Справедливый
Рассказы

Праведный гнев

   Приходилось все чаще сплевывать горькую слюну, и чем чаще от нее  освобождались дети, тем больше она наполняла рты.

  – Вот бы какая–нибудь машина?

  Серый ноябрьский день, как хоженая перехоженная дорога со школы домой, медленно уползал в сумерки голого приобочинного кустарника, стертых плугом полей и тоскливо близкого горизонта.

  По нарастающей, из–за перекатного косогора длинной ленты шоссе выползал тяжелый гул автомашины.

  – Может повезет, сойдем с дороги. – Старший брат потянул за портфель младшего,– смотри, пустая ли кабина, мне плохо видно.

 Дети вытянули головы и стали всматриваться в подъем, из–за которого доносилось тяжелое дыхание грузовика.

  – Не, не возьмет. Дальнобойщик, эти не берут.

  – Попробуем. – И старший поднял руку.

  Фура, давя осеннее пространство массой, катилась под гору  бегемотной грацией. Старший передвинулся ближе к краю насыпи, оттесняя брата и держа напряженную руку высоко к небу.

  – В кабине кто–нибудь есть?– кричал старший.

  –  Стекла темные, не вижу,– плаксиво и зло кричал младший,– прет, не останавливается.

Старший сделал еще один шаг к крутому скату дороги, обоперся плечом на верстовой столб, заслонил спиной младшего. Синим сиротливо–серым отливом дрожал дорожный знак над головами детей. Фура, набирая скорость, скатывалась с горы.

  Каждодневный опыт научил детей защите при встрече  с большегрузными машинами. Резиновая волна сырого вязкого воздуха ударила в согнутые спины детей, заставив сделать спотыкающийся шаг–полшага. Волглый ветер пробрался сквозь одежду. Металлический верстовой знак, сбитый камнем, упал в ноги детей. Младший поднял погнутый знак и камень, размером с куриное яйцо.

  – Вот это выстрел… так попасть.  Как это?

  – Наверно колесом наехал на кругляш, прямо как снаряд.

  – Здооорово… Машина, машина легковая!

  Старший выбросил рефлекторно руку, все еще что–то соображая глядя на камень, поправил очки.

  Новенькая лоснящаяся легковушка бесшумно сияла алым пятном в предвечерних сумерках.

  – Спереди сидят, сидят,– одергивал руку старшего младший брат,– пошли.

  Но старший, размышляя  о важном, недодуманном, упрямо продолжал тянуть руку к верху.

  Машина мягко и беззаботно промчалась.

  – Пойдем. Пойдем,– хныкал младший,– а то есть хочется.

  И повинуясь охватившим его горечи и бессилию, старший замахал кулаком вслед изящной легковушке.

  – Побежали, побежали, машина останавливается…

  Но, глядя на выпученные красные стоп огни затормозившего вдали алого авто, старший затравленно посмотрел по сторонам. Сердце упало, встрепенулось и затухало напряженно и тупо. Машина, давя придорожную гальку, подкатила задом.

  – Брось, брось,– вырывая знак и камень, сипло хрипел старший.

 Из машины вылез холеный мужчина в теплом добротном полушубке, рядом с противоположной стороны появилась, как видно, его супруга.

  – Как фамилия,– напористо и властно спросил вылезший.

  – Отвечай,– резко поддержала своего супруга женщина.

  Дети молчали.

  – Дневник давай, будешь знать как кулаками грозить.

  Старший снял сумку–планшет из–за спины, привязанную в виде ранца и стал ковыряться в застежке.

  – В какой школе учимся?

  – В первой,– еле ворочая сухим языком, нервно поправляя очки, отвечал виноватый.

  – Класс?– это женщина.

  – Шестой.

  – А другой?

  – Четвертый.

  –  Кто классный?– это мужчина.

  Старший тупо справлялся с застежкой.

  – Вот сообщу в школу, будешь знать, как хулиганить. Понял?!

  Старший расстегнул сумку, поднял глаза, безнадежно попросил:

  – Простите, больше не буду.

