Проспект энтузиастов
Рассказы

С КЕМ МНЕ?

– Мам. Да не выметай ты иголки. Все равно нападает…
Задираю голову. Ели колоссальные. Мачтовые. Сколько им? Век? Века? Токсовское кладбище огромно и несуразно. Вкривь и вкось по холмам еловым. С могилой Евгения Беляева, олимпийского чемпиона по лыжам, у центрального входа. Входа? Узкая тропка меж геометрического беспредела. И центральный… У каждого здесь свой центральный вход. Для кого от платформы Кавголово через горки и тропки; для кого от платформы Токсово… Кому от горы, через кирху лютеранскую восстановленную (в ее корпусе клуб был при советах, мама на танцы бегала…), вдоль построенного каким-то мудаком от местной власти многоквартирного дома у самой границы кладбища – памятник идиотизму. И ведь кому-то теперь каждый божий день глядя в окно будет чем сердце успокоить – «Этюды оптимизма»…

– Мам. Да хватит уже. И так чисто было…
Она не слушает. Это я неизвестно куда пришел. Гость здесь. А она к маме пришла. Значит… к себе домой. И прибирается – как у себя дома. А я…

Мама уже очень много лет тому наказала, как отрезала: меня здесь. Отец (дед мой) где-то под Киевом (в 41-ом погиб). Так что разлучены. Маме только с мамой. Одной.

Жена ходит к своим. На новое Кузьмоловское. Теща с тестем там. Голый песок. Аккуратные могильные камни ровными рядами – как в американских фильмах. Прям через дорогу для миллионеров отгрохан коттеджный город «Небо». Давно хотел на трассе поставить указатель «С неба на землю». Жаль, денег нет…

Я всегда мечтал, чтоб все вместе. И детям потом проще. Да внуки уже выросли. Они счастливые. Живую прабабушку видят. Дай Бог, чтоб запомнили. У меня ничего этого не было.

Здесь никогда не будет правильного решения. Только разорваться. И что-то главное разорвать. У жены свои могилы. От Питера до Донбасса. У меня только мама. А у мамы – только её мама.

Куда мне?

С кем?

«ВАШ МАГНИТОФОН»

***

В конце 70-х я ждал этого мгновения так, как, наверное, не ждет ортодоксальный мусульманин встречи с Черным камнем Каабы. Каждую субботу в 23.15 я как штык уже сидел у радиоприемника. Это была передача ленинградского радио «Ваш магнитофон». Нет, не сама передача меня так будоражила. Хотя мало где (кроме перебиваемых глушилками вражеских голосов) можно было услышать хоть что-то из Западной музыки. Я ждал заставки. Ждал грудных виолончельных переборов, ждал мелодии, от которой цепенел. Что это? Кто играл? Странно, но я даже не задавался вопросами. Просто ждал встречи с непостижимым.

***

Через уйму лет в 90-ом, будучи глубоко и безнадежно женатым, я попал под паровой каток. Влюбленность. Убийственная. Парализующая. Притом, что я любил свою жену гибельно. На каком-то клеточном уровне. Это уже и не любовь была, а обмен веществ. И тут… Sturm und Drang. На охоту вышла амазонка. Разведенная. С маленькой дочкой. Филфак.

 Уроки французского… Что тут объяснять?
У отчаянья нет союзников. И советчиков нет. Человек гибнет одиноко. Именно тогда (нет, не в первый раз, но сокрушительно однозначно) прибило прозрением – любовь это смерть. Нет в любви никакого триумфа «я». Есть гибель этого трепыхающегося «я». Его сокрушительное поражение от силы, которую так пронзительно понял Шопенгауэр. Когда воля парализована смертельной лихорадкой вселенского представления. Когда всё рациональное в человеке буквально кричит об опасности, а всё метафизическое бредит самоубийством.

