Медленный яд евразийства

Год 1932-й ознаменовался двумя, казалось бы, внешне не связанными событиями. Обнаружить между ними связь внутреннюю в тогдашнем СССР могли лишь немногие. В последующие же годы и поговорить-то на эту тему в узком кругу было небезопасно. А уж после 37-го, когда один из «участников» бесследно исчез в лагерях, вопрос, как говорится, был окончательно закрыт.

Нет, конечно, «окончательно закрыт» – не более чем словесный оборот. Разве можно что-то закрыть окончательно?

Упомянутые события касались судеб двух некогда широко известных (правда, по разные стороны границы) людей – литературоведа Дмитрия Мирского и поэта Максимилиана Волошина. Первый, после многолетнего отсутствия, вызванного послеоктябрьской эмиграцией, в 1932 г. возвратился на родину. Второй в том же году в возрасте 55 лет скончался в Крыму от тяжелой болезни. Скорее всего, Мирский хотел увидеться с Волошиным: им было о чем поговорить. Но не успел.

Советское литературоведение – явление особое. Через много лет, ни словом не упомянув связывавшие их долгие годы идеи, оно мягко уравняло обоих привычным идеологическим штампом – «советский». Отныне Волошин считался «русским советским поэтом», а посмертно реабилитированный Мирский – «русским советским критиком и литературоведом». Любопытно, что Федор Сологуб, никогда родину не покидавший и написавший в 1921 году большой роман (тогда же изданный), до последних дней продолжавший создавать прекрасные стихи, скончавшийся в Ленинграде в 1927 году, звания «советский» не удостоился. Правда, и никаких заслуг перед советской властью, в отличие от Волошина и Мирского, за ним не числилось. В частности, никакого отношения к идейному течению так называемых евразийцев, оказавшихся весьма полезными советской власти в двадцатые годы¹, Сологуб не имел. Чего не скажешь о тех же Волошине и Мирском.

Основатель евразийства Никита Трубецкой одним из первых заметил «носившиеся в воздухе» литературные проявления будущего идейного течения. «Я чувствую его в стихах М. Волошина, А. Блока, Есенина…»

Д. П. Мирский (в годы эмиграции называвшийся Святополк-Мирским) был одним из активных деятелей евразийского движения. “В статье «Символисты» (1920), – пишет о Мирском современный исследователь О. А. Казнина, – он отмечает стихи (М. Волошина, – Н. О.) о Греции и Крыме, а стихотворение «Демоны глухонемые» и «Китеж» характеризует как «лучшие из всего, что было написано с патриотических позиций на эту жгучую тему наших дней». Менее года спустя <…> Святополк-Мирский снова возвращается к Волошину, и на этот раз дает его поэзии самую высокую оценку. Он пишет: «Самое замечательное, что было создано вне группы «Скифы» за эти годы, это поэзия Максимилиана Волошина». <...> Критик восхищается тем, что в поэзии Волошина вожди русской истории предстают как «вечные» и бессмертные символы стихийных сил, которые управляют Россией». Он отмечает, что Лже-Дмитрий, Разин и Петр приобрели здесь черты мифологических героев. <…> Отдельную главу критик посвятил Волошину в статье «О современном состоянии русской поэзии», написанной в 1922 г. и предназначенной для журнала «Русская мысль». <…> Дореволюционный Волошин, в представлении критика, был наименее русским поэтом, его вдохновляли Испания, Греция, Франция, Туркестан, киммерийский Коктебель – только не Россия. Однако, потрясенный войной (заметим, что самый трудный для России период Первой Мировой войны Волошин провел заграницей; вернувшись в 1916-м на родину, в армию не пошел и мирно жил в собственном доме в Коктебеле, – Н. О.) и революцией, поэт создал истинно глубокие и законченные произведения. Среди них критик называет «Святую Русь», «Китеж» и «Молитву о городе». <…> «Славянофильскому восприятию Революции в ней дано выражение окончательное». По всей видимости, эти произведения утвердили репутацию Волошина как одного из вдохновителей евразийства”. Позднее критик писал, что Волошин «построил теорию сверх-славянофильского квиетизма».