  – Хватит с них, поехали, холодно,– поеживаясь в меховой дохе, закапризничала супруга,– потом сообщим, я его запомнила, очкастого.

  Мужчина как бы споткнулся о голос супруги, посмотрел рыбьим глазом  на черную хромовую сумку–планшет, другим глазом на влезающую на сиденье супругу, крякнул и полез в тепло. Машина тронулась.

  Облизывая пересохшие губы старший попросил:

  – Родителям ничего не рассказывай…

  От сбитого камнем знака до дома оставалось всего три километра.

Один миллион на тысячу 

Памяти затурканных фабзайцев

посвящается

  Открытый глаз птица прижала к высушенному зноем пляжному песку, закрытый глаз обволакивало белесое небо.  Когда–то черная птица, мертвой,  в густо прогретом мареве, сказалась седой на седом песке. А вокруг отдыхающий люд в полной гармонии с окружающей средой впитывал обнаженными телами шоколадно–терпкий дар расплескавшейся горечи. Седая птица на седом песке никому не мешала.

  – Вот удивительно,– среди шума и гама беззаботных людей, раздалось надрывное восклицание ни к кому не обращенных слов. – Вот удивительно.

  Склонившись, худой долговязый подросток, взяв птицу на руки, повторял:

  – Вот удивительно.

  Лежащий рядом на покрывале упитанный мужчина открыл мутные глаза, посмотрел на долговязого.

  – Смотрите,– обрадовался человеку юноша,– это же один миллион на тысячу… Смотрите, дяденька.

  Дяденька, поеживаясь, отклонился. 

  – Смотрите. Камень попал в висок ласточке. Это же один миллион на тысячу. Так даже если и захотел бы, то не попал бы. Редкий случай.

  – Говоришь, один миллион на тысячу, кхе..  А учишься ты где?

  – В фабзе.

  – А… ну тогда ясно.  Один миллион на тысячу. – И дяденька, смачно подтянув элегантные плавки, потрусил к воде.

  Подросток, бережно уложив седую птицу, побрел бесцельно по пляжу, сокрушенно шепча:

  – Один миллион на тысячу.

  Били его постоянно. За что?  А просто за все:  не так сказал, не так посмотрел, не то сделал.  Били беззлобно, по привычке, били третий год кряду, привыкли.

  Группа каменщиков–монтажников подобралась крепкая, налитая, сплоченная, один в один. Пацаны самоутверждались по жизни в исполнении неписанного закона: кто сильнее – тот прав.  Об отношениях в группе знали и воспитатели и мастера и учителя и администрация училища, знали и – всё.

  …Привыкли…

  Возвращаться в опостылевшее общежитие не хотелось, а идти не было куда.  Побродив по пляжу в одиночестве до темноты, он забрался в кусты и уснул голодный до утра – спать хотелось больше, чем есть.  Но и во сне он чувствовал тяжелые тупые удары валенка, наполненного специально для этой цели песком, удары его учебников по голове.  Видел студенистые липко дрожащие от возбуждения глаза, слышал злобное шипящее придыхание:

  – Ну что, что? понял, убогий, как нужно мне отвечать?.. Да ты еще смотришь, смотришь… на..на..на, – удар за ударом, удар за ударом…

  …Приобеденное время.  Практиканты дипломники стройным штабелем разместились у строящейся башни в ожидании трапезы.  Лежа в густой тени лениво почесывались.

  – А где, убогий? – как бы очнувшись ото сна, вдруг с тайной целью в интонации, вздернулась светлая голова статного юноши.

  – А кто его знает, – Эй, кто видел убогого?

  – Там, там, возле вышки мыкается.

  – Смотрите, чё я достал!

  – Покажи, покажи, покажи,– протягивались руки, – клёво, вещица. Стальные, хрен разорвешь.

  Наручники пошли по рукам. А в небе летали ласточки.

  – К дождю видать сороки разлетались.

  – Это ласточки.

  –  Сам знаю. А что если «ласточку» сделать.

  – Идея.

