1

Античная культура во многом сохранилась в отрывках. Полные, исчерпывающие тексты, конечно, есть, но в целом мы представляем античность именно по цитатам. Цитата в некоторых отношениях оказывается эквивалентной тексту, оказывается способной заменить его. Цитата аккумулирует в себе глубинные свойства текста, и она вполне способна представлять его в мире.

Казалось бы, такая мозаичность является вынужденной. Но дело тут не только в том, что слишком многое не сохранилось полностью, но и в самом типе античной культуры, в ее АНТОЛОГИЧНОСТИ. Вот, например, раскрываем книгу О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов Диогена Лаэртского и обнаруживаем, что она фактически представляет собой сборник цитат, отрывков, кусочков, строящийся из отдельных, не всегда законченных фраз.

Книга Диогена Лаэртского вобрала в себя фрагменты десятков, если не сотен разножанровых текстов - от эпиграмм до разговоров. Автор не раз подчеркивает, что целый ряд - и весьма значительный - источников сохранился лишь в извлечениях, от иных остались лишь названия (он их старательно перечисляет, ибо это тоже важно). А некоторые источники, даже если они и сохранились, в полном своем виде оказываются не нужны - достаточно упоминания или некой стержневой цитаты, замещающей текст.

В русской культуре аналогичным образом отрывочен Тютчев, как будто и он является осколком каких-то архаических времен. Стихи его приходилось буквально вылавливать из Леты, ибо автор их очень мало берег, но, кроме того, они по самой структуре своей были отрывочны.

Разговоры Тютчева пользовались бешеным успехом, были гораздо более известны, чем стихи, но при жизни его не записывались (уцелели случайно сохранившиеся фразы), но интересно, что и они по природе своей были отрывочны, концентрируясь в основном на очень малом пространстве и будучи подобны ярким огневым вспышкам.

Это просто совпадение? Кажется, нет. Тютчев очень близок античному типу культуры. Мне даже кажется, что он вполне принадлежит этому типу культуры, во всяком случае может быть наиболее полно понят именно исходя из его критериев. Мозаичность Тютчева органична и принципиальна, и она требует объяснения. Конечно, вполне резонно туг улавливание каких-то ближних рядов и ассоциаций, но мне наиболее перспективными представляются как раз дальние ряды, ибо именно они были для Тютчева особенно значимы, ощущаясь им как СВОИ, наиболее близкие и родные.

***

Ф.И. Тютчев был величайшим импровизатором. Недаром в лирике он так любил малую форму, фрагмент, отрывок, который представлял особую возможность дать в поэтическом тексте кристаллизацию порыва, неуловимых, быстро сменяющих друг друга порывов души.

Показательно и то, что живые, по-разговорному как-то особенно выразительные стихотворные шутки Ф.И.Тютчева непосредственно выросли из экспромтов. Очень близко стоящие к ним эпиграммы, благодаря своей летучести, сиюминутности, мгновенности, содержат в себе яркую концентрацию политических симпатий поэта в их наиболее непосредственных, заостренно-резких, изысканно-блистательных проявлениях.

Поразительно, но и политические статьи Тютчева по сути дела являются импровизациями. Э.Ф.Тютчева, вторая жена поэта, вспоминала:

Тютчев ненавидит писать, он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей, он затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, - кажется, будто он читает их в открытой книге. Ни задержки, ни колебания, ни единой запинки - это поток, который течет легко и свободно^[1].

Однако с наибольшей полнотой и глубиной дар импровизатора проявился в тютчевских остротах и афоризмах. И, кстати, в них- то он и выразил прежде всего свою философию истории.

СЛОВА Тютчева - это целое явление в жизни аристократического Петербурга середины прошлого столетия. Они вызывали восторг и удивление, но в обществе относились к ним в целом не очень-то серьезно и, может быть, поэтому так и не удосужились записать. Д.В.Григорович вспоминал:

... Постоянным посетителем этих вечеров был известный поэт Ф.И.Тютчев, прославившийся также едкостью своего остроумия. Можно было бы составить целый том из того, что сказано было Тютчевым, и том этот мог бы с успехом занять место между известных остроумцев прошлого столетия Шамфора и Ривароля. Но мы вообще мало дорожим своим добром, ничего почти не собираем и не приберегаем, и часто у нас зря пропадает то, что служит богатым вкладом в иностранной литературе^[2].

П.А.Вяземский, находясь под впечатлением от смерти поэта, помня его беседы, полные ума и прелести, буквально заклинал издателя Русского архива П.И.Бартенева заняться сбором Тют- чевианы:

Бедный Тютчев! Кажется, ему ли умирать? Он пользовался и наслаждался жизнью и в высшей степени данным от Провидения человеку даром слова. Он незаменим в нашем обществе. Когда бы не бояться изысканности, то можно сказать о нем, что если он и не Златоуст, то был жемчужноуст. Какую драгоценную нить можно нанизать из слов, как бы бессознательно спадавших с языка его! Надо составить по нем Тютчевиану, прелестную, свежую, живую, современную антологию. Малейшее событие, при нем совершившееся, каждое лицо, мелькнувшее перед ним, иллюстрированы и отчеканены его ярким и метким словом⁵.

