Розыгрыш
Три рассказа

Случай на дороге

Путешествуя по Европе, добрался я до Эстонии, с которой с давних пор меня связывали теплые ностальгические воспоминания. В студенческие годы мы с друзьями часто приезжали сюда из Ленинграда, чтобы погулять «по почти Европе», подышать воздухом свободы. Пусть и относительной, но все-таки Свободы. Не зря многие советские фильмы про «тамошнюю жизнь» снимали именно здесь. Я побродил по знакомым улицам, посидел в кафешках Старого города, покормил голубей на Ратушной площади, поднялся в Вышгород, посмотрел на красные черепичные крыши Таллинна, вспомнил молодость. Затем, взяв напрокат машину, двинулся в сторону Питера. Выехал вечером – я люблю ездить по ночам. Машин мало, дороги почти пусты, едешь, а в голове крутится ностальгический мотив про «ночную песню шин», про «серую нитку стоптанных дорог, которая штопает ранения души», и вообще, «слава богу, мой дружище, есть у нас враги – значит есть, наверно, и друзья...» Утверждение, прямо скажем, спорное, но песня хорошая.  

Миновав «конец цивилизации» Нарву, я переехал мост в Иван-город и оказался в России. Тощий молоденький пограничник похожий на гриб-поганку с большой зеленой шляпкой, видимо по инструкции, трижды посмотрел на меня - на паспорт, на меня - на паспорт, ещё раз на меня - на паспорт, и неохотно отпустил с миром. Я выехал на Ленинградское шоссе и взял направление на север. Дорога стала хуже, мотивчик в голове зазвучал глуше. На подъезде к Пскову меня тормознул гаишник. Как дисциплинированный американский водитель, я прижался на обочине.

– Сержант Бр-бр-бр-боров, – козырнул он, – Папрашу документики.

Я дал ему свой американский драйвер-лайсенз и документы на прокат машины. Он в полглаза изучил предъявленное и спросил:

– А где права?

– Так вот же...

– Это что ли?

– Ну, да. Это американские права, по ним можно ездить три месяца без регистрации в любой стране...

– Американские, говоришь, – в его глазах появилось хрустальное мерцание. – Так ты американец что ли? А где паспорт?

Я дал ему свой американский паспорт. Он долго его изучал, вертел и так, и сяк, пытаясь понять, что означают надписи на незнакомом языке, да он, похоже, и русским-то владел не очень, потом спросил:

– А виза где?

– Визу уже на границе проверили. Но, если угодно, вот она.

Я открыл нужную страницу в паспорте и показал ему.

– Так, так... – задумчиво сказал он. – Ключи давайте.

– Это ещё зачем?

– Давайте, давайте, – он перегнулся через меня и выдернул ключи из замка. При этом от него так шибануло перегаром, запахом лука, табака, пота и еще какой-то мерзости, что я чуть не скончался тут же за рулем. А он, между тем, спрятал ключи и все мои документы в карман и, застегнув молнию, сказал:

– Аптечки нет, огнетушителя нет, номер забрызган... С правами тоже не ясно. Подозрительные какие-то у Вас права. В общем, с Вас штраф... – он пошевелил губами, – 500 долларов.

Я ошалел.

– Как 500? За что?

– Ну, как же. Я же вот говорю – аптечки нет, ремень безопасности не был пристегнут...

– То есть как не был пристёгнут? Был!

– Да, что Вы говорите? – он издевательски улыбнулся. – Что-то я не помню.

Ясно, что с этим случаем милицейской амнезии, спорить было бесполезно.

– А почему пятьсот?

– Ну, как же, – удивляясь непонятливости американца, пояснил он. – Сто мне, сто напарнику, триста начальнику.

– Хрен вам, а не пятьсот долларов, – сказал я, – Везите в отделение, буду с начальником разговаривать.

– Да, вы не горячитесь, – он заглянул в паспорт, – мистер э-э-э, Ко-ре-лев (английскую букву «п» он прочитал, как русскую «р»). Подумайте. Сейчас второй час ночи, пока то, да сё... Ночь проведете в обезьяннике, – он сладко улыбнулся, – А утром вам еще нужно будет доказать начальнику, что вы не виноваты... А как ты думаешь, – он непринуждённо перешел на «ты», – кому он больше поверит, тебе или мне с напарником? Так что подумай, подумай. – Он развернулся и неторопливо пошел к своей машине. Я остался на холодном октябрьском ветру без ключей, без документов, без паспорта.

Я вернулся в машину, и, по совету сержанта, стал размышлять.

– А может, ну его на фиг, – подумал я малодушно, – Хрен с ними, с этими пятьюстами долларами. Ведь действительно в обезьянник засадят. Да еще пиздюлей наваляют. Доказывай потом.

Но прислушавшись к себе, я ощутил, что платить мне, ну очень не хочется. Ну, вот никак! И не только потому, что жалко денег, заработанных тяжелым трудом. Все мое нутро гражданина другой, свободной страны сопротивлялось этому чудовищному, жлобскому, нахальному вымогательству. Пожалуй, именно в тот момент я почувствовал, как сильно меня изменила Америка. Раньше, наверное, отдал бы и не пикнул, лишь бы не связываться.

– Ну, нет, – сказал я себе, – ещё российских ментов я не кормил на свои трудовые.

Помигал фарами – мол, я подумал, иди сюда.

Не в обычаях российских ментов, идти навстречу клиенту – сам должен прийти и принести в зубах деньги. Он и не пошёл. Сидел и ждал. Я опять помигал. Потом еще и еще раз. Это перемигивание длилось довольно долго. Наконец, жажда наживы возобладала, он недовольно вылез из своей машины и вразвалочку, не торопясь подошел.

– Ну, чё надо-то? Чё мигаешь? Надумал, что ли? – он протянул руку за деньгами.

Я развалился на сидении и достал из внутреннего кармана портмоне.

– Значит так, – сказал я. – Вот смотри. Видишь, вот эта карточка называется «Виза». И не просто «Виза», а «Виза-Платинум». Это значит, что я в любой момент могу снять с нее до ста тысяч долларов.

