Номер 7(64) июль 2015 года | |
Виктор Гопман |
Фамильная библиотека у нас в семье, разумеется, существовала. Кое-какие
книги пережили и революцию, и войну. Почетное место в шкафу занимал
брокгаузовский Пушкин – пять огромных таинственных томов. О существовании
шестого я узнал в более зрелом возрасте, но в свои шесть лет вполне
довольствовался обладаемым. Тем более что дальше первого тома я не
забирался, да и там ограничивался иллюстрациями к "Руслану и Людмиле" –
роскошными, заботливо переложенными папиросной бумагой, которые можно было
разглядывать долго-долго. В возрасте постарше шести меня стали
интересовать и иные картинки – всякие там заставки и виньетки, довольно
детально изображавшие обнаженных дам; собственно, первое серьезное
знакомство с противоположной половиной человеческого рода свершилось у
меня – как и у многих соотечественников – именно благодаря поэзии
Александра Сергеевича, а также соответствующим иллюстрациям к его
сочинениям. И еще один неоценимый урок дал мне Брокгауз – знакомство, хотя
бы и только зрительное, со старой орфографией; всякие яти и фиты во время
перелистывания страниц стали привычными глазу, и потом меня уже не
отпугивал старинный набор, не страшили ни "и с точкой", ни твердый знак в
конце слова.
В
этой – собственно, дедовской еще – библиотеке был и брокгаузовский
трехтомник Байрона, но туда я заглядывал реже – возможно, потому, что
инстинктивно осознавал неудовлетворительность тогдашних переводов (один
только пример: потребовался век с четвертью, на протяжении которого было
сработано не менее шести различных русских версий – пока, наконец, не
возник из стихотворного хаоса конгениальный оригиналу пастернаковский
вариант "Стансов к Августе").
Книжный шкаф был небольшой, но, как и полагается, красного дерева, резной
по периметру фасада, с завитками по верхней кромке; он покоился на резных
лапах (уж во всяком случае, не на ножках); дверцы – а их было всего две –
составлены из трех узких стеклянных полосок каждая, толстого граненого
стекла, в тонких деревянных рамках, и под каждой дверцей было по два
выдвижных ящика. За лишь частично остекленными дверцами корешки почти не
были видны, да к тому же книги на полках стояли в два ряда, так что в
смысле удобства, как я сейчас понимаю, шкаф здорово уступал своему
внешнему виду. Мне же он очень нравился в первую очередь потому, что
напоминал шкаф, описанный Андерсеном в "Пастушке и трубочисте". Впрочем,
до эстетики открытых полок и даже незастекленных стеллажей, где все
книжные сокровища видны с первого взгляда и тем самым легко доступны,
оставалось еще долгохонько – не менее четверти века.
Брокгаузовские фолианты демократично соседствовали с классиками,
прилагавшимися к "Ниве" – в более чем скромных, а то и просто бумажных
обложках: Лев Толстой, Гоголь, Гончаров, Мельников–Печерский, Островский,
Тургенев, Оскар Уайльд... Был там и нежно–голубой Лермонтов,
четырехтомный, по две книжки в картонных футлярах. И Ульянов–Ленин,
партийного краснокирпичного цвета, четвертое издание, кто бы мог тогда
подумать, что предпоследнее (а ведь казалось, конца и сносу не будет ни
автору, ни учению). Были и отдельные томики самых разных авторов – от
Боборыкина до Алексея Толстого (Николаевича) и от запретного (для детей),
а потому хранимого во втором ряду Мопассана до стоящих там же, то есть не
на виду, полузапрещенных (для народа) Ильфа и Петрова.
В
ящиках же лежала россыпью всякая мелочь, включая детскую литературу: и
тощенькие брошюрки серии "Моя первая книжка", и моя в буквальном смысле
первая книга, то есть, книга, которую я прочел самостоятельно – "Что я
видел" Бориса Житкова, толстый желтый том ин-кварто, "с большими буквами и
занимательными картинками", по две-три картинки на полях каждой страницы.