***

Потом, через месяцы комы, хлынут стихи. Каких раньше не было. Это будет очень короткий и грустный период (с 1991 по 94 год) практически стоической отстраненности и отрешенности от всего. Какой-то философско-поэтический постфактум. Прощание это будет. Со сказкой. После которого – ни строчки за 17 лет.

А в 90-ом, в самом эпицентре этой трясины меня держала та далекая мелодия из «Вашего магнитофона». Я крутил и крутил её в голове.

***

В начале нулевых что-то кольнуло. Словно летаргический сон прервался. Буквально за год до смерти отчима вдруг (и это через четверть-то века!) решил у него, всезнающего, спросить, что это за мелодия? Он попросил хоть как-то изобразить. Наверное, это было чудовищно. Но прошитое тоской безголосое и, напрочь лишенное слуха, существо выдавило то, на что отчим, грустно и мудро прищурившись, молниеносно выдал слова-заклинания.

Как же я бежал в музыкальный салон на Малой Морской. Я протянул трясущимися руками листок с магическими символами с такой мольбой в глазах, что благороднейшей красоты музыкальная дама, сверкнув бесовскими искорками, едва не утопила меня ответными токами… Каблучки постучали вдоль рядов стеллажей, и через считанные мгновения я держал в руках квадратик компакт-диска.

***

Откуда она могла знать? Сейчас в моей коллекции все мыслимые и немыслимые варианты исполнения этой вещи. Но мне был дан… нет, даже не аутентичный, звучащий в «Вашем магнитофоне». Мне было дано больше. Голос. Все эти долгие долгие годы, накрываемый грудным виолончельным, я искал именно этот Голос.

Villa Lobos: Bachianas Brasileira n.5. ARIA — Anna Moffo

Голос далекого неотпускающего прошлого.
Слёзы мальчишки.

JARVINEN

В конце 80-х мы часто сталкивались с ней на пригородной платформе в ожидании электрички на Ленинград. Она была чуть старше. Мы не дружили. Но общее лыжное прошлое давало пищу для незамысловатых разговоров. Я преподавал в институте. Она… раз за разом делилась своими мечтами свалить из Совка. От безнадёги. Собственно ради этого и пошла в «Интурист». Когда узнал, что уже в Суоми – воспринял как само собой разумеющееся.

В 90-е ее приезды домой были сродни явлению Санта-Клауса в колымскую зону. Но уже тогда это её сверху-вниз перебивалось такими нашими уголовными и бандитскими откровениями, что… Впрочем, люди свои. Посмеялись и обнялись. А в нулевые русские полетели так, что Финляндия тихо сжалась при виде пролетающих косяками «поршей» с северо-западными российскими номерами. Страна тысячи озер иначе, чем экологическим огородом-пригородом Питера и не воспринималась. Да кишки еще евросоюзовские. Но это так – культмассовая забава.

Пять лет назад в 46… вдруг решила родить четвёртого. С нашего берега виделось это крепким подтверждением веры в себя, семью и скандинавскую социалку. Социалка тамошняя – это да.

За последние годы пересеклись пару-тройку раз. На похоронах… (куда она заявилась в ситцевом сарафане и высоких расшитых казаках – мода лихих девчонок середины нулевых) да на паре праздников у близких друзей. Что-то меня все эти годы после ее отъезда задевало. Снисходительное высокомерие её? Может быть. Ловил себя на мысли: вроде и знаешь ты нашу жизнь – и не знаешь совсем.
Только сейчас я начинаю понимать – это грустная примета жизни нашего поколения. Неизбежное сравнение судеб оставшихся и уехавших. Детское в этом что-то. Идиотское. Все хотят счастья. И кому оно там засветило, ни в чем перед нами не виноваты. Особенно когда знаешь цену.

А 1 января 2015-го её не стало. Не выдержала страшного инсульта. И хваленая чухонская медицина не спасла. Собиралась на лыжах – трасса прямо у дома. А вышло…

В 70-е в лыжной секции предметом гордости были деревянные финские Jarvinen. Доставались исключительно мастерам. Еще многие годы спустя, когда встречал на пригородных платформах пожилых лыжников с Jarvinen – долго смотрел им вслед. Хорошие были лыжи.

