Влюблённый в жизнь

Умершие – это сердца,
которые когда-то тебя любили. В.Гюго

Когда в декабре 2004 года в Афинах мы обнялись на прощание, мы сказали друг другу: «До свидания, до свидания может быть в Москве, может быть в Афинах, а возможно и в каком-то другом месте…»

После этого мы часто говорили по телефону – обменивались добрыми пожеланиями («С Новым Годом!» или «Христос Воскресе!», или еще что-нибудь), обсуждали планы. Он живо откликался на каждую мою просьбу, был всегда готов дать дружеский совет и ободрить меня.

 Но встретиться с ним мне было уже не суждено – с человеком удивительного обаяния, изысканного вкуса, внешне весёлым и, казалось, где-то в глубине души чем-то озабоченным, даже встревоженным, тонко чувствовавшим искусство, литературу и одновременно владевшим даром всё делать своими руками.

Он пытался прочувствовать каждый момент жизни, зная, что момент этот – редкая жемчужина ускользающего и эфемерного бытия. Как подлинный амфитрион, он обожал своих гостей, раскрывая перед ними подлинные сокровища своей души.

Ему были свойственны удивительный шарм, поразительная гибкость ума, необычайное богатство идей. Размышляя об истории или развитии литературы, он отдыхал мыслью. Строгость мысли сочеталась у него с душевной нежностью, особым изяществом и удивительным богатством её оттенков.

Он любил Москву, свою Москву, о которой всегда говорил с особым чувством, и, конечно, свою жену Олю, неразрывная и глубокая эмоциональная связь с которой лишь углублялась и разрасталась с годами, прожитыми вместе. Свойственный ему высокий стоицизм никогда не позволял ему жаловаться, но никто другой не смог бы с большей страстью пропеть гимн жизни. Обладая удивительной чувствительностью и душевной подвижностью, Володя с несдерживаемым наслаждением собирал вокруг себя всю доступную ему жизненную красоту. Свою поразительную интуицию он прятал под маской приверженного логике рационального человека,

Смысл традиции состоял для Володи не в обращении к прошлому, а наоборот, в раскрытии сути развития к будущему, временно прерванного несовершенством настоящего.

Несравненный рассказчик, Володя удивительно красочно воскрешал в памяти эпизоды своей богатой переживаниями жизни, прежде всего – детства. Предаваясь воспоминаниям о нем, он завораживал слушателей многоцветьем палитры своей удивительной личности.

Точный и строгий ум его сочетался с неподдельным любопытством ко всякого рода «методам». Он тонко чувствовал цвет времени и пафос человеческих судеб, особенно судеб личностей чем-то близких ему по духу.

«Смерть, – напишет вслед за Кальдероном греческий поэт Тассос Ливадитис, – всегда есть непрерывное продолжение большого сна». Будем верить, что Володя видит этот сон по-своему, в поэтическом слове, которое ведёт его к постижению горнего.