бис
таких же куплетов, посвященных Утесову.
А в девяностые годы
мне посчастливилось видеть Гердта уже на петербургском фестивале юмора
«Золотой Остап», где он был и лауреатом и почетным гостем. Вот он выходит
на сцену и тоже читает стихи, потом рассказывает невероятно смешной, тем
более в его исполнении анекдот про случай с охотником. Помните? Охотник
проваливается в медвежью берлогу, страшно пугается, видит там медвежонка и
шопотом спрашивает: «Папа дома?» Тот: «Не-ет.» - «А мама?» «Не-ет.»
Охотник, осмелев: «А ну вали отсюда!..» Медвежонок зовет: «Бабушка-а-а!..»
(Ах, как Гердт это произносил!..) Потом Зиновий Ефимович зовет на сцену
Валентина Гафта и просит прочесть новую, посвященную ему эпиграмму, и тот
читает: «О необыкновенный Гердт! Он
сохранил с поры военной одну из самых главных черт:
колено-он-непреклоненный!» и зал взрывается овацией. И Гердт,
прихрамывая на свою негнущуюся раненую ногу, сходит в четырехтысячный зал,
который стоя приветствует его…
Тогда же (а возможно,
это было и во время другого «Золотого Остапа») я, помню, спустился
довольно рано в бар гостиницы, где жили гости фестиваля, выпить чаю и
обнаружил там одиноко сидевшего за рюмкой коньяку Александра Володина. Я
поздоровался с ним и, поскольку он меня не узнал, сел за другой столик.
Через минуту появился Зиновий Ефимыч, к которому, видимо, и пришел
Володин. Они обнялись и стали выпивать понемножку уже вместе. Был какой-то
живой разговор, потом пошли стихи, бар понемногу заполнялся гостями
«Остапа», и вот уже всех нас приглашают к столу, где они сидели, и мы
неожиданно становимся зрителями и слушателями невероятного бенефиса этих
двух остроумнейших и доброжелательнейших людей, которые были так рады друг
другу, что почувствовали непреодолимое желание поделиться этой радостью с
другими. И конечно же, опять были стихи, стихи, стихи…
Я думаю, что поэзия
значила для Гердта очень многое, в частности она заменяла ему религию: его
мудрость, благородство, всегдашнее следование понятиям чести и
достоинства, гармоничность его натуры были в нем именно от русской поэзии.
Он поклонялся ей, причем вполне допускал в этой своей вере многобожие:
Пушкин, Лермонтов, Пастернак, другие замечательные поэты были для него всю
жизнь истинными богами… Возвращаясь же к временам, когда судьба в лице Петра Ефимовича Тодоровского подарила мне знакомство с выдающимся артистом и прекрасным человеком Зиновием Ефимовичем Гердтом, я вспоминаю одну встречу, когда я его немного подвел. Однажды, было это, кажется, году в семидесятом, Гердты взяли меня с собой к уже переехавшим к тому времени в Москву Тодоровским. Помню, мы пришли к ним в двухкомнатную квартиру на проспекте Вернадского, вытащили принесенные с собой бутылки и тут же сели к столу. Тем более что повод, по которому Тодоровские решили собрать гостей, красовался именно на столе: там сияла желтоватостальным светом огромная овальная банка югославской ветчины. Кто помнит советские времена, согласится, что стать тогда обладателем подобного деликатеса было не только огромной удачей, но и настоящим праздником. Мы выпили за удачу и приступили к ее уничтожению.
Со
временем к нам присоединились дочь Гердтов красавица Катя со своим
тогдашним мужем молодым театральным режиссером Валерием Ф. Конечно, банка
ветчины была замечательным поводом для встречи, но по мере насыщения повод
этот как-то стал меркнуть, и тут Зиновий Ефимыч намекнул, что раз я
как-никак из Одессы, то должен взять по возможности художественную часть
на себя. Я несколько раз пытался сказать что-нибудь если и не смешное, то
хотя бы осмысленное, но не преуспел в этом: во-первых, здесь были Гердт с
Тодоровским, шутить при которых было глупо, во-вторых, молодой театральный
режиссер сидел за столом с таким видом, что ни у кого не возникало
сомнений в его великом будущем, ну и наконец присутствие красавицы Кати,
как ничто, питало мое косноязычие.
Гердт оставил свои
попытки меня реанимировать и стал невероятно смешно петь малоизвестные
одесские частушки из утесовского репертуара, помню, про какую-то Франечку.
При этом он так виртуозно подражал утесовской манере, что мы просто падали
со стульев.
Вечер «Гердт в роли
Утесова» продолжался и дальше и завершился опять стихами: Зиновий Ефимович
уморительно прочитал в образе Утесова лермонтовское «Выхожу один я на
дорогу…». Я тогда впервые узнал, что Утесов в уже более чем зрелом
возрасте полюбил стихи Лермонтова, причем полюбил до слез. Уверен, что и
здесь не обошлось без Гердта… |
![]() |
|
|||
|