– Ну вот. Я же говорю, что штраф 500 баксов, для тебя пустяки.

– Это так. Это ты правильно заметил. Пустяки.

– Ну, я же говорю...

– Подожди, – сказал я, – не торопись. Вот по этой карточке, – я показал ему Gold Master Card, – я могу хоть сейчас получить пятьдесят тысяч долларов. А вот по этой, этой и этой еще до двадцати пяти, но это так, всё мелочи...

– А для чего ты всё это мне рассказываешь? – насторожился он.

– Всё это я тебе рассказываю, чтобы ты понял, что я далеко не бедный человек.

– Ну, так вот я...

– Поэтому, – продолжал я, как бы не замечая его реплик, – я как-нибудь перекантуюсь до утра, а утром пойду не к твоему начальнику, а куда-нибудь чуть повыше, дам там 5000 долларов и попрошу, чтобы тебя и твоего начальника поставили раком и у меня на глазах отсношали твоей сраной милицейской палкой, чтобы ты ею зря не размахивал. Как ты думаешь – откажет мне начальник твоего начальника в этом маленьком удовольствии за пять тысяч баксов?

Он молчал. Но выражение его лица красноречиво говорило, что никаких сомнений в том, что начальник не откажет и за меньшую сумму, у него нет.

– Скажу даже больше. За такое удовольствие я не пожалею и 10-ти тысяч. Поверь, для меня это не такие уж большие деньги – так, средний ужин в хорошем ресторане.

Он покряхтел, посопел, затем молча достал мои документы и отдал их мне.

– Молодец! – сказал я, – Очень правильное решение. А где мои 500 долларов?

– К-к-какие 500 долларов, – от возмущения он даже стал заикаться.

– Как какие? Те, которые я тебе дал.

– Ты мне?

– Ну, да.

– Ничего ты мне не давал!

– Разве? А может ты просто запамятовал? Это бывает. Я вот про ремень забыл, а ты про бабки. Ну, ничего, ты не огорчайся, – успокоил я его, – начальник за 10 штук память тебе освежит. Как ты думаешь, кому он поверит больше, мне или тебе? Вот то-то! Так что вспоминай, вспоминай скорее, пока я не передумал и не вспомнил чего ещё.

Матерясь, и призывая все кары небесные на головы проклятых америкосов, он стал шарить по карманам, пересчитывая честно заработанное бабло.

– Слушай, у меня столько баксов нет, – попытался он отговориться.

– Ничего страшного, не расстраивайся. Я согласен взять рублями. По курсу. Ты, кстати, не в курсе, какой курс сегодня?

Он ненавидяще посмотрел на меня, выгреб всё, что у него было, и протянул мне.

– Брось на заднее сиденье. – небрежно сказал я.

В зеркало заднего вида я еще долго видел, как он матерился мне вслед. Потом схватил рацию и стал что-то с жаром объяснять другим постам. По всей видимости, призывал коллег взять эту пиндоскую суку за задницу. Но душа человеческая, как известно, – потёмки, а уж милицейская, если она и есть, тем более. Мент на следующем посту не стал злоупотреблять цеховой солидарностью и, предусмотрительно отвернувшись, сделал вид, что меня не заметил.

 Сине Куй

«Сине куй» (чукотский язык) –
святое место в чуме за очагом.

 – А вот у меня тоже случай был, – сказал вдруг Толик.

Почему «тоже» было непонятно. Никто ничего до этого не говорил, ни о каких случаях не рассказывал.

– Вот ехали мы как-то так же по тундре... – Он замолчал. Почему мы ехали «так же по тундре» тоже было непонятно, потому что ехали мы по девяносто пятому хайвею из Вашингтона во Флориду, а за окном проплывали густые леса Северной Каролины. Толик сосредоточенно смотрел на дорогу.

– Ну, так что за случай? – не выдержал я.

– Какой случай? – спросил Толик.

– Ты же сказал, что у тебя какой-то случай был.

– Где?

– В тундре.

– А, ну да... Так вот, едем мы по тундре. Вокруг никого, пустота. Ну, тундра, сам понимаешь. И вдруг видим – чум. Сверху дым, вокруг олени пасутся. Подъехали мы, значит, к этому чуму. Хозяин вышел. Чукча. Ну, тундра, сам понимаешь. Поздоровались. Он в чум приглашает. Мол, заходите гости дорогие. Заходим. Ну, внутри все как обычно в чуме: слева загон для семьи, справа место для гостей, ну типа нашей ливинг рум, а в центре сымс зы. Не, ну ты понял, сымс зы... – Толик заржал, повторяя, сымс зы, сымс зы, как бы пробуя эти слова на вкус. – Не, ну охереть можно – сымс зы...

– А что это такое? – спросил я.

– Сымс зы? Сымс зы – это шест такой почти в центре. На нем весь чум держится. Сымс зы... – Толик опять захохотал. – Не, ну ты понял, – «Сымс зы...»

– Не понимаю, – сказал я, – что тут смешного.

– Не, ну ты погоди, – продолжал смеяться Толик, – За этой сымс зой у них, значит, печка, ну типа очаг. А за печкой, ну за очагом за этим, у них знаешь что? Си... си... си... – тут Толик опять зашелся, аж до всхлипа. – Си… си... Синий хуй...

– Чего, чего?

– Синий хуй! Это у них святое место так называется. Ну, вроде, как у нас красный угол, где иконы со свечками... Не, ну ты прикинь! Святое место – «синий хуй»!

– Ты на дорогу гляди, – подал голос Фима, – Сейчас въедем куда-нибудь...

– Да врешь ты всё – сказал я.

– Зуб даю, – поклялся Толик. – Я тоже вначале не поверил. Не, ну ты прикинь, святое место и вдруг – синий хуй. А там всякие побрякушки висят, типа рога, бусы, кости какие-то и хер моржовый... Не, ты прикинь... У нас иконы, как у людей, а у этих чурок – хер моржовый. На самом видном месте.

