Молния и нож

Я призвал тебя, чтобы

ты показал мне нож,

который был у тебя.

«Мастер и Маргарита»

Восемь и один

Булгаковский роман продолжает жить, жить сейчас, активно и творяще. Его читают (пусть не так массово, как хотелось бы), по нему ставят фильмы и спектакли, о нём пишут исследования. И есть ещё одно явление, о котором (и вокруг которого) мы хотим порассуждать. Как во сне Никанора Ивановича от бриллиантового колье отскакивали разноцветные огни, так от булгаковского текста отскакивают и пускаются в полёт крылатые выражения и фразы.

Это явление зафиксировал «Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений» Вадима Серова: в нём приведены восемь таких выражений. Вот они, по алфавиту:

1.  Аннушка уже разлила масло

2.  Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

3.  Никогда и ничего не просите! Сами предложат и сами всё дадут

4.  Осетрина второй свежести

5.  Подумаешь, бином Ньютона!

6.  Правду говорить легко и приятно

7.  Рукописи не горят

8.  Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!

Пять высказываний принадлежат Воланду, и по одному – буфетчику, Коровьеву и Иешуа. Все высказывания принадлежат героям, нет ни одного высказывания «от автора» (или, если угодно, «от правдивого повествователя»). Первое и третье высказывания сокращены и отредактированы – сравнительно с исходными.

Но самое интересное здесь – это отсутствие одного замечательного фрагмента, принадлежащего Мастеру: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

 Так поражает молния, так поражает финский нож!».

Этот фрагмент помнят все читатели романа, по своей популярности он достоин присоединиться к вышеприведённым восьми.

Правда, надо признать, что фрагмент сложен для дословного – устного! – воспроизведения – это с одной стороны. С другой – он высказан в форме «от первого лица» («нами», «нас»), то есть как бы обращён, завёрнут внутрь себя – в отличие от восьми словарных, обращённых вовне. А с третьей стороны, слишком уж он серьёзен и трагичен. Иешуа свою афористичную фразу произносит всерьёз, и верит тому, что говорит, но сейчас произнести эту фразу нельзя без некоторого иронического контекста. Выражение «Рукописи не горят» можно произносить и воспринимать безо всякой иронии, но лишь в некотором возвышенно-переносном смысле, ибо «на самом деле» они очень даже горят. Фрагмент Мастера о любви произносится и воспринимается без всякой иронии и без всякого переносного смысла, но … уж очень он трагичен. И это сравнение любви с убийцей в переулке… воля ваша, но такой фрагмент стать крылатым – не может, не имеет права.

Что же касается сложности фрагмента, то, казалось бы, что за беда! Взять его и отредактировать (как поступлено с первым и третьим). Но фрагмент, как это ни странно, не поддаётся редактированию: он теряет выразительность (попробуйте сами!).

Удивительный фрагмент! Он резко отличается от восьми словарных:

1.  сложнее их (в частности, содержит сравнение: как … так);

2.  от первого лица, т.е. «замкнут на себя», а те – обращены вовне;

3.  тревожен и трагичен в своей выразительности – конечно, оттого, что в нём говорится об убийце и ноже.

Как пятый постулат Евклида, резко отличаясь от прочих постулатов и аксиом, веками привлекал к себе внимание математиков, так и фрагмент, принадлежащий Мастеру, заслуживает обстоятельного разговора. Который мы начнём, выделив во фрагменте две (по отдельности) составляющие – те, что названы в заглавии.

Молния: путь сверху вниз

Кто, собственно, боится Вирджинии Вулф, то есть, простите – молнии? Или, точнее, грозы?

В Ершалаиме – пёс Банга: «радость в глазах пса означала, что кончилась гроза, единственное в мире, чего боялся бесстрашный пес».

В Москве – пациент психиатрической клиники Иванушка: «Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками…».

И это всё.

А ведь как картинно описывается гроза в Ершалаиме! «Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы.

 Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму».