И на первой странице обложки – поезд (с паровозом), пароход, самолеты и
парашют (с парашютистом), а на последней – заводной танк, переползающий
через школьный пенал. Были там, в числе прочего, и десятка три тоненьких
книжечек "Библиотеки сатиры и юмора", выходившей в двадцатые годы в
издательстве "ЗиФ" – то есть, "Земля и Фабрика". Разноцветные такие
книжоночки, и на обложке, как серийный знак, рисунок Константина Елисеева
– бука, выскакивающий из табакерки. Страшноватого вида, надо признаться:
волосы дыбом, в разинутой пасти торчат два зуба, и при этом он еще и
улыбается – как же, юмор. Ну, и сатира. Салтыков–Щедрин, Горбунов,
сатириконовцы, Дорошевич, Зощенко, Марк Твен, Артемус Уорд, Стивен Ликок,
Джекобс…
Лет
тридцать спустя, в букинистических я набрал себе – по штучке – десяток
таких книжек: Аверченко, Тэффи, Д'ор, Марк Твен, а еще разные юмористы
первой трети 20 века. Менее известные авторы (равно как и широко
известные, а именно – Твен) шли по 20 копеек, а вот каждый сатириконовец –
по рубль двадцать пять. Дороговато, если учесть, что на Арбате я ухитрился
ухватить большой том Тэффи ("И стало такъ"), настоящее корнфельдовское
издание 1912 года, в твердом переплете, пусть и потертое, всего за 4 рубля
(цены, разумеется, одного периода – 70-е годы, когда приличного объема
свежеизданная книга в твердом переплете стоила в районе рубля).
Тэффи, «И стало такъ», Изд-во Корнфельда, Спб, 1912
Каждый из нас помнит свою первую женщину, почти каждый помнит свою первую
любовь, многие рыбаки помнят свою первую пойманную рыбку. А вот как насчет
книжки – кто помнит первую книжку, купленную самостоятельно, по своему
желанию, пусть даже и не на свои деньги? Спросите меня – и я отвечу. Это
была "Аэлита" Алексея Толстого.
Она
и сейчас стоит на полке в моей иерусалимской квартире: 1955 год издания
(а, следовательно, и покупки), мягкая обложка, на которой изображены Лось
с Гусевым, выходящие из своего яйцеобразного космического аппарата в чащу
ярко-алых марсианских кактусов, угрожающе ощетинившихся длинными шипами...
Стоила она два рубля двадцать копеек, то есть на двадцать копеек дороже
большого (кило и сто двадцать пять грамм) батона серого хлеба; а почти
такого же размера килограммовый белый батон стоил два восемьдесят (после
реформа 1961 года – 20 и 28 копеек, соответственно). Деньги дал дед, явно
обрадованный, что старший внук впервые обратился с такой разумной просьбой
– ведь не на мороженое клянчил (кстати, брикет молочного мороженого в
расползающейся бумажной обертке стоил девяносто копеек).
Возможно, фантазии красного графа и определили дальнейшую мою склонность к
научной фантастике. Во всяком случае, когда я регулярно стал покупать
книги "на свои" (гонорары на радио), сначала это была в основном
фантастика, и только потом я приступил к реальному, то есть,
многожанровому и многопрофильному, формированию "личной" библиотеки.
Впрочем, поэтические сборники я покупал еще раньше, и тоже "на свои"
(заработная плата электрослесаря на заводе, где пришлось оттрубить
положенные два года до университета, поскольку без трудового стажа
просто-напросто не брали документы).
Сборник Артюра Рембо – мрачноватого вида книжечка в сине–черных тонах,
тисненая серебром, 1960 года издания – стала, пожалуй, моим первым
стихотворным приобретением. В первую десятку вошла "Гроза" Павла Когана
(впервые официально изданный текст "Бригантины"!), и "Грибы на кочке"
Луиса Карлоса Лопеса (1961 г.) – помните такого колумбийского поэта?
Сатана, подари ты мне душу простую и сложную,
чтоб страданьем своим упивалась она, как твоя.
Ты ведь рад (и люблю я издевку твою осторожную),
если тигр, например, мимоходом сожрет соловья.
