"В обычном городе – квадратном, типовом..."

Чем тебя мне ещё удивить, если всё предсказуемо – даже погода,

даже то, о чём мы гадали, спрашивая у карт Таро, у ожившего блюдца.

Время такое – без интриги, без тайны, без секретного кода –

всё ожидаемо, но только боязнь не проснуться –

по-прежнему зиждется на неизвестности.

Неизвестность конца – сохраняет какой-то баланс между знанием и надеждой,

служит поводом поиска способов обретения веры. Из железа стал

каждый стул в этой комнате, чтобы двигать их реже

и не менять диспозицию быта. Предсказуемость – предсказуема,

эти схемы просты, но внезапно включается тетрис,

и фигуры – падают с потолка в случайном порядке – их сумма,

как чужой лексикон для формулировки ответов с

узнаваемым нашим акцентом. Удивись возможности замешаться,

пытаясь назвать своё имя при встрече с самой собой.

А фигуры – всё падают, но не складывается слово «счастье» –

что ж, предсказуем системный сбой…

26.01.2016 г.

«Когда нарисовать – быстрее и проще, чем сфотографировать,
это и называется шестым чувством», – так он думал,
глядя на голые деревья, стоящие в снегу по колено. В графине – ром,
в образе грозного флибустьера – воронёное дуло,
а в тропическом рае – ни следа Адама и Евы,
но именно их не хватает сейчас, чтоб согреть морозную явь
первородным дыханием. Он смотрит налево –
видит ряд однотипных домов, настоявших на цементе свой яд –
яд коварный и медленный, убивающий поколение
за поколением с тусклым блеском ленивой и пошлой змеи.
Он смотрит направо – видит дикий заброшенный парк, где тени
завершают нехитрый обряд воскрешения в теле земли.
Он смотрит вперёд – видит снежное русло шоссе,
что укатано сотней колёс по пути в неизбежные дали.
А назад он не смотрит, привыкнуть к пейзажу успев,
где однажды проявится чёрная оспа проталин —
вероятно, он просто боится обмануться в шестом своём чувстве —
обернувшись, вдруг ужаснуться, что там нескончаемо пусто...
27.01.2016 г.

На обратной стороне фотографии — были имя и дата,
но он чувствовал несоответствие этого блёклого шифра
с тем, что клубилось на снимке, сделанном кем-то когда-то.
Имя было — Надежда, дата — осень сорок второго, когда жил он
ненавистью и горем — на круге не книжного, а настоящего ада.
На фотографии — летело лицо голубоглазой птицей,
но снимок был чёрно-белым, поэтому можно лишь слепо верить (не можно — надо) 
угасающей памяти. Кстати, он действительно в местной больнице
узнал, что стремительно слепнет. Скоро это потёртое фото — 
станет внутренним голосом из глубины уже тесной судьбы,
что написана рваным размашистым почерком. Надежда в небесном омуте
канула ещё тогда, и теперь имя — медленный дым, чьи клубы 
говорят об огне, согревающем зябкое сердце,
занесённое снегом далёкого смутного счастья...
Фотография — смотрит внутрь куба тихой комнаты, где без специй
глухо варится воздух ещё не отвергнутый астмой.
28.01.2016 г.

Снимая золотую стружку с уже мёртвого дерева,
плотник вспоминает пшеничное поле южного босоногого детства
и задуманные стол и стулья становятся скроенными из материи,
которой обёрнуты все конечности мира, доставшегося в наследство.
Плотник — разгибает спину и смотрит на крону высокой сосны,
заслонившую солнце зеленоватой дымкой — 
там, что-то есть: не то — хвойный космос, не то — кровь из слабой десны
после укуса края дозревшей небесной тыквы...

Будто — ствол позвоночника снова уходит в рост,
будто — воздух становится логосом, из которого вытекают
благодатные смолы — чище самых искренних слёз...
Плотник — лоб вытирает тканью
и проверяет заточку рубанка. Свет,
проникая сквозь ветви, встаёт немного поодаль — внемлет,
как серебряный дятел простукивает в сосне
путеводную жилу, обещавшую новые земли.
01.02.2016 г.