Я поверил. Толика можно было заподозрить в чем угодно, но не в буйной фантазии. Придумать такое он просто не мог.

– Слушай, – Толик вдруг перестал смеяться и задумался, – А может оно у них потому так и называется, что там хер моржовый висит?

Миль пять ехали молча. Толик переваривал идею, пришедшую в его незамысловатую голову. Он хмыкал, вертел головой, пожимал плечами, бормоча вполголоса: «Нет, ну надо же – синий...»

Наконец, в его могучем мозгу что-то срослось.

– Нет! – решительно сказал он.

– Что нет?

– Не потому.

– А почему?

– Не знаю. Но не потому. Хер моржовый вовсе не синий!

– А... – сказал я, – Ну это, конечно, аргумент.

Еще мили две мы проехали в задумчивом молчании.

– Ну и что? – спросил я.

– Что что?

– Ты же какой-то случай хотел рассказать.

– Кто я? А, ну да. Так вот. Ну, мы, значит, достаем бутылку. Чукча, сразу оживился, достал какие-то плошки... Я говорю: «Слышь, Лёлик...» Блин, как же его звали? – Толик задумался, – Что-то вроде Алелекэ или Лелекай, ну, в общем, белому человеку выговорить невозможно. Мы его просто Лёлик называли. Ну, так вот, я говорю: «Слышь, Лелик, чем-то занюхать надо...» А он: «Щас – говорит, – уан момент...» Ну, по-своему, конечно, по-чукотски говорит – «уан момент», но мы поняли. Нырнул он, значит, на улицу и приволок вот такого хариуса. – Толик оторвал руки от руля и показал какого хариуса приволок Лелик.

– Ты бы за руль лучше держался, – посоветовал с заднего сидения Фима. – сейчас вляпаемся куда-нибудь. Будет тебе хариус с синим хуем. Да ладно бы, только тебе...

– Не бздимо, – сказал Толик. – Не вляпаемся. Ну вот. Я ему говорю: «Ты чё, блин, чукча косоглазая, приволок? Он же замерзший, как вот этот моржовый хер над твоей печкой, ему до лета оттаивать надо. А выпить-то прямо сейчас хочется!» «Don’t worry, my friend» – говорит Лелик по-чукотски, – «Айн момент. Сейчас всё сделаем». И вдруг – хвать топор – и идет ко мне. «Встань, – говорит, – тынгын...» Тынгын – это они так русских называют. Ну, я пересрал, конечно. Прикинь, чукча узкоглазая на тебя с топором прет! Морда плоская, грязная, глаз не видно... Хер его знает, какие тараканы у него в голове. Отоварит топором по чердаку и поминай, как звали... «Ты чё, Лелик» – говорю, – я, что, тебя обидел? Ну, ты извини...». «Да нет, тынгын – говорит чукча, – мне просто пенёк, на котором ты сидишь нужен». Ты понял? Пенек ему, блин, нужен! Козел узкоглазый! Ну, я встал, отодвинулся, а он этого хариуса в тряпочку завернул, положил на пенек, да как стал по нему обухом хуячить...

– Расколотку стал делать, – сказал Фима.

– Ага... А ты откуда знаешь?

Фима пожал плечами.

– Ну, вот. Сделал он эту расколотку. Это когда мороженную рыбу в труху разбивают. Подставил плошку. Ну, мы разлили, выпили. Закусили этой расколоткой. Вку-у-у-сная, сдохнуть можно. С солью, чукча еще какого-то мха своего подсыпал. Я говорю: «Ну, по второй, что ли?» Лёлик подставляет плошку. Я налил, а он говорит: «Можно я свою жену позову?» «Ну, зови», – говорю. Он кричит: «Гитиннэвыт!.. Иди сюда... Русский, однако, водку дает…»

– Ну и память у тебя, – сказал я. – Или ты все эти чукотские имена выдумываешь?

– Не... Зуб даю. Помню. Я их мову немного знаю. Я же в тех краях служил несколько лет.

– Гитиннэвыт по-чукотски красавица, – глядя в окно, как бы между прочим, сообщил Фима.

– Во, блин! А ты то откуда знаешь? – удивился Толик.

 – Знаю, – сказал Фима, – Давай, ври дальше.

– Да. Точно. «Красавица». Но это я потом узнал. Потому что эта «красавица» была такая «красавица», что боже ж ты мой. Отворотясь не насмотришься. Страшна, как вся моя жизнь.

– А чем же это твоя жизнь, так уж была страшна? – спросил Фима, глядя в окно.

– Ты бы послужил на Севере, – обиделся Толик. – Мороз сорок градусов, восемь месяцев зима. Стоишь на вышке, ветер свищет, мороз, ждешь не дождешься, когда тебя сменят. А когда какой-нибудь зэк сбежит, а тебя по морозу с собаками гонят искать эту падлу...

– Да, тяжело, – усмехнулся Фима.

– Ещё как...

– А этой падле ещё тяжелее.

– Какой падле? – не понял Толик.

– Той, что вы по тундре с собаками гоняли, – сказал Фима и опять отвернулся к окну.

Странный человек этот Фима. Нормальный мужик, с ним и выпить можно, и за жизнь поговорить. Но какой-то... Мутный что ли... Нет, не точное слово. Слово «мутный» подразумевает грязноватый оттенок. К Фиме это не подходит. Он не мутный, он скрытный. И даже не скрытный, а закрытый. Мы знакомы уже почти год, а я практически ничего про него не знаю. Однажды ко мне в бруклинском Макдональдсе привязались каких-то два черных гопника. Назревала драка. В дело пошли слова “fuck you”, “shit”, “mother fucker” и прочие изыски. И тут из-за соседнего столика поднялся человек, взял наполовину заполненную литровую бутылку кока-колы, и, ни слова не говоря, закатал одному из нападавших по башке. Бутылка была пластмассовая, но инцидент продолжения не имел, потому что Фима, а это был он, быстро сунул руку в карман, а что у него в кармане было непонятно. Мужик был спокойный и решительный, и в кармане у него вполне могло оказаться что-то стреляющее. Гопники это поняли и поспешно ретировались. Так мы познакомились. С ним интересно разговаривать, он начитан и много знает. Чувствуется, что это «человек с прошлым». Но я не помню, чтобы он что-нибудь рассказывал об этом своем прошлом. И ещё, Фима никогда не спорит. Когда с ним разговариваешь, кажется, что тема разговора его не очень занимает. Он обычно не глядит на собеседника, только иногда вдруг быстро и внимательно взглянет, как стрельнёт, и тут же опять отведёт глаза. Вот и сейчас наблюдает пейзаж за окном и делает вид, что трёп Толика его не интересует.

