Эта идея должна умереть

בס''ד

Год назад в США вышла примечательная книга: "This idea must die", сборник интервью, в которых, редактор, Джон Брокман задавал собеседникам один и тот же вопрос: «С какими из вечных идей-истин человечеству следовало бы распрощаться, за ненадобностью ли, а, может быть, и за зловредностью?" Вопрос задавался крупнейшим ученым, философам, писателям, экономистам, врачам. Достаточно сказать, что среди опрашиваемых были: Алан Гут, Ли Смолин, Иэн Макьюэн, Стивен Пинкер, Фримэн Дайсон, в общем, вся англо-мыслящая рать. На страницах сборника читателю посоветовали попрощаться со злокачественными представлениями о: рациональном индивидууме, пространстве-времени, Вселенной, культуре, бесконечности и прочих полюбившихся, но замшелых сущностях.

Мое внимание привлекла заметка, невролога Джеральда Смалберга, сводящаяся к тому, что при описании реальности следует крайне осторожно обращаться с бритвой Оккама, то ли затупившейся, то ли заржавевшей. Я пытался размышлять о бритве Оккама в «Соблазне простоты», но заметка Смалберга подвигла меня к развитию темы.

Бритва Оккама, – важнейший эпистемологический принцип естествознания, настойчиво рекомендует ученому «не умножать сущности без крайней на то необходимости». Вообще говоря, Оккам формулировал принцип экономии мышления менее пышно: «Не делай большим, то, что можно сделать меньшим». Так или иначе, бритва Оккама предлагает минимизировать набор неопределяемых понятий, в хорошей теории их должно быть, как можно меньше. Бритва Оккама была отточена в XIV веке, но в полной мере ее оценили с расцветом современного естествознания, ей отдавали должное Эйнштейн, Гильберт, Пуанкаре. Важно отметить, что принцип экономии мышления отвечает эстетике научного познания. Очищенная от лишнего теория – красива. «Эстетическое удовлетворение находится в связи с экономией мышления. Поэтому, например, кариатиды Эрехтейона кажутся нам изящными по той причине, что они легко, и так сказать, весело поддерживают громадную тяжесть и вызывают в нас чувство экономии силы» (А. Пуанкаре, «Наука и метод»).

Немалых успехов добилась наука, разогнав технический прогресс, несущийся на и мимо нас, как сумасшедший с бритвой Оккама в руке.

***

Сделаем краткое отступление. Монах-францисканец Уильям Оккам был личностью сверхпримечательной. Он полагал, что категории мышления не обладают самостоятельным бытием и существуют только в умах, и для организованного мышления, хорошо, полезно, чтобы этих категорий было поменьше. Вещи же сами по себе непознаваемы, а Б-г абсолютно свободен. И оттого что свобода Вс-вышнего не стеснена, ничего абсолютно достоверного о вещах мы знать не можем, нам же доступно лишь вероятностное знание. И этот великолепный логический скачок был сделан за 600 лет до рождения квантовой механики. Остается лишь сознаться, что за половину тысячелетия человечество едва ли поумнело.

***

Итак, элементарных частиц и фундаментальных взаимодействий в физике и неопределяемых понятий наподобие «точки» или «множества» в ладно скроенном и крепко сшитом знании должно быть поменьше. В самом деле, в понятия, категории, сущности мы плотно упаковываем наше незнание, мы не знаем, что такое «элементарная частица» или «поле»; по сути, «понятия» – наглухо запечатанные пакетики, заключающие наше невежество, мы отказываемся спрашивать: что есть электрон, поле, точка и множество (вполне естественно, что таких кулечков должно быть, как можно меньше). Однако, удачно и скупо отобранный набор «сущностей» позволяет двигаться удивительно далеко в сторону неочевидного. Аксиомы Евклида – просты и очевидны, но теорема Вивиани неочевидна.