  – Убогому и сделаем.

   – А вдруг опять спать не придет?

  – А мы покараулим.

  – Лафа, вечером цирк устроим.

  – Чур, уговор, до вечера убогого не трогать, ясно.

  – Ясно, ясно. Ну уж повеселимся. Во потеха будет, когда убогого в ласточку скрутим, умора.

  – Смотрите, как будто что с башни упало?!

  – Не… показалось.

  – А я говорю, падало.

  – Мешок цемента, наверно.

  – Ладно, пошли жрать, вечером побалдеем.

  В порыве единения и предвкушения вечернего развлечения группа рысью прогалопировала  в пищепункт. А под вышкой, одним глазом в багряный песок, другой закрытый, обсыпанный сединой, лежал тот, кто  так неумело сокрушался: один миллион на тысячу. 

   Евангельский  пострига 

  – Отвечу тебе, дочь моя, из Священного Писания, ибо к Слову жизни надобно прибегать во всех делах наших. – Священник подался вперед, как бы взирая в раскрытую книгу, стал читать по памяти:

  –  И ныне, говорю вам, отстаньте от людей сих и оставьте их, ибо если это предприятие и это дело – от человеков, то оно разрушится, а если от Бога, то вы не можете разрушить его; берегитесь, чтобы вам не оказаться и богопротивниками.

  Он замолчал, как бы прислушиваясь к глубокому отзвуку сильного голоса, посмотрел на дородно одетую женщину, с темными наплаканными кругами под глазами, мягко и властно произнес:

  – Всякий, кто верует в триединого Бога: Отца Сына и Духа Свята – есть брат во Христе, – и подал крест. – Иди с миром.

  Женщина неумело стукнулась носов о холод серебреного распятия, нескладно, как-то по детски закрестилась, и ещё раз, зыркнув по сторонам, облегченно вышла из пустой церкви.

   – Что сказал этот служитель культа? – с ехидной полуулыбочкой на жестком до синевы выбритом лице полюбопытствовал, мелко перебирая длинными ногами, хозяин дома. Поправив ручной вязки джемпер, муж приступил к жене.

  – Давай, давай… то по бабкам  во времена парткома бегала, то по попам сейчас.  Вот уж  где эта свобода совести и религии, – взял себя за горло, передавил, зашелся в кашле…– Будь моя воля…

  – Давай, давай, оборотень, злорадствуй. Как сам с попами на своих заседаниях заигрываешь, так тебе можно, а когда беда в дом пришла - то что, что я тебя спрашиваю? – женщина выворачивалась из натуральной шубы, раскрывала эксклюзивную сумочку, вытирала гигиенической салфеткой рот и глаза, переобувалась в меховые тапочки и кричала, кричала по обыденному негромко и вяло.

  Сын, выглянув из своей трехкомнатной детской, досадно решал в нутрии себя задачку – какая физиономно-подобающая поза будет приличествовать данной ситуации.  Отец, потрясая кулаком, перед умильно-виноватым отпрыском, откашлявшись, вдруг, разделяя каждое слово, громко прошептал.

  – Пойдешь к баптисту, и будешь делать то, что он скажет.

  – Он пятидесятник, – заикнулся было сын, – выпрямляя гордую стать.

  – Хрен редьки не слаще. – Придвинулся поближе, – пойдешь, и будешь замаливать грехи.

  – А деньги? – с горячей надеждой твердо вопросило чадо.

  – Деньги…и, – растягивая слова, словно собираясь порвать на части, еще тише, но рубя каждую букву, отец произнес:

  – А деньги он не берет – бессребреник. – И опустив на дрогнувшие плечи сына руки, устало закончил:

  – Натворил дел, расплачивайся.  Я не вечный.

  Мать, ойкнув, впервые не произнесла ни полслова.

 В элитном клубе на стене висит  элитное обращение:

  Поиграл – подотри за собой историю!

   – Повезло тебе.  Да за такое каждому из нас как минимум по трешке влепили бы, – первый.

  – Что ж ты хочешь – отеццц! – второй.