– А ты что его жалеешь? – окрысился Толик. – Он же сам сбежал. Его никто не заставлял. А тебя ночью, по тревоге, с матюгами, «подъем, мать твою, и не возвращайся, пока не поймаешь...» Побегал бы ты по тундре зимой...

Фима быстро взглянул на Толика, ничего не ответил, и опять отвернулся к окну.

Еще мили три-четыре мы ехали молча. Толик, задетый за живое, обиженно сопел. Чтобы разрядить обстановку я спросил:

– Ну, так, что там дальше-то было?

– Где?

– В чуме. Пришла твоя «красавица», и что?

Обижаться долго Толик не умел. Он вообще парень незатейливый.

– А, ну да. Так вот, приходит эта «красавица» и тоже плошку протягивает. Я и ей налил. Выпили, закусили, потом еще по одной, потом ещё. В общем пузырь уговорили. Ну, их и развезло. Для нас-то бутылка на троих – плевое дело, делать нечего, а они на это дело слабые. Говорят, у них в крови чего-то там не хватает. Или наоборот, что-то лишнее... Ну, чукчи, одно слово... Закосели они, стали песни петь: «тыр, быр мыр, адан ралтан дарлан дао, аджо лямо джоран наран...» Типа – «дорогой друг, жалко, что мы редко видимся, приезжай чаще, однако...» Ну, я по такому случаю вторую бутылку открыл и еще им немного налил. Тут Лелик совсем добрый стал, и говорит: «Ты, – говорит – тындын, мой гость. Ты мой друг. По нашему обычаю, ты должен спать с моей женой...»

– Вот свезло, так свезло, – пробормотал Фима.

– Ага. Не, ну ты прикинь! Я как представил себе... У меня всё сразу на полшестого. От этой красавицы вообще можно было импотентом на всю жизнь остаться. Ну, думаю, надо как-то выкручиваться. Не, ну ты прикинь! Обидятся эти чукчи косоглазые, топором про меж рог закатают, мало не покажется. «Не, Лёлик, – говорю, – не... И ты Гитиннэвыт, извини. Не могу я...» «Почему, – спрашивает «красавица», – Я не нравлюсь тебе?» «Не в этом дело, – говорю, – Ты очень красивая. Тебя не зря Гитиннэвыт зовут. Но я свою жену люблю». Не, ну ты прикинь, – заржал Толик, – я тогда и женат-то ещё не был. А что делать? Чукчи! Закон – тайга. Вернее тундра. Отоварит по чердаку и чешуя дыбом... «Ну и что, – говорит чукча, – жена это жена. Разве у тындына одна жена? Разве тындын должен с одной женщиной спать?»

– А что. Очень разумный подход, – поддел я Толика. – Можно подумать, что ты никогда своей Таньке не изменял.

– Не, ну ты, чё. Одно дело нормальная баба, а другое чукча косоглазая.

– Можно подумать! – сказал Фима, – Ты когда нажрешься тебе всё-равно кого трахать. Ты по пьяне и Лелика мог оприходовать.

– Лелика мог. А чукчу эту – не мог.

– Ой, я тебя умоляю, – сказал я, – Что это ты вдруг такой разборчивый. Помнишь, ты рассказывал, как ту массажистку-кореянку в сауне, за милую душу оттрахал. А она, поди, еще пострашнее твоей чукчи будет.

– Не, ну кореянка совсем другое дело! Корейцы цивилизованный народ...

 – Угу, – пробурчал Фима, – особенно северные.

– А тебе-то какая разница, – сказал я. – Ты же чукчу, ни от кореянки, ни от китаянки, ни от филиппинки с вьетнамкой не то что в постели, ты даже если они паспорт тебе предъявят, не отличишь. Ну, ладно. Чем это твое эротическое приключение закончилось?

– А ничем. Еще пузырь выпили они и отключились. А мы дальше поехали.

– И это всё?

– Всё. Правда, старшой, кажется, эту «красавицу» всё-таки обслужил. Ну, ему всё равно – он сам зверь узкоглазый. То ли таджик, то ли узбек. Тоже чурка, одним словом.

– Очень интересная история, – сказал я.

Некоторое время мы ехали в тишине.

– Фима, – спросил я. – А ты тоже в тех краях бывал?

 Фима помолчал.

– Бывал...

– Бывал, – повторил он, – Только с другой стороны проволоки.

Толик напрягся. Я тоже. Интонация Фимы не предвещала ничего хорошего.

– Ну и что? Поймали вы ту падлу? – спросил он Толика.

– Какую падлу?

– Ну ту, что по тундре тогда ловили.

– А... Да, нет... Он, сука, как сквозь землю провалился. Нас неделю по тундре гоняли. Где он мог спрятаться? В тундре-то? А что?

– Да так. Ничего. Просто хотелось узнать, чем это для ВАС кончилось. – Фима ненавязчиво выделил слово «вас».

– А ничем... Кому наряд вне очереди, кого на губу засадили...

Фима иронически улыбнулся. Толик, который в зеркало заднего вида опасливо наблюдал за ним, вдруг взвился:

– А ты чё лыбишься-то, чё лыбишься? Ты знаешь, как на губе во время мороза сидеть? Лыбится он!

– Да, ладно, ребята, чего это вы завелись? – попытался я успокоить их.