«В ключе евразийства, – пишет в другом месте О. А. Казнина, – могла быть воспринята поэма «Протопоп Аввакум» (1918), посвященная любимому герою литературы, публицистики, историософии скифства и евразийства. Стихи, в которых Волошин осмысливает положение России между Западом и Востоком, в контексте общечеловеческой мировой цивилизации, входят в цикл «Пути России». В стихотворении «Европа» (1918) история России представлена как плод слияния христианской Византии и Ислама». Заметим, что ислам, который вместе с буддизмом евразийцы подводили под понятие «наивного язычества», легко и быстро, по их мнению, поддающихся призывам православия, – одна из ключевых идей о будущем обустройстве России по евразийскому образцу.

“Интерес к евразийским идеям, – пишет исследователь в другом месте, – поэт не утратил и в более поздние годы. В стихотворении «Четверть века (1900-1925)», написанном в 1927 г. в дни землетрясения, поэт подводит итоги своей жизни и благословляет судьбу за то, что в свое время она закинула его в сердце Азии, где «каждый впервые себя сознает завоевателем древних империй»”.

Разделял Волошин и идею-мечту о том, что Константинополь должен стать русским. «Это перемещение центра тяжести к югу (востоку), – фиксировал он на бумагу свои евразийские мечтания, – самое радостное и желанное». Столицу России он хотел поначалу видеть в Москве (что, как известно, осуществилось), а затем, возможно, и в Киеве. Весьма актуальное, надо заметить, желание.

Подобно евразийцам, Запад он откровенно не любил (вернее, навсегда разлюбил после возвращения в 1916 г. в Россию) и постоянно обращался к символу варвара, способного «противостоять напору западной буржуазной цивилизации» (О. Казнина).

Но, может быть, все вышесказанное – лишь наговоры на замечательного русского поэта-гуманиста, обладателя широкой русской души, настежь открытой миру?

Обратимся к фактам. В своей автобиографии, написанной в 1925 г., Волошин вспоминает: «Февраль 1917 г<ода> …большого энтузиазма во мне не порождает, т. к. я все время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинную реальность революции».

Итак, буржуазная революция, провозгласившая и пытавшаяся защищать западные ценности, ему не по душе. Волошин даже на какое-то время, по собственному признанию, теряет дар речи, который возвращается к нему «только после Октября». Это не мудрено. В том, что началось после Октября, Волошин увидел сокровенный христианский смысл. В стихотворении «Россия» (1918) он выражает уверенность, что его родине дан искус:

…Благословить свои оковы

В темнице простираясь ниц,

И части восприять Христовой

От грешников и от блудниц.

 Израильский историк Михаил Агурский в посвященной поэту главе своей книги «Идеология национал-большевизма» заметил в этой связи, что поэт «видит в большевистской власти не что иное, как “часть Христову”».

Вдохновлявшиеся его поэзий евразийцы, хотя и не были настроены столь мистично, во главу угла своей «диалектики» все же ставили Православие и считали, что европейская цивилизация – смертельный враг Евразии. «Азиатская ориентация, – писал Трубецкой, – становится единственно возможной для настоящего русского националиста». При этом большевизм, по их мнению, – русское народное движение, а «гибель большевистской партии – опасность для России».

В 1924-м Волошин пишет стихотворение «Россия», где высказывает довольно распространенную и в наши дни точку зрения, что его родина, приняв на какое-то время западные идеи, «устроила на своей территории …полигон для их испытания, а все жители России оказались лишь подопытными кроликами, не нашедшими противоядия против западно-европейских микробов» (В. Кантор):

В течение пятидесяти лет

Мы созерцали бедствия рабочих

На Западе с такою остротой,

Что приняли стигматы их распятий.
Все наши достиженья в том, что мы
В бреду и корчах создали вакцину
От социальных революций: Запад
Переживет их вновь, и не одну,
Но выживет, не расточив культуры.

