Нет совершенства на земле
Стихи для журнала

Поездка в архив

Вагоноремонтный завод осеняет пейзаж.

По пыльной дороге проносятся с грохотом фуры.

Весеннее солнце сияет и брызжет в глаза,

Иду и мурлычу знакомый мотив Азнавура.

Дорога длинна. По обочине пыльной кусты,

Успевшие выбросить первую клейкую зелень,

Стада одуванчиков в нимбах горят золотых

И буйствует чертополох на чужом новоселье.

В архив исторический путь мой нелёгкий лежит.

Грозит департамент казённый кирпичным оскалом:

Я там потеряла живые осколки души

И в хлам износила подошвы, пока их искала.

Две хлипких бумажки нужны мне, свидетельства два, -

О брачном союзе одно, о рожденье другое.

Чернильными перьями вписаны были слова

И клякса дрожала под чьей-то небрежной рукою.

С девичьей фамилией бабушки, с отчеством и

С клеймом «из мещан», опечатавшим судьбы потомков,

Живём и себя ощущаем в отчизне людьми

Готовыми вспыхнуть, закинуть за спины котомки

И вновь по этапу, как некогда те старики,

Пуститься затылок в затылок под  звёздную млечность…

…Оплачено всё и шаги архивистки легки:

Бумажки в руках как бессрочные пропуски в вечность.

  *  *  *

Конец февраля. На снегу ослепительно солнце.

Разреженный воздух. Морозный шипит кислород.

Резвятся собаки на вздутом дугой горизонте.

Гуляет народ.

Ожившей гравюрою средневековых голландцев

Прикинулся белый во льду Александровский сад.

А небо сияет лазорево-розовым глянцем

И режет глаза.

И так на душе беспечально, беспечно, беззлобно,

Так хочется петь, улюлюкать, валяться в снегу...

- Что нынче за день?! Не из вечности выпал ли? Словно

Мир другу принёс и грехов отпущенье врагу.

  *  *  *

Плыла по Мойке льдина,

Стоял на льдине стул.

Апрельская путина

Гремела. Ветер дул.

Бесцветный, неказистый, -

Доска и три ноги, -

С упорством коммуниста

Он стыл на льду реки.

Покачивалась льдина

И таяли борта.

Несла её путина

Под чёрный свод моста.

И дальше по каналу,

Держа победно грудь,

Ровесник коммуналок,

Плыл стул в последний путь.

Качался веку равен

На трёх ногах кривых

Свидетель биографий

И мёртвых, и живых.

  *  *  *

  Памяти отца

 Антоновку грызли, костей не плевали, -

В ещё недозрелую терпкую зелень

Впивались зубами, в картузы совали,

В дырявых штанах на заборах висели.

Зелёные жёсткие яблоки детства

Отца моего… Растревоженный Остров.

И поздно бежать. Да и некуда деться.

Мочёные яблоки щиплют за ноздри.

Ни хлеба, ни живности, ни керосина;

То белые – красных, то красные – белых.

Мелькают тельняшки, шныряют дрезины…

В садах белоснежные яблоки спеют.

Песком присыпали и крыли соломой,

И на чердаках хоронили до лета…

На фронт за колонной шагала колонна, -

Суровые лица, шинели, штиблеты.

Рыдала труба так, что не было мочи,

Надсадно хрипело «Прощанье славянки»,

И вдовы, цепляя солдат вдоль обочин,

Пихали им яблоки на полустанках.

Ах, яблоки детства! Ах, яблоки счастья!

Дички придорожные, кислая зелень…-

Ни алгебры, ни падежей, ни причастий, -

Одни синяки да веснушки на теле.

Была закалённой, как сталь, сердцевина

И брызгала соком, хрустя под зубами:

Тебе – половину и мне – половину

На честную злобу, на светлую память.

*  *  *

Стадионы забыли поэтов вчерашних.

Постарели поэты. Обмякли, обрюзгли.

Проза жизни достала. И жить стало страшно.

И беззубо жуют они ряженку с мюсли.

Чернослив с чесноком и морская капуста –

Ежедневный рецепт от хандры и склероза,

Променад перед сном до коленного хруста,

Вместо пылких стихов – мемуарная проза.

А иные уехали. Не измельчали,

Но хиппуют, мелькают на модных фуршетах,

Переводят, строчат, публикуют, вещают

О словесности русской в университетах.

Докторами становятся бывшие наши,

Облачаются в мантии и бронзовеют.

Послезавтрашний день вне России не страшен, -

Незаметно вчерашние барды правеют.

Нет страны – не живёшь её потом и болью,

Нет в ушах языка – есть наречье чужбины…

Стадионы звереют от фанов футбольных…

Мордобой… Дымовые завесы… Дубины…

  *  *  *

Нет совершенства на земле:

Всё что-то мучит, гложет, бесит, -

Хлеб непокрытый на столе,

Флакончики от липкой взвеси;

Щенячьими когтями дверь

Расчёсанная, пол в подтёках

Мочи щенячьей…Глупый зверь,

Нашкодивший в мгновенье ока;

Всё раздражает: тусклый свет

На треть перегоревшей люстры,

Высокомерный твой ответ,

В больном колене скрип до хруста;

Одежды сношенной покрой, -

Продукт безрадостной морали, -

Из нот, наваленных горой, -

Холм поминальный на рояле…

…А музыки всё нет и нет,

Идут раздрай, разлад и скрежет.

