Мой муж
Перевод с итальянского Моисея Бороды

Мне было двадцать пять лет, когда я вышла замуж. Выйти замуж я хотела уже давно, и всё это время думала с каким-то угнетённым, подавленным чувством, к которому примешивалось унижение, что очень больших шансов на замужество у меня нет. Сирота, без отца и матери, я жила вместе с сестрой в провинции, в семье моей уже пожилой тёти. Жизнь наша протекала монотонно, и кроме поддержания чистоты в квартире и вышивок гладью на огромных скатертях, с которыми мы потом не знали, что делать, никаких особенных занятий у нас не было. Время от времени приходили гости, но разговоры с ними сводились к тем же скатертям.

Человек, который захотел на мне жениться, появился в нашем доме случайно. Связано это было с тётиной усадьбой, которую он хотел купить. Не знаю, откуда он об этой усадьбе узнал. Работал он врачом в небольшой деревушке, но был достаточно богат. Он приехал на автомобиле, и, так как шёл дождь, моя тётя пригласила его остаться на обед. Приезжал он ещё несколько раз, и в конце концов сделал мне предложение. Я не скрыла, что небогата. Но он сказал, что это не имеет для него значения.

Моему мужу было тридцать семь. Высокого роста, элегантный, волосы с проседью, очки в золотой оправе, серьёзный, сдержанный, но быстрый в реакциях – качества, по которым узнаётся человек, привыкший назначать лечение пациентам. Был он очень уверен в себе. Любил, стоя посреди комнаты, заложив руку за воротник рубашки, молча смотреть испытующим взглядом, как бы допытываясь до чего-то.

До моего замужества мы едва говорили друг с другом. Он не целовал меня, не дарил мне цветы, вообще не делал ничего из того, что обычно делают женихи. Единственное, что я от него узнала – это то, что он живёт в селении в огромном старинном доме, окружённом большим садом, и что у него есть двое слуг – молодой человек небольшого роста и состарившаяся служанка по имени Феличетта.

Было ли что-то во мне, что могло его заинтересовать, вызвать неожиданную любовь ко мне, или он просто хотел жениться – не знаю. Я попрощалась с тетей, он усадил меня в его забрызганную грязью машину, сел сам – и мы поехали по обсаженной деревьями ровной, гладкой, однообразной дороге, которая, как я понимала, ведёт к его дому.

Я смотрела на него. Широко раскрыв глаза, я долго с любопытством, может быть граничащим с дерзостью, рассматривала его из под полы моей фетровой шляпы. Он обернулся в мою сторону, улыбнулся, пожал мне руку и сказал: "Надо бы нам немного познакомиться друг с другом".

Нашу первую брачную ночь мы провели в отеле в одном из селений недалеко от нашего. На следующее утро мы должны были ехать дальше, к его дому. Я поднялась в комнату – мой муж в это время заправлял машину бензином – сняла шляпу и посмотрела на себя в огромное зеркало, в котором могла видеть себя всю. Я знала, что я некрасива, но лицо моё было ярким и живым, я была высокого роста, и выглядела в новом сером костюме мужского покроя привлекательно. Я чувствовала себя готовой любить этого человека – если он мне в этом поможет. Он должен мне помочь. Я должна заставитъ его это сделатъ.

Назавтра, к моменту нашего отъезда, в наших отношениях не изменилось ничего. Мы едва обменялись несколькими словами, между нами не промелькнуло ни искры, ни лучика света. Девушкой я думала, что то, что произошло сейчас между мной и моим мужем, должно изменять и мужчину, и женщину - оттолкнув или наоборот, притянув их друг к другу. Теперь я поняла, что это может быть и по-другому. Меня передёрнуло от озноба, хотя я была в пальто. Нет, он не изменился, не стал другим.

К его дому мы подъехали в полдень. Феличетта ждала нас у ворот. Седая, маленького роста горбунья, с манерами, сочетавшими хитрость и угодливость. Дом, сад и Феличетта оказались именно такими, какими я их себе представляла. Но внутри дом был совершенно лишён обычной для старинных домов мрачности. Это был просторный, светлый дом, с белыми занавесками и плетёными соломенными креслами. Стены и ограда были увиты плющом и розами.