Павел Коган
А
латиноамериканские поэты тогда были очень популярны (всенародная любовь к
прозе этого континента пришла позже), и одним из тех, кто обеспечивал эту
популярность, был чтец Вячеслав Сомов, на выступления которого народ
ломился не хуже, чем на авторские вечера. Вообще начало шестидесятых – это
царство и пиршество поэзии. Буквально каждую неделю что-то происходит, в
масштабах от районной библиотеки до Политехнического музея. Впрочем, про
вечера поэзии в Политехническом писать не буду – про них и так много
сказано. Расскажу я лучше про чтение стихов у памятника Маяковскому, куда
обычно народ сходился по воскресеньям, где-то после семи. И я принимал в
этих сходках достаточно активное участие. Нет-нет, стихов я вовсе и
никогда не писал, и потому читал чужие, главным образом Вознесенского, что
воспринималось положительно как аудиторией, так и соседями по пьедесталу
(то есть, для памятника это был пьедестал, а для нас – площадка, с которой
читались стихи). Как, несомненно, помнит читатель, тыльная часть
пьедестала несколько возвышалась над уровнем площади – вот туда чтецы и
забирались: и видно их хорошо, и слышно лучше, с высоты-то. Таких, как я,
доброхотных пропагандистов современной поэзии, было немного; выступавшие в
основном читали свои вещи – причем сильно разнившиеся по качественному
уровню. Кое-кто из них впоследствии приобрел имя, хотя по-настоящему
знаменитыми стали, пожалуй, двое. Или трое. Но о них – как-нибудь в другой
раз, поскольку это уже другой разговор, другая история.
Что
же касается бесконтрольного чтения стихов в самом центре Москвы, то,
разумеется, такое безобразие не могло продолжаться вечно. Незамедлительно
появилась статья, озаглавленная "За спиной Маяковского" (а ведь мы
действительно влезали на тыльную часть пьедестала и тем самым – с
формальной точки зрения, чисто технически, так сказать – оказывались
позади фигуры поэта. Ну, это и было обыграно автором статьи – это и многое
другое. Не заставили себя ждать и практические санкции, в стиле,
традиционном для тех времен. Пришли дружинники и разогнали толпу
слушателей – а активистов ненавязчиво (в смысле, не связывая по рукам и
ногам) пригласили в отделение милиции, расположенное в подвалах станции
метро "Маяковская". Там нас всех переписали и настоятельно предложили
завязывать с этими делами. Но вообще гуманизм в те денечки еще шествовал с
гордо поднятой головой: даже по месту учебы никому не сообщили, не говоря
уж о лишениях и выгоняниях, если воспользоваться (впрочем, еще и не
существовавшей тогда) формулой, вложенной Эдуардом Успенским в пасть
Шарику. Речь идет, поясним молодому читательскому поколению, взращенному
на историях села Простоквашино, о лишении комсомольского билета и,
соответственно, о выгонянии из института.
Там, на Маяковке, мы встретились (после не столь уж, собственно, долгой
разлуки) с одноклассницей, и я познакомил Тамару (по ее настоятельной
просьбе) с одним из тех, кто впоследствии действительно стал известным
поэтом (да и в те дни был выше других – в том числе и выше ростом). А она
мне в знак благодарности подарила первый сборник Вознесенского "Мозаика"
(Владимирское издательство, тираж 5 тысяч экземпляров, год издания 1960 и
потому цена 1 рубль – то есть, дело было до денежной реформы 1961 г.,
после которой цифра, стоящая в левом верхнем углу последней страницы
обложки, стала выглядеть привычно для поэтических сборников такой
размерности: 10 копеек. Ну, вот мы и вернулись на книжные полки моей
библиотеки.
Первая книга Андрея Вознесенского
А
кстати о тиражах – пять тысяч по тем временам был небольшой тираж. Ну,
сравним (это я навскидку снимаю с полки сборники начала 60-х, привезенные
сюда из Москвы – то есть, прошедшие жесточайший отбор, связанный с
ограниченным весом багажа): тот же Рембо, например – 25 тысяч, "Кораблик"
Новеллы Матвеевой - 20 тысяч, "Прощание со снегом" Александра Межирова –
20 тысяч, "Дань" Дмитрия Сухарева – 10 тысяч; разве что "Гроза" Павла
Когана вышла меньшим тиражом – 3 тысячи. Цены этих книжечек скромного
объема (3-4 печатных листа) были столь же скромными – в пределах 30 копеек
(10 трамвайных билетов или 6 автобусных, или 4 городских булки, они же
бывшие "французские" – причем в последнем случае еще оставались 2 копейки
– разок позвонить по телефону-автомату).
Шестидесятые – время не только поэзии, но и фантастики. То есть, Немцов с
Охотниковым печатались и до того, но конец 50-х – это уже время появления
на книжных прилавках настоящих имен: "Астронавты" Станислава Лема – 1957
г., "Страна багровых туч" братьев Стругацких – 1959 г. С 1965 г.