– Слушай, ты, пес конвойный, – угрожающе тихо сказал Фима, – Ты тут батон не кроши. Что сидеть на губе не сахар, я догадываюсь... На киче-то, правда, оно похужее будет. А когда тебя такие волки позорные, как ты, зимой по тундре или по тайге гоняют – это, скажу я тебе, совсем плохо... Вот ты тут, давеча, гнилой базар про чукчей гнал. Они, конечно, тоже разные бывают. Но любой из них лучше вас попкарей в тысячу раз. – Фима вдруг повысил голос и крикнул, – Сине куй, а не «синий хуй!» СИ-НЕ-КУЙ, ты понял, козел вонючий! У них, в отличие от вас псов помойных, хоть что-то святое есть. А ты тут на них парафин льешь. Сам ты синий хуй, топтун задроченный! Запомни, сука, на всю жизнь – СИ-НЕ-КУЙ... И вообще, заклинь ботало. Я рассердиться могу.

Толик молчал. Было видно, что он струхнул. Я тоже. Я не ожидал от Фимы такого взрыва и такого богатого лексикона. Обычно он говорил вполне интеллигентно. Видимо что-то в трепотне Толика его сильно зацепило.

– Ладно... – помолчав, сказал Фима, – Живи, пес. Бог тебе судья. Только метлу-то привяжи.

Всю дальнейшую дорогу мы ехали молча. На ближайшей заправке Фима схватил свой рюкзак и, не прощаясь, пересел на подошедший рейсовый автобус.

Port St. Lucie, FL. 20 мая 2016 г.

 Розыгрыш

– У тебя есть ненужные фотографии, – спросил Сонюшкин.

– В смысле?

– Которые ты не собираешься никуда пристраивать.

– Да я, вообще, свои фотографии никуда пристраивать не собираюсь. Зачем мне это?

– Ну, вот и дай мне.

– Зачем? У тебя же своих выше крыши. И не чета моим. Ты то профессионал, а я любитель. У Мотьки Гринберга попроси. Он-то вообще лучший оператор на студии, ВГИК закончил...

– Он даст. И я дам. И Генка Осипов. Но нам нужны такие... любительские. Не, ты не подумай, я не хочу тебя обидеть, у тебя есть очень приличные фотографии, но ты же всё-таки режиссер, а не оператор, не фотограф. А нам как раз нужны типа тех, что ты мне показывал. Ну, которые ты нащелкал, когда снимал «Хлеб и рельсы». Железнодорожные, так сказать.

– Зачем?

– Ты понимаешь... – Сонюшкин замялся, – Мы тут с Мотькой розыгрыш придумали.

– Что опять? Вам мало в тот раз прилетело?

– Да, ладно тебе. Смешно же получилось. А выговор... Ну, выговор… Насрать и забыть. Одним больше, одним меньше...

– И что вы теперь удумали?

– Никому не скажешь?

– Зуб даю, – поклялся я.

 – Ты Алмазова знаешь?

– Это который в лаборатории «Магистрали» работает?

– Ага. Витька... Прыщавый такой. Чешется вечно. Проявщик.

– Ну, знаю. И что?

– Понимаешь, Маринка, мотькина подруга, ты её знаешь, секретарем у главреда «Магистрали» работает, сказала, что вчера пришла бумага из Министерства о конкурсе на замещение должности собственного корреспондента «Гудка» по нашей области. Шергов-то умер. Вот они ищут кого-то на его место. Им, естественно, нужен человек из местных, который знает область. А Алмазов здесь родился в какой-то тьму-таракани. Вот мы и решили, пока то да сё, пока никто из мастодонтов не подсуетился, место-то, сам понимаешь, хлебное, от имени Алмазова послать бумаги на конкурс. А там нужны какие-то статьи, фотографии. Мы собрали пару его заметок, которые он где-то, когда-то тиснул, Антарова еще парочку статей за него наваляла, а мы сейчас собираем фотографии, которые он якобы когда-то снимал.

– Да вы что, братцы?! Он же снимать не умеет. У него фотографии еще хуже моих. Но я-то хоть понимаю это, а он-то считает, что делает шедевры. У него воображения больше, чем соображения. Да он и проявлять-то толком не умеет. Я ему как-то раз дал пленку, так он ее полностью запорол… Выбросить пришлось.

– Так вот в этом-то и прикол! – оживился Сонюшкин. – Мы соберем фотографии профессионалов – Мотькины, Осипова, мои, разбавим их твоими железнодорожными, и пошлем в «Гудок». А там этот конкурс в два тура. Первый – по вот этим самым материалам, а потом, если он проскочит, ему дадут индивидуальное задание снять и написать. Вот тут-то и начнется потеха! Он же ни того, ни другого не умеет. Ты только не проговорись, чтобы он раньше времени не узнал.

– Ну, не знаю, не знаю, ребята... Мудак-то он, конечно, первостатейный… Но жалкий какой-то. Грех над убогим-то глумиться. Как-то это всё... на гоголевскую «Шинель» смахивает.

– Да брось ты, – зло сказал Сонюшкин, – тоже мне нашел Акакия Акакиевича. Ты Валерку Безбородкина помнишь? Когда Брежнев приезжал, Валерка делал материал о высочайшем визите. Как раз для «Гудка». Вот он тоже тогда дал проявить пленки Алмазову. Этот идиот их запорол, материал пошел в корзину, а когда стали искать виновных, сказал, что он тут ни при чём, мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Дескать, эти проявочные режимы ему задавал сам Безбородкин. А кто будет разбираться, когда дело касается Императора. С Алмазова-то что взять? А Валерка вылетел из газеты, как пробка из бутылки. Ну а потом, сам знаешь. На работу его никуда не принимали. Все эту историю знали, город у нас маленький. Валерка начал пить по-черному. Ну и сгорел почти за год. Он и до этого попивал, а тут совсем с катушек слетел. Так что ты этого Акакия Акакиевича жалей не очень.

– А чего Валерка в другой город-то не уехал?

