Номер 9(66)  сентябрь 2015 года
Ян Пробштейн

Ян ПробштейнПрекрасное пленяет навсегда
Джон Китс (1795-1821)
Предисловие и перевод Яна Пробштейна

        Строки, вынесенные в заглавие, – начало столь гонимой критиками при его жизни поэмы «Эндимион», – будут вечно пленять. Отрывок из якобы незрелой поэмы «Эндимион» в переводе Бориса Пастернака дает представление и о замечательном этом произведении, и о тонком складе натуры самого поэта:

 

        Прекрасное пленяет навсегда

        К нему не остываешь. Никогда

        Не впасть ему в ничтожество. Все снова

        Нас будет влечь к испытанному крову

        С готовым ложе и здоровым сном.

        И мы затем цветы в гирлянды вьем,

        Чтоб привязаться больше к чернозему

        Наперекор томленью и надлому

        Высоких душ. унынью вопреки

        И дикости, загнавшей в тупики

        Исканья наши. Да, назло пороку

        Луч красоты в одно мгновенье ока

        Сгоняет с сердца тучи. Таковы

        Луна и солнце, шелесты листвы,

        Гурты овечьи, таковы нарциссы

        В густой траве, так под прикрытьем мыса

        Ручьи защиты ищут от жары.

        И точно так рассыпаны дары

        Лесной гвоздики на лесной поляне.

        И таковы великие преданья

        О славных мертвых первых дней земли,

        Чтоб мы детьми слыхали иль прочли.

 

        С годами все сильнее завораживает обаяние поэзии того, «чье имя начертали на воде» (единственная строка эпитафии: «Здесь лежит тот, чье имя начертали на воде», написанной им самим, которую Китс попросил выбить на собственном надгробье). В дом Китса, ныне музей Китса-Шелли на Пьяцца ди Спанья в Риме, и на могилу поэта на римском протестантском кладбище стекаются паломники, очарованные его поэзией.

        Поэтическим мотивом Китса является «прекрасное, в котором заключена истина, истина, в которой явлена красота», как сказано в предпоследней строке «Оды греческой вазе». «Нет ничего, во что бы я верил больше, чем в святость сердечных привязанностей и истинность воображения. Красота, созданная воображением, не может не быть истиной, не важно, существовала она до того или нет, ибо все наши порывы, думается мне, сродни любви: все они в своих высших проявлениях творят первозданную красоту», – писал он в 1817 г. своему другу Бейли. Красота покоряет пространство и время, так в сонете «По случаю первого чтения Гомера в переводе Чапмена» поэт сравнивает свое потрясение и эстетическое наслаждение от чтения стихов Гомера с чувством, которое испытал Кортес, когда увидев безмерность океана, представил себе просторы неоткрытых земель нового мира.