Передавая мне ключи, Феличетта, шла за мной из комнаты в комнату крадучись как кошка, я же чувствовала себя счастливой и готовой показать моему мужу и всем другим, на что я способна. Я не была ни образованной, ни даже, может быть, умной, не было у меня и опыта управлять домом по всем правилам. Но моя тётя меня чему-то научила. Я смогу выполнять мои обязанности по дому, и мой муж увидит, что я это могу.

Так началась моя новая жизнь.

Муж приходил домой только к вечеру. Я занималась работой по дому, присматривала за приготовлением обеда, готовила сладости и варенья. Мне нравилось работать в саду вместе со слугой. С Феличеттой я ссорилась, а вот со слугой мы ладили. Когда он, отбрасывая кверху свой чуб, подмигивал мне, в его лице появлялось что-то, что приводило меня в радостное настроение.

Я совершала долгие прогулки по деревне, вступала в разговоры с крестьянами; задавала им вопросы, они спрашивали о чем-то меня. Но когда наступал вечер, я, сидя у сложенной из майолики печи, чувствовала себя одинокой, тосковала по моей тёте и моей сестре, и хотела быть, как прежде, с ними. Я вспоминала, как мы с моей сестрой раздевались перед сном в нашей комнате, вспоминала наши железные кровати, наш балкон с видом на улицу, на котором мы в безмятежном настроении сидели по воскресным дням. В один из таких вечеров я расплакалась.

Неожиданно вошёл мой муж. Был он бледен и выглядел очень уставшим. Увидев мои растрёпанные волосы и слёзы на щеках, спросил: Что с тобой? Не ответив, я опустила голову. Он сел со мной рядом и, лаская меня, спросил: "Грустно тебе?" – Я кивнула. Он обнял меня, прижал к себе, а потом, отпустив, вдруг встал, подошёл к двери и закрыл её на ключ.

– Давно хотел поговорить с тобой об этом, но мне было трудно начать этот разговор, поэтому и молчал до сих пор. Каждый день я говорил себе "сегодня", и каждый день откладывал, мне казалось, что я не найду нужные слова, я боялся тебя.

Замужняя женшина боится мужа, но непонятно, боится ли в свою очередь муж своей жены, а если боится, то в чём, в силу чего он может испытывать страх перед ней.

О многом я хотел поговорить с тобой. Если смогу об этом говорить, если ты постепенно поймёшь меня, то может быть всё у нас будет хорошо, и твоя меланхолия пройдёт.

Когда я впервые увидел тебя, я подумал: "Эта женщина мне нравится, я хочу полюбить её, хочу, чтобы и она меня любила и мне помогала, хочу быть с ней счастливым". Может быть тебе кажется странным, что я нуждаюсь в помощи, но это так. – Говоря, он комкал в пальцах складки моего платья.

– Здесь, в селении живёт женщина, которую я любил. Сказать о ней „женщина“ можно только в шутку. Речь идёт не о женщине – о девочке, о маленьком грязном животном, дочке здешнего крестьянина. Два года тому назад я вылечил её от тяжёлого плеврита. Ей было тогда пятнадцать.

Родители её – бедные люди, даже больше, чем бедные – нищие, с дюжиной детей. Покупка лекарства – вещь для них неизвестная. Я снабжал девочку лекарством, и когда она выздоровела, я стал искать её в лесу, куда она ходила за дровами – искать, чтобы дать ей денег, на которые она купила бы себе еду.

У себя дома она не знала другой еды, кроме хлеба и картошки с солью – впрочем, в этом нет ничего удивительного: тем же самым питались и её братья, и отец, и мать, да и большинство их соседей. Если бы я дал её матери денег, она бы постаралась поскорее спрятать их под матрасом и не купила бы на них ничего.

Видя, что девочка стесняется идти и что-то для себя покупать – из страха ли, что мать об этом узнает, а может быть, желая спрятать деньги, которые я ей дам, под матрас, как это всегда делала её мать – я сказал ей, что если она не будет хорошо питаться, она опять заболеет и умрёт. И я каждый день носил ей еду.