Кем же ты станешь, когда ничего не станет?
Сорной молекулой, эхом былых лавин,
медленным жестом фантома, входящего в спальню
старого дома, вирусом в мёртвой крови?
«Верю-не верю» — игра без конца и начала,
море волнуется раз, а замрёт навсегда.
Кем же ты станешь, когда гужевыми плечами
эту реальность столкнут с края скользкого льда?
01.02.2016 г.

Она жизнь измеряет кошками и котами.
Десять последних лет — с ней живёт Незабудка.
Голубоватая шерсть. Были бы лепестки — гадала б
по ней о том, каким окажется утро.
Хотя, что тут гадать — по байковому одеялу
взберётся нечто мурлыкающее, нечто тёплое и пушистое
и станет мордочкой тыкаться в подбородок, чтобы встала
хозяйка и налила молока в зелёную миску.
И деваться некуда от атаки такой вероломной нежности,
тем более, если солнце заливает полкомнаты.
Хоть раннее тело ещё на ногах неуверенно держится —
шаги к холодильнику. Где молоко? Ах, вот оно...
А лет пятнадцать назад — жила в этом доме Пятнышко.
Да, получила имя — из-за большого белого
пятна на шкурке тёмной — скорей даже чёрной. Страшно
любила играть с занавесками, пока хозяйка смотрела Бергмана
или что-то писала, запивая слова крепким кофе.
Умерла по весне. Осталась большим добрым пятнышком.
Сколько воды утекло, а ещё больше — крови
с момента, когда гораздо раньше
здесь жил кот Герасим, скрашивал будни студенчества
строгим присутствием среди нагромождения формул,
но чаще пластинок, постеров и, конечно же,
пьяных друзей, с которыми все разговоры
сводились к попытке погладить или взять на руки,
забывая, что родственник тигра — немногословен
однако при том обладает бойцовским навыком...
Пропал где-то на даче — остался навек птицеловом.

Незабудка сидит на подоконнике и смотрит в окно —
вниз с двенадцатого этажа, где мир —
какой-то чужой и мелочный. Скоро станет темно —
хозяйка включит торшер и, как водится это с людьми
сложного склада, станет думать о чём-то,
потирая пальцем висок и ногой шевеля в такт мысли.
Через несколько лет и эта кошка окажется обречённой
быть ласковой памятью возле зелёной миски...
03.02.2016 г.

Пела песни – баю-бай –

тьма, замешанная в тесте.

В темноте – скрипит арба.

«В той арбе – твоя невеста», –

ветер ветру говорит,

и от этих слов колючих

что-то ёжится внутри

мысли, мол, могло быть лучше…

Валкий шаг хромой ноги

проникает вглубь сугроба –

будто в рыхлые мозги

в плоть обутая тревога.

За углом – большой пустырь,

как модель вселенской скуки.

В центре – голые кусты,

а вокруг – зима в испуге…

 05.02.2016 г.

Иерусалим твоих распутанных волос

тревожит ветер – в них лавандой с мятой

сегодня дышит бог. Он здесь – как слово – рос

до верхнего регистра, здесь он стал цитатой

на трепетных губах. Улыбки край

заденет эту нитку горизонта,

что разделяет пополам не стороны добра

и зла – они в тугой связи – а яблоко, и что-то

прольётся – словно звук – в сухую землю. Здесь

опять родится бог – ростком, побегом, всходом –

и вновь Иерусалим взметнётся до небес

волной  твоих волос – став выдохом природы…

 06.02.2016 г.

На этот холст – слетелись птицы,

жуки, стрекозы, самолёты,

ведь краски – небо с молоком. И нам – не спится

под клёкот и жужжанье, но хоть что-то 

да легче воздуха, которым

дышать труднее стало год от года.

Раздёрни шторы –

впусти крылатую когорту,

что застынет скоро

на крепком клее, на булавках

в уголке –

под слоем лака,

завершив пике…

 06.02.2016 г.

Из всех кричащих швов

с запёкшимися рваными губами

скупые нити слов свисают. Хорошо,

что в логосе, в который мы так повседневно и легко упали,

есть свойство выносить живых с полей войны.