Как видим, в наших бедах виноват все тот же ненавидимый евразийцами (духовными братьями Волошина) Запад. Однако с историософской точки зрения, как замечает В. Кантор, вопрос о чьей-либо «вине» бессмысленен, «ибо можно говорить лишь о взаимосвязи и взаимозависимости явлений и их последствий». По Волошину же получается, что Россия, выработав антиреволюционную вакцину и претерпев всяческие беды, спасла Запад.

Спасла? На самом деле последствием «спасительного» Октября, вернувшего Волошину дар речи, «была страшная европейская революция справа – национал-социализм». Волошин, правда, до нее не дожил. Но один из глубочайших русских мыслителей того времени Федор Степун не понаслышке знал, что такое национал-социализм и другие разновидности фашизма. Притом что евразийство он определял не иначе, как русский фашизм².

Другой выдающийся русский мыслитель того же времени Георгий Федотов считал, что созданная Лениным и названная им советской система, по сути, тоже была фашистской. «Не одна Россия, а весь мир может благодарить Ильича за создание фашистской системы государства, – писал он в книге «Октябрьская легенда». – Сравнительно с тем страшным разрушением, которое производит фашизм в системе культуры и духовного строя личности, второстепенное значение имеет вопрос об экономической системе фашизма: в интересах каких классов (любопытно, что и Волошин не придавал большого значения классам, считая, что в буржуазных государствах правят бывшие уголовники, во время революций сменяющие т. н. «правящий класс», – Н. О.), пролетариата, буржуазии или средних слоев, используется чудовищный аппарат тоталитарного государства. Здесь перед нами один из тех случаев, когда форма важнее содержания. Как при оценке инквизитора мало значения имеет его credo, Торквемада это или Дзержинский, так и при оценке фашизма идеология и политическая родословная диктатора отходит на задний план».

В «Бунтующем человеке» Альбер Камю, отмечая иррациональную природу фашистских режимов, писал: «…Гитлер и Муссолини стремились к созданию империй, а идеологи национал-социализма недвусмысленно высказывались о планах мирового господства. Их отличие от теоретиков классического революционного движения состояло в том, что они избрали и обоготворили иррациональную (курсив мой, – Н. О.) часть нигилистического наследия, отказавшись обожествить разум. И тем самым отреклись от универсальных притязаний. Это не помешало Муссолини и Гитлеру ссылаться на Гегеля, а Гитлеру – считать своим предшественником Ницше, но не подлежит сомнению, что они воплотили в истории лишь некоторые из пророчеств немецкой идеологии. И в этом отношении они принадлежат истории бунта и нигилизма (как и теоретики евразийства вместе с Лениным и его учениками, – Н. О.). Они первые построили государство исходя из идеи, что ничто на свете не имеет смысла и что история – всего лишь случайное противоборство сил».

Заметим, что другая тоталитарная идеология – большевизм – точно так же делает ставку на бунт, а бунт, как уже замечает комментирующий Альбера Камю Владимир Кантор, «это всегда отсутствие разума, в какие бы одежды он ни рядился. Более того, любой тоталитаризм, в том числе и большевистский, всегда строится не на разуме, а на лжи».

А вот как по поводу роли разума в человеческой истории рассуждает Волошин:

Когда-то темный и косматый зверь,
Сойдя с ума, очнулся человеком –
Опаснейшим и злейшим из зверей –

Безумным логикой
И одержимым верой.
Разум

Есть творчество навыворот, и он
Вспять исследил все звенья мирозданья,
<…>
Преобразил весь мир, но не себя, Он
заблудился в собственных пещерах И
стал рабом своих же гнусных слуг. («Мятеж», 1923)

Разум, как видим, потерпел полное банкротство. Что ж удивительного, если затем настало время бунтов и мятежей. Ниже – не поэтическая ли иллюстрация к вышеприведенным рассуждениям А. Камю:

Настало время новых мятежей И
катастроф: падений и безумий. (Там же)

Выводы Волошина – в духе того же воинствующего иррационализма:

Воля вещества

Должна уравновеситься любовью,

И магия:

Искусство подчинять

Духовной воле косную природу.