издательство "Мир" начало серию "Зарубежной фантастики": выпустив для
разгона и для отмазки сомнительную (в качественном отношении) книжечку
некоего венгерского автора, затем они выступили по полной: "Марсианские
хроники" Бредбери и два сборника англо-американских авторов "Экспедиция на
Землю" и "Туннель под миром", а на следующий год нас порадовали сборником
Шекли и познакомили со своего рода классическим романом "Штамм
"Андромеда". Нынешний изнеженный владелец серий типа "Весь Гаррисон" или
"Весь Саймак" вряд ли в состоянии себе представить, с каким трудом
добывались те маленькие книжечки – или, если уж на то пошло, всякие прочие
книжки, достойные читательского внимания. Оставив временно за скобками
пути не вполне этичные (раз покупали у книжных барыг втридорога – значит,
поощряли спекуляцию, и нечего тут смущенно потуплять глазки!), обратимся к
рассмотрению путей хлопотливых, требовавших массы времени и сил, но все же
вполне законных и вместе с тем относительно эффективных.
Самый простой и очевидный путь был – прогулка по книжным магазинам.
Рассмотрим, для примера, мой стандартный маршрут. Разобравшись со своими
делами на радио, первым делом я шел в магазин тут же, на Пятницкой. Дальше
– на 25 троллейбус, до Богдана Хмельницкого – там небольшой магазинчик, но
он на отшибе, и поэтому иногда удавалось что–то ухватить. Потом – вниз, в
"Книжный мир" на Кирова, но прежде, не доходя, ныряешь в маленький
закуточек, где торговали книгами, изданными в Союзных Республиках. Дальше,
мимо КГБ, на Кузнецкий мост – там две точки (правда, в "Лавке писателей"
мало что могло обломиться простому человеку, но мимо все равно не
проходил). Потом – в Столешников, в двухэтажный букинистический. Потом –
по настроению: или еще ниже, на Горького и на ту сторону, в "Книги стран
народной демократии", или налево, в букинистический в Камергерском. Но в
любом случае потом переходишь улицу Горького, на троллейбус (1 или 8) и до
Серпуховки. Там зайдешь в вестибюль метро – отличный был букинистический
развал, а потом перейти Люсиновскую – и в маленький магазинчик, тоже на
отшибе и потому таящий неожиданности. А дальше – как складывается. Жил я в
пяти троллейбусных остановках от Серпуховки, у Даниловского рынка. Значит
– или сразу домой, или снова на троллейбус, и еще в два больших магазина –
у Котлов и у развилки Варшавки и Каширки, и только потом уже домой. Такой
маршрут требовал массу времени. К тому же надо было иметь и кое-какие
денежки – даже при всей тогдашней дешевизне книжного прилавка. Но поездка,
безусловно, приносила свои плоды – достаточно сказать, что именно так я
купил, например, синего Булгакова (1966 г.). А сборник его пьес (1962 г.)
вообще какое-то время лежал повсюду, включая киоски "Союзпечати".
Вообще существовал некоторый странный период (примерно конец шестидесятых
– самое начало семидесятых), когда книги, уже сделавшись редкостью, еще не
стали предметом профессиональной спекуляции. Вот в эти годы проход по
букинистическим был захватывающей игрой, потому что не все подряд
запрятывали под прилавок продавщицы, и достаточное количество выставлялось
в открытую продажу. "Выставлялось" – в буквальном смысле слова, потому что
книги ставились на прилавок или на уличный столик, в единый ряд, корешок к
корешку. Причем обычно без какой бы то ни было системы (ну, кто же будет
тратить время и усилия на сортировку!). И вот здесь в выгодном положении
оказывались те, кто мог с первого взгляда опознать свои "дезидераты",
предметы своего интеллектуального вожделения, свои искомые издания. В
смысле, мог мгновенно высмотреть знакомый корешок. Ну, с этим у меня было
все в порядке – нужную книгу я засекал уже на подходе к прилавку и кидался
на нее как коршун.