– А куда? Квартира нужна, у него мать больная на руках была, парализованная, жена дура, детей двое... Да и потом в нашей-то профессии хвост тянется долго, а из Валерки тогда чуть ли не «врага народа» сделали. Начальство с себя вину спешило снять. Вот и нашли стрелочника...

– Мда-а-а, – сказал я, – Печально. А вы сами-то, чего свои документы на конкурс не пошлете? Место хлебное, ты сам сказал. Зарплата, наверное, не хилая...

– Ага, ага, – покивал головой Сонюшкин, – Щас... Я – беспартийный с кучей выговоров, Мотька – тоже беспартийный, да еврей к тому же, Осипова недавно из партии турнули за пьянку...

– А Алмазов член что ли?

– Алмазов-то? Алмазов член. Причём во всех смыслах. Не пьет, не курит, не еврей, по бабам не шастает. Не потому, что не хочет, хочет, да ещё как, а потому что, кто ж ему даст. Оттого очень морально-устойчивый. «Характер прыщавый, нордический»... Идеальная кандидатура! Ни хера, правда, делать не умеет, но кого это волнует.

Вот такой разговор состоялся у меня с оператором телевизионных новостей Эдькой Сонюшкиным. Эдик и Мотя Гринберг два закадычных друга еще со школы. Они и внешне похожи. Поджарые, рыжей масти, с плутовскими рожами, с хитрыми смеющимися глазами. Вечно придуриваются, устраивают какие-то розыгрыши. Есть такая порода людей. Им просто скучно жить без этого. Они вместе учились во ВГИКе на операторском отделении, вместе приехали в этот город, вместе служили в армии, причем куролесили там, по их рассказам, так, что начальство от их фокусов на стенку лезло. Однажды, например, когда на каких-то армейских соревнованиях надо было бежать кросс, они намалевали два одинаковых номера, Матвей засел в кустах на маршруте, а Сонюшкин рванул со старта, как заяц, и сразу обогнал всех. А за поворотом его сменил Гринберг. После еще одного круга Мотя засел отдыхать в кустах, а Эдик побежал дальше. И так несколько раз. Короче, к финишу Сонюшкин пришел с превышением мирового рекорда в несколько раз. Но родная советская армия не оценила этого феноменального результата, и бегуны получили по десять суток гауптвахты. В другой раз их направили в кочегарку истопниками. Прапорщик Добутенко, который по какой-то причине очень не любил евреев, гонял Гринберга, как сидорову козу и сделал жизнь Мотьки совершенно невыносимой. Однажды после очередного наезда, когда сильно поддатый Добутенко, придравшись к какой-то мелочи, вволю поиздевался над Мотькой – «лечь», «встать», «лечь», «встать», – а потом заставил его зубной щеткой чистить сортир, рядовой Сонюшкин подвесил рядового Гринберга под мышки к трубе парового отопления, которая шла по потолку, а на шею приладил петлю, якобы солдат не выдержал издевательств прапорщика и повесился. Самоубийство в армии всегда ЧП – это грозит увольнениями, разжалованиями, срыванием погон и прочими карами. От старшины до командира полка. Как будто отцы-командиры не знают о нравах, царящих в казармах. Так вот, когда сапоги прапорщика застучали по лестнице, рядовой Гринберг свесил голову на грудь, закатил глаза и вывалил язык. Висел он довольно высоко и Добутенко его вначале не заметил.

– Где этот жидочек? Почему сортир не чистит? – спросил он Сонюшкина, добросовестно подкидывающего уголь в топку.

Сонюшкин вытянулся по стойке смирно и скорбно показал глазами наверх. Добутенко поднял глаза и увидел раскачивающегося в петле рядового Гринберга с высунутым языком и остекленевшими глазами. Прапорщик остолбенел, затем, мгновенно протрезвев, завопил нечеловеческим голосом – «А-а-а…, еб твою мать!», и опрометью, спотыкаясь на каждой ступеньке, кинулся по лестнице вверх докладывать начальству.

Когда прибежали все начальники во главе командиром полка полковником Масловым, они застали мирную картину труда – рядовые Гринберг и Сонюшкин усердно шуровали лопатами в топке. Увидев командиров они вытянулись во фрунт и попытались доложиться по форме, но Маслов не дал им раскрыть рта:

– Где!

– Что где, товарищ полковник? – спросил Сонюшкин.

– Повешенный где, мать вашу так? – заорал полковник.

Рядовые Сонюшкин и Гринберг недоуменно переглянулись.

– Какой повешенный? – удивленно спросил Гринберг.

Командир полка свирепо посмотрел на Добутенко:

– Ты что, блядь, шутки здесь вздумал шутить. Да я тебя за эти шутки... Ты знаешь, что я с тобой сделаю...

– Товарищ, полковник, – залепетал Добутенко, – да вот же... вот он... я же... вот... только что...

– Смирно! – заорал Маслов.

– Вот он, – показал полковник на вытянувшегося прапорщика, – Вот этот долбоёб, только что доложил мне, что тут был повешенный. Где он?

Рядовые Сонюшкин и Гринберг опять недоуменно переглянулись и пожали плечами.

– Не знаем, товарищ полковник. Никакого повешенного тут не было...

– Но если Родина прикажет... – добавил рядовой Гринберг...

– Я тебе дам, блядь, родина прикажет! Ты свои жидовские штучки тут брось!

– Есть, бросить жидовские штучки, товарищ полковник.

– У тебя, блядь, что? – обратился Маслов к прапорщику, – Глюки начались? Допился, блядь, до чертей? А ну, дыхни!

Добутенко послушно дыхнул. Выхлоп у него был такой, что пламя в печи вспыхнуло с новой силой.

– Десять суток ареста, – сказал командир полка, – Нет, лучше пятнадцать. А после гауптвахты, рассмотрим вопрос о твоем служебном соответствии.