Эти простые сущности – зерна универсального, формализуемого познания, пшеница растет из зерен, и у тех, кто понятия не имеет об их внутреннем строении (заметьте, в «простоте» притаился «рост»). Бритва Оккама – требуя простоты, превращает незнаемое в универсально понятное. Зерна, атомы познания, не только неделимы и самоочевидны (или кажутся нам таковыми), но и пограничны, за ними ничего нет. Но отказавшись спрашивать, о том, что есть точка и прямая, мы в награду получили евклидову геометрию. И многие физики (например, Юваль Нееман) полагали, что всякая доброкачественная физика и должна быть геометрией. Как бы ни различались методы физики и математики, на бритве Окамма сходились все. И вот, Джеральд Смалберг предлагает поглядеть на нее заново.

Смалберг приводит следующий пример: передо мной очень пожилая пациентка, страдающая потерей равновесия, сопровождающегося частыми падениями. Проще всего объявить, что все ее невзгоды – от старости (помните: «со старостью просим не обращаться»), и закрыть делопроизводство. Но если я врач, а не сапожник, я должен учесть невропатологию диабетического происхождения, понижающую чувствительность ног, скандинавское происхождение дамы, генетически намекающее на дефицит витамина В12, разрешающегося зачастую невропатологией, проблемы со слухом… Списку не видно конца. Но главное: не видно, что бы могла в этом списке отсечь Бритва Оккама. Более того, неосторожное бритье диагноза почти наверняка повлечет врачебную ошибку.

Недоверие к Бритве Оккама в этом же сборнике высказывает и специалист в науках о мозге Кэйт Джеффери, разъяснив, что в деятельности мозга нет неважного или малозначимого, мозг и сознание изначально сложны, и Бритве Оккама в науках о мозге нечего делать.

***

По основной своей специальности я физик. Но с 2012 года я увлекся квази-биологическими исследованиями: влиянием холодной плазмы на прорастание семян. Подобная техника улучшает всхожесть семян, позволяет обойтись без пестицидов, а главное без вмешательства в ДНК. Итак, мы обработали плазмой семена помидоров, засеяли на университетской грядке, а они взяли и проросли хуже необработанных. Отчего? Оттого ли, что барахлила плазменная установка, оттого что нерадивый студент не полил грядку, а может попросту потому, что пакет семян был бракованный.

Иерархия причин не выстраивается. Я не сразу сообразил, что родные инструменты из ящика естественных наук, в моем новом исследовании следует применять крайне осторожно. Простейшая из гипотез, привлеченная для объяснения наблюдений чаще всего окажется ложной. Лучше отложить скальпель Оккама в сторонку. Эстетике простого в биологии делать нечего.

Ландау делил науки на естественные и неестественные. Будучи студентом физфака, я вслед за соучениками почитал хорошим тоном издеваться над методоложеством противоестественных наук: биологии, филологии, психологии, цедя сквозь зубы: все это зоология. Правда же состояла в том, коллеги-гуманитарии не умели и не могли обрезать несущественное и радоваться простому. А мне казалось, что «простое» и «интуитивно понятное» – синонимы.

***

Анри Пуанкаре рекомендовал ученым не интересоваться тем «реальна ли простота, или за ней скрывается сложная истина» («Гипотезы в физике»), но предлагал различать великую простоту Ньютонова закона тяготения, распутавшего клубок орбитального движения планет, и грубый примитив газовых законов, скрывающих сложное поведение молекул. Таким образом, есть «простота» и та «простота», что похуже воровства. Содержание прилагательного «простое» отнюдь не просто. Под «простым» мы понимаем: не только неразложимое на части, («простое число»), атомарное, но и «упорядоченное» и «понятное» и «привычное» и «общедоступное».