Вначале она стыдилась есть при мне, но потом привыкла и ела, а насытившись, ложилась на землю и нежилась под лучами солнца. Так мы проводили целые часы вместе, я и она. Мне необычайно нравилось смотреть, как она ест, это время было для меня самой лучшей частью дня, и когда я был один, я думал о том, что она ела сегодня и что я принесу ей поесть завтра. Так началась и наша физическая близость. Каждый раз, когда это было возможно, я поднимался в лес, ждал её, она приходила, но я никогда не знал, приходила ли она, чтобы поесть или чтобы заняться со мной любовью, или из страха, что я расссержусь, если она не придёт. Но я - как я её ждал!

Когда в твоём чувстве к другому соединяются сострадание, жалость к нему и угрызения совести, ты становишься рабом, ты уже не можешь найти покой. Я просыпался ночью и думал, что будет, если она забеременеет и я должен буду жениться. Мысль о том, чтобы делить с ней мою жизнь, приводила меня в ужас – но в то же время я страдал, представляя её замужем за другим, в доме другого; любовь к ней отнимала у меня все силы.

Увидев тебя, я подумал, что соединив мою жизнь с тобой, я может быть освобожусь от неё, забуду эту девочку. Я не хотел быть с ней, не хотел быть с Мариуччей, я хотел такую женщину, как ты, женщину, похожую на меня, взрослую, сознательную, отдающую себе отчёт в своих поступках. В тебе было нечто, что говорило мне: эта женщина может простить тебя, она согласится помочь тебе. Мне казалось, что даже если я и поступаю плохо по отношению к тебе, это не так значительно: мы постепенно станем друзьями, и всё это, всё, что меня мучило, уйдёт, исчезнет.

– Это может исчезнуть?

– Не знаю. Не знаю. С того дня, как я на тебе женился, я перестал о ней думать – думать так, как это было до женитьбы. И встречая её, я спокойно здоровался, а она смеялась и вся краснела, и я говорил себе, что пройдёт несколько лет – и я увижу её замужем за каким-нибудь крестьянином, с детьми на руках, уставшую, сдавшуюся жизни. Но может быть, что-то перевернётся во мне, и я опять захочу пойти за ней в лес, слышать её смех, её речь на диалекте, смотреть, как она собирает ветки для домашней печи.

– Покажи мне её. Хочу с ней познакомиться.

На другой день мы вышли на прогулку, и он показал мне её, когда она проходила мимо. Это был моё первое "Хочу!" в нашем браке, и я испытала удовольствие оттого, что моё желание исполнено. Он спросил: "Ты не затаишь на меня обиду?" Я покачала головой. Я не ощущала в себе ни обиды, ни злости; я не знала, как назвать то чувство, какое я в этот момент испытывала – печаль и удовлетворение одновременно.

Было уже поздно, и когда мы вернулись домой к обеду, всё было уже холодным – но есть нам не хотелось. Мы спустились в сад и пошли к темневшему вдалеке лугу. Он держал меня за руку и говорил: "Знаю, что ты сумеешь понять". Ночью он просыпался несколько раз, и каждый раз, прижимая меня к себе, говорил: "Как же ты сразу всё поняла!"

В другой раз я увидела Мариуччу, когда она возвращалась от родника, неся наполненный водой большой медный кувшин.

На ней было бледно-голубое платье и чёрные чулки, на ногах – огромного размера мужские ботинки, так что она шла шаркающей походкой. Когда она увидела меня, её смуглое лицо покраснело, она обернулась и посмотрела на меня; несколько капель воды из кувшина упало на крыльцо её дома. Встреча эта так сильно меня впечатлила, что я попросила мужа остановиться и присесть вместе со мной на скамейку перед церковью. Но в этот момент кто-то позвал его к больному, и я осталась одна.

При мысли, что в один прекрасный день я, может быть, увижу Мариуччу в состоянии, когда она уже не сможет беззаботно ходить по этой дороге, меня охватило отчаяние.

