"Человеческой плоти не тяжек оброк"
Стихи

***

То ли уведено, то ли украдено…
Арк. Штейнберг  

Светлому – тьмою колода цыганская, 

карта крапленая, лунный аркан; 

солнце погасшее, пляска шаманская, 

ветра и века холодный чекан; 

лживая времени разноголосица 

битым стеклом оседает в крови, 

имя заклятое не произносится, 

не отзовется, зови не зови; 

жирная гарь застит небо глубокое – 

пеплом и дымом несбывшихся дней, – 

многоочитое, павлиноокое – 

страж ослепленный над царством теней; 

над асфоделями вьются стервятники, 

над асфоделями сизый туман; 

черные вороны, белые ратники  

и уплывающий вдаль караван. 

Белым по черному, черным по белому, 

трижды по дереву, через плечо – 

весть онемелому, знак пустотелому: 

холодно, ближе, совсем горячо.   

Сивцев вражек

Памяти М. Осоргина 

Брат ли на брата – иль с глазу на глаз
(не говори, что не знаешь отличья),
кровью за кровь, за указом – приказ,
вот и соткалась судьбина опричья;

как этот град захлебнулся в крови,
кровью свернулись кремлевские стены;
звезды горят, что твои визави, –
пьяный от крови, не чуешь подмены;

пусть за кровавую держишься власть, –
но вы не кровники, не обольщайся;
смрадным дыханьем пахнёт эта пасть, –
переступивши – не возвращайся;

гемофилия – тяжелый порок
царственной крови и крови холопьей;
участью кровосмешенной истек
тот, кто единожды вышел из топей, –

тот, кто единожды храм на крови
в духе построил, а прочее – бредни;
кровников, перекрестясь, позови;
ты – не последний, ты – не последний.   

*** 

Памяти М. Алданова 

В Ульмской ночи говорят до расвета 

два собеседника-апологета 

картезианских идей 

а на дворе не зима и не лето 

Л. вместе с А., избежавшие гетто, 

А., или Л.., иудей.  

Маленький остров… Святая Елена… 

Случай, случайность, жестокая пена 

cogito ergo… Декарт. 

Ищет Мыслитель средь пепла и тлена 

праведников, но отверстая Вена  

средь передернутых карт.  

Карты кроятся не по лекалам, 

выжжена карта над спящим кварталом, 

ибо картограф – огонь. 

А. или Л., ныне дело за малым, 

Л. или А., что там в сумраке алом, 

крики агоний, погонь…  

А., или Л., – Вы Алданов, Ландау? 

Что так не нравится в слове Дахау? 

Через полвека скажи. 

Ужас в ночи – иль ночное зерцало 

ожило, сгинуло, вновь замерцало; 

плюмбум крепит витражи.  

Что же, декартово вредное семя, 

cogito sum – ergo знания бремя 

ульмской поведай ночи: 

клюнет петух в звездочотово темя, 

картезианское съежится время 

в дыме сгоревшей свечи.  

***  

Человеческой плоти не тяжек оброк, 

ей предписано легкое бремя: 

доиграть, отыгравши, исполнив урок, 

ибо время проходит сквозь время,  

словно капля сквозь каплю, прилив и отлив, 

ливень над первозданной водою, 

свет над тьмою, себя от нее отделив, 

Божий дух над небесной грядою.  

Небеса розовеют на новой заре 

и луна угасает, белеса. 

Догорает свеча на твоем алтаре. 

Раздирается в храме завеса.  

*** 

Быть может, все совсем не так, бардак и кавардак. 

Мартын Задека, Зодиак, летающий кабак.  

Быть может, все сплошной подвох, сплошной помилуй-Бог, 

горох моченый, скоморох, трава чертополох.  

Быть может, все дурная пря в листках календаря, 

все попусту и все зазря, и зря взошла заря.  

Скрипач на крыше, на лесах, на солнечных часах, 

трубач над Краковом парит в потухших небесах.  

Наверно, все совсем не то, лото и шапито, 

демисезонное пальто, Тортилла и Тото.  

Наверно, кончился табак, и ухмыльнулся бес. 