Беги,  девочка.

Мы догоним.

 DELETE

– умер
– как умер?
– просто умер
– от чего?
– просто умер и всё
– а что осталось?
– ничего не осталось
– может сообщить кому?
– да некому сообщать
– а кто умер-то?
– никто
– тогда и сообщать нечего.

ПРОЗА ЖИЗНИ

По большому счету писание проз – издевательство над собой. Вот именно проз, или как там называется то, что…
Стихи? Тут иное. Строчка прицепится и… Да все читали нобелевку Бродского. Именно так. А про не так – Пастернак Шаламову всё сказал. Исчерпывающе.
Стихи – короткое замыкание. Где ударило – там и хватайся за все, чем успеешь записать и на чем успеешь. А не успел – до следующего раза. Если случится.

А прозы…? Ну это онанизм. Ни дня без строчки – чистой воды мазохизм и мозговредительство. И не надо начинать про дисциплину ума. А уж все эти рулады про стиль, язык и прочие отточенности форм… Не, не то. Хоть и выпит залпом Казаков. И куда уж круче? Да, можно и в юродствующем панке планку на небо закинуть. Веня Ерофеев поднял – выше нельзя. Розанов потому что выше. Но это уже дьявольские штучки Бога. Иные миры.

А ушибленному стихами? У него и прозы – недоразумения. Это – ток пошел, а муза на толчке. Вот и забилась рука в конвульсиях писчебумажных. Нацарапалась жизнь. А кому она нужна? Каждому – со своей бы разобраться.

А чужая – шла бы лесом.

Язык – он же меток. Все банальное – проза жизни.

А на небо смотрим.

С грустью.

ПАУК 

***
Вся подтянутая.

Спина – хоть линейку прикладывай. Каблуки – шпильки. Уххх. Но мы ее не любили. Зося. Наша классная. 81-ый. Весна. О чем думается? Да о чем угодно, только не об уроках. В девятом-то классе. А тут:

– … и вы не можете не согласиться, что добрым и хорошим кроме всего, о чем я сказала раньше, быть еще и выгодно.

Верила ли сама? Хреново ей было. Вялотекущий антисемитизм не одну судьбу сломал. Зосей звали болонку ее сестры. Почему на нее перекинулось – уже и не вспомню. Зато слова о рационализме добра запали. И всю жизнь мучают. Что-то поганое в них. Какая-то неуловимая липкая зараза. …

По окончании Универа часто к ней заходил. Делился впечатлениями первого опыта преподавания. Ну и тщеславие. У нее школа, у меня ВУЗ. Но этого, мучившего меня вопроса, не касались. И не успели. Умерла она страшно. И одиноко. Что-то тогда дернулось в душе, и довел я ее классы до выпуска. Хоть и не был историком. Да вначале 90-х и пофиг всем было. Преподавай что хочешь. Я и оторвался. О самом сокровенном да с 9-10-тиклассниками. Пожалел на всю жизнь. Бензин да в костер.

***

Как же меня раньше трясло от ее прямолинейности. С порога в лицо входящему могла такую правду-матку зарядить. Да и за столом праздничным – сколько раз. Любому гостю – такую шпильку. Вот что думает, то и… И тишина. И оглушительно кто-нибудь вилкой о тарелку. Сколько раз я мысленно залезал под стол. Сколько раз сквозь землю готов был провалиться. От стыда.

Мама.

Сейчас чаи гоняем-курим-смеемся. Над глупостью моей.