  – У меня тоже отец не лыком шит, – первый.

  – Хватит мусли сосать, играем, – третий.

  – Эх, майн камф сливаю на делит, – первый.

  – Пятнадцатый уровень за джампером, – он.

  – Распотрошить пространство, – третий.

  – Майн камф сливаю на делит, – первый.

  – Ну что, пойдешь к баптисту? – второй.

  – Он пятидесятник, – он.

  – Какая разница.  Сектант – он и в тюнере сектант, – второй.

  – Его майн камф сливаю на делит, – первый.

  – Это точно, режь, – третий.

  – Майн камф выпрыгнул из корзины, – первый.

  – Бросай гранату, – третий.

  – Так пойдешь? – второй.

  – Посмотрим, может мои передумают, – он.

  – Везунчик! И отмазали, и деньги в семье, – второй.

  – Уровень шестнадцать, – он.

  – Майн камф сливаю на делит, – первый.

  Засиделись за компьютерами до чертиков синих.

   Головная боль для устоявшейся жизни  номенклатурных работников – назначение нового прокурора.  А вдруг казачок засланный?  Притихли, выжидали. Поселянам  вообще–то, что новый, что старый – все едино. 

  – Ознакомился с вашим делом, – прокурор выдержал мимолетно значимую паузу, поднял глубоко сидящие глаза на пятидесятника со стажем.

  – Ознакомился.  Что вы на это скажите?   

  – Я хотел бы забрать заявление, – с хрипотцой волнения произнес проситель.

  Прокурор неумеренно заерзал на стуле:

  – Я человек новый, но долг мой обязывает – оберегать честь и достоинство всякого гражданина от посягательств различного рода деятельности с чьей бы стороны она не производилась. – Пауза, не то самолюбования, не то честного служаки. – Мы должны стоять на страже закона и искоренять всякую неправду не взирая на лица, звания и заслуги.

  – Я имею право отозвать иск, – уже более спокойно сказал проситель и отвел глаза от синего мундира в окно.

  Прокурор враз, как лопнувший воздушный шарик, нехотя махнул рукой,  приподнялся, протянул вяленую руку, буркнул, – смотрите.

  Мужчина после оформления соответственных бумаг,  проходя коридором к лестнице, слышал высокий голос аппетитной секретарши в телефон:

  – Он забрал, забрал документы.

 – Может, пойдешь со мной, па?

  – Нет уж.  Я и так согласился на это унижение ради дела.  Думаешь, я не смог бы тебя отмазать? Ошибаешься. Но тут выборы на носу.  Да и что тебе сделается?  Ну, посидишь с этим … законником, ну помолишься часок, зато через месяц делай что захочешь. Да и слово я дал. Ну, пока.

  Машина стала отъезжать.

  – После всего – сразу домой, к матери.

  Сын нехотя сделал машине отмашку, подождал, когда та скроется за поворот, зашел в арку между подъездами и лихорадочно закурил. Выкурив две легких сигареты кряду, он, сутулясь и озираясь, побрел к нужному подъезду, и как в холодную воду, позвонил в домофон.

   – Что там было, як ты спасьси? – окружили друзья в клубе.

  – Наслышаны, наслышаны.

  – Это ж уму не постижимо – целый месяц молиться со старым чертом.

  – Да лучше любые деньги отдать.

  – Предлагали.  Сказал: или месяц по часу молиться или суд.

  – А если на него в суд подать за принуждение, например.

  – Ладно, ладно, оставьте будущего архимандрита в покое.  Может это его судьба така. Пошли, посидим.

  Сели за столик, подскочил официант, подал коктейли.

  – Рассказывай.

  – Что рассказывать, – отхлебнул из бокала.– Ну, захожу; ну, сидит, рукой на кресло указал.  Сел.  Сижу. Молчу.  Он молчит.  Я молчу.  Потом он тихо что–то там стал читать, я задремал.  Слышу, говорит: всё. Я за дверь и сюда.

  – Да, дела. Будь.

  – Будь.

  – Завтра пойдешь?