Я думала, что в деревне, куда я ехала жить с моим мужем, я буду любима, буду в дружбе со всеми её обитателями, буду принята в любом её уголке как своя – и вот теперь то, что я узнала, отталкивало меня о них, отвергало меня навсегда.

Стоило мне выйти из дома, как я встречалась с ней, видела её полощущей в источнике бельё или волокущей огромный кувшин с водой или держащей на руках одного из её неумытых, грязно выглядящих младших братьев.

Как-то раз её мать, толстая крестьянка, пригласила меня зайти к ним на кухню, и я увидела Мариуччу стоящей за дверью. Она держала руки под передником и время от времени бросала на меня взгляд, одновременно и любопытствующий, и насмешливо-злой, и, в конце концов, я поспешно ушла.

Каждый раз, возвращаясь домой, я говорила мужу: "Сегодня я видела Мариуччу" – но он отводил взгляд, ничего не отвечая, пока однажды не сказал мне раздражённым тоном: "Ну и что, что ты её видела? Это прошлое дело, не надо о нём больше говорить". Кончилось тем, что я выходила из дома не дальше нашего сада.

Я была в положении, пополнела, отяжелела. Сидела в саду за шитьём. Всё вокруг дышало покоем: тихо шелестела листва на отбрасывающих тень деревьях, слуга мотыжил в огороде, Феличетта сновала между садом и кухней, где чистила и отполировывала медную посуду

После того вечера, когда мой муж заговорил со мной о Мариучче, он перестал искать моего общества, был постоянно погружён в молчание, и когда я с ним заговаривала, он поднимал на меня оскорблённый взгляд, как бы говоря: "Ты отвлекла меня своими легкомысленными разговорами от моих размышлений". И тогда я спрашивала себя, как же так получилось, что наши отношения настолько изменились? Что подумает о нас наш ребёнок, когда родится? Но потом я смеялась над этой своей мыслью: как это новорожденный ребёнок может о чём-то думать?

Ребёнок родился в августе. Приехали моя сестра и тётя, в честь крещения был устроен праздник, дом ходил ходуном, всё время кто-то приходил, кто-то уходил. Ребёнок спал в колыбельке у моей кровати. Розовое личико, руки сжатые в кулачки, прядка тёмных волос выпросталась из под чепчика. Муж каждую свободную минуту подходил, чтобы посмотреть на него; был он всё это время весел, смеялся, говорил о ребёнке со всеми.

В один из дней мы остались с мужем одни. Был полдень. Я лежала на на кровати, вялая, уставшая от жары. Он смотрел на ребёнка, смеясь, касался его волос, ленты чепчика. Я вдруг сказала: "Не знала, что ты любишь детей". Он вздрогнул и обернулся ко мне: "Я не люблю детей, я люблю этого ребёнка, потому что он наш".

– Наш? Для тебя важно, что он наш, то есть мой и твой? Я что-то для тебя значу?

– Да, – ответил он как бы в раздумье, и сел ко мне на кровать. – Каждый раз, возвращаясь домой, я думаю, что встречу тебя, и думать об этом доставляет мне радость, мне становится тепло на душе.

– Ну а потом? – я спросила это тихим голосом, пристально на него посмотрев.

– Потом, рядом с тобой, я хотел бы рассказать тебе о том, что делал в течение дня, о чём думал – и это не получается, не знаю почему. А может быть, знаю. Потому, что что-то из того, что произошло за день, что-то из того, о чём я думал, я хотел бы скрыть от тебя, поэтому и не могу рассказать тебе ни о чём.

– В чём дело?

– В том, что я опять встретился с Мариуччей в лесу.

– Я знала, что так будет, я чувствовала это уже давно.

Он наклонился ко мне, стал целовать мне руки.

– Помоги мне, прошу тебя, что я буду делать, если ты мне не поможешь?

Я оттолкнула его, крикнула ему в лицо: "Что мне сделать, чтобы помочь тебе?" – и разрыдалась. Муж взял Джорджио на руки, поцеловал его, передал мне и сказал: "Вот посмотришь, сейчас всё будет намного легче".

У меня не было молока, и мы взяли кормилицу из соседней деревни. Наша жизнь вошла в обычную колею.