Увы, никто так и не внял призыву Вяземского. Правда, впоследствии Ф.И. и Н.И.Тютчевы, а также Е.И.Пигарева (внуки поэта) приступили к сбору материалов. И вот в 1922 г. в Москве в издательстве Костры выходит Тютчевиана. В основу этой брошюры как раз и легла работа, проделанная внуками поэта. Однако следует помнить, что в это издание прежде всего были включены остроты Тютчева, его изысканные, пикантные каламбуры. Тютчевские же мысли, дающие постижение судьбы России, ее прошлого и будущего, максимы, глубокие, мощные, резкие, полные клокочущей ярости, во многом остались за пределами книги.

ГЛАВНЫЙ, ПОДЛИННЫЙ Тютчев еще должен быть открыт.

2

Обратясь к тютчевским письмам, я попытался выделить целый блок микротекстов, в совокупности своей достаточно рельефно представляющих многолетнюю и необыкновенно плодотворную работу Тютчева в жанре МЫСЛЕЙ.

Остро, нервно, тонко, чутко реагируя на политические события, как общезначимые, так и локальные, но по-своему очень показательные, Тютчев подчеркивал, выделял, обнажал парадоксальность, невероятность, абсурдность некоторых жизненных ситуаций, личных и общественных. В результате его афоризмы, случалось, прорастали определенной внутренней сюжетностью, обрастали дополнительными характеристиками, начинали вписы-ваться в некую ситуацию, обнаруживая явную связь с жанром анекдота, подобно тому, как через анекдот (т.е. апофегму, хрию , которые представляли собой развернутую гному - афоризм) прежде всего реализовывалось учение Сократа или, скажем, Диогена:

Главное событие этой недели - это пребывание вел. герцогини Веймарской в Елагином дворце. Решив, что близость ее присутствия налагает на меня известные обязанности, я просил о представлении ей через Одоевского, назначенного состоять при ее особе, в качестве самого сведущего в литературе и умственно-развитого из камергеров его величества государя императора. Третьего дня вечером эта добрейшая вел. герцогиня приняла нас в числе человек тридцати, со свойственным ей приветливым достоинством и во всей невинности ее глухоты. Конечно, она со мной говорила о Мальтице, которого она очень ценит... Но из всех представлявшихся лучше всех мог поддерживать с ней <разговор> генерал Сакен, почти такой же глухой, как она⁶.

Этот микротекст, конечно, не обладает сюжетом в полном смысле слова. Но зато совершенно очевидно следующее: острая, пронзительная тютчевская мысль обыгрывает ситуацию, эстетически организует ее, структурирует. В результате рядовой, обычный случай вырастает в событие, психологически захватывающее и пикантное. Без игры тютчевской мысли в приведенном фрагменте, собственно, не на чем особенно задержать взгляд, заострить внимание. Но даже и тогда, когда в фокусе оказывались события исторически масштабные, именно тютчевская мысль задавала динамику, движение и, наконец, оформляла, структурировала происшествие, делая его философски и эстетически значимым.

Развертывая афоризм, сентенцию в анекдот, Тютчев создавал своего рода голограмму, давал яркое, образное воплощение интуитивно нащупанной им той или иной закономерности.

Тютчев, можно сказать, был необыкновенно мощным локатором. Он воспринимал, улавливал и отражал все, с чем приходилось ему соприкасаться. Удивительное свойство поэта к отражению и претворению потока жизни в сверкающий, неиссякаемый поток глубоких, парадоксально-острых мыслей очень точно было подмечено И.С.Гагариным:

Тютчев, каким я его знал, был подобен призме, которая воспринимает все лучи, ничего не говорящие нашему оку, и возвращает их украшенными всеми цветами радуги⁷.

Чутко реагируя на различнейшие события, даже самые как будто незначительные, мелкие, Тютчев, помимо афоризмов, порой разраставшихся в целые микроновеллы, работал и в жанре стихотворного афоризма, который рождался мгновенно, непроизвольно. Само событие как бы высекало из нервной, необыкновенно легко возбудимой и одновременно глубоко ироничной натуры поэта пылающую искру.

Тютчевские афоризмы, как прозаические, так и стихотворные, как сжатые, предельно сконцентрированные, так и развернутые, - это проявление подлинно свободной личности, не боящейся раскрыться, не страшащейся быть честным, трезвым консерватором, что всегда особенно опасно. Общественное мнение за это подвергает остракизму, если не духовному линчеванию, а власть решительно отказывается принимать здоровый консерватизм, ведь для нее всякая самостоятельная мысль, даже вполне верноподданная, есть уже нарушение порядка, беззаконие.

Власть, признающая лишь автоматический монархизм, отвергла Тютчева как политического мыслителя, ибо он творчески свободно выработал свой консерватизм и тем нарушил систему - русский человек и тем паче русский мыслитель не мог быть свободен от навязываемых ему идеологических нормативов, и он не имел права их свободно принимать.

Тютчев как политический мыслитель мешая и левым и правым, не вписываясь в их стереотипы, и, можно сказать, был заживо погребен, сознательно забыт в этом своем качестве. Главная причина одна - он был личностью, ускользавшей от любой формы давления. Именно невытравливаемое клеймо свободы, как черта, казавшаяся явно нерусской, помешало принять Тютчева как мыслителя и в правительственной среде и в лагере революционных демократов.

Тютчев казался ДРУГИМ, у него была какая-то непонятная закваска. Он был не ясен, не отчетлив, рельеф его натуры казался каким-то непривычным. Его вольно избранный консерватизм пугал, воспринимаясь как явная аномалия.

Что же все-таки такое феномен ТЮТЧЕВА-МЫСЛИТЕЛЯ?