***

Когда теща умерла, представить не мог – как мы все соберемся, что говорить-то будем. Сложным была человеком. Трудным. Сказать, что я ее не любил – ничего не сказать. Но столько лет вместе. А когда на поминках повисла пауза, и надо было срочно первым тостом как-то все это напряжение снимать, вдруг не выдержал и выпалил всё, что долгие эти годы думал:

– А ведь я ей завидовать должен. Да и завидовал. Она прожила жизнь так, как хотела – ни у кого не спрашивая разрешения. И говорила то, что думала. А думала прямо и ясно. Не было в ее жизни двойного дна. И если кто-то из нас за что-то мог ее не любить, ему не надо было это что-то искать. Она ничего не прятала. И это тот урок, который мне еще предстоит усвоить. Если потяну.

***
–Ты меня любишь? Ну скажи… И всю жизнь молчу. Как партизан на допросе. Выдавить из себя не могу. Всегда казалось и кажется до сих пор: скажу – рухнет всё. А вокруг льется и льется. «Я тебя люблю». Миллиардноголосо. Господи.   Кто б еще знал, что это такое. …

Зато как крепка веревка, связывающая двоих. Где один – смертельно зависим. Гвозди из него делать. На полосы резать.

Он примет. Всё.

А любовь?

Когда научный руководитель в Универе прочел тему диссертации, которую я сам себе придумал – надо было видеть его глаза. Если б я сейчас такую у кого-то обнаружил, у меня б скулы от смеха свело. «Смысл любви в философии XIX-XX вв.». Вот и собрал он, копаясь в моей писанине, все подъёбки на сей амурный счет: от Шопенгауэра, Кькркегора и Ницше, до Вейнингера, Соловьева и Розанова. В конце лечить нас нужно было обоих. Он как-то мудро вырулил. Соскочил. Я ж пер аки танк – и повалился. А потом за три года повалил все свои группы в институте. Шесть семестров шизанутой гештальт-терапии и параноидальной интеллектуальной камасутры. На неокрепшие студенческие мозги. Бедные дети. Простите вы меня.

***
  Наверное, хамство – во спасение. В нулевые репутация безбашенного переговорщика кормила исправно. Тут не было смелости. Только усталость от тотальной менеджерской дрессуры и повального прогиба перед сильными мира. Нет, ногой двери не открывал. Но со старта лепил генеральным, топам и собственникам такую бронебойную правду, что замы и пехота валили из кабинетов. А всё прокатывало. Хищники любят острое. Если не блефуешь. Я не блефовал. И это работало.

Жаль поздно понял…

***

Одна из любимых тем лекций в институте – мораль. Наверное, я издевался. Над собой. Студенты – просто попадали под раздачу. Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха… А вот муж из командировки… И – тут из маминой из спальни кривоногий и хромой… И все смеются. Всем весело.

Всем не страшно. Еще.…

Тук-тук. Это паук. Нет, это не вибрация ниточек паутины, в которую я попал. Это я паук. Это я ловлю вибрацию тех далеких слов про выгодное добро.

ОКНО ВОЗМОЖНОСТЕЙ

… сижу-курю на кухне. А в голове: иду я как бы бутылки сдавать, а тут «мерин» со свистом тормозит шыстисотый и из него типа «как проехать?» — и вдруг искра!…. там детали какие-то (лень додумывать), и …открывается ОКНО возможностей, меня издают стотыщмильённым тиражом (понятно дело — слава там до неба, розы охапками, денег — оффффшоры лопаются, залы полные) — а я всё черней и черней — и бац, на ремне в замке хранцузскам вешаюсь. А все — он был такой одинокий и бля глубокий, а мы, суки, не разглядели и думали, что он блатной…. И артхаусные литерадурные иЗследыватели ну давай иЗследывать мой творческай почирк — а я значит такой на небе и мне….? А вот тут уже не придумывается…

эххххх, Саня. помыл бы лучше посуду.

КОНЕЧНАЯ 

А надо ли…?

Генис (зараза) прибил своим «Иваном Петровичем»*
Пока поэты 30 лет по капле из себя Бродского выдавливали, прозаики 70 лет литрами выжимали из себя Розанова. А что толку? Листьями опавшими** на 5 поколений вперед всё устлано. С Веней не поспоришь. ***

Так надо ли?