Но люди неразумны. Потому

Законы эти вписаны в клинках,

В орудьях истребленья и машинах. («Магия», 1923)

Как магия подчиняла себе «косную природу», а потом «вразумляла» людей орудиями истребления, мы хорошо знаем. Но боюсь, далеко не все знают, что со стороны русского поэта эти строки были отнюдь не горьким пророчеством, а credo, которого он придерживался до конца дней. Людей, которых он называет узниками своих же лабиринтов, Волошин призывает… нет, не к справедливому социальному устройству, защите частной собственности, свободы слова и пр. «буржуазных ценностей», а

…к восстанью против
Законов естества и разума:
К прыжку из человечества –
К последнему безумью –
К пересозданью самого себя. («Бунтовщик», 1923)

Что и говорить, своевременный был призыв. То, как обезумевшие большевики-ленинцы и немецкие нацисты пересоздавали в 20 – 30-е гг. самих себя, а затем пытались «пересоздать» всех остальных людей, тоже хорошо известно.

Продолжая пророчествовать в том же духе, Волошин даже не пытается скрывать, к человеческому материалу какого рода адресует свои призывы. Это – мятежники и преступники, перед которыми «виновно государство». Только не подумайте, что речь идет о родном тоталитарном отечестве, живя в котором, он писал эти строки. Разумеется, он говорит о ненавистном буржуазном государстве, где «вне закона находятся два класса: уголовный и правящий, во время революций³ они меняются местами, – в чем по существу нет разницы»:

Не пресекайте, не готовьте русла

Избытку сил.

Поймите сущность зла.

Не бойтесь страсти.

Не противьтесь злому

Проникнуть в вас… <…>

Врач гасит жизнь,

Священник гасит совесть.

Довольно вам заповедей на «не»:

Всех «не убий», «не делай», «не укради», –

Единственная заповедь: «ГОРИ!» («Бунтовщик», 1923)

Что тут скажешь? Легко, а главное, совершенно безопасно обращать подобные призывы к преступникам и мятежникам из буржуазных стран (цитируемые стихотворения как раз и печатались в веймарской Германии), когда в твоем государстве, руководимом славной ленинско-сталинской гвардией, –

Утихла буря. Догорел пожар.

А сам ты –

…принял жизнь и этот дом, как дар

Нечаянный, – мне вверенный судьбою,

Как знак, что я усыновлен землею. («Дом поэта», 1926)

Наверно, поэтому, пребывая в состоянии тихой радости, свои призывы приезжающим к нему погостить творческим людям, советским гражданам, лояльным партии и правительству, Волошин формулирует совершенно иначе:

Ветшают дни, проходит человек,

Но небо и земля – извечно те же.

Поэтому живи текущим днем.

Благослови свой синий окоем. (Там же)

Они и благословляли. Примерно до 1935-го.

Впрочем, если вы думаете, что со смертью Волошина и уничтожением в СССР ставших ненужными «советских» евразийцев Сергея Ефрона (старого друга Волошина и заграничного агента ГПУ) и Дмитрия Мирского с этим идейным течением в нашей стране было навсегда покончено, то сильно ошибаетесь.