Гляди – лицо отца, зовущего домой, и рядом – брат,

так истово перечисляющий по пунктам объём твоей вины,

а вот – твой сын – в густом плену живого серебра…

Нас подведут к последнему окну,

где кровь – теплей всех слов, где голые деревья

руками жалкими скребут по жестяному дну,

которое в родстве с моллюском древним

из раковин выплёскивает шум

размытых окончаний. Скоро пойманный в шипящем океане

сырой улов, освобождённый от чешуй,

за разговором пьяным наши гости станут есть руками.

 07.02.2016 г.

В обычном городе – квадратном, типовом –

таком, что сам стремишься подогнать пальто по росту,

в себе таит скелет и платит за тепло

любая сущность, вызванная в суете морозной

из пор реальности. Достроен магазин

на полпути от дома до работы,

а, значит, то зерно, в которое мы зрим,

уже фасует кто-то…

 08.02.2016 г.

Однажды, разучившись говорить,
ты выдохнешь перебродивший воздух,
и будешь в нём, возможно, вновь опознан,
как жизнь назад, когда цвела внутри
настурция полуденного света,
что ведала ещё куда расти.
Возможно, лепестки в сухой горсти — 
пусть эхом — но продолжат голос лета.
За выдохом — последует зима,
и люди выйдут в космос в лыжных шапках. 
И вот тогда — впервые станет жалко,
что этого не перескажешь сна,
тому, кто рядом. Облысевший свет
утихнет на одном ослабшем стебле,
турист же, сделавший с тобою селфи,
уйдёт, не дожидаясь слов вослед. 
10.02.2016 г.

То, что выточено из камня — не оспаривает у природы
право на красоту, но просит говорить потише
в своём присутствии, и отступает дикорастущий свет. Из гротов
обустроенной жизни, из любой образовавшейся ниши — 
смотрит на нас человек, вовлечённый в движение декораций
и мыслящий категориями целесообразности. С левой ноги
встаёт в полный рост то, чего так привычно бояться 
каждому глазу, в котором расходятся с дрожью круги
от брошенной в омут монеты, в котором солнце — 
чиркнуло спичкой возле разрыва газовых труб.
— Похоже, что мы — тоже из камня, — говорит лоцман
речного судёнышка, спускаясь в открытый трюм,
как на самое дно. В это время вдоль берега 
проплывают дома с холодными стенами и с липкими окнами,
с которых снимает отпечатки и метрики
старый фотограф с чертами гостя с востока.

То, что выточено из камня — предстаёт в панораме взгляда
колотым льдом, ставшим в бокале с виски
тонким и музыкальным — и даже чернеющие ограды
не отсекают от этой мысли.

Мы сделаем долгий глоток и продолжим стелить шагами 
каменный город, растущий в глазах изнутри,
как из дымки холста цветы Марка Шагала.
Вот ещё один распустился, смотри...
10.02.2016 г.

Над площадью – железные круги

вращаются, как жернова большого мельничного неба,

и сыплется мука. Горячий маятник руки,

раскачивая шаг, по временным отрезкам жил и нервов

толкает кровь. Мы жить не устаём –

хоть скалимся, хоть рвём на клочья жалобы в блокнотах,

в живых журналах, в мёртвых книгах, хоть в окне пустом

придумываем сами дон кихотов

и прочих долгожителей любви.

Дома – в пыли, пыль – серебрится в ярких брызгах

полуденного солнца – и её клубы

садятся на бордюры и карнизы,

нам на воротники и рукава…

Над площадью – распаханное поле,

в котором всё равно взойдёт лишь сорная трава,

а так хотелось, чтобы просто – голубое.

Нет больше никого, кто мог бы говорить

с огнём на языке рождественских открыток,

и потому – опять горит

речь, прерываемая яростным бронхитом

и злостным визави. Снесённые ларьки –

оплаканы торговцами. Снег, ветер,

но шаги сквозь них – легки,

когда живёшь не здесь, а в целом свете,

когда годится грубый тот помол

на честный хлеб, что подадут к вину причастий

в остывшей подворотне, где вселенский богомол

схватил цикаду звука – в насекомой власти

объял и поглотил.

–  Ты помнишь код замка? –

кидает дворник. 