 Очень впечатляюще, красиво, картинно … но никого по-настоящему не пугает, кроме пса.

Кроме того, слово «молния» встречается в романе ещё и в переносном, «сниженном» смысле: срочная телеграмма. «Сверхмолния», «молнируйте» − кого могут испугать эти термины?

«Граждане! – вдруг рассердилась женщина, – расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу». Когда-то молнии были грозным оружием Верховного Олимпийца, теперь же их разносит обыкновенная женщина – это её работа.

Больше того, в той же главе происходит избиение Варенухи, сопровождаемое молниями, причём происходит – в уборной: «… развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы администратора и бесследно исчезла в отверстии сиденья.

От удара толстяка вся уборная осветилась на мгновение трепетным светом, и в небе отозвался громовой удар. Потом еще раз сверкнуло, и перед администратором возник второй… Этот второй, будучи, очевидно, левшой, съездил администратора по другому уху. В ответ опять-таки грохнуло в небе, и на деревянную крышу уборной обрушился ливень».

Короче говоря, происходит целенаправленное снижение статуса молнии.

Теперь посмотрим, что происходит с ножом.

Нож: точильщик без работы

Здесь ситуация обратная: статус ножа целенаправленно повышается.

Во-первых, слово «нож» употребляется очень скупо и осмотрительно. Первые двенадцать глав вообще без него обходятся. Впервые оно появляется в тринадцатой главе, в рассказе Мастера, и именно в этом ставшем знаменитым фрагменте о любви, поражающей как молния и как нож.

В этой же главе оно появляется ещё раз, но как-то странно: «на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?».

Что значит – какие? Бывают ножи садовые. Бывают – столовые, ведь готовит же Маргарита завтраки? Почему же Мастер заранее решает – за всех жителей дома! – что точильщик им не нужен?

Потому что статус ножа в романе сознательно, целенаправленно повышается. Если и встречается кухонный нож (например, в квартире Латунского), то используется он не по назначению, а как орудие мести: «Она била вазоны с фикусами в той комнате, где был рояль. Не докончив этого, возвращалась в спальню и кухонным ножом резала простыни, била застекленные фотографии».

И ещё в тридцатой главе: «− Отравитель, – успел еще крикнуть мастер. Он хотел схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им, но рука его беспомощно соскользнула со скатерти…». Вот ведь есть же нож в подвальчике, есть! – а Мастер удивляется: какие, мол, ножи?

Во-вторых, все «случайные», несанкционированные посланцами Воланда появления ножа − удаляются из московской бытовой сферы (если они там вообще имели место). Ложки и вилки остаются, а нож – удаляется. Вот глава «Было дело в Грибоедове»: «Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза».

Глава «Нехорошая квартира»: «жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой».

Глава «Коровьевские штуки»: «Никанор Иванович налил лафитничек, выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки...».

И чуть дальше: «Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую вдоль»…

«На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович уронил ложку на клеенку)».

Глава «Сон Никанора Ивановича»: «Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках».

В главе «Полет»: «Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках».

Если же в московских сценах нож всё-таки появляется, то непременно в присутствии посланцев Воланда. Например, в главе «Неудачливые визитеры»: «На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу».

Или в главе «Последние похождения Коровьева и Бегемота»: «Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру». И: «Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках…».

Нож – «острейший», магазин – валютный… Иными словами, речь идёт о ножах экстра-класса, а не о «каких-то» ножах, представляющих интерес для точильщика с «грязными сапогами».

И, наконец, глава «Пора! Пора!», где отравленный мастер пытается «схватить нож со стола, чтобы ударить Азазелло им».

Может показаться, что нож в квартире Латунского выпадает из этого ряда: ведь в квартире нет посланцев Воланда. Однако там есть Маргарита, ставшая ведьмой, будущая хозяйка великого бала у сатаны.