Дело евразийцев в послесталинском СССР тихо продолжил и уже почти «под гром фанфар» довел до перестроечных времен сын выдающегося русского поэта Николая Гумилева Лев Гумилев. «Меня называют евразийцем, и я от этого не отказываюсь, – признавался он («Наш современник», 1991, № 1, стр. 132). – С основными историко-методологическими выводами евразийцев я согласен». Как и Волошин, он не любил Запад, призывал держаться от него подальше и видел для России особый путь. В каком-то роде ему даже удалось осуществить мечту (правда, не знаю, искреннюю или намеренно провозглашаемую в годы гражданской войны) Волошина о «примирении» белых и красных («Я ж делал все, чтоб братьям помешать/ Себя – губить, друг друга – истреблять»).

«Что достаточно будет усвоить рядовому “красно-белому”? – размышляет о «примиренческих» устремлениях Л. Гумилева историк А. Л. Янов («После Ельцина», М., 1995). – Что история работает против «загнивающего» Запада и на самый молодой в мире этнос, сохранивший безнадежно утраченную Западом пассионарность. Что, попросту говоря, «никаких контактов нам с латинами иметь не надо, так как они народ лукавый, лицемерный, вероломный и притом не друзья России, а ее враги». Или на ученом языке (для интеллигентов): «как бы ни называть эти связи: культурными, экономическими, военными, они нарушают течение этногенеза…порождают химеры и зачинают антисистемы. Идеологические воздействия иного этноса на неподготовленных неофитов действуют подобно вирусам, инфекциям, наркотикам, массовому алкоголизму…губят целые этносы, не подготовленные к сопротивлению чужим завлекательным идеям». Или того хуже: контакты с чуждыми этносами ведут к «демографической аннигиляции…только этнические руины остаются в регионах контакта».

Все верно: общий враг хоть кого способен сплотить, стоит только его, врага, четко и убедительно (желательно еще и по-научному) обозначить.

Похоже, представление о главном враге у М. Волошина и Л. Гумилева было общим.

Впрочем, не только о враге, но и о друге. Карл Маркс, говорил Гумилев, предвидел в своих ранних работах возникновение принципиально новой науки о мире, синтезирующей все старые учения о природе и человеке. В 1980-е Гумилев был уверен, что человечество – в его лице – «на пороге создания этой новой марксистской науки». (Изложено по А. Янову).

Вот и Волошин в письме Л. Б Каменеву (лето 1924 г.) признавался (надо полагать, искренне), что еще в 1919 г., т. е. в самый разгар гражданской войны, признал советскую власть «как единственный и неизбежный путь России», а также в том, что принимает анализ марксизма, да и «от конечных идеалов коммунизма мысли мои не так уж далеки».

Советская власть в целом платила поэту взаимностью. С первых же дней большевицкой диктатуры Волошин не только не подвергался каким-либо цензурным ограничениям, но его тексты буквально шли нарасхват. В декабре 1917 г. в газете «Слову – свобода» Клуба московских писателей появляется его публикация на тему свободы слова. В январе 1918 г. в питерском альманахе «Творчество» опубликован стихотворный цикл «Облики». В феврале того же года в альманахе «Стремнины» (Петроград) – стихи из цикла «Киммерийские сумерки». В начале мая в московском издательстве «Зерна», выпустившем «Весенний салон поэтов» также напечатаны его стихи.

В июне в московском издательстве «Творчество» выходит 136-страничный сборник избранных стихотворений Волошина «Иверни». В октябре 1919-го в харьковском издательстве «Камена» опубликована его большая статья «Поэзия и революция: Александр Блок и Илья Эренбург». Там же выходит его знаменитый поэтический сборник «Демоны глухонемые» (1919). В декабре того же года в издательстве «Творчество» огромным по тому времени тиражом 18 тыс. экз. выходит его сборник «Верхарн. Судьба. Творчество. Переводы». В апреле 1921 г. нарком Луначарский обещает Волошину помочь приехать в Москву и выдать «академический паек». В первом номере московского журнала «Зритель» (1922) снова появляются его стихи. В 1922–24 гг. Волошина печатает «Литературное приложение» к берлинской газете «Накануне», негласно финансируемой советским правительством. В апреле 1922 г. в московском альманахе «Время» снова печатаются его стихи. В мае – в художественном альманахе «Наши дни» (Москва, Госиздат) опубликованы его стихотворения «Бегство» и «Дикое поле».