– Это цифры со счастливого билета, –

отвечаешь, в кармане смятый листик отыскав,

чтоб самому, скорей всего, поверить в это…

 10.02.2016 г.

Где-то в глубине зеркала – есть комната для тебя,

заставленная старинной мебелью

(хотя ты любишь минимализм из ИКЕА), где, занавески подол теребя,

у окна стоит тень отца Гамлета, ждущая, что вербою

распушится уже когда-нибудь наша с тобой весна,

чтобы ассоциироваться только с Шекспиром, а не с потусторонним страхом.

Вглядись в эту комнату – видишь: быт заполняет собой все места,

отведённые мелочам и деталям. Сохнет под слоем лака

древесная жизнь. Ты наблюдаешь своё лицо,

обитающее в этом расплывающемся отражении.

За спиною реальность опять заливают свинцом,

а здесь –  у розового фламинго на обоях так изящна шея,

что хочется верить в альтернативу реальности. В комнате – есть окно,

выходящее на пустырь, где хочется тихо идти, размышляя о чашке чая,

в которой – размешано ложечкой и растворено

всё – и эту субботу включая…

 13.02.16 г.

Из-под снега появляется прошлогодняя жуть –

аляповатые кляксы вчерашних чернил,

каркасы птичьих клеток, скомканный шум

почерневших газет, теннисные мячи,

прыгнувшие в пустоту в режиме «прыг-скок»…

А над всем этим – летят ворона и ворон,

опровергая в зоологическом смысле меж собою родство,

но всё-таки двигающиеся в одну сторону.

Начитавшись книг о вращении колеса истории,

мальчик пойдёт к окну – сделает вдох и выдох,

и в близоруких глазах без очков – с тысячелетней истомою

из-под снега, возможно, появится Атлантида… 

 15.02.2016 г.

Главное – не смотреть в сторону онкобольницы,

что по пути следования маршрутки,

чтоб вдруг не увидеть эти чужие лица,

сведённые осязаемой – будто твоей – болью (не потому ль жуткой?),

ведь она останется на сетчатке фотографией

не только стыда за слабость плоти,

а ещё за страх – шуршащий гравием

по обочине взгляда, ведущего от мыслей в блокноте

к рваным прочеркам… И всё же поворачиваешь голову.

Шепчешь «Memento mori», а после – просто «Господи, прости»,

глядя на старушку, проглотившую олово

смертной тоски.

Она в хилом халате гуляет по территории,

огороженной от живых сеткой Рабица,

чтобы никто не знал, как впитывать всеми порами

последнее небо, будто то, предпоследнее – из её детства в оккупации…

Ведь столько хорошо продаваемых радостей –

таких принимаемых и таких перспективных –

от которых возникает иллюзия равенства

возможностей, но, увы, вносимые коррективы

портят отчётность, заставляют путаться в показаниях

перед голосом, ищущим выхода где-то внутри…

Всё, проехали. На другой остановке входят – спереди, сзади –

люди спешат, и ты головой не крути…

 16.02.2016 г.

Весной, летом, осенью — хожу на работу пешком
через огромный парк — с озёрами, утками, рыбаками
и широким лесным массивом, в котором с утра ещё нерешён
вопрос переселения душ умерших трав, насекомых, птиц — в кадре
взгляда они предстают золотистой дымкой, плывут по солнечному лучу — 
туда, где пока слышны их тонкие, чистые звуки.
Вот иду по тропе — и себя самого учу
воспринимать эту мистику, как стрелу, пущенную из лука
старым шаманом — из прошлого в настоящее,
а, может, и в будущее. Средь ветвей — звенит тетива 
и чуть слышно свистит оперение — ба, а это из чащи
вылетает сова. Деревьев пористые тела
сплетаются с воздухом в танце воображения — 
будто сиртаки на картине Матисса...
На окраине города, растущего так, что открутишь шею,
пытаясь узреть этот радиус — встречаются лисы,
но не видел ни разу. Должно быть, всё впереди.
Впрочем, теперь зима — в парке лишь лыжники
и нет пешеходов. Три остановки по накатанному пути — 
и опять в царстве хаоса, где всем — нынче выжившим — 
предлагается вырыть в сугробах новую ветку метро
и познать в глубину рваную музыку будней.
Скоро — весна, скоро — внутренний метроном
вновь задаст темп шагам, чтобы выйти из скобок в люди.