3

Люди, близко знавшие Тютчева или хотя бы часто слышавшие его, считали, что он был не только поэтом-мыслителем, но и мыслителем как таковым, мыслителем по призванию, по волеизъявлению Богов. Им казалось только, что этим уникальным своим даром Тютчев не сумел как следует распорядиться, что дар этот так и остался нереализованным; вот какие выразительные свидетельства оставили на этот счет его сын и вторая жена - Ф.Ф.Тютчев и Э.Ф.Тютчева:

... если поэтическое наследие, оставленное Ф.<едором> И.<вановичем> невелико, то еще меньше осязательных, реальных последствий его общественной деятельности. Ф.<едор> И.<ванович>, в сущности говоря, разменялся на мелочи и всю свою гениальность, все свои богатые дарования растратил в разговорах. В разговорах, правда, чрезвычайно умных...^[3];

... если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был менее, чем он, пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы^[4].

Неужели так и исчез бесследно Тютчев-мыслитель? Действительно, разменялся на мелочи? Был поглощен, растворен в блистательном и неутомимом светском говоруне?

Если полагать, что мыслитель - это великий затворник, в кабинетной тиши с неизбывным упорством кующий свои необъятные труды, то тогда, в самом деле, в Тютчеве темперамент подлинно светского человека загубил дар философа, тогда, в самом деле, был прав баварский публицист Карл Пфеффель, писавший:

... Так говорил этот человек, рожденный для размышлений, для кабинетного труда, чья жизнь по странному капризу судьбы в течение почти пятидесяти лет протекала в гостиных. Родись и живи он во Франции, он, без сомнения, оставил бы после себя монументальные труды, которые увековечили бы его память. Родившись и живя в России, имея перед собой в качестве единственной аудитории общество, отличающееся скорее любопытством, нежели образованностью, он бросал на ветер светской беседы сокровища остроумия и мудрости, которые забывались, не успевая распространиться^[5].

Но ведь феномен мыслителя можно понимать и иначе. Вообще критерии XIX столетия нельзя считать единственно возможными и абсолютными. Почему Тютчеву должна была быть родственна именно модель хронологически наиболее близкая - именно модель Канта, а не Сократа, отказавшегося писать, но бывшего при этом великим мыслителем?! В самом деле, почему? Очевидно ведь, что древние греки были Тютчеву ближе современников-немцев. Вообще, Тютчев был непосредственно связан с античным способом философствования.

А что, собственно, такое античный способ философствования? Об этом, кажется, не очень принято и писать и думать - главный интерес, как правило, вызывают идеи, а не то, как и почему они возникли и утвердились; форма, как содержательный фактор, тут не очень-то учитывается. Но забывать об оболочке не следует, ведь она во многом определяет, что и как происходит внутри, постоянно подпитывая содержание. Поэтому сейчас будем обращать внимание на детали и мелочи, памятуя об их принципиальном характере.

Диоген Лаэртский в своде биографических данных о Сократе отметил:

Поняв, что философия физическая нам безразлична, он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам,

Что у тебя худого и доброго в доме случилось?'¹

Приходится констатировать факт совершенно очевидный, но это приходится делать для того, чтобы его выделить, понять его семиотическую значимость: Сократ свою этическую философию, свою теорию и практику нравов строил и осуществлял в мастерских и на рынках. Он гнушался словом записанным, книжным трудом, и это было принципиально (вспомним тютчевское: Мысль изреченная есть ложь).

Поиск мудрости - процесс живой и органичный, прикрепление к бумаге его искажает и деформирует, изменяет самую его природу. Поэтому именно рынок, базарная площадь - средоточие античной жизни - и стал тем главным пространством, где реализовывалась философия Сократа. Он и свою семейную жизнь вынес на рынок, превратив ее в цепь аргументов и положений своей этической философии:

Однажды среди рынка она (Ксантиппа - Е.К.) стала рвать на нем плащ; друзья советовали ему защищаться кулаками, но он ответил: “Зачем? чтобы мы лупили друг друга, а вы покрикивали: “Так ее, Сократ! так его, Ксантиппа!”?” Он говорил, что сварливая жена для него - то же, что норовистые кони для наездников: “Как они, одолев норовистых, легко справляются с остальными, так и я на Ксантиппе учусь обхождению с другими людьми”^[6].

И вот что еще крайне важно. Философия Сократа, разворачиваемая на рынке и дома, все равно что на рынке, полная крику, побоев, потасовок, отвернувшаяся от всего учено-книжного, уже в античном мире была осознана как высшая мудрость:

... За такие и иные подобные слова и поступки удостоился он похвалы от пифии, которая на вопрос Херефонта ответила знаменитым свидетельством: Сократ превыше всех своею мудростью^[7].

В Сократе был канонизирован античный, но прежде всего именно эллинский способ философствования через разговор как его высшую форму, но разговор это был весьма специфический. Сократ нападает, провоцирует собеседников, возбуждает, электризует толпу, заставляет ОСТАНОВИТЬСЯ И ОГЛЯНУТЬСЯ, буквально в лоб сталкивая человека с проблемой жизни, с наиреальнейшей жизнью как философской проблемой. Можно даже сказать, что Сократ своими рассказами, афоризмами, вопросами окунает человека в самопознание, в глобальные вопросы человеческого бытия как реальные, насущнейшие, необходимые, неизбежные.