Сестра и тётя уехали домой, я, вставая утром, шла в сад, мало-помалу возвращаясь к моим прежним привычкам. Но присутствие ребёнка изменило дом: в саду и на террасах были развешаны белые пелёнки, в коридорах то тут, то там мелькала бархатная юбка кормилицы, во всех комнатах дома были слышны распеваемые её звучным голосом песни. Была она уже не очень молодой. Толстая, тщеславная, она любила рассказывать о знатных домах, в которых бывала. Каждый месяц мы покупали ей новый вышитый передник и булавки для заколки платка.

Когда муж возвращался домой, я встечала его у калитки, мы шли вместе в комнату Джорджио и смотрели, как он спит, а потом шли ужинать, и я рассказывала ему, как кормилица ссорилась с Феличеттой, потом мы долго говорили о нашем ребёнке, о приближающейся зиме, о том, что надо вовремя заготавливать дрова. Я рассказывала ему о романе, который читала, делилась с ним впечатлениями. Он обнимал меня за талию, ласкал, я прислонялась головой к его плечу.

Наши отношения, наверное, действительно изменились с рождением ребёнка. И всё же время от времени я – не могу сказать, почему – ощущала какое-то напряжение в наших разговорах, что-то принуждённое в его добром расположении, в его нежности. Ребёнок рос, понемногу прибавлял в весе, мне доставляло удовольствие видеть, как он, лёжа в кроватке, дрыгает ножками, но порой я спрашивала себя, действительно ли я его люблю. Иногда мне не хотелось подниматься по лестнице и идти в его комнату. Мне казалось, что он принадлежит другим – кормилице, Феличетте, но не мне.

Случайно я узнала, что отец Мариуччи умер. Мой муж мне ничего об этом не сказал.

Я одела пальто и вышла из дому. Шёл снег. Покойника похоронили уже утром. В тёмной кухне, окружённые соседями, сидели Мариучча и её мать, зажав в ладонях голову и время от времени испуская громкие крики, как это принято в деревне, когда умирает кто-то из домашних; братья, одетые в их лучшую одежду, грели у огня посиневшие от холода руки. Когда я вошла, Мариучча бросила на меня удивлённый взгляд, в котором на на мгновение вспыхнула какая-то весёлость. Но длилось это один миг, и не задержавшись на мне взглядом, она вернулась к своим причитаниям.

С этой поры она ходила по деревне в тёмном платке. Всякий раз, встречая её, я неприятно смущалась. Видя перед собой её чёрные глаза, её крупные белые зубы, выпирающие из несомкнутых губ, я чувстовала, как ко мне возвращается моё прежнее печальное настроение. Но когда я её не встречала, я редко о ней думала.

Через год я родила второго, снова мальчика. Мы назвали его Луиджи.

Моя сестра была уже замужем, жила далеко от нас, тётя не выходила из дома, и кроме мужа, мне не мог помочь при родах никто. Кормилица, кормившая нашего первенца, ушла от нас, и пришла другая, высокая и застенчивая девушка, которая привязалась к нам и оставалась у нас и после того, как Луиджи отняли от груди.

Мой муж был очень рад тому, что у него есть дети. Возвращаясь домой, сразу спрашивал о них, шёл к ним, забавлял их, пока им не приходила пора спать. Он любил их и, конечно, думал, что я люблю их ещё больше, чем он. И я любила их, но не так, как мне когда-то казалось, я буду любить моих детей. Что-то во мне молчало, когда они держали мою грудь. Они теребили меня за волосы, хватали за нитку ожерелья, порывались шарить в моём рабочем ящичке, я уставала от этого и звала кормилицу.

Иногда я думала, что я слишком печальна для того, чтобы иметь детей. – Почему ты печальна? – спрашивала я себя. – В чём дело? Нет у тебя причины быть такой грустной.

Как-то в один из солнечных осенних дней – мы с мужем сидели на кожаном диване в его кабинете – я сказала: "Мы уже три года как женаты". – "Да, правда. И видишь – всё сложилось так, как я думал, видишь, как мы научились жить вместе". – Я погладила его по руке. Он поцеловал меня, поднялся и вышел.