Ещё чуть-чуть, - погаснет свет. –

А музыка, скажите, где же?!

Жизнь рассыпается на тьму

Мелодий, вспышек и осколков, -

Я главной темы не пойму:

Зачем она так длится долго?!..

  *  *  *

Остался лишь час до критической смены погоды,

Лишь несколько дней до конца календарного лета.

Ещё сохраняется самая сладкая льгота -

Нырять в ледяную купель без входного билета.

Осталась неделя проститься с грибами и лесом,

И с быстрой рекой, и с плывущими кронами сосен;

Шум ветра сменить на гудящее скерцо железа

Зелёное буйство на охробагряную осень.

Осталось полгода на честолюбивые планы,

На перетасовку жилья и семейных событий.

Уйти из христьянства, вчера побродив по исламу,

И выйти в религию тёплых земных чаепитий.

Почти ничего не осталось уже до Предела,

До грозной свободы ничем не стеснённого духа.

Я в детстве мечтала о власти сознанья над телом,

А в зеркало глянула  -  жалкая смотрит старуха.

  Колыбельная

Ты спи. Ты спи. А я тебе спою,

Как дремлют птицы на ветвях в саду,

Как засыпают рыбы на ходу

Под мерный выдох «баюшки – баю».

Пусть улицы разноголосый рёв

Замрёт, коснувшись нашего окна,

Пусть комнату охватит тишина

И шелест проплывающих миров.

Пускай тебе приснится, как река

Качает твоей лодки колыбель

И побережья бережно апрель

Касается, -  и плавятся снега.

А я спою. А я тебе спою,

Как пела мама песню мне свою, -

Тихонько под блокадный метроном,

Как бабушка  под гродненский погром,

Прабабушка, качаясь, чуть жива, -

Шептала мне на идише слова.

   *  *  *

Никого уже нет. Ничего уже нет.

Только льётся в окошко пронзительный свет,

Заливая все стены с утра.

А на стенах сангина, лазурь и кармин,

И картинок голландских костюм, и камин,

И чернильный автограф пера.

Никого уже нет. Ничего уже нет.

Только высится печки большой силуэт

Посреди поделённых клетух.

Только тот же ползёт расслабляющий жар

От железной гофры через толщу пижам

Под стенающую бересту.

Никого уже нет. Ничего уже нет.

Только обуви мокрой родительской след

Из-под наших прочавкает ног.

Только дедушкин китель и бабушкин зонт

На мгновенье собою затмят горизонт
И скользнут со щелчком под замок.

Никого уже нет. Ничего уже нет.

Только сосен, упёршихся в небо, привет

Долетает до нас с высоты.

Да плывут облака

В пене от молока

Из неведомой нам широты.

  * * *

На свете нет таких сапог, которые не трут.

На свете нет таких газет, которые не врут.

Две трети врали до войны, а после – вся страна.

Вождь врал народу. Сын – отцу.  Супружнику – жена.

Страх социальный пострашней

Всех страхов на земле, -

Вне разума, эмоций вне,

Слов о добре и зле

При нем на окрик «Будь готов!» -

Есть сытое «Всегда»,

На сотню «нет» цедящих ртов, -

Затравленное «да»;

На тридцать пар ребячьих глаз

С огнем живым – одна,

На миллионы грешных нас –

Распятая страна.

А в ней – могилы предков, боль,

История и речь.

И мы не жертвуем собой.

Чтобы ее сберечь.

Стыдимся чувств, боимся фраз,

Волнений, правды, лжи.

-  Все левой, бодро,  от бедра!

-  Духовики, вперед, уррра!

  И мимо, мимо жизнь.

  * * *

Моя грузная тетя живет на шестом этаже,

На Васильевском Острове, в старом облупленном доме.

И когда одиноко и кошки скребут на душе,

Я на лифте взлетаю, дрожа, под большие ладони.

Тетя очень медлительна. Тетя с одышкой. Стара.

Мы хлебаем с ней чай из фарфоровых треснутых чашек.

Это мудрая очень славянская наша игра, -

Кипятком остужать наши страсти и горести наши.

Тетя помнит весь эпос, которым богата земля,

Что-то в ней от ученого есть, что-то есть от весталки.

А приносят ей пенсию в сорок четыре рубля,

А живет она в клетке ревущей взахлеб коммуналки.

Ах, какие там рыла и дрязги, коленца и мат!

Рассужденья на кухне про цены, любовь и культуру,

Всплески плача и смеха, парные фонтаны ума,

За стенами бренчащие сиплые клавиатуры.

Сколько ж  мужества надо, товарищи люди, иметь,

Чтобы день ото дня, как из камеры, - вдумайтесь в это! –

Глядя в плоское небо, еще улыбаться уметь,

И на Землю смотря, в ней за крышами видеть планету!

  Комаровское кладбище

Комаровское кладбище. Сосны и ели.