И что?

Строчить автобиографию**** в удобоваримых текстоидах размером с абзац? Больший объем пророчеством

Брэдбери***** противопоказан.

Онлайн рефлексия накрыла сетевое человечество.
Все дрочат на клаву. Реальный секс в перерывах. Кратких.

Жизнь в перерывах…

Почти полвека назад Владимир Солоухин писал про ледяные вершины человечества. ******

Сюда б его. В нонче.

Вот сюжет.

Столетия писатели крапали до слепоты.

Теперь всё оставшееся время человечество на свой произвольный манер это будет в онлайне заново пересказывать. Когда на нас нападут гуманоиды, они просто хакнут сети, и у мира крыша съедет сама.

_____________________
*Александр Генис «Иван Петрович умер»
** Василий Розанов «Опавшие листья»
*** Венедикт Ерофеев «Василий Розанов глазами эксцентрика»
****Филипп Лежён «В защиту автобиографии»
*****Рэй Брэдбери «451 градус по Фаренгейту»
****** Владимир Солоухин «Ледяные вершины человечества»

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

Вдоха нет.

Был выдох. И давно был.

А вдохнуть никак.

И черно в голове после глаз расклеившихся.
Пульсирующая действительность страшней сонно-бредового кошмара на мокрой от вонючего пота подушке.
«Скорей!».

Рука шарит на полу у дивана.

«Не дай бог!»…

«Ну слава те!.., на месте».

Надо перевалиться на бок и отвинтить крышку. Три огромных глотка с полным напряжением нёба (контррвотное) и навзничь на несколько минут.

Горячая волна пошла к желудку – пар полетел в мозг. И ужас фрагмент за фрагментом растворяется в дурманящем мареве.
Такие минуты надо ловить не думая. Коротки и драгоценны они. Тень-человец выплывает в действительность кухни. Первая затяжка сигаретой – вершина прихода. Где уж вам, звездам южных ночей… И оргазм отдыхает. Кто летал – знает. Теперь можно и из стакана. Финальные 200. Остается буквально одна-две минуты. На несколько быстрых и глубоких затяжек.
Накрывает стремительно. И авральное погружение в берлогу-комнату – уже почти на ощупь. Чтоб провалится в сокрушительную пустоту героинового беспамятства.

«Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно».

НЕВИДИМКА

От избы до погоста и рукой подавать не надо. Вон на пригорке. За огородами. Всегда на глазах, как на горизонт смотришь. А значит и в голове спокойно. Так есть. Всегда. Как снег зимой и трава летом. Одно приходит. Другое уступает. Срок вышел, значит. У соседских из девяти трое лишь поднялись. Шесть рядком лежат. Отсель видать. Трое бегают. Слышно далеко. А у нас теленок вот. Да у коровы молока не стало – и зарезали. Лишний рот. Теленок сам и помер. С чего жить-то. А картошка не удалась (мелкая как ягода), и в зиму чуть зубы на полку не положили всей деревней. И так все вокруг прибывает и убывает. На глазах. Не спрячешь. Просто и обыденно. Как рождение и смерть – ни близко, ни далеко.

Всюду. Порядок. Как положено.

А как в город перебрались – и встало все с ног на голову. Дверей больше, чем людей. А люди все чужие. Что откуда берется – загадка. Деньги всё. А за что дают – тайна. Все куда-то бегут, на часы смотрят. А время не идет. Стоит большое. Безвременье. Была соседка-старушка. А уже и нет. Третьего дня как. И то чудо, что сказали. Походя на лестнице. Отошла. Вот и свезли куда-то. Детям банку дали. Пепел. Они и не знают, что с ней делать. Так и сами уйдем – никто не заметит. Как в яму кромешную. И ладно бы пропадем. Не от того сердце болит. А что украдкой. Как нечисть какая. А от мира этого и не убудет. Вон он какой большой, мир-то городской. И не заметит.