И
только не надо мне говорить, будто бы в открытую продажу выставлялись
исключительно малодефицитные издания. Вот хотя бы один пример – но зато
сколь убедительный. В вестибюле станции метро "Добрынинская" в летнюю пору
обычно стояли два букинистических столика. Подхожу это я к правому и,
порывшись, нахожу что-то полезное. Но у продавца нет сдачи с десятки
(серьезные деньги по тем временам). Я иду к соседнему столику, разменять –
и не верю своим глазам. То есть, глаза самим себе не верят, а руки
действуют, и я выхватываю из строя – как бы вы думали, что? Томик Шварца,
издание 1962 года, в супере работы Акимова. Если у кого эта книга стоит на
полке (тираж всего 30 тысяч) – не поленитесь посмотреть: корешок-то
действительно не очень заметный, даже без надписи, просто кораблик на
желто-голубом фоне. В самом деле, надо было знать его "в лицо".
Умение узнать книгу, причем с первого взгляда – по цвету обложки или
супера, стилю художника-оформителя, элементам серийного дизайна, шрифту
названия – в значительной степени способствовало успеху книжной охоты.
Особенно в центральных магазинах, где всегда было полно конкурентов, так и
норовящих выхватить находку у тебя из-под носа. Но не менее важным был и
постоянный охотничий настрой: не пропускать ни одного магазина, а в самом
магазине буквально ни одного закутка. В книжных, особенно тех, что
подальше от центра, вдали от основных охотничьих троп, существовали такие
картонные ящики, стоявшие в углу прилавка, куда складывались книжки
уцененные и вообще, по мнению администрации, сомнительные – с коммерческой
точки зрения. Вот в одном из таких ящиков я выкопал маленькую книжицу,
изданную в 1963 году в Ташкенте. На невзрачного вида буроватой обложке
значились имена авторов: Ильф и Петров, а под этой самой обложкой – главы
из "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", не вошедшие в канон, а также
"Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска". Всех названных
вещей нет в оранжевом пятитомнике 1961 года, что делает эту случайную
находку особо значительной – несмотря на тираж 105 000 экземпляров. Потому
что такое у меня ощущение, что этот огромный тираж в массе своей затерялся
в районных узбекских библиотеках, и книжка через сравнительно короткий
промежуток времени была списана как не пользующаяся спросом читающей
публики.
Кстати о пятитомнике. Мы его купили в букинистическом. Здесь, разумеется,
необходимо развернутое уточнение. Жили мы тогда на Ленинском, напротив
"Даров природы", а рядом был большой букинистический магазин. И вот мы
познакомились с милой такой девицей наших лет, которая на момент
знакомства была рядовой продавщицей, но буквально через пару месяцев
выросла до старшего товароведа и уже сидела непосредственно на приемке. То
есть, у нее было безусловное право откладывать в сторонку практически все,
что приносили сдатчики. Тогда-то мы убедились в том, что не переводятся на
свете невинные души, которые по-прежнему волокут в букинистический
печатную продукцию без разбора, не принимая во внимание тот очевидный
факт, что за сданную официальным образом книгу они получают номинал, да к
тому же с некоторой, пусть и чисто формальной, скидкой, тогда как на
черном рынке эта книжка стоит три, а то и пять номиналов.
Короче говоря – благодаря Надежде (так вполне символично звалась наша
букинистическая подруга) мы смогли не просто заложить фундамент своей
библиотеки, но и отполировать фасад здания, и даже украсить его некими
фестончиками – вроде книг издательства "Academia". От
Надежды у нас и Саша Черный с Хлебниковым в "Малой серии", и кое-какие
изыски "Большой серии", и изящные томики "Сокровищ лирической поэзии" в
белых суперах с гравюрами на весь разворот, и роскошный-расписной Козьма
Прутков, и в принципе недоступный для простого покупателя – в силу
немыслимой читательской популярности – "Наследник из Калькутты" (то самое,
пресловутое издание 1958 г., с двумя фамилиями на обложке), и восьмитомный
огоньковский Конан-Дойль…
А
вот еще один эффективный путь пополнения библиотеки: немало книг я
привозил из своих поездок по стране с иностранными делегациями. Во всех
городах, посещенных мною (а их было не сосчитать) я бегал по книжным
магазинам – усердно и потому успешно. Удавалось отыскать кое-что из
пропущенного в Москве, в том числе и вполне редкие издания (литпамятники,
Библиотека поэта, мастера зарубежной прозы – да мало ли…). Особо удачным
бывал улов в Баку, где я несколько лет подряд проводил незабываемые две
недели в конце октября, на ооновских семинарах. Селили нас в одной из двух
центральных гостиниц этого прекрасного города (занимавшего третье место в
моей системе ценностей – после родной Москвы и несравненного Питера) –
таким образом, Бакинский дом книги находился буквально в двух шагах. И эти
два шага вперед и два назад я проходил ежедневно, и всякий раз возвращался
с уловом. Прелесть магазина была в полной его непредсказуемости. Помнится,
в один из приездов я с первого же захода, порывшись в запыленном картонном
ящике, выудил около десятка маленьких дрезденских альбомов серии Maler und
Werk (то есть, "Художник и его творчество", с репродукциями высокого
качества), по сорок восемь копеек каждый, которые в Москве, в магазине
иностранных издательств "Дружба", по-моему, просто не доходили до
прилавка. Кстати, аналогичным образом не доходили до Москвы книги местных
издательств – и потому именно из Баку я вывез два огромных тома братьев
Ибрагимбековых, изданные, как полагается, по старшинству: Максуд в 1984
году, Рустам – в 1985. Случались и встречные перевозки. Наиболее яркий
пример – "Семейные тайны" Чингиза Гусейнова. Книга была издана Московским
отделением "Советского писателя" в 1986 году (то есть, когда перестройка
набирала свое ускорение), тиражом 30 тысяч, и сюжет ее – это если не
принимать во внимание то, "как" сделана эта миниатюрная семейная сага –
можно свести к издательской аннотации: "на примере жизни одной семьи автор
ставит острые нравственные проблемы гражданского долга и честности". Вся
штука заключалась в том, что "одной семьей" (или, если по-английски, то
семьей с неопределенным артиклем) эти люди были для московского читателя.
Для бакинского же читателя это была семья с куда как определенным
артиклем, и раскрытие "семейных тайн", с не всегда красивыми
подробностями, было процессом болезненным – потому-то в Азербайджане книга
была просто-напросто запрещена к продаже. И вот я привозил знакомым
ребятам эти темно-зеленые томики, осуществляя в своем роде
культуртрегерскую миссию – говорю безо всякой иронии, потому что книга и в
самом деле хороша.
И
все-таки выше речь шла о временах сравнительно мирных, когда книга,
утратив статус "лучшего подарка" и "источника знаний" и уже превратившись
в товарную единицу, еще не стала предметом крутых спекуляций. А уж до тех
блаженных времен, когда стали грабить квартиры ради похищения книг – тем
более надо ждать еще пятилеточку. Действительно, где-то в конце
семидесятых мы, наслушавшись всяких жутких историй, поставили квартиру на
охрану. Но книги у нас не крали – если не считать тех (числом в пределах
десятка), которые оказались зачитанными. То есть, некто брал почитать и не
возвращал. Так что и здесь можно говорить о везении. Два слова еще об
одном виде везения, связанном с книгами – я имею в виду книжную лотерею.
Существовало такое мероприятие, где-то в самой середине шестидесятых. На
прилавках книжных магазинах стояли стеклянные барабаны: подходи, крути и
вытаскивай билет стоимостью 25 копеек. Еще раз обозначим масштаб цен: это
небольшой поэтический сборник (или два совсем маленьких и тоненьких). А 30
копеек стоил, например, первый выпуск известнейшего сборника "Физики
шутят" (1966 г.). Выигрыши же были от 50 копеек до 10 рублей. И вот пару
раз, будучи при деньгах (после гонорара на радио) я взял – по наущению
жены, которая тогда еще не была женой – билетов на трешку. И один раз
вытянул пару трехрублевых выигрышей и несколько полтиничных, а другой раз
– и вовсе десятирублевый. Самое смешное, что с этим десятирублевым мы
набегались – именно в силу книжной дешевизны. Ведь сдачу не давали – надо
было потратить всю выигранную сумму в одном месте и за один раз (доплата,
впрочем, дозволялась). Наконец, в букинистическом иностранной литературы
(который тогда был на Герцена, наискосок от Консерватории) нам удалось
выходить полного Шекспира в одном томе, как раз за червонец.
Несомненно, читатель уже догадался, что я говорю с такими подробностями
(год издания, тираж, цена, цвет обложки) о тех книгах, которые стоят на
моих иерусалимских полках, то есть привезены сюда в счет немногих багажных
килограмм, дарованных простому советскому еврею могущественным Сохнутом.
