Переводы из Харта Крейна, Чеслава Милоша, Шеймаса Хини

                                     ХАРТ КРЕЙН

 Харт Крейн, американский поэт, родился в 1899 году в семье успешного коммерсанта. Не окончив школы, начал самостоятельную жизнь с 17 лет. В период созревания на него оказали влияние поэты елизаветинской эпохи и французские символисты, особенно Рембо. Самое известное его произведение поэма «Бруклинскому мосту» была задумана, как новый американский эпос. Возвращаясь из Мексики в 1932 году, куда он отправился по гранту фонда Гуггенхайма, бросился в воды Мексиканского залива.

   БРУКЛИНСКОМУ МОСТУ

Как много ты рассветов проводил

Гигантской чайкою присев на воды,

Роняя кольца белые в залив,

В цепях застыв у статуи Свободы.

Законченной кривой влечешь ты глаз

Или скользишь, как парус по странице

С рядами цифр, пунктиром чертежей,

Линуя наклонившиеся лица.

Я вспоминаю миражи кино,

Толпу перед экраном в трансе.

Но кадры промелькнут, настанут будни,

Жизнь  смотана до нового сеанса.

Ты радугой над гаванью повис,

И на серебряный ступая свод,

Восходит солнце по твоей дуге,

Свободно протянувшейся вперед.

Из шахт метро и мебельных берлог

Влечет к тебе безумцев – встанут тихо,

На миг застыв над водами, и – вниз,

Во тьму. Лишь всплеску вторит эхо.

Стекает полдень по тебе в щель Уолл-стрита,

Как зубом вспорота небесная слюда,

Дрейфуют кружевные вышки кранов,

 Атлантику вдыхают провода.

Непостижима, как еврейский Бог,

Твоя награда. Рыцарское званье

Ничто для наших низменных времен –

Сплошная передышка и зиянье.

Алтарь и арфа! Чья смогла рука

Так стройно струны натянуть твои?

Преддверье неба и зарок пророка,

Молитва парии и крик любви!

Огни прожекторов под вздохи звезд

Высвечивают твой стальной размах,

Пространство, словно бусы нанизав.

Следя, как ночь растёт в твоих руках,

Застыв под арками и сводами, я ждал,

А в сумерках яснел твой силуэт,

Кипенье улиц утихало в темноте

И год железный погружался в снег.

Бессонный, как река, что под тобой,

Ты к нам с небес на землю сходишь строго,

В прыжке над бездной волшебством застыв,

Загадкой кривизны бросая вызов Богу.

                                             ЧЕСЛАВ МИЛОШ

Польский поэт, родился в 1911 году на территории нынешней Литвы. В годы войны участвовал в Сопротивлении. В 1951 году эмигрировал во Францию, позже преподавал в университетах США. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 года.

      ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ

Господь, я любил клубничный джем

и темную сладость женского тела.

Еще холодную водку, селедку в оливковом масле,

запахи корицы и чеснока.

Какой я пророк? Зачем святому духу

посещать такого человека? Многие другие

были справедливо призваны.

Кто бы поверил мне? Ведь видели,

как я опустошаю стакан, как бросаюсь на еду

и жадно поглядываю на шею официантки.

Грешен, и знаю это. Желая величия,

способный учуять его повсюду, –

я лишь отчасти ясновидец, –

но знаю, что обречено не стать великим, вроде меня:

пир кратких надежд, вече гордецов,

турнир горбунов, литература.

                 СМЫСЛ

– Когда умру, увижу подкладку мира.

Другую его сторону, за птицей, горой, рассветом.

Истину, готовую раскрыться.

Что никогда не сходилось, сложится.

Необъяснимое будет понято.

– А что если подкладки у мира нет?

Что если дрозд на ветке не символ,

а просто дрозд на ветке?

И в смене дня и ночи нет никакого смысла?

И на земле нет ничего, кроме этой земли?

– Даже если так, останется слово,

разбуженное губами, которые истлеют,

неутомимый гонец, бегущий

сквозь звездные поля, несущиеся галактики –

окликающий, остерегающий, зовущий.

                  ПОСЛЕ РАЯ

Не убегай больше. Тише. Как мягко падают

капли дождя на крышу. Как совершенно

все вокруг. Теперь для нас двоих,

проснувшихся в королевской постели на мансарде,

мужчины и женщины. Для одного растения,

разделенного на мужское и женское, тянущихся друг к другу.

Да, это мой дар вам. Поверх пепла

на горькой, горькой земле. Поверх

подземного эха протестов и обещаний. Так что теперь,

на рассвете будьте внимательны: наклон головы,

рука с гребнем, два отражения в зеркале

навсегда только однажды, даже если их не вспомнить,

так что следите за тем, что есть, исчезающим,

благодарные за каждое мгновение.

Пусть этот крошечный парк с позеленевшими бюстами

в жемчужно-сером свете летнего дождика

останется таким, как и был, когда вы отворили ворота.

И улицы с высокими осыпающимися портиками,

которые  ваша любовь преобразила.