4

Ненависть к письменному закреплению мыслей и к ученокнижному философствованию была органическим свойством тютчевской натуры: бедняга задыхается от всего, что ему хотелось бы высказать; другой постарался бы избавиться от преизбытка мучающих его мыслей статьями в разные газеты, но он так ленив и до такой степени утратил привычку (если она только у него когда-нибудь была) к систематической работе, что ни на что не годен, кроме обсуждения вслух вопросов, которые было бы, вероятно, полезнее довести до всебщего сведения, излагая и анализируя их письменно¹⁴.

Отнюдь не оспаривая это ценнейшее свидетельство Э.Ф.Ф.Тют- чевой, позволю себе заметить только вот что. Мне кажется, дело тут не в лени, а в тютчевском чувстве мыслительного процесса как процесса глубоко органического, в острейшем личном философско-эстетическом недоверии к слову письменно зафиксированному, как искусственному и потому несоответствующему, нарушающему оргиастическую природу творчества. Не это ли имел в виду А.С.Хомяков, когда говорил, что у Тютчева натура античная?!

В самом деле, Тютчев был естественно сложившимся мыслителем сократовского типа. Но тут еще следует помнить следующее. Сократ открывает эру рационализма в античном мире, разрушает наивную цельность первых философов. Он считает, что все имеет смысл и этот смысл может быть постигнут, что людей можно научить правильно жить, для этого следует открыть и впихнуть в их умы знание законов подлинного человеческого бытия.

Тютчев, при всем том, что он является мыслителем сократовского типа, вместе с тем древнее, в нем шевелится до- сократовский Хаос. В этом смысле абсолютно прав был Андрей

Белый, когда назвал однажды Тютчева архаическим эллином^[8]. Однако сократовское и досократовское в Тютчеве не произвольно перемешано, а достаточно точно распределено.

В принципе практически вся поэзия Тютчева космологична. Основные природные стихии бытия в ней присутствуют живыми, как бы дометафорическими. Поэтому именно тютчевскую поэзию, главным образом, и характеризует первозданная архаика.

Собственно философские тексты Тютчева (опять-таки в принципе) откровенно не космологичны, сосредоточены на проблемах человеческого общества, представляя собой своего рода философию политического поведения. Тут просто нельзя не вспомнить о Сократе, отказавшемся от космологического подхода во имя построения науки совершенной жизни. Ксенофонт оставил на этот счет следующее замечательное свидетельство :

Да, он не рассуждал на темы о природе всего, как рассуждают по большей части другие; не касался вопроса о том, как устроен так называемый философами “комос” и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление. Напротив, он даже указывал на глупость тех, кто занимается подобными проблемами... Кто изучает дела человеческие, надеется сделать то, чему научится, как себе, так и другим, кому захочет: думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода. Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее¹⁶.

Конечно, то, что я намечаю сейчас в предельно сжатой форме, - это схема. Конечно, реально все было гораздо сложнее и путанее. Но тем не менее собственно философские тексты Тютчева (реконструкцию их смотри в приложении) открывают именно мыслителя сократовского типа, мыслителя, в разговорах своих создавшего через беспощадное интуитивно-аналитическое расчленение привычек и негласных правил современного общества своего рода практическую теорию нравов, введение в искусство жить, введение в построение некоего гармонического национального универсума.

Главный пафос деятельности Сократа заключался в том, что, помимо законов, управляющих вселенной, есть и законы социально-общественного бытия. Насколько можно теперь понять, он их не открывал с систематической последовательностью, а лишь убеждал, кричал, доказывал, что они должны быть открыты.

Своими разговорами показывал, что пока эти законы не познаны, жизнь общества случайна, хаотична и бессмысленна, пока они не познаны, она во многом растрачивается крайне непроизвольно, вхолостую.

Особенно Сократ акцентировал внимание на том, что государственный деятель, не владеющий законами социального бытия, может принести только вред, как правило, непоправимый. В частности реконструированный Ксенофонтом и, видимо, значи-тельно им при этом сглаженный диалог Разговор с Главкомом о необходимости соответствующего образования для государственного деятеля завершается следующим образом:

Главкон, как бы желая прославиться (Главкой, младший брат Платона, собирался стать главным афинским оратором, который на заседаниях Совета пятисот и Народном собрании выступал как опекун и представитель народа - Е.К.), не прийти тебе к противоположному результату! Разве ты не видишь, как опасно говорить или делать, чего не знаешь? Подумай обо всех известных тебе лицах такого сорта, которые, как всякому видно, говорят и делают, чего не знают: как, по-твоему, за это похвалы они заслуживают или порицания, уважения или презрения? Подумай также и о тех, которые знают, что говорят и что делают, и, я убежден, ты найдешь, что во всех специальностях люди, пользующиеся славой и уважением, принадлежат к числу самых сведущих, а люди с другой репутацией и презираемые - к числу самых невежественных. Так, если хочешь пользоваться славой и уважением у нас в городе, старайся добиться как можно лучшего знания в избранной тобою сфере деятельности...^[9]

Собственно, Тютчев говорил о том же, только он уже не декларировал, а делал, т. е. именно открывал законы, незнание которых обнаруживало не только правительство, но и двор, и общество, и имевший огромное влияние журнально-литературный мир. Открывал в бешенстве, в праведном гневе, ибо это незнание роковым образом сказывалось на судьбе России, на ее

Интересно, что если Карл Пфеффель в официальном письме развивал взгляд на Тютчева как на нереализовавшегося великого мыслителя, то в частной переписке с Э.Ф.Тютчевой он обронил такое высказывание:

Мне хотелось бы, чтобы муж ваш продолжил свои литературные труды... Можно было бы сказать много интересного о современном политическом положении. Убедите Тютчева нарушить свое молчание и снова подняться на треножник. Он обладает даром пророчества (Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 248-249).