Вот такие два персонажа работали рядом со мной. Ходили слухи, что один из них чуть не загудел в Москве по какой-то политической статье за диссидентские разговоры, и вынужден был срочно нырнуть в провинцию, чтобы спрятаться, а другой, соответственно, к нему присоединился. Но я то думаю, что они там выкинули очередную рискованную шутку и за это чуть не огребли по полной. Они и в нашем захолустном городе не успокоились и все время устраивали какие-то розыгрыши, причем далеко не безобидные. Правда, надо отдать им должное – объектами своих розыгрышей они выбирали не самых симпатичных людей. Это были такие своеобразные «народные мстители». Расскажу об еще одном их шедевре, прежде чем вернусь к истории с Алмазовым.

Главным редактором телевизионных новостей у нас работал Геннадий Генрихович Белецкий. Редкостная сволочь, стукач и антисемит. За глаза его все называли «дабл гэ», «ГГБ» или «Подлецким». Почему-то так устроено в жизни, что подобные люди часто выбиваются в начальники. Главной их чертой, как мне кажется, является ненависть ко всему живому, свободному. И наши два приятеля, естественно, вызывали у Подлецкого острую неприязнь. А поскольку они были кинооператорами как раз в редакции новостей, то есть ходили под «дабл гэ», то приходилось им несладко. В нашей профессии всегда можно найти к чему придраться.

И вот однажды «гэ-гэ» должен был поехать в командировку в Москву. Там проводилось какое-то очень важное совещание, распределялись какие-то деньги для студий, и Белецкий со своим нудным, скрипучим характером должен был представлять наш комитет по телевидению и радиовещанию и что-то там урвать. Самолет улетал днем, поэтому Белецкий с утра пришел в редакцию с чемоданчиком, чтобы потом прямо с работы ехать в аэропорт. Пока он бегал по студии по своим делам, наши два приятеля из шоколадной алюминиевой фольги вырезали силуэт пистолета и засунули его за подкладку чемодана. Белецкий приехал в аэропорт и поставил чемодан на ленту досмотра:

– Чей это чемодан? – спросила тетка у рентгеновского аппарата.

– Мой, – сказал ничего не подозревающий «гэ-гэ».

Тут у него за спиной нарисовались два мордоворота, заломили ему руки за спину и поволокли в служебное помещение.

– Вы что с ума сошли, – заверещал Белецкий и тут же, получив сильный удар по печени, заткнулся хватая ртом воздух.

В комнате специального досмотра, его поставили мордой к стенке, раздвинули пинком ноги, обшмонали с ног до головы, выгребли все из карманов и бросили на стул посреди комнаты. Мордовороты пристроились сзади.

– Я на вас жаловаться буду, – попытался сопротивляться ГГ.

– Жалуйся, жалуйся, – сказали мордовороты и добавили по почкам.

Появился какой-то начальник.

– Это ваши документы? – спросил он, указывая на кучу, которую выгребли из гениных карманов.

В те годы отношения между спецслужбами и журналистами не были столь антагонистическими, как теперь, поэтому журналистское удостоверение произвело должный эффект. Начальник сделал знак мордоворотам удерживающим «гэ-гэ» за плечи. Те отпустили его, но остались стоять сзади.

– Валюта, наркотики, оружие есть? – спросил начальник.

– Какая валюта, какое оружие... Вы что с ума тут посходили?

– Успокойтесь, гражданин Белецкий, – сказал начальник. – Будете запираться, или сами сознаетесь?

– В чем, в чем, я должен сознаваться? – попытался вскочить Белецкий, но тут же, получив кулаком под ребра, опять был водворен на стул.

– Наша аппаратура показывает, что у вас в чемодане пистолет, который вы не заявили, – сказал начальник, – Сами достанете или наши работники это сделают?

– Вы что? С ума сошли? Какой пистолет?

– А вот мы сейчас и посмотрим какой.

Еще два работника стали шмонать генин чемодан. Естественно ничего не нашли. Начальник посмотрел на тетку-рентгенолога испепеляющим взглядом:

– Ну, и где пистолет? – спросил он ее.

– Александр Иванович! Богом… Святой богородицей... клянусь... Аппарат показал... Был пистолет.

– Ну-ка, бери чемодан, – сказал начальник, – Пошли, посмотрим.

Чемодан опять поставили на ленту транспортёра и пропустили несколько раз взад-вперед через рентгеновский аппарат. Аппарат показал, что пистолет есть. Чемодан принесли обратно в комнату досмотра, опять обшмонали и опять ничего не нашли. Тогда начальник, не слишком церемонясь, взял и вывалил все содержимое гениного чемодана на стол.

– Вы что делаете? – взвизгнул Гена и опять получил кулаком по печени.

Начальник, тётка-рентгенолог и еще одна служащая, стали перетряхивать, прощупывать каждую генину тряпку, нашли презервативы, набор порнографических карт, но искомого пистолета не обнаружили.

Наступила тишина. Все молчали и смотрели на Гену, который тихо скулил на своем стуле.

– Ты куда, сволочь, пистолет дел? – зловеще спросил начальник, – Я сейчас из тебя, сукин ты сын, обмылок сделаю.

– Да нету у меня никакого пистолета, нету, – истерически завопил Гена и расплакался.

– Александр Иванович, – сказала тетка-рентгенолог, – а может у этого чемодана двойное дно?

– Думал я уже об этом, Рогожкина, думал... Не похоже что-то.

– Давайте, я его еще раз через аппарат пропущу, – предложила Рогожкина.

В конце концов, чемодан раздербанили в клочья, но никакого пистолета так и не обнаружили, потому пока отдирали подкладку фольгу смяли и приняли в суете за шоколадную обертку. Самолет к этому времени уже давно улетел, командировка Белецкого накрылась медным тазом. Шмотки Белецкого собрали в какие-то полиэтиленовые мешки и без всяких извинений вернули владельцу вместе с остатками чемодана. Не солоно хлебавши, ГГ вернулся на студию, получил выговор за срыв важного задания и приказ покрыть стоимость билета за свой счет. А поскольку служба безопасности, чтобы Гена не возбухал, сообщила на студию о найденных презервативах и порнографических картах, то ГГ по полной огрёб еще и от супруги, которой чрезвычайно не понравился факт наличия презервативов и порнографии в генином дорожном наборе.