Прошло несколько часов. Мне захотелось немного пройтись, захотелось смотреть на текущую воду. Я вышла из дома, пошла по улице и потом по тропинке к реке. Прислонившись к деревянному парапету моста, я смотрела на медленно, спокойно перекатывающиеся через камни и траву тёмные волны. Ровный гул текущей воды туманил сознание, я почти засыпала. Потом мне стало холодно, и я уже собралась уходить, когда вдруг увидела моего мужа, подымающегося по покрытому травой склону к лесу. Я заметила, что и он меня увидел. Он остановился, на миг постоял, неуверенный, что ему делать дальше, потом подолжил свой путь по склону, хватаясь за ветки кустов; наконец, он скрылся за деревьями. Я вернулась домой, прошла в его кабинет, села на диван, сидя на котором он только недавно говорил мне, что мы научились жить вместе. Теперь я понимала, что он имел в виду.

Что ж, он научился врать мне, но – говорила я себе – я уже больше не страдаю от его лжи. Моё присутствие в его доме вновь стало для него тяжёлым – но и я отношусь к нему хуже, чем прежде. Во мне всё как бы высохло, угасло. Я не страдаю, не чувствую душевной боли. Не только он обманывает меня, но и я обманываю его: уже не любя его, не чувствуя по отношению к нему ничего, веду себя рядом с ним так, как будто его люблю,.

Внезапно раздались его шаги – он поднимался по лестнице. Войдя в гостиную, снял, не глядя на меня, куртку и надел свою старую тужурку из бумазеи, которую носил дома. Я сказала: "Хочу, чтобы мы уехали из этой деревни".

– Хорошо, если ты хочешь, могу поискать возможность работы в другом участке.

– Это ты должен этого хотеть, – крикнула я. И вдруг я поняла, что неправда то, что я не страдала: я страдала невыносимо, меня била дрожь.

– Ты сказал мне тогда, что я должна помочь тебе, что ты из-за этого на мне женился. Почему ты женился на мне? Почему?

– Ох, правда, почему? Какой ошибкой это было! – он сел и закрыл лицо руками.

– Не хочу, чтобы ты ходил к ней. Не хочу, чтобы ты с ней виделся.

Я наклонила к нему голову, но он оттолкнул меня.

– Что ты для меня? Ты мне безразлична. В тебе нет ничего нового для меня, ничего, что могло бы меня заинтересовать. Напоминаешь мне мою мать и её мать, и всех женщин, живших в этом доме. Тебя не били в детстве, ты не страдала от голода. Ты не была вынуждена работать в поле с утра до вечера, под солнцем, обжигавшем спину. Да, твоё присутствие принесло мне покой, но не больше. Не знаю, что мне сделать: любить тебя не могу.

Он достал трубку, медленно, аккуратно, с неожиданным спокойствием в движениях набил её табаком и разжёг. Потом сказал: "В общем, все эти разговоры бесполезны, просто болтовня, не имеющая значения. Мариучча беременна".

Через несколько дней я уехала с детьми и кормилицей к морю. Поездку эту мы планировали задолго: дети были нездоровы, и им, и мне был нужен морской воздух. Муж собирался нас сопровождать и оставаться с нами на месяц. Но он не мог ни на что решиться, и в конце концов стало ясно, что он не поедет. Отправились мы зимой. Каждую неделю я писала мужу; он пунктуально отвечал. Письма наши были короткими – несколько фраз – и очень холодными.

Вернулись мы в начале весны. Муж встретил нас на вокзале. Когда мы ехали в его машине по деревне, я увидела Мариуччу; была она уже с большим животом. Несмотря на это, двигалась она легко. Беременность не изменила её, на вид она казалась, как и прежде, ребёнком. Изменилось только её лицо, на нём появилось новое выражение какой-то покорности и стыда. Увидя меня, она покраснела, но не так, как краснела раньше, с выражением дерзкой весёлости. И я подумала, что в скором времени я увижу её с грязным, неумытым ребёнком на руках, одетым в длинное, до пят платье, какое носят маленькие крестьянские дети, и этот ребёнок будет сыном моего мужа, братом Луиджи и Джорджио. Я подумала, что не смогу вынести вида этого ребёнка в длинном платье, не смогу больше продолжать жить с моим мужем, не смогу оставаться в этой деревне. Наверное, я уеду.

Мой муж ходил как убитый. По целым дням от него нельзя было услышать ни слова. Не радовали его и дети. Он заметно постарел, стал небрежен в одежде, перестал бриться. Приходил домой поздно вечером и порой, не поужинав, сразу укладывался спать или всю ночь бодрствовал в своём кабинете.

Приехав, я застала дом в ещё большем беспорядке, чем до нашего отъезда. Феличетта постарела, стала забывчивой, ссорилась со слугой, обвиняла его, что он много пьёт. Они обменивались ужасными оскорблениями, и я постоянно должна была их мирить.

Несколько дней подряд я была полностью загружена делами по дому: убирала, подготавливала дом к лету. Нужно было уложить в шкаф шерстяные одеяла, пальто, закрыть кресла белыми чехлами, выставить на террасу тенты, посадить в огороде семена овощей, подрезать розы в саду. В моей памяти ещё было то воодушевление, та гордость, с какой я делала всё это в первое время моего замужества. Прошло неполных четыре года – и как же я изменилась! Изменилась не только внутренне, но и внешне: теперь это был вид взрослой, зрелой женщины: причёска без пробора, волосы, лежащие на шее завязанным в узел пучком. Временами, разглядывая себя в зеркале, я думала, как плохо, как старо я выгляжу с такой причёской. Но мне больше не хотелось выглядеть молодой. Мне вообще больше ничего не хотелось.

В один из вечером мы с няней сидели в столовой; она показывала мне, как делать петли при вязании. Дети спали. Муж был в отъезде: уехал в далёкую деревню к тяжело больному. Вдруг раздался звонок. Слуга, босой, поспешил к двери. Я тоже поднялась. У дверей стоял мальчик лет четырнадцати, в котором я узнала брата Мариуччи. Он сказал: меня послали за доктором, моей сестре плохо. – Но доктора нет дома.

Он пожал плечами, повернулся и ушёл. Через некоторое время он появился снова. – Доктор ещё не вернулся? – Нет. Я пошлю ему записку, предупрежу.

Слуга уже хотел идти спать, но я сказала ему, чтобы он оделся, сел на велосипед и поехал за доктором. Я поднялась к себе и начала уже было раздеваться, но мне было неспокойно на душе, меня охватило возбуждение, я чувствовала, что должна что-то сделать, что-то предпринять. Я накинула на голову шаль и вышла из дома.

Я шла по деревне в полной темноте, на улицах не было ни души.

В кухне, сидя за столом, дремали братья Мариуччи. Перед дверью в комнату столпились, переговариваясь друг с другом, соседки. В комнате, в узком проходе между кроватью и дверью, металась, опираясь руками на стены и крича, Мариучча. Когда я зашла, она на мгновение пристально на меня посмотрела, не узнала, и продолжила, крича, метаться между кроватью и дверью. Но мать бросила на меня нехороший, злобный взгляд.

Я села на кровать. – Доктор опаздывает, госпожа? – спросила акушерка. – Девочка мучается уже несколько часов, потеряла много крови. Эти роды  протекают нехорошо.

– Я послала за доктором. Он должен скоро быть, – ответила я.

Вдруг Мариучча упала без сознания. Мы положили её на кровать. Нужно было что-то взять в аптеке, я вызвалась пойти туда и принести. Когда я вернулась, Мариучча уже пришла в себя и начала вновь кричать от боли. Щёки её пылали, она вздрагивала всем телом, била руками по одеялу, которым была покрыта, время от времени впивалась руками в спинку кровати и кричала. Акушерка принесла бутыки с водой. – Плохое дело, – сказала она мне тихо. – Но что-то же надо делать. Если мой муж опаздывает, надо позвать другого врача. – Врачи говорят красивые слова, а больше ничего, – произнесла мать и бросила на меня взгляд, полный горечи.

– Все кричат, когда рожают, – сказала одна из стоящих у двери женщин.

Когда Мариучча приподнялась на постели, я увидела, что простыня пропиталась кровью, кровь была и на полу. Акушерка не отходила от кровати и всё повторяла: "Крепись, крепись".

Дыхание у Мариуччи сделалось прерывистым и хриплым, как при рыдании. У глаз появились тёмные круги, лицо, всё в поту, потемнело. Теперь акушерка говорила уже не "крепись", а "плохо идёт, плохо"... Наконец она приняла ребёнка, взяла его в руки, подняла, посмотрела на него, сказала: Мёртвый, – и бросила его на постель, в угол.

Я увидела лицо крохотного китйца. Женщины завернули мёртвого ребёнка в шерстяное тряпьё и вынесли из комнаты.

Мариучча уже не кричала, лежала смертельно бледная, как будто кровь больше не имела сил течь в её теле. Я вдруг заметила пятно крови на моей блузке. – Промоете водой – отойдёт, – сказала акушерка. – Ничего, ничего, – ответила я. – Вы мне этой ночью очень помогли, очень Вы мужественная, госпожа. Настоящая жена доктора.

Одна из соседок непременно хотела заставить меня выпить кофе. Я прошла на кухню, выпила налитый в стакан тёплый, почти прозрачный кофе. Когда я вернулась, Мариучча была мертва. Мне сказали, что она умерла, не приходя в сознание.

Женщины заплели ей волосы в косу, поправили под ней матрас.

Наконец появился мой муж: бледный, запыхавшийся, в пальто нараспашку, в руке – кожаный кейс. Я сидела у кровати Мариуччи, но он даже не взглянул на меня, прошёл в середину комнаты, остановился. Мать Мариуччи подошла к нему, вырвала у него из рук кейс, швырнула его на пол и сказала: "Не пришёл даже, чтобы на неё умирающую посмотреть!"

Я подняла кейс, взяла моего мужа за руку и сказала: "Идём отсюда". Мы прошли через кухню, мимо что-то шепчущих женщин, и вышли на улицу. Перед домом я остановилась; у меня вдруг мелькнула мысль, что я должна показать ему крохотного китайца. Но потом я подумала, что его уже унесли – кто знает, куда.

На пути к дому я старалась прижаться к нему, но он не отвечал на эти попытки; его рука бессильно, безжизненно висела, едва касаясь меня. Я поняла, что он не хочет говорить со мной, не хочет даже видеть меня, что я сейчас должна быть с ним очень осторожной. Мы прошли вместе до дверей нашей комнаты; там он оставил меня и поднялся к себе в кабинет – как он это делал всё последнее время.

Было раннее утро, на деревьях уже начали петь птицы. Я легла. Внезапно я почувствовала огромный прилив радости, счастья. Я никогда не думала, что можно быть такой счастливой оттого, что кто-то умер. Я не чувствовала угрызений совести. Давно я не была счастлива, и это чувство было сейчас для меня новым; оно поразило меня – и преобразило. Меня распирало от гордости за то, как я себя держала, как вела себя в эту ночь. Я понимала, что мой муж не может думать об этом сейчас, но позже, когда он немного придёт в себя, вновь будет собой владеть, он обдумает всё и поймёт, что я, в моём радостном возбуждении, ощущении счастья, была права.

Внезапно в тишину дома ворвался звук как от удара. С криком вскочила я с постели, крича, сбежала по лестнице, бросилась в кабинет – и увидела моего мужа, неподвижно лежащего на спине, с раскинутыми по сторонам руками. На щеках и губах так хорошо знакомого мне лица – кровь.

Дом наполнился людьми. Я должна была говорить, отвечать каждому на вопросы. Детей увели.

Двумя днями позже я проводила моего мужа на кладбище. Вернувшись, я в каком-то напряжённом сосредоточении обошла все комнаты, думая о том, что вот дом этот мне нравится, но у меня нет права в нём жить, потому что он не принадлежит мне и потому, что я делила его с человеком, который умер, не обменявшись со мной ни словом. Но куда мне идти – я не знала. Не было ни одного уголка на свете, куда бы мне хотелось бы уйти.