Из дома вышел человек и с той поры исчез.  

*** 

я лечу над гнездом кукушки 

психопаты и побирушки 

тянут руки – мол, помоги 

я кружу над гнездом кукушки 

ни гроша за душой ни полушки 

и в душе не видно ни зги  

собирайся кукушкино племя 

стиснув зубы подставь-ка темя 

под кислотный осенний снег 

не кручинься кукушкино племя 

всех времян тягчайшее бремя 

бег по кругу но все же бег  

а кукушка кружит тоскует 

не поможет не уврачует 

вам подкидышам во плоти 

а кукушка тоскует кружит 

словно службу над вами служит 

не пророчь не кукуй – лети  

***  

Над рекой Океан поднимается черный туман, 

за рекой Океан рассыпается звездная пыль; 

это строки звенят от мороза на стыке времян 

и тяжелые ветры сметают и накипь, и гиль;  

и ни марево майи, ни адов холодный огонь 

не царят, не владычествуют за рекой Океан;  

одинокой свободы глотни, только не проворонь 

миг, когда этот мир за тобой – окаян,  

ибо все прибывает, все выше и выше вода, 

над тобою зияющей тьмою застыл небосвод,  

и река Океан низвергается на города, 

и «Летучим голландцем» Ковчег над рекою встает.   

*** 

инеем трава прибита ломкая седая 

процеди слова сквозь сито по траве гадая 

свет и тьма тысячелистник стебли Achilléa  

черепаха-клинописник дальняя аллея 

небо сходится с землею иль с водою горы 

нет защиты перед змеем кровью полны поры 

вверх ли вниз ли между делом над чертой открытой 

в мирозданье черно-белом солью живы житом  

но изменчивое время правит гексаграммой 

и смещает отраженье темной амальгамой 

покорись ветрам стихиям самость усмиряя  

годы темные лихие доведут до края 

до краюхи до котомки трактом ли тропою 

всё осколки да обломки над судьбой слепою   

*** 

Точка, тире – не морзянка, – природа, погода; 

точка, тире – письмена уходящего года. 

Листья повсюду, крылатки кленовые, семя; 

дань собирая, движется время сквозь время.  

Память рисует пейзажи, – да нет, натюрморты. 

Уголь, сангина, – но контуры смазаны, стерты; 

падает свет из источника стылого света, 

это ноябрь, вот из тыквы возникла карета.  

В полночь лакеи крысятами вновь обернутся; 

мертвые ждут, что живые их вспомнят, проснутся. 

Тыква пойдет на пирог, в потемневших глазницах 

Свечи сгорели, лишь темные тени на лицах  

тех, кто шагнул за предел понарошку, играя, 

тех, кто не ведает пламени ада, но края 

все же коснулся, и в зеркале омута мутном 

память свою приоткрыл наважденьям минутным.  

В том лабиринте, как прежде, темно и опасно, 

нить Ариаднина чарам твоим не подвластна; 

ток ли пропущен, бикфордов ли шнур под рукою, 

лишь мостовые дрожат над подземной рекою.   

*** 

сложены крылья перо у виска 

блеск антрацитовый круглое око 

штрих ли неверен неточность мазка 

с этой картиной такая морока  

мертвые листья намокли в пруду 

птицы уносятся вдаль вереницей 

шагом острожным за ними иду 

путь ограничен воздушной границей  

не заблудиться б в лесу вековом 

ели – мертвы, а зверье многоглаво 

упадью падалью станешь стервом 

сонная одурь темна и лукава  

птица от стаи отбившись кружит 

перья из раненых крыльев роняя 

темное око до срока смежит 

темные хлопья с небес подгоняя  

*** 

В хожденье по водам – дождем-водомеркой, 

в скольженье по воздуху – ангелом птичьим, – 

чей облик подернется рябью, 

тревогою глянет в зрачки? 

Реченьем немыслимым речь исковеркай, 

предстань перед миром инаким обличьем – 

душою не рыбью, не рабью; 

неровно ложатся стежки.  