В июне в журнале «Красная новь» – стихи из цикла «Путями Каина». В том же месяце в сборнике «Свиток» (изд-во «Никитинские субботники») снова публикуются его стихи. Во 2-м (за 1924 г.) выпуске популярнейшего московского альманаха «Недра» печатаются еще 4 стихотворения из «Путями Каина», а в 5-м выпуске за тот же год – большое стихотворение «Космос» из того же цикла.

Начиная с 1917 г. Волошин перепечатывал свои стихи на машинке и охотно раздавал переписывать всем желающим. В «Автобиографии» (1925) он писал, что его стихи «распространяются в России в тысячах списков». Самиздат? Не иначе, вот только без каких-либо возражений и репрессий со стороны властей. Читайте на здоровье, дорогие советские граждане!

Выходит, и впрямь недалек был от «конечных идеалов коммунизма».

Да уж куда ближе! Вот и первые евразийцы, вдохновляемые его поэзией, считали, что большевизм, несмотря на его недостатки, – русское народное движение.

И что, разве не правы? Разве не туда движемся? Туда, туда… Как говорится, попутного ветра народному движению! С евразийцами, марксистским анализом, коммунистическими идеалами, Львом Гумилевым и Максимилианом Волошиным.

Примечания

1. Пронизанное чекистской агентурой, евразийское движение так же, как «сменовеховство», с начала 20-х гг. способствовало идейно-политическому расколу эмиграции, затем само распалось на левую и правую группы. Левая открыто заняла просоветскую позицию, причем некоторые из ее представителей, включая Мирского и Ефрона, возвратились в СССР. В Европе это движение тихо скончалось к нач. 30-х гг.

2. Для этого у Ф. Степуна имелись основания. На первое место в иерархии сфер культуры евразийцы ставили сферу государственную, преимущественным выразителем и носителем которой является, по их мнению, правящий слой. Только в государственной организации, считали они, впервые и вполне осуществляется и выражается единство культурной жизни. Не должно быть никаких внегосударственных организаций и объединений. Государству должны подчиняться не только хозяйственная, техническая и материально-культурная, но даже сфера духовного творчества. Для построения такого государства нужна, разумеется, новая система идей. Семя новой «идеи-правительницы» - сама жизнь, нужно только прислушаться к ее кипению в недрах общей духовной обстановки момента и эпохи. Новая идея (какая, правда, не ясно) должна заменить государство, средоточие и вождя до тех пор, пока новое государство, средоточие и вождь не будут реально созданы и сделаны. Кем бы, вы думали? Самой идеей! Но это возможно только через создание новой партии – особого типа и строя. Партия - разумеется, правительствующая, при этом единая и единственная.

3. Революция в понимании Волошина – явление труднообъяснимое. С одной стороны, она как будто устанавливает буржуазный строй, с другой – утверждает всевластие нового правительства, состоящего из бывших уголовников. Похоже, Волошин так возненавидел буржуазную демократию, которую наблюдал в 1914-16 гг. в Швейцарии и Франции, что, изображая в «Путями Каина» некое Государство, возникающее в результате революции, использовал атрибутику тоталитарного режима, становление которого наблюдал уже в 1917-22 гг. в России. Оно “имеет монополию на производство фальшивых денег”, на выборах там побеждает «наинаглейший и наиадвокатнейший из всех”, а “газета есть самый сильнодействующий яд”. Там “каждый дорвавшийся до власти сознает себя державной осью государства и злоупотребляет правом грабежа, насилий, пропаганды и расстрела”; а правительство “должно активом террора покрыть пассив усобиц”. В этом Государстве царят “шпионаж, цензура, проскрипции, доносы и террор”.