ПАРАД ПЛАНЕТ 

***
Какой-то шорох…

 Веки расклеились. В проеме дверном белый халат растворился. Ах, да… На стуле у изголовья миниатюрный пластиковый контейнер с разноцветными таблетками. Значит через час капельница. А сейчас. Сейчас должен нарисоваться Толик. Точно. Долговязая фигура тут как тут.
Алики и нарики лежат вместе. Не, палаты разные, но отделение общее. Алики-неофиты в перманентной депрессухе. Ветераны – в астрале. А вот нарики (кто не в отрубе) – ртуть.

Вот и Толик. Клювом не щелкает.

Вопросов нет. Кто в медицину не играет – сам отдает Толику таблетки. Как он в них разбирается? Но через 20 минут уже в дзэне. Блаженный. Все дети – святые. Хотя сорокет Толику точно натикал. Живучий. Редкий для них возраст… Значит опытный. Волк. Стаи быстро гаснут. Выживают только одиночки.

***
  Ну поехали. Надо до капельницы успеть. Тромбозные стопы на ощупь инсталлируются в пляжные «адидасы», суставы хрумкнули, и тень-человец зашаркала в курилку.
  Адреса службы «с того света» могут быть любыми. Как и упаковка (от бомжатника до пяти звезд). А вот ведро для хабцов в курилке – неизменно. Даже в люксовых «Кораблях». И доступ в курилку круглосуточен. Спасение душ и борьба за здоровье – разные вещи. Мне всегда по душе были лишь военврачи, спортивные и наркологи. Эти из реальной жизни.

Вот и Нина. Нине, навскидку, 35. Красоты гибельной. Глаза – озёра. Но не синие. Такой медсанбАД черный… Сутки ни на минуту не отходила. Пока откачивали. Морду потную тряпочкой влажной вытирала. Истерику сопливую заговаривала – ворожеи отдыхают. А как оклемался – в миг подобралась и тихая. Как будто и не было утешительного оргазма. Всю б жизнь оставшуюся ладонь её на черепе лысом чувствовать, с ложечки, с рук её пить, в глазах её молящих зареванных тонуть.

Сейчас мышкой сидит, смолит тоненькую модную цигарку. Взглядами-приветами перекинулись – и то ладно. Слова все … уже были. Настоящие. А пустые ни к чему.
  Нина по алкашке. Из театральных… Дурь не признает. Снов-то и миражей профессиональных хватает. С теми, кто по дури – разве поговоришь? Зомби. А пьяному ведь именно поговорить. Надо. Когда выписывалась, телефонами обменялись. Господи, сколько этих номеров за последние 20 лет? Было. И ни один… И я никому. Но ритуал. Трогательный и неизменный. Мы с тобой одной крови.

***
  Уползаю в палату. Три туловища на соседних койках в ауте. Одинаковые треники с пузырями на коленках. Что у Витьки — крановщика, что у Антона — топменеджера айтишной конторы, что у Сёмы — валютного кидалы. У беды один дресс-код. И батареи бутылок с минералкой. На тумбочке у каждого. А вот курево попрятано. Нарики тырят…

***
  Эх, не довелось красиво. Вспомнил Серегу, дизайнера. Герыч он в Голландии поймал. А спасался на берегу Индийского. Коктейлями гасил. Как начинал рассказывать про крылья до горизонта… «Страх и ненависть в Лас-Вегасе».
  Соскочил. Сейчас только по грибы иногда. Ну или косячок под вискарь. Баловство. У него даже кореша по этому делу еще с 90-х до сих пор живы. Одна пара семейная. Выжила. Три квартиры питерских сторчали. Сейчас на Ладоге последнюю, четвертую добивают. В сарае каком-то. Из номенклатурных, видать. Столько хат сторчать, и живые! У нас. Это «роллингов» вся штатовская медицина вытягивает. Он какие профессионально засушенные. Пни старые.