  – А что прикажите делать.

  – Будь.

  – Будь.

  – Пошли играть,

  – Отец велел домой идти.

  – Бывай.

  – Пока.

  А элитное обращение хозяин электрифицировал:

  Поиграл – подотри за собой историю!

   – Я стала замечать, что сын изменился.

  – Взрослеет.

  – Нет, не то.  Когда он стал ходить туда – он стал не такой.

  – Ты это брось: такой не такой. Тоже мне иной из «фентози».

  – Да ты послушай.

  – И слушать нечего. Неделя осталась. А там я этому святоше после выборов сладкую жизнь устрою.

  – Не надо.

  – Иди, иди, свечку поставь, попу пожалуйся. И так весь город говорит.

  Жена закрыла лицо руками.

  – Что, правда глаза ест? Знаю, знаю я этих святош.  Ну да ладно, когда-нибудь и наше время придет.

  А жена молчала.  А муж и внимания не обратил, что всегда надменная волевая дама, которая завсегда могла за себя постоять, в последнее время стала иной, другой – тихой и мирной, прямо как сокровенный сердца человек, в кротком и молчаливом духе. И одежда её стала простой и чистой, без украшений и излишеств. Муж закрывал глаза на то, что жена около месяца как не пропускала ни одной службы в церкви – его интересовали только дела. 

  – Ты что же избегаешь нас, не заходишь?

  – Да так. – Он как сквозь дымку смотрел на старого приятеля.

  – Как дела?

  – Нормально.

  – Молиться ходишь?

  – Туда иду.

  – Сколько осталось?

  – Последний раз, – и резкая боль, как иголкой, кольнула в сердце.

  – Отпразднуем значит свободу от религиозного рабства. Заходи опосля, тут у нас…– Звонок – и знакомый повис на телефоне.

   Сон, явь, полуявь, минуты набегают в часы, часы распадаются на минуты; вода, проливаясь, поднимается к небу и опадает на землю; начало и конец, предел и запредельность, жизнь и смерть, закон и порядок, любовь и смерть, ангелы и бесы, свет и тьма, бытие и небытие – все это на благо человеку, дабы он познал Имя Господне…

  – Просыпайся, просыпайся, – тихие слова и бездонно родные глаза .– Иди и помни: что всякий, кто призовет имя Господне – спасется.

  Он вышел в пределы первого зимнего снегопада после месячной сырости и слякоти и затосковал по весенне–пасхальному солнцу, имя которому навсегда определил Творец – Сын мой возлюбленный.

   А на стол прокурора легла сводка происшествий за протекшие тридцать дней: по всем показателям – прочерк.

  Азь  мысли

  Людей разбросало по автобусу, как спелые яблоки вокруг яблони.  Кто упал ничком на спинку сиденья и вкушал ароматные сны,  кто потешался заоконными краевидами,  кто усердно подбивал материально-психологический  баланс  соразмеряя кредет-дебет,  кто жеманно настраивался на легкий флирт с отягченными последствиями, кто…   В общем экскурсия плавно неслась по автобану находясь в середине отведенного на это дело времени.

  Мелькали и проносились встречные и поперечные авто, деревья, поля, реки, леса, деревни и всякая бывальщина, которой понатыканы наши дороги.  День натужно въезжал в призрачное марево вечерней прохлады, суля очередное нервно растревоженное устройство ночлега.  А пока экскурсанты переваривали трапезу и обильные впечатления от мест скопления себе подобных.  Был тот самый час, когда душа с телом уединились и по обоюдному согласию пребывали в гармонии.

  Из общего состояния неги выбивалась разве что фигура водителя, но и он, поддаваясь общему умиротворению, вез свой автокрест вполне сочетавшись с общим духом развинченной млявости.  Вот и покрывал экскурсионный фешенебельный автосалон километры, километры в поисках «святых» мест, милых сердцу обладателя отдыха.