Слева спят христиане, а справа – евреи.

Там – кухарки, бойцы, деревенская челядь.

Тут – поэты, учёные и книгочеи.

Желобок государственной вьётся границей,

В нём для тех и для этих найдётся водицы.

Облетает листва на гранитные плиты

К тем, кто памятен, и к безнадёжно забытым.

К тем, что слева, приходит народец попроще,

Там колотят, копают отцу или тёще;

К тем, что справа, приходят коллеги по духу,

Там стоят, там молчат, там не знают друг друга.

Век живут, век соседствуют эти державы;

Голоса поездов, скрип калиточки ржавой,

Звуки пышных процессий над ними витают.

Книгочеи и прачки травой прорастают.

  * * *   

Взывать бесстрашно, как Гюго,

Лишь бога слыша своего,

Лишь голос сердца слыша.

Бить молотом по крышам

Домов, в которых страх живет

И рыбу красную жуёт

Над чешуёй манишек.

Бесстрашно биться, как Гюго,

В упор не слыша ничего, -

Ни хохота, ни свиста, -

Неистово, неистово!

Метая камни в тучный храм,

Гнушаясь болтовнёю дам

И бранью роялистов.

Писать бесстрашно, как Гюго,

Про то, как сладко молоко,

Как жарок ломоть хлеба

И как вращает небо

Престолы, тюрьмы, горожан,

Приюты беглых каторжан,

Зрачки слепые Феба.

Взмывать бесстрашно, как Гюго,

Паря над веком высоко

Соборовым набатом

И, как звонарь горбатый, 

В чугун дубася головой,

Перелетать над мостовой

Под шепоток аббатов.

И жить бесстрашно, как Гюго,

Себе дивясь, - Да ты того, -

Не на воде настоян…

Велик монарх Наполеон. 

Но есть Народ. И жив Закон.

И значит, биться стоит!

  * * *

«А судеб невеликих нет». –

Однажды так сказал поэт,

Сказал он это точно.

Вот тетя Валя, дворник наш,

Взлетала на шестой этаж.

Имела голос сочный.

А нынче я в её летах.

Таскаюсь еле, просто страх,

И матерюсь дорогой.

А ей десятков семь, поди,

Ей до скамейки не дойти, -

Не слушаются ноги.

На ней пальто, что дал сосед,

Оно на ней все тридцать лет, -

И в дождь, и в снег, и в ветер.

Простое тихое лицо,

На пальце – медное кольцо

И где-то внук на свете.

И где-то  сёстры и дядья,

И где-то дочки, сыновья,

И ни живого - рядом.

Не то, чтоб не сложилась жизнь,

Но независимость души,-

Ни жалоб, ни парада.

Судача с ней о то, о сём,

Рискуешь выглядеть ослом, -

В ней ум живёт природный.

Уж лучше попросту молчи,

Или, пыхтя, гоняй чаи,

Как с тёткой двоюродной.

А за окном – грохочет мир.

Он тёте Вале чужд и мил,

Но до конца неясен.

Как тот, вдали рождённый внук,

Что бабкиных не знает рук,

Но сходством с ней прекрасен.

В тот мир спускается она, -

Ступенек семьдесят одна, -

С кошёлкою под вечер.

И вот её, я вижу, тень

Плывёт из тьмы парадной в день

Стране, судьбе навстречу.

   * * *  

Ох, как дышится поутру!

На дворе просторном – лишь птицы.

Ветку с почками подберу,

Поболтаю ногой в водице.

Как прохладна нынче весна,

Осторожна, нетороплива.

Тополя очнулись от сна,

Замахала ветками ива.

Цвет небес по-прежнему сер,

Но светлей, подвижнее тучи.

На скамью воробышек сел

И свистит, чирикает, учит.

Дай нам бог не жаркий июль,

Цепенеющий тихий август,

Чтобы ветер с Балтики дул,

Месяц плыл в раскрытые ставни.

Гравий розовый под ногой,

Черный грунт и лужиц разводы, -

Тяжек глобус, вечен покой,

Нет отечества у природы.

  * * *

Всю ночь лил дождь

И снова – тишь;

Следы калош,

Потоки с крыш.

Сосна горит

И небосвод, -

Кто говорит,

Что не живёт?!

Мотора посвист

Из-за туч,

Гул поезда

Далёк, дремуч.

И мы – две точки

Средь земли,

Не знаем точно,

Как пришли.

На чей слепой

Упрямый зов?!

С судьбой свободных

Иль рабов?! 

  * * *

Старуха с собакой гуляли в саду

По талым дорожкам, по хрусткому льду.

Собака в попонке, старуха с клюкой, –

Они ковыляли одна за другой.

Сменялись сезоны, сменялись года;

Трава умирала, росли города.

Но снова брели и садились в тиши

Две старые очень, родные души.

Там Адмиралтейский хранил их фасад.

И ветры, ярясь, отступали назад;

Скульптуры, деревья и старый фонтан

Внимали им с тайным сочувствием там.

И их разговор уносился легко

В иные миры, далеко-далеко.

Простор был небесный распахнут и тих:

Пригнувшись, вселенная слушала их.