        В отличие от Вордсворта, Кольриджа и Шелли, Китс не писал статей о литературе, но мысли, высказанные им в письмах, настолько оригинальны и глубоки, что Элиот и другие поэты и исследователи литературы относят их к лучшим образцам английской эстетической мысли. Уже к 1818 году, не без влияния романтика старшего поколения, критика и эссеиста Уильяма Хэзлитта, в свою очередь опиравшегося на эстетику Вордсворта и Кольриджа, у Китса, который прилежно посещал лекции Хэзлитта, складывается стройная система взглядов на поэзию. Так же, как Уильям Блейк и Кольридж, животворной силой он считал воображение. Вслед за Шелли он преклонялся перед мощью Духовной красоты, но в отличие от Шелли, не доверял игре ума, ставя превыше его искренность и непосредственность чувств. Китс писал Рейнольдсу, что «поэзия должна быть высокой и ненавязчивой, такой, чтобы проникая в душу, потрясала или изумляла не своими приемами, а внутренней сутью. Как прекрасны притаившиеся цветы! Как поблекла бы их красота, столпись они на оживленной дороге с криками: «Восхищайтесь мною, я фиалка! Боготворите меня, я первоцвет». Довольно быстро охладев к политической борьбе, столь увлекавшей его старшего друга и покровителя, редактора «Экземинера» Ли Ханта, Китс полагал, что высокое искусство должно быть освобождено от «временных одежд», оно определяется красотой, а не выраженными в нем идеями, поэтому он советовал Шелли «умерить свое великодушие и быть больше художником». В письме к издателю своей второй книги Тейлору, Китс изложил свое понимание поэзии: «Поэзия... должна удивлять не своей необычностью, но чудесными крайностями. Пусть у читателя захватит дух, словно в ней открылись ему его собственные благородные порывы, пусть она прозвучит для него отголоском былого» . Он выдвинул идею «негативной способности», то есть способности «находиться во власти колебаний, фантазий, сомнений, не имея привычки назойливо докапываться до реальности и здравого смысла. К примеру, Кольридж, не желая довольствоваться полузнанием, сведет все к прекрасной самой по себе правдоподобной зарисовке, извлеченной из бездны Таинств. ...У настоящего Поэта чувство Красоты затмевает все прочие помыслы, вернее отметает их». (Выделено мной – Я. П.) Высшим же проявлением этой способности Китс считал творчество Шекспира.  В связи с этим Китс выдвинул идею отказа от толкования смысла художественного произведения, определив это как «негативная способность», пояснив: «Я имею в виду находиться во власти колебаний, фантазии, сомнений, не имея привычки назойливо докапываться до реальности и здравого смысла».[1]

        В поисках совершенства, он обращается к античности. Хотя Китс и не получил классического образования, как Кольридж и Шелли, однако благодаря своему школьному учителю Чарльзу Кларку, он с юности был заворожен античностью, в которой для него и была заключена «красота, воплощенная в истине, а истина – в красоте». «Рожденная мелодия нежна, а нерожденные стократ нежней», – говорит Китс во второй строфе «Оды греческой вазе». «Посему побеждая тленье, пролейте, флейты, неслышные мелодии свои не для чувственного бренного слуха, а для духа». Описывая фигуры, запечатленные на холодном мраморе греческой вазы, Китс размышляет о том, что хотя юным возлюбленным, стремящимся друг к другу, и не дано слиться в поцелуе, но зато они останутся вечно влюбленными и прекрасными.

        Холодная недвижность прекрасной вазы, прославляющей иных богов и другие времена, сродни головокружительным, лишающим рассудка мыслям о холодной пасторали вечности. И все же прекрасная ваза не перестанет дарить утешение смертным в их страданиях, когда на смену одним поколениям придут другие. В утешении – «красота есть истина, а истина – красота» – «вся земная мудрость и все, что нужно знать». Так преодолевается бренность человеческого бытия. В другой своей великой оде – «К соловью» обращаясь к образу бессмертной птицы, Китс говорит, что той же песне, которую он слышит нынешней ночью, в древности внимали император и его шут, а возможно, и библейская Руфь. Китс называет соловья «лесной дриадой», тем самым утверждая идею божественного происхождения и бессмертия искусства. Борхес в эссе «Соловей Джона Китса» заметил: «Китс, скорее всего неспособный объяснить слово ‘архетип’ за четверть века предвосхитил тезис Шопенгауэра». Эти образы и мысли Китса вдохновили многих поэтов. Стихи «Византия» и «Плавание в Византию» великого современного ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса  посвящены той же теме и отчасти навеяны двумя великими одами Китса.

 

                       Джон Китс (1795 – 1821)

 

        Кузнечик и сверчок

 

Поэзия земли не знает тлена:

Когда в истоме знойной смолкнут птицы,

В тени деревьев поспешив укрыться,

Над лугом свежескошенным мгновенно

Кузнечик песнь заводит вдохновенно,

Восторгом лета он спешит упиться,

Он рад всему – устанет петь, блаженно

Разнежась, на травинке затаится.

