О Бродском
Заметка обывателя

28 января исполнилась 20 лет со дня ухода Иосифа Александровича Бродского. Вспоминая его, с удивлением и не без радости, обнаружил множество пересечений, случившихся у меня как с его творчеством, так и с живыми отражениями его жизни.

Вот пример. Где-то, по-моему, в 85 году я познакомился со свежим эмигрантом из Москвы по имени Абрам. По специальности генетик, он встречался с нашей соседкой, и однажды мы пригласили их на чай. Гость был статен, умен, интересен, симпатия была взаимной. Весной следующего года у меня была длительная работа в Далласе, где к этому времени Абрам получил позицию в университете, отношения с соседкой были позади. Я позвонил ему, он с радушием отозвался, пригласил в гости. «Я здесь живу с girlfriend, у нее сын, но пусть это тебя не смущает». Мы встретились в ее доме, носившем явственные черты католического вероисповедания владелицы жилища. Симпатичная женщина среднего возраста, скорее всего старше Абрама, она с подчеркнутым пиететом обращалась к своему другу: «Абрам, hunny». И вот, после типичного американского обеда: mash potato, salad, stake – заговорили на общие темы, и она говорит: «Недавно у Абрама был день рождения, и я ему сделала подарок, поглядите» - и показывает мне томик эссе Бродского «Less than one» («Меньше единицы»). Я был смущен, т.к. не знал Бродского-эссеиста, знал только, как изгнанника-поэта, да и с его поэтическим творчеством знаком не был. Вот тебе и американская глубинка!

Года два назад я приобрел (не ахти как широко известный) роскошный фотоальбом Александра Либермана «Campidoglio», посвященный скульптуре Марка Аврелия, воздвигнутой на одном из семи холмов Рима, вблизи Капитолия. Эссе для этого альбома написано Бродским, и в предуведомлении к этому изданию Алекс Либерман так характеризует автора эссе: «Моя восхищенная благодарность великому Иосифу Бродскому за благородство мысли в его магистерском эссе о Марке Аврелии».

Но вернемся к далласскому эпизоду. Эта история заставила меня внимательнее присмотреться к его поэзии. Поговорим об этом. Со времени наступления зрелого возраста, т.е. в студенческие, и далее, годы, припоминаю за собой лишь два случая, когда я усилием воли и концентрацией внимания стремился «приподнять» себя до уровня читаемого мной автора, т.е. понять его, постигнуть нюансы его творчества. Допустим, Пруста, Джойса, Гессе и подобных «трудоемких» авторов, я и не пытался «освоить» до дна, на это нужна масса времени, да и с непредсказуемым к тому же результатом. Но трём поэтам, попервоначалу мало вразумительным, я посвятил изрядную долю времени: Мандельштам, Пастернак и Бродский – и за свои усилия был вполне вознаграждён, глубины и смысл их мира серьезно обогатили мое восприятие бытия. Другие великие русские поэты: Пушкин, Лермонтов, Фет, Некрасов, Есенин, Ахматова, Слуцкий. Самойлов, Евтушенко, Левитанский, Твардовский, Рубцов – множество славных имён – все же не столь сложны для понимания, как эта троица. Они читаются и воспринимаются без излишних мозговых затрат. Кстати, один из весомых аргументов в подтверждение этого: многие стихи ряда перечисленных поэтов легко ложатся на музыку и известны в виде замечательных песен и романсов. Стихи же Бродского, за исключением «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать», положенную на прекрасную музыку Олегом Митяевым, вряд ли ложатся в русло музыкальной композиции, это, должно быть, не случайность. Они сложнее, объемнее, требуют вдумчивого углубления в смысл, форму, ассоциации, метафорику, образную структуру. И да, поэзия Бродского, всеми этими достоинствами обладает сполна. Холмы, На смерть Жукова, Памяти Шмакова, Пятая годовщина, весь, растянутый на десятилетия, цикл, посвященный Марине Басмановой – только малая их часть. Далеко не все разделяют такую оценку, напр. Наум Коржавин невысоко ценит творчество Бродского. Солженицын написал обширную статью – ну как же, только одному нобелиату дано судить, свысока, по-снобистски, о творчестве другого – где в своей освоенной менторской манере, похвалив пару стихотворений, к остальным предъявлял свои претензии, что интересно, после смерти поэта, не боясь ответной реакции. Статья поганая, упрекнул Бродского, что он не писал на еврейскую тему, ему, говорит, были и карты в руку.

Евтушенко обычно с горькой теплотой и не раз отзывался о Бродском. Суть его тезиса в том, что Бродский не стал народным, общенациональным поэтом (стараюсь не перевирать). Но тут же он констатирует, что Иосиф нашел свою, свойственную только ему, интонацию в русской поэзии, что само по себе огромное достижение. Суждение о народности и т.д., на мой взгляд, очень спорное. Кто определяет степень народности, на каких весах оно взвешивается? В свое время, при жизни, и Пушкин с Лермонтовым были поэтами узкой прослойки салонных дворян и понадобилась капитальная реконструкция и прогресс в развитии российского общества впридачу к серьезному повышению его образовательного уровня, повсеместное изучение в гимназиях, чтобы они стали общеизвестны и любимы. Вообще, общегосударственное признание при жизни – штука все же подозрительная. Уж сколько типографской краски извели для внедрения в народное сознание какого-нибудь Егора Исаева с его «Судом памяти», и Ленпремию сунули, и золотую медальку Гертруды подвесили, а толку пшик, читал, что в перестройку он кур разводил. Таких примеров масса.