На взаимоотношения «простого» и «привычного» стоит взглянуть пристальнее. В.А. Успенский в «Семи рассуждениях на темы философии математики» пишет следующее: «Подлинно глубокое математическое понятие или математическое утверждение должно быть в сути своей просто. А тогда есть надежда, что оно окажется понятным (или, лучше сказать, понятым): ведь к простому легче привыкнуть, а мы не знаем иного толкования для «понять», чем «привыкнуть». Чуть-чуть продлевая мысль В.А. Успенского, скажем, что бритва Оккама отсекает непривычное. А «непривычное» мы очень склонны отождествлять с дурным.

И здесь с нами злошутничает коварнейший из тиранов «язык», ведь простое прячет в себе «рост», а «сложное» – ложь, услужливо подсказывая, что непривычное, сложное – скверно (от сложного прямая дорога к «осложнениям»). В редчайших случаях новое в искусстве не было травимо. Хрестоматийный пример – гении постимпрессионизма, картины которых сегодня уходят на аукционах по цене бриллиантов, размером в фасоль, покорно и непреложно умирали в нищете. Но ведь и настоящая наука – искусство, пока не найден алгоритм, позволяющий вырабатывать плодотворное научное знание, и в той мере, в какой наука представляет собою искусство, полосовать по ней бритвой Оккама не следует. Новое в науке, как и в искусстве, непривычно, а значит, – сложно.

***

Разворачивая мысль В.А. Успенского, скажем: принято думать, что геометрия Евклида проста и потому понятна каждому, но верно и обратное: геометрия Евклида понятна каждому, и потому – проста. Разгулявшаяся в естествознании Бритва Оккама порождает и порождена универсальностью науки и всеобщностью привычного.

***

Мы очень плохо понимаем, что есть сложное. А.Н. Колмогоров предлагал описывать сложность кратчайшим сообщением, исчерпывающе описывающим явление. Но есть и принципиальная иная сложность – историческая, эволюционная, задаваемая продолжительностью и путем эволюционного развития того же явления. Американский физик Seth Lloyd насчитал полста количественных определений «сложности». Таким образом, само противопоставление «простое – сложное» не просто, но тонко структурировано.

***

Замечательный анти-оккамовским феноменом является язык, нормальный язык человеческого общения. Язык тем лучше, тем адекватнее жизни, чем более он избыточен. Стихи на оккамовском эсперанто неумолимо убоги. Еще один пример неформализуемого знания – Талмуд. Его авторы и редакторы совершенно не озабочены простотой текста. Талмуд сложен и неопрощаем, как несводима к простым истинам жизнь.

***

Бритва Оккама во многом определила и выстроила небоскреб классического рационализма, удачно вписавшись в платоновскую парадигму познания, предполагающую универсальность, всеобщность простого, ясного, полагаемого очевидным. Платон полагал, что Истина предзадана, неизменна и сводима к простым сущностям. Процесс же познания сводится к тому, что Мераб Мамардашвили называл изживанием, окончательным «закрытием» проблемы, путем сведения к набору тривиальных утверждений. Ландау не вполне в шутку говорил о себе: «Я – великий тривиализатор».

У нас на глазах складывается неклассический рационализм, в котором понимание складывается в процессе познания, до начала которого никакой истины нет, а становящееся знание вовсе не обязано быть простым. Во всяком случае, приоритет простых объяснений не очевиден и не постулируется.

Пример неклассического знания доставляет современная экономика. В ней до того, как экономист не начал изучать экономический феномен – никакого знания нет, а феномен этот завязан на психологию масс и политику не меньше, чем на объективные закономерности рынка или потоков денег. А сам феномен становится вместе с изучающим его экономистом. Классическим обрезанием смыслов Бритвой Оккама, является знакомое нам из советской школы универсальное объяснение природы экономических кризисов: их устраивают гадкие капиталисты.

Как говорил Мамардашвили, надо научиться мыслить, не изживая проблему, однако изжить из мышления наклонность скользить по желобу соблазнительной, прелестной, образцовой простоты едва ли удастся.