Поэзия земли всегда живет:

Когда зима морозной немотой

Обступит ночь, трещит сверчок запечный,

Обдав теплом нас, дремлющих, и вот

Нам грезится, что летнею порой

Звенит кузнечик песенкой беспечной.

 

Джон Китс

        Гомеру

 

В невежестве безмерном я застыл,

Все слышу о тебе да о Кикладах,

Как бы на берегу морском без сил

Мечтаю о коралловых громадах.

Ты был незряч, но повелел Зевес –

Была над небом поднята завеса,

И Посейдон морскую глубь разверз,

Пан подарил тебе напевы леса:

Свет воссиял в кромешной темноте,

Явила бездна девственные травы, –

Тройное зренье в зоркой слепоте,

Ночь для зари грядущей – лишь оправа.

Как древле Артемида, мир объемля,

Ты небеса узрел, и ад, и землю.

 


Джон Китс

        Когда страшусь

 

Когда страшусь, что путь прервётся мой,

Перо не соберет плодов ума

И книги не возвысятся горой –

Зерно не пересыпят в закрома.

 

Когда я вижу звёздной ночи лик

Сквозь дымку образов гряды летучей,

Понять не в силах в этот краткий миг,

Каким искусством создает их случай.

 

Представив, что тебя ни на мгновенье

Я, смертный, не увижу, не смогу

В любви волшебной мысль предать забвенью, –

 

В раздумьях я стою на берегу

Большого мира, вновь один, и вот

Любовь и Слава гибнут в бездне вод.

 

Джон Китс

 

Ода греческой вазе

 

Невеста непорочная молчанья,

Питомица медлительных веков,

Ты летопись лесов, дубрав преданья

Передаешь пленительней стихов.

Какие мифы на твоих боках?

В Аркадии ль то действо иль в Темпее?

О смертных твой рассказ иль о богах?

Куда бегут так девы? Кто шалея,

В экстазе их преследует столь рьяно?

О чем играют флейты и тимпаны?

 

Рожденные мелодии волшебны,

Волшебней те, что не коснулись слуха,

Пролейте ж, флейты, свой напев целебный,

Божественную музыку для духа.

Прекрасный юноша, в тени дерев

Играть напев свой будешь вновь и вновь.

Стремишься в поцелуе ты напрасно,

Влюбленный, к сей прекраснейшей из дев

Зато пребудет навсегда любовь

И будет на века она прекрасна!

 

Блаженны ветви! Их листве с весною

Не разлучиться, век не увядая.

Блажен флейтист – извечной новизною

Чарует музыка всегда иная.

Любовь, любовь, ты вечно молода,

И вечно будет длиться счастья миг,

И радость не остынет никогда,

Преодолев навек земные страсти,

Когда в горячке лоб и сух язык,

И сердце разрывается на части.

 

К каким зеленым алтарям стремится

Жрецом ведомый люд для приношенья?

Куда ведут мычащую телицу,       

Гирлянды возложив для украшенья?    

В честь празднества какого весь народ

Покинул крепость мирную спеша?

В горах ли, у речных, морских ли вод

Безлюдный город погружен в молчанье,      

И не вернется ни одна душа,

Чтобы поведать нам об этой тайне.

 

Античность форм! Изысканность сама,

Ты мрамором одев мужей и дев,

Безмолвьем ледяным сведешь с ума,

Как вечность, и забвенье одолев,

Когда и это сгинет поколенье,

Открой другим в их маяте ужасной

Немая пастораль, в страстях земных

Друг смертных, им даруя утешенье:

«В прекрасном правда, истина прекрасна» –

И в этом все земное знанье их.

              



[1] Из письма Д. и Т. Китсам от 22 декабря 1817 г. //Литературные манифесты западноевропейских романтиков. /Изд-во Московского университета, 1980. С. 351.

 


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:3
Всего посещений: 3380




Convert this page - http://7iskusstv.com/2015/Nomer9/Probshtejn1.php - to PDF file

Комментарии:

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//