Признание поэта народом требует адаптации масс к его творчеству, и это длительный процесс, зачастую выходящий за рамки жизни поэта. Да и сам Евтушенко это определил довольно точно: «Поэт в ней (в России) образ века своего и будущего призрачный прообраз». Поэтому, думается, время для поэзии Бродского еще только на подходе. «Поумнеет» народ, и будут гордиться философскими, просвещенческими, гражданскими сокровищами его поэзии, будут изучать само его время через призму творчества Иосифа Александровича.

Я различаю две ипостаси Бродского: человека-персоны и поэта. У него было всё точно по Пушкину: «пока не требует поэта \ к священной жертве Аполлон \ в заботы суетного света \ он малодушно погружен». Как человек мог бузить, завалить женщину (есть доподлинное свидетельство потенциальной «добычи», делилась со мной), считаю, что поступил подло написав подметные письма, перекрывая доступ к работе и издательствам Евтушенко и Аксенову. Но, конечно же, есть множество свидетельств благородной помощи, например, Довлатову, Темкиной и др. Мне лично рассказывал Валерий Петроченков (одно время заведующий департментом славистики в Джорджтауне), как бережно относился к его поэзии Бродский, всячески поддерживая его талант. Тут я могу перегнуть в ту или другую сторону, поэтому замолкаю. Главное же, этнически никогда от еврейства не отделялся, по крайней мере, мне ничего об этом неизвестно, прелестный стишок на эту тему приведен в книжке Людмилы Штерн. В друзьях держал множество евреев: Лосева, Рейна, Гришу Поляка, ту же Штерн, был у него близкий друг высокого калибра Александр Либерман и т.д. А вот у Пастернака, в зрелый период его жизни, друзей-евреев не было: Борис Ливанов, вдова Тициана Табидзе, архитектор Масленикова, пианистка Юдина, открестившаяся от еврейства, семья Вс. Иванова, соседей по Переделкину.

Бродский не мог не видеть, что основная масса посетителей встреч с ним – русско-еврейская интеллигенция, другой просто не было, и вел себя с ней – соответственно. Я тому свидетель, т.к. был на встрече с ним 28 марта 1987 г. (за полгода до присуждения Нобеля). Есть у меня альманах «Часть речи», ему посвященный и подписанный И.А. с датой. Кстати, расскажу об этой встрече. Сохранился проспектик с этой встречи, были Бродский, Ричард Ховард, Дерек Волкотт (поэт, родом из Полинезии, ставший через несколько лет после Бродского Нобелевским лауреатом, уверен, не без его содействия). Конечно, основная масса пришедших – русская эмиграция, человек 400-500. Центром внимания был, конечно, И.А. Когда проходил между рядами на сцену, раскланивался налево-направо щедрой улыбкой на множество приветствий. Выступал по-английски, запомнилась фраза о ценности рифмованной поэзии, она дисциплинирует стих. Придает ему изящество и красоту. Говорил о необходимости помочь освобождению Ирины Ратушинской. Потом прочитал свой англоязычный стих, что-то о египетском фараоне, смысл его я не понял. Читал, как и всегда, нараспев, маловыразительно, исполнение Михаила Казакова его поэзии значительно улучшает впечатление от стихов, но вообще-то они предназначены для медленного чтения с листа, а не со сцены. Тем не менее, успех его выступления был всеобщим и полнокровным.

Но я отвлекся. Итак, по психотипу, да, еврей. Но когда божественный глагол касался его чуткого уха, все это выбрасывалось за борт. Он требовал для себя, как поэта, общенациональный статус, и тут уже «несть эллина, несть иудея». Видимо, считал, что еврейская тематика будет тому препятствием, поэтому почти никакого соприкосновения с еврейством в его поэзии не было, за исключением «Исаака и Авраама» (еще раннее «Еврейское кладбище около Ленинграда»), да и то это сюжет библейский, но воплощен в поэтической форме гениально, Бродский at his best. Обращает на себя внимание, что поэты-евреи, особенно послевоенного и постсоветского времени почти не касались еврейской темы вплотную: ни Межиров, ни Кушнер, ни Самойлов, ни Левитанский, ни Винокуров, ни Долматовский, ни Рейн… Единственное доблестное исключение: Борис Слуцкий, – мужество которого в освещении еврейской тематики в своей поэзии лишь укрепило его выдающееся место в глазах просвещенных её любителей.

Из поэтической неприкасаемости Бродского к еврейским мотивам вытекало его нежелание выступать в синагогах, не знаю, был ли он в Израиле, ведь надо же читать стихи «на тему». (Попутно замечу, что и в Россию не возвращался, не мог простить запрет правителей на встречу с родителями. Ректор Литинститута С.Н. Есин, гостивший у нас дома, рассказывал, что в 1993 г. послал официальное приглашение И.А. встретиться со студентами и преподавателями ВУЗа, но Бродский написал любезный ответ с отказом).

Его стихия – материк русского языка, русской поэзии, плотность мысли в которой он поднял на новый, трудно досягаемый уровень. Любопытно и загадочно описал это его близкий друг Лев Лосев, уверен он подразумевал Бродского. Не поленюсь привести его полностью:

Лев Лосев

 * * *

«Понимаю — ярмо, голодуха,

тыщу лет демократии нет,

но худого российского духа

не терплю», — говорил мне поэт.

«Эти дождички, эти берёзы,

эти охи по части могил», —

и поэт с выраженьем угрозы

свои тонкие губы кривил.

И ещё он сказал, распаляясь:

«Не люблю этих пьяных ночей,

покаянную искренность пьяниц,

достоевский надрыв стукачей,

эту водочку, эти грибочки,

этих девочек, эти грешки

и под утро заместо примочки

водянистые Блока стишки;

наших бардов картонные копья

и актёрскую их хрипоту,

наших ямбов пустых плоскостопье

и хореев худых хромоту;

оскорбительны наши святыни,

все рассчитаны на дурака,

и живительной чистой латыни

мимо нас протекала река.

Вот уж правда — страна негодяев:

и клозета приличного нет», —

сумасшедший, почти как Чаадаев,

так внезапно закончил поэт.

Но гибчайшею русскою речью

что-то главное он огибал

и глядел словно прямо в заречье,

где архангел с трубой погибал.

--------      

Наконец, поговорим еще об одном явлении, связанном с феноменом Бродского. Я имею в виду явление зависти.

В начале оттепельных 60-х в ленинградской комсомольской газете был опубликован обширный подвал, начинавшийся довольно угрожающе. Цитирую приблизительно, но за смысл ручаюсь: «В то время, когда наша молодежь строит светлое будущее, по улицам слоняются бездельники-стиляги, разные П. и бродские»… и в такой стилистике до конца этой разносной малявы. О статье я знаю из первых уст от самого «разного П.», с которым близко знаком и общаюсь более 30 лет. П. – человек, в моем твердом убеждении, с серьезными заслугами на ниве русской культуры. Неординарный, талантливый поэт, стихи которого опубликованы в антологиях «Строфы века» Е.Евтушенко и «Свет двуединый» (Евреи и Россия в современной поэзии), что само по себе – честь немалая. Подвижник-собиратель редчайшей коллекции эмигрантской поэзии (парижской, харбинской, ДП). В далекие питерские времена был дружен с Михаилом Шемякиным, Константином Кузьминским, общался с Иосифом Бродским, Сергеем Довлатовым, Леонидом Аронзоном, Виктором Кривулиным... Во время учебы в московском Литинституте был литературным секретарем Павла Антокольского.

Пропускаю эпопею эмиграции. Где-то в 1981 г. П. после года, прожитого в Вене и по настойчивому приглашению Шемякина переехал в США, в Филадельфию. Вскоре после приезда связался с Бродским, который к этому времени уже занял профессорское кресло в одном из колледжей Восточного побережья и вообще адаптировался среди американского яйцеголового истеблишмента. Бродский просмотрел подборку стихов П., она ему не показалась, и он попытался остудить его поэтические устремления.

С тех пор П. издал много поэтических сборников, ряд из которых занимают достойное место на моих книжных полках. Два из них, проиллюстрированы Михаилом Шемякиным. Недюжинный поэтический дар, незаемный талант на мой, повторяю, субъективный вкус отличает многие (не все, конечно,) из его стихотворений.

В октябре 1987 года Бродский получает Нобелевскую премию по литературе, обойдя враз четверку первачей (Андрея, Беллу, Евгения, Булата), т.е. своих в славе, почете и регалиях современников. Элемент политической спекуляции в этом конечно нельзя исключить, но ведь была и настоящая, во всей своей художественной мощи – поэзия, и премия лишь способствовала могучему всплеску внимания к качеству, сути, многообразию его творчества.

Поэт П. сочинил жесткие, прямо зловещие стихи «Черный четверг русской литературы» с датой написания, совпадающей с датой присуждения премии: 22 октября 1987 г.

Сальери премию, Сальери!..

Пусть Моцарт корчится в удушье.

Застыли призраки в портьере –

Прообраз злого равнодушья.

Дантесу почести, Дантесу!..

Ведь Пушкин – притча во языцех...

И т.д.

Вот такое апокалиптическое обвинение-зависть.

Ну как же можно простить? Лихие хиппари послесталинской эпохи – они вместе кутили, вместе фарцевали, вместе собирались в кафешках, вместе охмуряли чувих плодами своих поэтических вдохновений – а теперь: одному – Нобеля, другому же – ну как бы сказать помягче – АНТИБУКЕРА. Да и праведно ли жизнь распоряжается: избранным – славу на последующие поколения с бюстами, памятниками, включением в школьные программы, а другим – забвенье?

А может праведно?!

Сам и отвечаю: Да, праведно!