Собственно, тут не сказано ничего такого, что отрицало бы прежде приведенную характеристику Тютчева, сделанную Пфеф- фелем. Баварский публицист ждал от Тютчева продолжения и завершения его политических трактатов. А вот тон в письме к Э.Ф.Тютчевой иной. Пфеффель сравнил Тютчева с пифией, вещающей на треножнике, и это отнюдь не случайная параллель. Тютчев именно вещач, пророчествовал, но только не в достаточно тенденциозных и схематичных своих статьях, а в разговорах, неизменно державшихся на уровне высочайшего искусства.

То, чего Карл Пфеффель коснулся мимоходом, но чрезвычайно точно в нескольких словах, А.Ф.Тютчева в письме к сестре Дарье развернула в целый портрет Тютчева как оракула, пифии, пророка, как природного духа:

... Я нашла его чрезвычайно взвинченным, в полном отчаянии от того, что делается в политическом мире, и проклинающим все мироздание. Никогда не видела я человека столь непостижимо нервного; проведя с ним несколько часов, я чувствую сильнейшую потребность в чем-нибудь успокаивающем душу. Теперь, когда я сужу о нем на расстоянии, находясь в иной обстановке, нежели та, в которой живет он, своеобразие его еще более меня поражает. Он представляется мне одним из тех недоступных нашему пониманию изначальных духов, что исполнены разума, проницательности и огня, однако лишены души, хотя и с материей не имеют ничего общего. Он совершенно вне всяких законов и общепринятых правил! Он поражает воображение, но есть в нем что-то жуткое, тревожное (Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 264-265.)

А.Ф.Тютчева, не навешивая ярлыков и не делая никаких эффектных сопоставлений, тонко фиксирует экстатическое начало тютчевских вещаний и подчеркивает, что Тютчев фактически принадлежал иной цивилизации. Она не уточняет - какой, но ведь давно уже стало очевидно, что Тютчев - “архаический эллин”, что подлинной его родиной была земля Диониса.

Устные импровизации Тютчева создавали своего рода экстаз мысли. Пророчествуя и обвиняя, он, казалось, превращался в фурию, в Немезиду, он неистовствовал, находясь в совершенно особом измерении, которое очень мало совпадает с привычными нормами культурного сознания XIX столетия. Поэтому слова Пфеффеля, что Тютчев должен подняться на треножник, были в высшей степени уместны и целесообразны.

Раз в месяц в Дельфах в храме Аполлона пифия садилась на треножник. К ней стекались из разных мест с неотложными вопросами - она отвечала несвязными криками, которые жрецы перекладывали в благозвучные стихи. Храм Аполлона в Дельфах был воздвигнут у горной расселины, из которой поднимались дурманящие пары. Тот, кто начинал дышать ими, начинал бесноваться.

Замечательная история. Беснование оракула священно, оно санкционировано природой. Пифия как бы наполняется природным духом и потому она абсолютно необходима обществу, оборвавшему или хотя бы приглушившему связи с естеством, с космосом. |

И еще одну историю хочется напомнить - историю появления треножника в храме Аполлона.

Рыбакам с острова Кос попался в невод золотой треножник. Оракул велел отдать треножник мудрейшему. Фалес отказался (“Я не самый мудрый”), но, обойдя шестерку мудрецов, треножник опять вернулся к нему. Тогда Фалес посвятил его Аполлону и отослал в Дельфы. Пифия стала вещать с тренож ника.

Как видим, экстатическое состояние служит поиску мудрости, угадыванию судеб. Подлинная мудрость рождается в священном экстазе. Такова “мораль” легенды, очень точно раскрывающей общеантичное представление о работе мыслителя, о том, что опьянение, экстаз, пир и деятельность ума, духа напрямую связаны друг с другом, не могут друг без друга.

Тютчев был оракул в прямом смысле этого слова. Только свой треножник он дерзко устанавливал не в храме, а великосветских петербургских гостиных. Пророчества Тютчева рождались в мощном экстатическом порыве, казалось, так мало гармонировавшем с аристократической этикетностью. Из этих пророчеств родилась тютчевская философия, основной единицей измерения которой является фрагмент, очень часто укладывающийся в одну-две фразы. Тютчевские фрагменты - это пылающие искры. Они не только летят и светятся, но еще и обжигают, даже сейчас.

Средневековье победило Возрождение. Формы официального диспута, фетиши Степени, Диплома, Диссертации, Конференции полностью подавили свободное, естественное, органичное разгадывание тайн бытия. Отныне это можно было делать лишь в заранее регламентированном порядке.

Симпозион превратился в симпозиум. Пир духа и тела в науку быть скучным и непонятным.

Мыслитель отделился от художника (в этом смысле в Тютчеве мы видим восстановление первоначальной гармонии). Теперь уже об учителе, об ищущем мудрости, знания нельзя сказать, дабы не оскорбить его и его высокое дело, нечто подобное тому, что некогда сказал Тимон о Сократе:

Всей чарователь Эллады, искуснейший в доводах тонких,

С полуаттической солью всех риторов перешутившии.

(Диоген Лаэртский. О жизни. учениях, и изречениях знаменитых философов. С. 99).