В кадрили пройдись перед праздной толпою, 

грифоном спляши с черепахою-квази, 

от устриц заботы немного, 

к тому же – готовый обед; 

иль так, человече, побудь сам собою, 

у моря дождись поднебесных оказий, 

пиши непредвзято и строго – 

безумец не ведает бед;  

но если ты алчешь незримого града 

в надзвездном шатре на окраине сада, 

чертя непонятные знаки 

на волглом зернистом песке, 

пусть горькою станет земная отрада, 

тебя заметет круговерть листопада; 

иные взойдут зодиаки 

и город заплещет в руке.   

*** 

если незримого взрыва осколки застыли 

в душах во вспоротых венах в пучках сухожилий 

что за дорога которой шагаешь во тьму 

что за дорога тропа чуть заметная змейка 

в ельнике старом где бродит судьба-лицедейка 

тенью бросается под ноги в сизом дыму  

что там поскребыш последыш забытых мелодий 

пасынок ритмов и вечная тема пародий 

черствый сухарь догрызи и водицей запей 

«чортовым пальцем» черти на песке свое имя 

чертов подменыш не названный чудище в гриме 

чертополох ли татарник иль просто репей  

так и бродить нетореными тропами века 

где-то болото трясина а где-то засека 

или нехоженый наледью режущий наст 

впрочем былое настигнет и петлю затянет 

так что ступай себе с миром грядущее грянет 

и нищеброду на бедность полушку подаст  

***  

Под яблонькой, под вишнею… 

И. Анненский  

От Углича до Галича 

давно истоптан тракт, 

от Галича до Углича 

не действие – антракт. 

Молчат бояре грешные, 

безмолвствует народ 

и небеса кромешные 

глядят разинув рот.  

Борисову – Борисово, 

наследнику – виват, 

гуляет племя бисово 

не в срок и невпопад; 

звучит ежеминутное 

помилуй да спаси,

жиреет семя смутное 

от века на Руси.  

От Галича до Углича 

плутаем в трех соснах, 

от Углича до Галича, 

привстав на стременах, – 

ах, с муромской дороженьки – 

да по Смоленской вдаль, 

колодники, острожники, 

не шляхта и не шваль, –  

под каждой кочкой мертвые 

не други, не враги; 

такие вышли пряники 

такие пироги.  

*** 

Солома горит и блины на столе 

и подслеповата зима; 

икорка, и водка дрожит в хрустале, 

и полны пока закрома; 

грибочки, наливочки, масляный шест, 

кричит надрываясь петух; 

гармоника вторит, присядка, присест 

и плотно утоптанный круг; 

проводим – и встретим больную весну; 

вдоль тайной звериной тропы 

останутся в ряд – соляные столпы 

навек отошедших ко сну; 

прощенья просить – на юру, на ветру, 

прощальный почувствовав взгляд, 

звериной тропой пробежать поутру, 

в последний уйти снегопад…  

*** 

Поля побелели мучнистая пала роса 

той мýки мукú которой полны небеса 

мели Божья мельница вновь над карнизами тьма 

от пуха слепого округа лишилась ума 

и вновь спорынья и снова чернеющий снег 

кружат одержимые пляской в Великий Четверг 

над водами Стикса лишь памяти брезжущий свет 

приветь своих мертвых по знакам нетленных примет 

и слейся с толпой одиночек блаженных больных 

давно колобродит душа в измереньях иных 

но соль четверговая вновь приведет на порог 

презревших Гекатову тень над скрещеньем дорог. 

***  

Ну а если назад, за плечо, за крыло – 

только взгляд, только пристальный взгляд; 

но примета дурна, и воды утекло 

под янтарные слезы сестер-Гелиад – 

так, что снадобьем сделался яд.  

Вот и кровь до виска добралась, горяча, 

и не больно смотреть с высоты 

на проделки шута, трюкача, рифмача; 

то ли смех, то ли плач искажает черты, 

и горят, не сгорая, мосты.  

И терновник колючий, и розовый куст, 

и садовник, и плащ огневой, 

и карбункул, змеиных коснувшийся уст, – 

всё твое над колеблемой ветром травой,  

брат-тростник, – вековой, кочевой…