  В охватившей экскурсантов млявой неги неусыпно, как постукивание пульса, обозначались и растекались по сознанию мысли, мыслишки,  думы, пунктиры и штрихпунктирные линии, соединяя со вселенским бытием всякое живое существо невидимыми, но такими значимыми для сущего нитями.

  Неусыпно совершается процесс размышления-раздумья – формируя нашу будущность, материализуя её, облекая плотью, приближая или отдаляя её, но в конечном итоге встречающую нас неизбежно.

  Мысли, мысли…

  Какие только сравнения, метафоры, эпитеты не присваивали вам поэты, в какие одежды не рядили вас писатели, в какие дворцы и хижины не поселяли вас мудрейшие логики мыслители – и только сама суть ваша, ваша тайна  открыта немногим: да будут помыслы ваши чисты.

  Бродячим полуэскадроном полсотни умиротворенных обстоятельствами людей проносились в разных сферах мироздания: по дороге, по планетной орбите, по круговерти земной оси, по циркулярному движению галактики, по извилистой спирали вселенной.  И каждую из этих космических сфер пронизывали мысли, мысли самого разнообразного содержания могущественного и никчемного творения – человека.

  – …обожрался… а она ничего, аппетитная…йик.йик.ки…

  –… туфли жмут… а тапочки одеть стыдно – неудобно, что он подумает…

  – …он, гад, у меня ответит за зубоскальство при подчиненных…в порошок изотру…

  – …с открытыми плечами или с закрытыми?.. с открытыми или с закрытыми?..

  – …а всё так и зыркает по сторонам, так и зыркает… приедем, я ему устрою... свинья!..

  – …так, ботинки сыну, мужу куртку… ботинки, куртку…как они там?.. без меня..я..я…

  – …эх оторвусь…эх оторвусь…

  – …в голову не лезет…дрянь книжонка…денег жаль…почитать что ли…

  – …галстук я ему дарил… может подтяжки?… брюхо то у него ого-го  – начальницкое…

  – …колокольного звона истомилась душа ожидая…красиво как…Господи!..

  – …мне купят камеру… ребята обзавидуются…камеру…камеру …бай точка ру…бай-бай…

  – …вот если взять эту часть и соединить с этой… получиться очень, очень…а если множество отрицает функциональность единицы, то потребность в слагаемых равна?... равна…

  – …как я её тянул…как тянул…ба…бу…бы…

  – …а бабка то помрет…помрет бабка…и комната наша…наша…

  – …мерзавец, скотина…чтоб я кому ещё дала…какая спина мощная вон у того…

  – …он мне не соперник… он мне не соперник…в комитет пожалуюсь…

  – …скоро пенсия…скоро пенсия…

  – …морду бить буду…моррду…а если ответит?..мда…

  – …ну, ещё глоток и завязываю…погодить…

  – …куда прёшь, урод… а этого мы подрежем, подрежем…идем по графику…

  – …чтоб он сдох… чтоб он сдох…куда я с малым то?...куда?...о господи…

  – …у кого бы одолжить?.. одолжить у кого…

  –…а она его пробросила, пробросила…пробросила…ла…ла….

  – …ах! какие ножки…ножки…

  – …одни деревья за окном, и не надоело им…

  – …любит– не– любит, любит– не– любит?...а всё равно, пусть так, чем никак…любит…

  – …не забыть бы позвонить…не забыть…не…

  –… посмотри…посмотри…заклинаю!..  – посмотрел…посмотрел!...

   –… фокус с веревочкой надо вспомнить… фокус с веревочкой… и женщин надо удивлять…

  – …рациональное зерно в газетном выступлении главы налицо, и как это народонаселение не может уяснить, что мы денно и нощно заботимся об их  благосостоянии…

  Мысли, мысли... вас порождает не песчинка пространства, не атом вселенной, а бессмертная душа живая.  Широта и долгота, глубина и высота знают, что помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир.

  Глухой тяжелый  выдох-вздох – автобус заюлил задом, как провинившаяся шавка, боками пополз по тягучему месиву асфальта, подпрыгнул, – и зацепившись бампером за бетонный столбик, присел у дороги.