Основной критерий отбора мы с женой сформулировали на основе консенсуса:
берем то, что будем перечитывать. Ну, повторюсь: с учетом ограничений по
весу – поскольку и кое-какую посуду с постельным бельем тоже следовало
захватить. Увы, эти ограничения в первую очередь предопределили судьбу
многотомных собраний. Собственно говорю, сюда мы привезли только Пушкина,
Лермонтова, Гоголя да любимого Салтыкова-Щедрина (автора – если говорить
на чистоту – враждебного любой властной структуре). И еще
Мельникова-Печерского, которого всегда приятно перечитывать ("Обед был
подан обильный, кушаньям счету не было. На первую перемену поставили
разные пироги. Была кулебяка с пшеном и грибами, была и другая, с
осетриной, и пироги с семгой, и ватрушки с грибами, и оладьи с зернистой
икрой… На вторую перемену уха из стерлядей с растегаями. Новая перемена:
стерляди разварные с солеными огурцами да морковью, осетрина с хреном,
щука под чесночным соусом. Потом жареная осетрина, лещи, начиненные
грибами, и непомерной величины караси. Затем сладкий пирог, оладьи с
сотовым медом, кисели, киевское варенье, пастила и отваренные в патоке
дыни, арбузы, груши и яблоки. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и
ананасовая, и клубничная, и царица всех наливок, благовонная сибирская
облепиха…")
Вынуждены мы были, однако, оставить в Москве не только большинство
подписок, включая и "Всемирную литературу", и БСЭ, и "Жизнь животных".
Оставили также почти все Литпамятники, и серию "Литературные мемуары". И
многое из "Сокровищ лирической поэзии" (маленькие томики в белых суперах),
и из "Мастеров поэтического перевода", и из "Библиотеки поэта" (больше
пришлось пожертвовать Малой серией; Большая серия пострадала в меньшей
степени). Оставили практически всю серию фантастики "Мира", не говоря уж
об увесистых ежегодниках "Мир приключений", "В мире фантастики и
приключений", "На суше и на море", сборниках фантастики издательств
"Молодая гвардия" и "Знание". И почти все детективы. И долго, тщательно
собиравшийся фактически полный (без двух-трех номеров) комплект "Искателя"
за все годы его существования. И книги о путешествиях и путешественниках,
и книги о животных, и книги по истории и археологии. И не меньше трех
четвертей поэтических сборников. При всем при этом нельзя было не взять
все словари, составившие примерно седьмую часть библиотеки в ее нынешнем
урезанном, обкромсанном виде.
Кое-что из невзятого с собой удалось отправить дочери в Штаты. Кое-что
пришлось продать (заметим в скобках – за копейки, потому что книги уже
никого не волновали). А добрую четверть библиотеки мы просто оставили на
стеллажах в коридоре, причем сами полки также не удалось продать ввиду
отсутствия спроса. Время было такое: те, у кого водились деньги, покупали
новые вещи, а те, кто купил бы старые – не имели денег даже на это. Перед погрузкой багажа в контейнер предстояло еще пройти российскую таможню, а формально к вывозу были дозволены лишь книги, изданные после 1947 года. Значит, пришлось продавать и нашу гордость, двенадцатитомного Салтыкова-Щедрина в приложении к журналу "Нива" за 1906 год, купленного все у той же Надежды (с собой взяли огоньковский двенадцатитомник 1988 года), и кое-какие "Памятники мировой литературы" издания братьев Сабашниковых… И еще, и еще, как бы "по мелочи". Впрочем, кое с чем мы просто не смогли расстаться, и потому решили: как Бог даст! Ну, конфискуют – значит, такая судьба. И повезли, и – без звука – провезли две книжки Тэффи (вышеназванный сборник "И стало такъ", изд-во Корнфельда, 1912 г., и "Юмористические рассказы", изд-во "Шиповник", 1916 г.). И с десяток маленьких книжечек "Библиотеки сатиры и юмора" (изд-во "ЗиФ", двадцатые годы). И – как памятник эпохи – "Краткий курс истории ВКП(б)" (1938 г.). И несколько особо дорогих (для души!) книг издательства "Academia" тридцатых годов. И кое-какие книги с автографами, которые заслуживают отдельного рассказа – но об этом не сейчас. |
|
|||
|