Дело ведь даже не в том, что Сократ позволял себе обильно и густо шутить, а в том, что через остроту (гному), анекдот (хрию), парадокс, определенный жест он выражал, реализовывал свою систему. Без шуток нет феномена Сократа. Ныне мэтр может позволить себе бросить шутку где-то в кулуарах, или даже вставить ее в свой доклад, но лишь для того, чтобы по контрасту оттенить самую позу мэтра.

Философы стали университетскими профессорами. Понятие УЧИТЕЛЬ превратилось в категорию откровенно формальную. Опыт Платоновской академии во Флоренции был перечеркнут, а с нею и античность как живая и полнокровная сила. Ее обнесли изгородью, нет, решеткой, и превратили в кладбище, ну ладно, в пантеон. С античностью решили покончить, превратив ее в памятник, в мемориал.

Однако процесс этот, при всей своей всеобщности, не мог стать абсолютно тотальным. Образовались спасительные для культуры щели. И как раз одной из таких щелей и явился феномен Тютчева, напомнившего о совершенно ином и достаточно перспективном способе философствования и о типе мыслителя, не облаченного в докторскую мантию, не вещающего с трибуны, не прихлопывающего читателей могильными плитами своих фолиантов, мыслителя, который просто не может не биться над разгадками тайн человеческого бытия.

Тютчев, никак не соединимый с традициями ложного академизма, открыл мир подлинного экстаза мысли, и не только в стихах, но и в блистательных своих разговорах, мир мысли, не знающей рамок, преград, условных требований. Тютчев оставил такое выразительнейшее признание:

Ах, писание - страшное зло, оно как бы второе грехопадение бедного разума, как бы удвоение материи... Чувствую, что, если бы я дал себе волю, я мог бы написать вам очень большое письмо для того только, чтобы доказать вам недостаточность, бесполезность, нелепость писем... Боже мой, да как же можно писать? Взгляните, вот подле меня свободный стул, вот сигары, вот чай... Приходите, садитесь и станем беседовать, да, станем беседовать... (Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 506)

Писание - по Тютчеву - замораживает мысль, лишает ее природной страстности, замедляет естественно взятый темп. Вообще Страсть и Мысль это и были главные божества Тютчева, определившие всю его судьбу. Он был всегда и весь без остатка отдан Страсти и Мысли, и потому с точки норм и критериев XIX столетия представлялся явлением незаконным и даже безнравственным.

Тютчев был язычник. Об этом писали, не могли не писать, но больше все-таки в фигуральном смысле. Но он был язычник со всеми вытекающими отсюда последствиями, и мыслитель он был именно языческий, будучи незадетым той стандартизацией и унификацией, которая была проделана над всей духовно-интеллектуальной сферой человеческого бытия.

Он не то чтобы боялся, а брезговал писать, презирал бумагу и не доверял ей так же, как и кафедре, видя в них неуклюжих посредников, которые вводят мысль в некие рамки, насылают на нее своего рода столбняк. Ему казалось, что при этом теряется что-то главное. Порождение мыслей, - считал Тютчев, - процесс естественный, не нуждающийся ни в каких добавочных операциях, не нуждающийся в посредниках. Во всяком случае так было у близких тютчевскому духу древних греков - еще у Сократа, устраивавшего блистательные словесные, точнее умственные буйства на рынке и вообще где угодно. Платоновские диалоги были блистательнейшей, но все-таки уже имитацией философского разговора как абсолютно естественного и органичного, такого же органичного, как обмен репликами о погоде.

Дальше - хуже. При переходе от язычества к христианству главной формой философского общения стал диспут, имевший своим атрибутом кафедру. Рождающиеся мысли теперь не могли просто появляться на свет естественным путем - им стали требоваться разрешения, санкции.

Для античной натуры Тютчева это было совершенно неприемлемо. Кафедра же, включенная в средние века в центр культурного пространства, являлась для него символом формального, регламентированного философствования. Он предпочитал треножник, стоящий в храме Аполлона. А там, где был Тютчев, всегда находился и храм Аполлона. Там, где был Тютчев, всегда возникала совершенно особая, уникальная атмосфера. Атмосфера мысли, охваченной экстазом. Атмосфера оргий мысли.

Тютчев был тончайший, нежнейший инструмент, колеблемый, треплемый ветром времени, и он этот ветер ощущал физически, с исключительной остротой. И в ответ издавал неповторимые звуки: он вещал, он священнодействовал. Он как бы раскачивался на своем треножнике, весь отдаваясь Страсти и Мысли и, видимо, не принимая в расчет публики, светской черни, которая только стояла да дивилась этому невероятному явлению природы.

Приложение

Как всегда в эпоху всемирных бедствий, огромный общий интерес удивительно сближает людей. Это то же чувство, что испытывают пассажиры того же корабля - и к тому же гибнущего корабля... Правда, что для нас, русских, это чувство единения уменьшается уверенностью в том, что мы обладаем спасательной лодкой большего размера, чем тонущий корабль

(Старина и новизна. Пг., 1917. Кн. 22. С. 2)

Положительно, все прекрасные изобретения цивилизации существуют у нас только в виде пародии

(Там же, с. 258).

Бывают случаи, когда предпочитаешь говорить стенам, чем молчать

(Старина и новизна. Пг., 1916. Кн. 21 С. 197).

Вообще правительст.<венный> взгляд на бесцензурную печать далеко еще не установится. Можно сказать, что это КОСОЙ ВЗГЛЯД

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 396).

Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли. И, однако, это - история, только делается она тем же способом, каким на фабрике ткутся гобелены, и рабочий видит лишь изнанку ткани, над которой он трудится

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. М., 1980.

С. 242).

Русская история до Петра Великого сплошная панихида, а после Петра Великого - одно уголовное дело

(Тютчевиана. М., 1922. С. 25).

Надо сознаться, что граф Блудов образец христианина: никто так, как он, не следует заповеди о забвении обид ...нанесенных им самим

(Тютчевиана, с. 25-26).

Уж он-то из тех, кто любит почести и домогается их для себя сам, никому этого не передоверяя

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 472).

Если уместно говорить о вещах совершенно неведомых, я бы сказал в общих чертах, что умственное движение, происходящее сейчас в России, напоминает в некоторых отношениях (принимая в расчет огромное различие во времени и ситуации) попытку в пользу католицизма, предпринятую иезуитами...

 

Какие еще ужасные пинки будет вынуждено дать нам божественное Провидение, чтобы заставить приподняться общество, опустившееся до того уровня подлости, когда даже некоторые из лучших его представителей совершенно естественно оказываются подлецами

(Ф.И.Тютчев. Кн. 1. С. 364).

Что же означает это всеобщее скудоумие, ведь оно не могло бы наступить, если бы не стерлись определенные нравственные понятия. Что здесь причина и что следствие? Или, быть может, следует признать, что все происходит от присущей нам как племени обыкновенной отсталости? Но в этом случае нельзя было бы без глубокой грусти думать о самом ближайшем будущем, ибо пришлось бы признать, что место, занимаемое нами в мире, совершенно случайно, что оно никак не оправдано, что мы его не заслуживаем и что Высшая Справедливость, расставляющая факты и события по их назначению, не замедлит поставить нас на подобающее нам место. Одним словом, пришлось бы признать, что справедливым в отношении нас оказывается, таким образом, зарубежное мнение. Может быть, подсознательным ощущением этого и объясняется всеобщая низость

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 364).

Слова ни к чему, нам нужны побои - и это не уйдет от нас

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 372).

Судя о Наполеоне - все и почти всегда слишком идеализируют. - В нем привыкли видеть осуществление какого-то чистейшего, безусловного мошенничества. - Он конечно мошенник, но подбитый утопистом, как и следует представителю революционного начала. И эта-то примесь дает ему такую огромную силу над современностью

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 416).

Я ненавижу себя за то, что создан таким, так же как ненавижу других за то, что они созданы иначе

(ТютчевФ.И. Кн. 1. С. 491).

Человек так странно создан, что не может не испытывать тягостного ощущения при виде того, как глупость, облеченная властью, подавляет разум

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 499).

А поток жизни все течет и течет, унося с собой без разбора все, что нас заботит, тревожит или успокаивает, все наши надежды и наши страхи, сегодняшние печали и завтрашний праздник, событие недели и <судьбы> многих дней. От этого могло бы помутиться в голове, если бы и мы не неслись <в том же потоке>

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 561).

В этой стране люди решительно легкомысленны, да к тому же еще глупы и невежественны

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 299).

Так редко случается встретить ум, с тобою согласный, существо, которое говорит с тобой на одном языке, которое разделяет твои убеждения и твои опасения. А все то, что происходит и еще произойдет с приходом новых поколений? Кажется, будто тебя перенесли в чужую страну - и не только чужую, но положительно враждебную. И какое счастье встретить в этой стране соотечественника, друга, единомышленника!

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 331).

Борьба у нас ни к чему не ведет и ничего никому не уясняет

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 401).

То, что Москва приблизилась к Петербургу на 15 часов езды, является не только любопытным и интересным фактом, но может по справедливости считаться важным политическим событием. Это достойное завершение и в то же время необходимое исправление дела Петра Великого... Что до меня, я далеко не разделяю того блаженного доверия, которое питают в наши дни ко всем этим чисто материальным способам, чтобы добиться единства и осуществить согласие и единодушие в политических обществах. Все эти способы ничтожны там, где не достает духовного единства, и часто даже они действуют противно смыслу своего естественного назначения. Доказательством может служить то, что происходит сейчас на Западе. По мере того, как расстояния сокращаются, умы все более и более расходятся. И раз люди охвачены этим непримиримым духом раздора и борьбы - уничтожение пространства никоим образом не является услугой делу общего мира, ибо ставит их лицом к лицу друг с другом. Это все равно, что чесать раздраженное место для того, чтобы успокоить раздражение

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 133).

Здесь, - в салонах, разумеется, - беспечность, равнодушие и косность умов феноменальны. Можно сказать, что эти люди так же способны судить о событиях, готовящихся потрясти мир, как мухи на борту трехпалубного корабля могут судить об его качке

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 145).

 

 

Я, право, не знаю, стояло ли когда-нибудь во главе какого бы то ни было общества что-либо столь же посредственное в отношении души, характера и ума, как то, что стоит во главе нашего. Все, что я примечаю, все, что я слышу вокруг себя, внушает мне как бы предчувствие невероятной подлости, которая пока еще назревает и, чтобы осмелеть, ждет новых осложнений, но которая в данный момен не преминет разразиться открыто

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 190).

Я примиряюсь с нашим вынужденным бездействием в данную минуту, ибо их действительное бессилие составляет нашу действительную гарантию против гибельных последствий их недомыслия. Это - люди, которые сели бы не в тот вагон, но, по счастью, опоздали на поезд

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 204).