Однако, вернемся к истории с Алмазовым. Сонюшкин и Гринберг собрали якобы его статьи, якобы его фотографии, написали характеристику типа: «Алмазов Виктор Викторович, блестящий фотограф, замечательный журналист, член партии, не пьет, не курит, морально устойчив и т.д. и т.п.» и в кипе бумаг через Мотькину подругу-секретаршу подсунули на подпись вечно задроченному главному редактору. Тот не глядя подмахнул. Всё это в фирменном конверте «Магистрали» отправили на конкурс в газету «Гудок». Поначалу хихикали и ждали, когда придет ответ, но ответ всё не шел и не шел, и потихоньку эта история стала забываться.

И вдруг по Забайкальской железной дороге выходит приказ начальника дороги, что Алмазов Виктор Викторович, назначается собственным корреспондентом центрального печатного органа Министерства путей сообщения газеты «Гудок» с окладом таким-то (сумма прописью), что ему выделяется трехкомнатная квартира с факсами, с правительственной связью, персональная машина с шофером, бесплатный проезд по всей территории Советского Союза, право отдыхать в санаториях ЦК и тому подобные радости-прелести... Ошалевшие от такого поворота дел наши шутники, прихватив бутылку водки, зарулили в новую квартиру свежеиспечённого собственного корреспондента. Поздравили, выпили, закусили, рассказали пару анекдотов, еще раз выпили, еще раз закусили... Сонюшкин спросил:

– Слушай, Алмазов! А ты хоть понимаешь, что занимаешь не свое место? Все-таки это «Гудок» – там и Ильф с Петровым работали, и Катаев, и Паустовский, и Булгаков сотрудничал, и Зощенко... Нет, ну ты прикинь: Валентин Петрович Катаев, Константин Георгиевич Паустовский, Михаил Афанасьевич Булгаков, Михаил Михайлович Зощенко и вдруг, на тебе – Витька Алмазов...

– Во-первых, не Витька, а Виктор Викторович, – сухо сказал Алмазов, – А во-вторых, почему, собственно, не своё?

– Ну, как же! Статьи были не твои, фотографии не твои, характеристика подложная...

– Характеристика была подписана главным редактором Гунькиным Владимиром Петровичем и подпись там настоящая, – усмехнулся Алмазов. – Неужели вы думаете, что Гунькин будет отказываться от своей подписи? Да он будет теперь держаться за неё обеими руками. Зачем ему лишний геморрой? А по поводу фотографий, статей... А вы докажите, что это не мои. Да и кому вы собираетесь доказывать?... Тем более, что на второй тур я послал ...

– А что, разве был второй тур? – удивились шутники.

– Конечно, был. Они результаты первого тура прямо на мое имя прислали. И на второй-то тур я послал свои. И статьи, и фотографии.

– Да, что ты там мог наснимать, – презрительно сказал Сонюшкин, – Ты толком не знаешь, как кнопку нажимать.

– А это не важно, – ухмыльнулся Алмазов, – после тех, которые вы отправили, их никто уже особенно и не разглядывал. На конкурсе – да, там смотрели. А потом... Мы, конечно, ваших ВГИКов не кончали, да нам и не надо. Кому нужны ваши шедевры в газете-то? Для газеты и мои сойдут.

– И как же ты собираешься дальше работать? – спросил Гринберг.

– А вот так и собираюсь! По мелочам сам, а понадобиться что-то эдакое – Алмазов презрительно покрутил пальцами, – попрошу... Кто там у вас за меня писал? Антарова? Вот Антарову и попрошу. Не бесплатно, конечно. Что, думаешь, откажется? Если она ради ваших дурацких шуток писала, то за бабки-то уж как-нибудь напишет. А если фотография хорошая понадобится... вот вас кого-нибудь и попрошу.

Сонюшкин и Гринберг переглянулись:

– Неужто откажетесь? – издевательски спросил Алмазов.

– Ишь, как у тебя все складно-то выходит, – сказал Матвей, – Всё наперед рассчитано...

– А то, – сказал Алмазов. – А если вы не согласитесь, вы же у нас гордые, вон Осипов за бутылку и напишет, и отщелкает всё, что скажу. И еще спасибо скажет. Да и вы, умники, – его лицо вдруг исказила гримаса ненависти, – куда вы, на хуй, денетесь?! Вы – интеллигенция вонючая, со своими диссидентскими разговорчиками, со своими дурацкими шуточками, со своей ебаной пятой графой, со своей... – в уголках рта у него выступила белая пена.

– Господи! – выдохнул он, – Как же я вас ненавижу. Ладно, валите отсюда, умники. Бабки понадобятся – приходите.

Через некоторое время я уехал из этого славного провинциального города, а лет через семь-восемь, когда я уже собирался в эмиграцию, мне попалась на глаза заметка, где говорилось, что Виктор Викторович Алмазов назначен заведующим отделом пропаганды и агитации Центрального печатного органа Министерства путей сообщения СССР и ЦК профсоюза рабочих железнодорожного транспорта газеты «Гудок».

А ещё лет через двадцать, приехав из Америки в Израиль, гуляя по набережной Тель-Авива я случайно столкнулся с Мотькой Гринбергом. Мы зашли в уютное кафе заказали по чашке замечательного израильского кофе с коньяком, вспомнили молодость.

– А где Сонюшкин-то? Что с ним? Вы же с ним не разлей-вода были. Как же это ты без него сюда?

Мотька помрачнел и сказал:

– Нету Эдьки. Умер.

Мы помолчали.

– Отчего? – спросил я.

– Замерз… Пьяный был.

– Да брось ты! Он же не пил.

– После той истории с Алмазовым начал... Что-то в нем сломалось... Тебя тогда уже не было. Сначала потихоньку, а потом…

Мотька махнул рукой, закурил и сказал:

– Я после этого и уехал. Чего там делать...

Englewood, NJ. 7 июля 2016 г.