Подведём итог. Слово «нож» впервые появляется в 13-й главе. Его произносит Мастер – сам недавно появившийся в этой же главе. Вскоре, говоря о точильщике «в грязных сапогах», Мастер как бы даёт понять, что в Москве бытового применения ножей – не будет.

Нож в Москве сможет появиться только в присутствии посланцев того света, а также «примкнувшей к ним» Маргариты. Ножи удаляют из текста, «чтобы они не затупились».

Ложки могут себе позволить быть грязными (как в главе «Полет»), а ножи – не могут. Ибо они предназначены для «высокой цели»: для мести. Их берегут для однократного решительного применения – для убийства Иуды.

Отметим, что ножи экстра-класса в валютном магазине – появляются лишь в 28-й главе; нож, которым умирающий Мастер не сумел ударить Азазелло – и вовсе в 30-й. То есть эти ножи появляются лишь после убийства Иуды в 26-й главе (однако всё ещё в присутствии посланцев Воланда).

Применение Маргаритой ножа для мести Латунскому (разгром его квартиры) можно рассматривать, как репетицию мести Иуде. Так же, как прощение Маргаритой Фриды есть репетиция прощения Мастером Пилата («Прощение и вечный приют»).

Теперь присмотримся к тому, как ведут себя ножи в ершалаимских главах.

Плащи прокуратора

Первый плащ помнят все читатели романа – знаменитый «белый плащ с кровавым подбоем». Второй плащ – багряного цвета, в него переодевается Афраний после грозы: «Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухой нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь, сделайте мне одолжение».

«Пройти ко мне», − то есть, в отведённые Пилату помещения дворца Ирода. Там, в этих «пилатовских» комнатах, и нашёлся для гостя «сухой багряный военный плащ» − до того бывший, очевидно, собственностью прокуратора. В этом плаще гость и покинул дворец, отправившись «принимать все меры к охране Иуды из Кириафа».

Но перед уходом гость что-то спрятал под плащом, какой-то предмет: «Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился, принимая его, и спрятал под плащ».

Мешок с деньгами извлекается из-под одного прокураторского плаща – и тут же скрывается под другим.

Стало быть, второй плащ, багряный, и третий, неизвестного цвета (говоря «второй», «третий» − мы имеем в виду очерёдность их появления в тексте), умеют скрывать, прятать что-то от посторонних глаз. Собственно, это и есть их главная (если не единственная) романная функция. Это, а не защита от капризов погоды, от грозы: в защитной функции им не приходится выступать.

Хорошо. Ну, а главный-то плащ, который на прокураторе – он-то ведь ничего не скрывает?

Ну, как сказать… «Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа…».

Вот оно как!

Это какой же плащ игемон расстегнул и сбросил?

Всего возможны четыре варианта сочетания плаща и ножа:

1.  Весь день, с утра и до полуночи, на прокураторе один и тот же плащ (белый с кровавым подбоем), а под плащом всё это время – нож в ножнах.

2.  Плащ весь день всё тот же (белый с подбоем), а вот ножа утром не было: прокуратор надел его перед грозой.

3.  Плащ с утра – белый с подбоем, потом – какой-то другой; а ножны с ножом весь день неизменно прицеплены к поясу.

4.  Плащ с утра – белый с подбоем, потом – какой-то другой; ножа утром не было – появившись, он прячется под другим плащом.

Рассмотрим первый и третий варианты.

Когда ранним утром прокуратор вышел в крытую колоннаду дворца, под его плащом прятался нож. Когда прокуратор допрашивал странного арестанта, когда говорил с Каифой (в частности, угрожал ему: «Побереги себя, первосвященник»), когда отдавал Афранию зашифрованный приказ об убийстве Иуды (употребляя слово зарежут), − всё это время под плащом был нож.

Любопытная получается картина «плаща и кинжала»!

Спасибо неправке

Но ещё более любопытную картину мы находим после пробуждения Пилата.

Когда Марк Крысобой приходит будить игемона, он видит на кресле ножны с ножом? – Видимо, да.