Все они более или менее мерзавцы, и, глядя на них, просто тошно, но беда наша та, что тошнота наша никогда не доходит до рвоты

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 230).

Весна - единственная революция на этом свете, достойная быть принятой всерьез, единственная, которая по крайней мере всегда имеет успех

 (Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 235).

Человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми: когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 253).

Перечитывая свою записку, которая и сейчас еще полна злободневности, я убедился, что самое бесполезное в этом мире - это иметь на своей стороне разум, через 30 лет все, несомненно, будут думать об этих вопросах то же, что я думаю сейчас, но тем временем зло будет сделано - и, вероятно, зло непоправимое

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 260).

Для людей, действующих без самосознательности, нет и не может быть разумной оценки, и вернейший способ для превратного понимания их действий - это стремление их осмыслить. В этот промах невольно впадаешь, смотря на них издали

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 319).

Бывают минуты, когда я задыхаюсь от своей бессильной прозорливости, подобно заживо погребенному, который приходит в себя

(Старина и новизна. Кн. XIX. С. 129-130).

В московском обществе сейчас наблюдается отсутствие интересов, то же самое можно сказать в данный момент и о Петербурге. Но не обстоятельства тому причиной. Это отсутствие интересов целиком заключено в самих людях. Не к чему обольщаться. Современное русское общество - одно из самых бесцветных, самых заурядных в умственном и нравственном отношении среди тех, что когда-либо появлялись на мировой арене, а заурядности не свойственно чем-либо живо интересоваться. Там, где нет стремлений, даже зло мельчает

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 377).

Это война негодяев с кретинами

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 478).

Когда император разговаривает с умным человеком, у него вид ревматика, стоящего на сквозном ветру

(Феоктистов Е.М. Воспоминания: За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 348).

  

Не хотят понять, что как бы ни старалось правительство, какие бы чувства, хоть самые добродетельные, самые великодушные и самые бескорыстные оно ни испытывало, но если оно перестает быть представителем и воплощением национальных интересов страны, если оно осуществляет лишь политику личного тщеславия, - то оно никогда не заслужит за рубежом ни благодарности, ни даже уважения... Им будут пользоваться в своих выгодах, и над ним по праву будут смеяться

(Тютчев Ф.И. Соч. в двух т. Т. 2. С. 214).

Христос воскрес - это хорошо. Но это не причина, чтобы нам себя изводить

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 456).

Робкие проявления либерализма, которые позволило себе наше правительство, привели только к тому, что усилили зуд административного произвола

Лучшее доказательство, в какой мы лжи постоянно живем, это то чувство какого-то испуга при виде нашей собственной действительности, проявляющейся нам каждый раз как какое-то привидение

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 272).

<Сановники Николая I, оставшиеся у власти при Александре II, напоминают> волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле

(Тютчевиана, с. 40)

Между христианской кротостью и неистовой злобой нет середины

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 657).

Что до меня, я отнюдь не поклонник этой страны (Китая - Е.К.): мне постоянно кажется, что где-то я уже видел нечто подобное

(Тютчев Ф.И. Кн. 2. С. 309).

Под общество подведена мина, и вот на этой, уже заряженной, мине разыгрывается видимость торжествующего в своей цивилизации и обнимающегося, в мире и братстве, человечества

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 300).

Теперь, если мы взглянем на себя, т.е. на Россию, что мы видим?.. Сознание своего единственного исторического значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России. Живет ли оно еще в народе, одному Богу известно. - В чем же это историческое значение? А именно в том, что России, как единственной представительнице самостоятельной всего племени, предназначено было воссоздать эту самостоятельность для всего племени. Этот исторический закон России был ее жизненным условием, вне коего нет и для ней самой исторической жизни. - Все это, сознаю, очевидно до пошлости, но вот что не пошло: для правительственной России сознание этого закона, несмотря на свою очевидность, - более не существует. Она уже не орган, а просто НАРОСТ. Теперь это омертвение распространится на всю массу или, неминуемо, должно вызвать из глубины ее последнюю, отчаянную реакцию народной и племенной жизни, не для России одной, но для всего племени; т.е. оживут ли кости сии?.. Господи, ты знаешь!..

(Тютчев Ф.И. Кн. 1. С. 422).

Я не замечаю, чтобы сообщение очень ускорилось после окончания железнодорожной сети. Это одно из тысячи доказательств несостоятельности всех усовершенствований, на которые наталкиваешься в нашей милой стране

(Старина и новизна. Кн. 22. С. 241-242).

Здесь самое выдающееся и преобладающее над всем событие - это отвратительная погода. Что за страна, Боже мой, что за страна! И не достойны ли презрения те, кто в ней остается

(Старина и новизна. Кн. 19. С. 250).

Что такое торжество и царствование Луи-Наполеона Бонапарта? А этот припадок буйного сумасшествия, овладевший английским обществом от верхних слоев и до нижних? Это согласие; это единение в бешенстве? А затем не менее поразительное единодушие во лжи? Это принесение в жертву не только лучших инстинктов природы человеческой, но даже самых низменных и эгоистических инстинктов самосохранения и материального благосостояния, какой-то страсти уничтожения и разрушения? Отдельный человек, который поступал бы так, как это делают теперь правительства и целые общества, был бы, конечно, заподозрен в сумасшествии и взят под опеку...

Примечания

---