А эти сами. Химфаки – ясли в сравнении с их опытом.
Сколько раз поражался. Даже у аптеки, когда дозы нет, мои местные химики, настреляв мелочи, из грошовой фармакологии блицприход на щелчок варганят. Рррраз – и в зрачках точки. И тогда лучше валить. Такая волчара уже о серьезном приходе думает. И такой мозг опасен.
  А алики безобидные. В шалмане, что у моей парадной, стаканами не закидываются. Пьянство – тяжелый труд. Сидят сутками – в шашки гоняют – на дне пластиковых стаканчиков дежурные полтинники. Марафонцы. Вон, бывшему тренеру по лыжам уже к 70-ти. Серьёзно. Мои сверстники, которым сейчас полтинник, хуже выглядят… Старая гвардия.

***
  Лежу. Глаза в потолок. Когда ко мне приедут? Вода на исходе. И курева – пара пачек. И кто в этот раз? Только бы доча старшая. Жена? Нет. Только не в эти дни. Потом. Может быть… Когда выкарабкаюсь. С долгами разгребусь. А сейчас – железный занавес. Доча – другое дело. На SOS – она сразу. Зажмурившись в любую яму. И слов ей не надо. Во всё влёт врубается. Опыт. Это сейчас, когда внучка во второй класс пошла, внук заговорил – остыла… Красавица. А когда-то… Вспоминать страшно. Папаня алкаш гибельный, и доча в космосе. Дитя 80-х. Ларьки, общаги, рок-н-ролл. Слава Богу, проскочила. Да и зять не промах, с Северóв. В обнимку и вырвались.

Хорошо бы, доча приехала…

***
  Который уже раз ловлю себя на мысли: мне только здесь хорошо. Только здесь все понты слетают как перхоть.
  И все равны. Кружком сидящие у этого ведра, в котором хабцы «Собрания» и «Примы» братья друг дружке на заплеванном дне.

ПРОСПЕКТ ЭНТУЗИАСТОВ 

***
       – Нет. Так дело не пойдет.

Январь 87-го. Профессор ЛГУ смотрит на меня с грустью. Причина грусти в его руках – стопка листков, пафосное и пугающе верхоглядное дацзыбао вместо того, что ведущий специалист страны по истории экономики 20-х годов СССР мог бы счесть за дипломную работу своего ученика.
      – Придется вам, молодой человек, почитать источники в другом месте. Идите-ка в Спецхран Публичной библиотеки. Просто так вас туда не пустят. Ну да я напишу письмо. С ним всё устроится.

…
  Я переписывал диплом 7 раз. К лету в спецхране за своего меня приняла даже вековая пыль на стеллажах. На защите я уснул стоя во время выступления (за 5 дней до неё я не сомкнул глаз – переписывал, чтоб профессор допустил к защите). А после… Он подошел ко мне в коридоре и тихим голосом произнёс:

– В нашей стране всего два специалиста по это теме.

– А кто второй?

Кроме него я стоящих специалистов не знал.

– Второй я. А первый… вы.

***
  Журнальный зал Русского фонда спецхрана Публичной библиотеки сыграл злую шутку. Те экономисты 20-х были еще и философами. С Сергея Булгакова и начался мой переход сначала к отцу Сергию Булгакову и русским философам богословам. А там… и расставание с историей экономических учений, уход на философский факультет, а затем и…

***
  Разрыв между читаемым и видимым. Пугающий. Это изводило. продолжает изводить.

Как и всякий человек, у которого руки растут из известного места, я боготворю всё сделанное руками. И всех, кто умеет руками создавать предметный мир. Но еще больше тех, кто всё это придумывает. Я преподавал философию в институте, в котором готовили специалистов по ядерным реакторам, и где любая теория не стоила и гроша ломаного, если за ней не стояло священное «Заработало!» А вот у меня не работало. И разрыв между читаемым словом и реальностью становился катастрофическим.