А затем входит Афраний – и видит прокуратора в рубахе без пояса (расХРИСТанного!), а на кресле тот самый пояс с ножом? и беседа (кстати, весьма продолжительная) ведётся «в присутствии ножен и ножа», причём собеседники их как бы не видят? – Похоже, что так.

И Левий Матвей тоже видит расхристанного прокуратора и заманчивые ножны с ножом? – Да, и Левий тоже.

А ведь Левий считает игемона виновником смерти Иешуа. Что, если оборванец изловчится и выхватит нож?

Говорит Пилат: «Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя». Нет, не для этого призвал Пилат бывшего сборщика податей!

Говорит Левий Матвей: «Чтобы веревки перерезать». Нет, он украл нож не ради верёвок, а чтобы заколоть Иешуа!

Когда речь заходит о ноже, оба собеседника говорят неправду (и сами этого не замечают), оба скрывают свои подлинные намерения.

Проще всего сослаться на то, что вторая часть романа не подверглась авторской правке – отсюда, мол, и этот излишний нож. Да, авторской правки не было. И благодаря этому мы видим тайные силовые линии романа, которые авторская правка сумела бы, вероятно, скрыть. И вряд ли будет большой ошибкой сказать, что нож – идея ножа – идея зарезать Иуду ножом (если уж нельзя добраться до Каифы) – это идея-фикс булгаковского романа.

Мотив убийства Иуды возникает очень рано, уже во второй главе, почти сразу после появления в тексте имени Иуды: « − Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах» <…> «Светильники зажёг… − сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали».

Пилат ещё и сам не знает, что Иуда уже приговорён к смерти, ему об этом сообщает чуткий и бесхитростный арестант: «Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль».

Но скоро, очень скоро Пилат всё поймёт; и всё то, что из этого понимания следует − сделает.

И ещё одно замечание. Девятнадцать веков просидел Пилат в каменном кресле на площадке среди гор – пока не пришло прощение. «Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом… вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он». И что же – девятнадцать веков под плащом скрывался нож?

Формула и её прочтение

Почему убийц, зарезавших Иуду – двое?

Этот тревожный вопрос может показаться странным и неуместным. Ну как почему? – Потому, что этого требует техника убийства… его механика, если угодно. Один спереди, другой сзади… чтобы, значит, никуда ему не деться…

Да, конечно: механика убийства под открытым небом – требует двух исполнителей.

Но есть ещё одна причина, можно её назвать метафизической.

В Москве любовь поразила двоих, и поразила двояко (как молния и как нож). Это можно записать формулой:

 1 → 2

А под Ершалаимом злосчастная любовь Иуды сама становится жертвой поражения. Её поражают двое.

Причём их даже можно идентифицировать. У первого, «что был впереди», в руке «что-то блеснуло» − «и тотчас потухло»: нож. Этот, «что был впереди» − он не только первый, но и главный. Это он выяснил, сколько денег получил Иуда, он «выхватил из рук Иуды кошель», и это он нанёс заключительный и смертельный удар – в сердце.

«Зато» удар второго – как удар молнии: «И в тот же миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под лопатку».

Итак, можно идентифицировать: первый, «что был впереди» − это нож; второй, который сзади – молния.

Второй-молния ударяет первым. Это соответствует тому, что в рассказе Мастера молния предшествует ножу: «Так поражает молния, так поражает финский нож!»).

Таким образом, в случае с Иудой вышеприведённую формулу следует «читать справа налево»:

 1 ← 2

Как видим, у нашего фрагмента богатая корневая система, он питается соками булгаковского романа, он – плоть от плоти его и, казалось бы, ничем не уступает тем восьми (а во многом и превосходит), но не быть ему «крылатым» − каинова печать убийства твёрдо держит его в стороне и не даёт взлететь.

Но зато, «если его пошевелить», за ним откроется целый мир, («новая геометрия» плаща и ножа, например), и потому сравнение его с пятым постулатом – вполне оправданно.