                                    ШЕЙМАС ХИНИ

   Шеймас Хини родился в 1939 году в Северной Ирландии. Изучал английский язык и литературу в университете Квинс в Белфасте, преподавал в педагогическом колледже Сент-Джозеф. Позже, уже став знаменитым поэтом, читал лекции в Гарварде и Оксфорде. В 2003 году в университете Квинс открылся центр по изучению поэзии имени Шеймаса Хини.

   Шеймас Хини был лауреатом многих литературных наград, в 1995 году был удостоен Нобелевской премии. Умер 30 августа 2013 года в Дублине.

КАМЕННЫЙ ПРИГОВОР

Когда на месте казни он стоит,

в руке все та же палка, та же шляпа

на голове, истерзанной сомненьем,

презреньем к лести или отговоркам,

суд не свершится только потому,

что кто-нибудь промямлит приговор.

Он свыше ждет того, что больше слова,

всю жизнь полагаясь на молчанье.

Пусть будет как в судилище Гермеса,

завалов и захоронений Бога,

где камни приговора в ноги

бросали, пока новое надгробье

его величью не коснулось плеч.

Быть может, у обрушенной стены

вдруг, наконец, промолвит кто-то: «Дух Его

витает здесь». Но даже этим скажет слишком много.

ДЕТИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ

Когда по склону насыпи взбирались,

глаза почти касались проводов

и белых шишек телеграфных линий.

Как нарисованы, – они на мили

вились к востоку, к западу за нами,

и тяжесть ласточек их прогибала.

Нам, мальчикам, казалось, что не знаем

чего-то главного. Мы думали – слова

несет по проводам блестящим током

и в каждом слове-капле – зерна света,

так что сиянье строк и сами мы,

столь бесконечно малые частицы,

 могли протечь через игольное ушко.

ИЗ ЦИКЛА «ОЗАРЕНИЯ»

                     I

Смещенье яркости. И зимний свет

в прихожей, и на каменных ступенях

бездомного дрожащий силуэт.

Вот как звучит особый приговор:

пустые стены, дождь плюет в камин,

в натекшей луже – души облаков.

А что в конце дороги этой ждет –

известно. Но способен лишь вперед

смотреть привыкший к горизонту глаз.

Деталей в приговоре этом нет,

из старой правды он, но крышу сдуло.

В стенаньях ветра угадать ответ.

                               II

Заделай крышу. И заройся внутрь.

Пей из жестянки и испробуй холод

замков, засовов и щипцов каминных.

Потрогай балки и, забивши гвоздь,

проверь отвесом косяки и смычки,

и ровность стен, и кладку дымохода.

Перемести куда-нибудь порог,

и выправь рамы в окнах мезонина,

попристальней вглядись в дощатый пол.

Топи, как гайку, каждое желанье,

крепя тем самым бастионы чувств.

Не поскользнись на слове. Будь потверже.

                       IV

Под океаном собственного гула

толпа на римских амфитеатрах и другой

могла услышать рокот. Посильнее.

Как будто в раковине, к уху поднесенной

у моря, – звук настойчивый посланья:

слова, произносимые там где-то,

как эхо, отраженное гробницей,

накатывали волнами тирад

классических – то громче, то слабее.

О, как воздушно и привычно там, вверху,

без тела для одежд, без головы для мозга,

и все возможно – музыкой, приливом...

ИЗ ЦИКЛА «ДЕКОРАЦИИ»

                     XV

И эту сцену тоже высеки из золота,

чтобы насытиться могли глаза.

Рембрандтовские сумерки, солома,

и мой отец, склонясь над сундуком,

набитым солью, шарит в его брюхе

одной рукой – другой держа фонарь.

Вот, как живую плоть, он извлекает

шмат ветчины, потом – бутыль рейнвейна

и, рассмотрев, обратно их кладет.

Той ночью я владел зерном Египта.

За пляской лампы сторожа следил.

Невидимый ему, стоял у входа.

           НАКАЗАНИЕ

Я мог чувствовать ужас

сдавившей петли,

и как ветер сек кожу,

как выдул соски

в две янтарные бусины,

как он качал

этот хрупкий каркас

ее ребер.

В темной жиже болота

я вижу ее:

тело с камнем на шее,

плавучие ветви,

и она, как дубовый

побег, в глубине

обрастала корою,

пока не отрыли.

Бритый черный початок

ее головы,

с залепившей глаза

грязной тряпкой,

и аркана кольцо –

чтобы помнить любовь.

О, изменница, до наказанья

словно лен были косы твои,

а худое лицо

под коростою дегтя

прекрасно.

Бедный жертвенный агнец,

я почти что влюблен,

хоть и знаю, что был

среди тех, кто бросал в тебя

камни молчанья.

Искушенный маньяк,

сладострастно смотрю

на открытый твой мозг,

в каталог занесенные кости.

Я, который безмолвно стоял,

когда сестры твои,

тебя выдав,

намазались дегтем и выли,

и привыкший сквозь пальцы

на блага насилья смотреть,

все еще принимаю прямую –

родовую и личную месть.