В конце 80-х хлынул поток ранее запрещенной литературы. Захлебнулись все. Истосковались. Заждались. Пока материалисты претворяли в жизнь «куй железо, пока Горбачев», идеалисты глотали чтиво тоннами. К середине 90-х навалилась пугающая пустота. Выговорился век. А прокуренный, отравленный «Роялем» мозг пух от раздражения. Не то. Вокруг бурлила жизнь. Ларёчная, бандитская, угарная, распальцованная. Смерть стала обыденностью. И физическая, и профессиональная. Но самое грустное – в океане литературы по-прежнему не было правды.

***
  В начале нулевых судьба занесла в издательский холдинг «ОЛМА-Пресс». Жизнь богата на фокусы. Своё назначение на должность завреда отдела художественной литературы я и сейчас вспоминаю как дурной анекдот. Думаю, я внес колоссальный вклад в отечественную словесность тем, что свалил с этого пьедестала через полгода. Другое дело – открывшееся полотно. Батальное и фатальное. Во что превращается пишущий человек на крючке у издательского монстра… Тут даже галереи образов Брейгеля и Босха – весёлые картинки.

***
  Ребенком я смотрел на маму, как на Бога. Как на богов я смотрел на врачей, что вытаскивали меня с того света в 7 лет. Потом на первых школьных учителей, на всех взрослых, кто звался инженером, офицером, капитаном… Но выше всех в моем детском и юношеском сознании стояли писатели. Пантеон богов. Потом этот ряд пополнили ученые. Потом философы. Потом…

А потом случился обвал. Для человека, выбравшего своей профессией слово – убийственный.

Из-за открывшейся лжи, пугающей всезаполняющей серости я ушел из института. Из-за расползающегося словно опухоль офисного фашизма ушел из трех мега-холдингов, пары гипер-издательств и трех топовых коммуникационных агентств. Но это мелочь в сравнении с навалившимся на пятнадцать лет отвращением к литературе. Любой. Это началось в середине 90-х и растянулось на все нулевые.

***
  Я остался этим маленьким мальчиком, верящим в то, что нужно хорошо учиться, а потом много и долго работать и который всегда помнит, что даже это – лишь на кусок хлеба и право не опускать глаза в пол, когда этот кусок берешь. А вот те, кто творит СЛОВО, кому верят – они за горизонтом. Этот мальчик, этот лысый дед с артрозными и варикозными ногами и перебитым позвоночником, обманут. Его изданная за океаном писанина – ничтожное подобие той великой литературы, в которую он верил. По ночам, долгим грустным ночам, он царапает на бумаге простым карандашом свои ошеломительные в своей наивности антилитературные «откровения» и ловит в сети такие же антилитературные прорывы своих ушибленных временем ровесников – физиков, химиков, врачей, военных, инженеров, ментов… Это похоронный марш энтузиастов. Когда мир встал с ног на голову, к слову пришли те, кто устал читать ложь. И случилось страшное.   Стало много правды. Стало мало литературы. Я не рад, а глубоко несчастен от того, что убогим своим языком люди совсем иных профессий и призваний эту правду «литературно» несут. Мы живем в страшном мире. В нём корпорациями рулят наркоманы и бандиты, политикой – артисты и гипнотизеры, глобус на крючке у садистов-сайентологов, которых облизывают бляди и извращенцы всех мастей, а ячейки этой всепроникающей матрицы – этажи офисных муравьев-зомби. Философы подались в рекламу. Филологи и искусствоведы молятся на стопятую ипостась дадаизма. А освоившие техники мимикрии писатели стоят в очередях за премиями и грантами вдоль пищеварительного тракта коммуникационных гомункулов-гигантов. А слово? За смысл, за слово взялись те, кого матрица вышвырнула из профессии. И да, это похоронный марш энтузиастов, дилетантов, детей. Всех, кого обманула литература. Грустный марш против тех, кто воздвиг памятник эстетике пустоты.