  Без мысленно и бессмысленно  шажками экскурсанты обходили автобус и дивились куриными глазками на задние баллоны размотавшейся резины, ошметками свисающей с колесных дисков. Шофер в белых пятнах жадно курил.

  И тут объявился очевидный вопрос непогрешимых:

  – Кто виноват?  И только ангел в облаках, счищая мазут и песок с крыльев, устало ворчал:

  – Ради одного праведника… ради одного… 

  Справедливый

  – Я всегда за справедливость. Ты мне помог – и я тебе помогу.  Бери у меня второй участок и строй избушку.

  – Неудобно как-то.

  – Ну что ты, что ты.  С квартирой ты мне помог? Помог. Так я хочу поквитаться – строй дачу.

  – А жена твоя?

  – Она согласна. Она первая предложила: мол, нам выделили два участка, а тебе не скоро светит. Стройся… я справедливость люблю.

  И они построились.

  Так получилось, что изба вторая была получше  первой – понаряднее, попросторнее, поухоженней.  Да и семья вторая была дружнее, проще, общительнее, – пусть и время бестолково переустраивало бытие и сознание на изворотливый лад.

  Первых дачников призвала пенсия и церковь, вторые склонялись к бизнесу. Но умер второй хозяин, и осталась на руках у вдовы трое ребятишек и радость-подспорье – дача.

  Первые приобщались к духовным ценностям, а в свободное от посещения служб время обрабатывали землю: для внуков, внучек, детей, на продажу. Трудящийся ведь достоин пропитания – себе на маслице,  в церковь на споспешествование, на черный день, чтоб, упаси боже, никого не обременять.

  Все хорошо с божьим благословением протекает, – да только ладно ли, по уставу ли, что дача вторая на имя первой записана, ведь договоренность устную к бумаге не пришьешь… И получается,  что по закону,  дача вторая первой принадлежит…  И  где надо – подтвердили сомнения, и документ готов.

  – Мама, что такое приватизация?

  Долгое, долгое молчание, долгое сосредоточение:

  – Это, сынок, – купленное право…

  – А внук тети Веры говорит, что они приватизировали (какое дикообразное слово) наш дом.

  – Знаю, малыш, знаю, –  только горечь.

  – И теперь наш дом – не наш? – ох уж это любопытство.

  – Не знаю, малыш, не знаю…

  – И почему папа умер…

М. – Так вот, Надежда. Я человек справедливый, потому и заявляю: землю мы приватизировали – и теперь все как бы наше,  закон теперь такой. Но, исходя из гуманизма, а все мы под богом ходим, предлагаем выкупить у нас участок.  И избу сохраните, и я землей поделюсь…

Ж. – Ну что, что она сказала?

М. – Нет денег.

Ж. – Пусть квартиру разменяет, а разницу нам.

М. – Барыня!  Трое детей в однокомнатной квартире, видете ли, – тесно.

Ж. – Тогда через суд.

  Обреченно прислонясь к мокренькой яблоньке,  Надежда ласково смотрела через смутную пелену дождя на родной дом, не имея никакого желания хлопотать о милости там, где закон есть право.

  Вера с мужем спешили в суд – и сразу же на служение.  Машина рвалась в город в мутном мареве мглистого вечера.  Водитель был опытный – гнал там, где можно, и притормаживал там, где нужно.  Перед нерегулируемым переездом машина сбросила скорость, поползла через железнодорожное полотно.  На скользком рельсе колесо заюлило, машину немного занесло, мотор огрызнулся и заглох, но тут же завелся, поехали.  Но этих несколько пропущенных секунд хватило на то, чтобы вынырнувший из-за поворота экспресс, даже не обратив внимания,  поддел автомобиль за багажник, отдав ему в воздухе свою многотонную центробежность. Из разрывающегося кузова посыпались внутренности металла, огороднины, сущего.  Под мокрый куст раскорякой упала толстая книга, хранимая Верой и мужем, обнажая свои девственные страницы: чистое и непорочное благочестие пред  Богом и Отцом есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира.