Бунт конформиста^*

Вполне необычная книга, написанная талантливым художником Сашей Окунем – о кунсткамерном искусстве, о жизни человечьей, катящейся в метафизическую дыру и о чудесном физиологическом отправлении, называемом творчеством.

С обложки соблазнительно звучат слова людей замечательных и знаменитых: Игоря Губермана, Юлия Кима, Людмилы Улицкой – Людмила меж двумя русланами-богатырями: «Это просто очень интересная книга. Я радуюсь за каждого, кто ее прочитает».

В предвкушении, для затравки читки набросимся на аннотацию: «Два художника – две судьбы. В прошлом лучшие друзья Михаил Камов и Александр Каминка встречаются после многих лет разлуки в Иерусалиме, а путь их начинается ещё в андеграундном богемном Ленинграде пятидесятых годов прошлого века, где красивые женщины проповедуют свободную любовь и даже полковник КГБ становится ярым поклонником прогрессивного искусства. Один художник станет скучным конформистом, а другой сохранит веру в творчество и победит скуку, доказав, что гораздо важнее на самом деле быть, чем казаться. Этот роман написан в духе лучших вещей Дины Рубиной и обладает долгим послевкусием настоящей качественной прозы!» Лучше и вещей не скажешь! Вот и Дина Рубина присоединилась к хорошей компании – тут уж грех не обречь книгу на успех…

Итак, два главных героя с говорящими фамилиями: приспособившийся Каминка (явно  «сome in», вхожий) и творяга Камов («come off», маргинал). Конформист и нон. Словно перевернутое бормотание под кайфом: «А к ним аки во мак!» - потому как остальные персонажи, похоже, вынырнули из травки босховского Сада – какие-то рожи, хари, мордки, уши зубастые, головы на ходулях, кружащиеся на страницах в живописном хороводе. Автор неустанно иронизирует, обращая лозы прозы в желчь и саркастически сознавая вину – может, истина как раз в этой вине?.. Скачут, вьются перед нами монстры местного розлива, «хворческого» истеблишмента. И стёб лишь ментальность затрагивает – местечково-израильскую, провинциально-снобистскую.

Звонкоструйно описана (во всех смыслах) иерусалимская Академия художеств «Бецалель» и цельные кучи происков, интриг и прочих нехороших художеств ихнего начальства. Вот, скажем, ректор по имени Дуду: «поджарый, с седеющими висками и лаковой чернотой плотно прилипших к черепу волос, глубоко сидящими под накатом пологого лба горящими глазами, острым носом и маленькой щёлкой безгубого рта…» Да это злой колдун какой-то, основатель «дудуизма»! Средиземномор!

К этому кощею плавно примыкает молодая академическая Баба-Яга, мадам Смадар: «костистая брюнетка лет под сорок, одетая в чёрные тайцы и спадающую с плеч чёрную накидку с палестинским орнаментом. Пальцы тяжелых больших кистей рук были закованы в крупные перстни. Под синего цвета волосами в правой изломанной черной брови блестела золотая булавка, из крашенных тёмно-фиолетовой помадой губ свисала сигарета, а чёрные, конские, окружённые тонким колечком синеватого белка зрачки мрачно метались в тёмных глазницах…»

Данные красавцы со своей камарильей всячески гнобят и щучат нещастного Сашу Каминку, мягкого и безобидного преподавателя, придумывая ему провинности, давя ступой и гоняя метлой – вроде как постаревшего Гарика Поттера. Запрещают, злодеи, преподавать перспективу, академический рисунок – знай себе распыляй по холстам краску из аэрозольных баллончиков да ходи по ним босиком, вот тебе и трансцендентный акт! Посконный и сермяжный!

Весь этот развеселый скотный двор, иерусалимский серпентарий, все эти вечнозелёные чёртики и синевласые ведьмы, занимающиеся, как сказал бы кузнец Вакула, «малеваньем» - в книге даны выпукло, сочно, яркими красками. Фигуративная проза. Хорошо видно. Чувствуется, что автор таки преподавал перспективу! Первое моё читательское побуждение, естественно, сопереживание – да их всех надо вязать, запихивать в «скорую» и отправлять скопом с горы Скопус в тихое местечко Кфар-Шауль, в маленькую психиатрическую больничку, где мой друг Гриша заведует отделением. А какой там с койки открывается дивный вид! Натюрморт пейзажа!

Короче, в книге достаточно подробно показана робкая бесполезная борьба Каминки с абстрактистами-халтурщиками (вспомним пророческие слова древнего мыслителя, незабвенного товарища Хрущёва: «Рисуют дрисню из помойной ямы»). Мы наблюдаем своеобразный бунт конформиста – осмысленный и щадящий. Потихоньку-полегоньку… Вежливо, интеллигентно… Так бы и остался наш бедный герой на бобах, но на помощь явился товарищ – Миша Камов. Камов грядеши!

Старый питерский друг андеграундной ленинградской юности, харизматичный художник, «похожий на древнерусского князя», приходит в Иерусалим на лыжах, в ушанке и ватнике – а чаво, однако, «это у вас тут теплынь, а у нас – снега». Так в центре повествования вырастает могучая фигура православного голубоглазого богатыря, слезшего с полатей (исполать, исполин!) и по первой пороше попершего «увидеть и поучаствовать». Добрыня в ватнике издавна привык бороться со злом, привычное дело, тем паче забавное в фантастических израильских реалиях. А то ж прилетаешь на Святую землю – глядь, а это планета обезьян! Визги с экранов и лиан о свободе безумной совести и идиотского слова, повсюду сидят под пальмами макаки и обвиняют друг дружку в маккартизме – один правый, другой левый, два весёлых пейса… Исраэлопитеки!

А вокруг творческих затей не слаще – художники круга Хомы, упыри с вурдалаками! Прыткие господа – зубы стучат, глаза боятся, а руки бегают! Так и слышится балагановский вопль: «Я же машинально!» Израильский художественный каббалаганчик с его микроскопическими премудростями, кукольными страстями и клюквенной кровью обрисован автором смешно и арлекинно – чистое кино, цирк на дому, шапиро-шапито, жалкие потуги сменять район Шило на виноградники в Арле. «Цвет израильской тусовки» - жуткое жуликоватое убожество, даже не Егупец с Кабцанском, а пуще прежнего вздурившаяся Касриловка, воображающая себя Парижем.

Книга Окуня переполнена добрым сарказмом и злой иронией – о, израильский изобразительный маразм, крепчающий на дивном пленэре, средь библейских холмов! Эта страна вообще не для творчества, а для молитв? Вовсе нет. Автор, конечно же, живописует не израильских художников как класс (среди них, несомненно, немало достойных), он шпыняет лишь «чиновников от искусства», чванливых чинуш-кураторов и хитрозадых шарлатанов, захвативших высоты мольберта и жирные куски холста. Ну, это общемировая проблема и здешняя стая лишь пятнышко на планетарной заляпанности. Именно поэтому роман-памфлет Окуня интересно читать не только в тель-авивских окрестностях Иерусалима, но и в Москве, и в Нью-Йорке. Это «всеобщее письмо», а не этнографический экскурс – увлекательное повествование о «культурной бюрократии», о великих кураторах – уродливых карликах-нибелунгах с эго богов, кующих фальшивые имена, крошках Цахесах, пожирающих цимес искусства. А также, безусловно, речь идет о талантах и бездарностях.

Талант, как известно, – древняя мера веса, где-то двадцать пять кило. И тем бедолагам, кому Бог не дал ни таланта, ни пуда, ни даже фунта сего божественного изюма – доводится ох несладко! Вдобавок, ежели муза – грымза, совсем приходится лаптем лихо хлебать! Они, горемыки, вынуждены тогда хлопотливо выцарапывать гвоздём на стекле и заборе разнообразные «концепции», переливать из Пустого в Порожнее, превращать унылые ряды консервных банок в якобы хлеба и рыбы.

Вся эта консервированная живопись в жестянках, гиль и дичь, которую академические уорхолуи выдают за Снайдерса с Мясоедовым, очень смешно отражена в книге. Остап Бендер легко стал бы в «Бецалеле» старшим преподавателем, ловко орудуя по художественной части – обучение по комплексному методу! Но что там делать настоящему художнику, с душой и даром? Юлий Ким отменно объясняет с обложки: «У художника Окуня есть картина “Неудавшийся побег”. На ней совершенно голый мужчина с неописуемым выражением восторга устремляется навстречу ясному свету. Его слабо удерживают женщины, так что побег безусловно удавшийся. Я глаз не мог оторвать от этой картины. В ней я почувствовал почвенную мощь Сезанна, темперамент Гойи и человечность Рембрандта. Что-то похожее я испытал, прочитав книгу художника Окуня про художников. В ней также описан порыв – и прорыв! – к свету. Оказывается, и перо послушно мастеру, как и его кисть».

Но вернемся к сюжету. Как добрый дух без машины, на лыжах появляется Камов – этакий Аввакум в Иерусалиме, паломник с двумя посохами. Он и проповедует по-протопопову, и топает по жизни с той же истовостью – до самыя смерти, Маркович (отец Марк его крестил)! Лыжной палкой, яко копьём побивает Камов-Победоносец главного змия Става Альперона – куратора Иудеи, узурпатора, пытавшегося объегорить творчество, соблазнить истинное искусство. «Карьерист, спекулянт, сноб, жулик», по выражению Каминки, заслужил и от Камова ревущее: «Скотина! Сатана! Предатель!»

Зло, таким образом, было временно покарано, покарябано, но оно ж неистребимо! Увы, друзьям пришлось спасаться бегством. Куда ж бежать? Тут для меня началось самое интересное. Оказывается, под рынком «Кармель» в Тель-Авиве, на некоторой глубине находится Подпольная Академия Художеств (ПАХ), и в этом тель-авивском паху, в самом корне, так сказать, преподают умершие гении – паханы искусства, катакомбные академики. Исаак Ильич, Казимир Северинович, Пабло, Винсент, Поль, Анри, Леонардо, далее сами уясните… Печально, конечно, что и эта академия устроена под рынком, под чревом, под Железистой Пятой, но так уж, видно, суждено художникам. А я хочу привести напослед слова Игоря Губермана: «Это очень, очень необычная книга. Она читается как увлекательный роман, хотя её сквозная нить – глубокие и тонкие размышления о современном искусстве. Они печальны, эти размышления, но глава о подпольной школе давно умерших гениев оставляет надежду. Почитайте – не пожалеете».

Воистину, Окунь словно окно открывает, врата распахивает в причудливый храм живописи, приглашает радушно – разуйте глаза и дерзайте! Входите. А там уж как карма ляжет.

* Саша Окунь, «Камов и Каминка», изд. «РИПОЛ классик», Москва, 2015, 384 стр.