Закроешь глаза — серебрится бесхитростная вода
на сгибах зелёных страниц, по ту сторону – новостройки,
иллюстрации современного быта, по эту — соломенная борода
на портрете, где не узнаешь до срока
лицо заповедного бога. 
- Какого цвета зрачки
у тебя, если смотреть на мир сквозь частые листья?
- Зелёные...
А сейчас стоишь, ждёшь автобуса и молчишь — кит 
жилого квартала, всплыв за спиной, лёг у миски…
17.02.2016 г.

То ли – три сестры, то ли – три брата,

то ли – Чехов в кубе или Хэм на Кубе (вот уж где алгебра!).

То ли – Большая Покровская, то ли – Невский проспект (когда-то

помнилось и такое). Люди шныряют под арками –

будто выписаны из уже прочитанного романа,

за ними следом – клочья ворон, охапки голубей – да и просто клочья.

Рука на дне обжитого кармана

притаилась огромной рыбой, но – выуженная ночью –

скользит по плечу, по спине, по талии – ищет себе подобных

по ту сторону темноты. А пока – холод подлёдного лова.

Чёрный провод – как тело подопытной кобры –

от столба к столбу гонит энергию, что стала б глаголом,

если бы в каждой лампе вспыхивал логос,

брызнув огненным соком на страницы скупой периодики.

Задеваешь прохожего встречного – неловок локоть,

но это – трение времени и пространства, создающее токи…

18.02.2016 г.

Красная прожилка глаза – кровь бессонницы.

Взгляд такой, что в зеркалах – с железной их изнанки –

оттиск за оригиналом слепо гонится,

а, догнав, отшатывается – обознался. Это – Кафки

жук очеловеченный скребётся

в дверь событий, что и нынче под большим вопросом.

Утро – в беспорядке затянувшихся ремонтов

тоже – так себе лицо, но схватит бронза

этот рыхлый образ – вытянет в иглу

и по всей развёрнутой живой материи

вышьет строгие орнаменты – нам, на бегу

сеющим свои скупые тени…

 19.02.2016 г.

Если Байрон не выдаст, то и Пушкин – не съест.

В этой копоти чьих-то участий

из холодной земли вырастает сколоченный наспех крест –   

для порядка покрашенный красным.

Медсестра знает толк в составлении справок, латынь –

непонятна, скупа и застыла готическим золотом в тесной гортани,

но звенит в ней и брошенный к небу алтын

над врачебным столом – будто в резвой Рязани

где механика слов, обращённых к болезненной слабости глаз

при прочтении собственной крови –

та же, хоть то, чем туго обтянут наш грубый всеобщий каркас –

с треском рвётся по шву, обнажая истлевшие корни.

Где же всё-таки кружка? У няни вопрос на лице –

превратился в туман над Янцзы и увлёк за собою

в дальний угол гостиной – там, окончив лицей,

ищет воздух отдушины. Выпавший вдруг из воздушного боя,

догорит истребитель в высокой и острой траве,

где косить под больного – как свет объяснять его тенью,

умиляясь, что всё-то по-прежнему в этой трескучей стране:

Байрон – в греческих мифах, а Пушкин – на смертной постели…

 19.02.2016 г.

В кафетерии ли – в геометрии выпяченного стекла,

в культурной ли нише вызубренной библиотеки,

в общественном ли шуме транспортного коллапса – всюду власть пустяка,

вёдшего дорогой неброских деталей и мелочей из австралопитеков

и питекантропов – в люди, ощущаешь, будто привычный воздух.

Вот – трещинка невысказанного раздражения, ползущая по лицу

старой стены – становится сетью венозной.

Но кто почувствует эту кровь, когда в городе правит бульдозер, рисуя

план продажи квартир в новостройках.  Вот – кружок от стакана

на пыльной столешнице – словно кольцо Сатурна –

предрекает свой космос тому, кто петлю аркана

бросил в искрящуюся пустоту. Вот – многословная макулатура

возле мусорных баков шелестит в пальцах ветра

и хочет взлететь, как птица. Но кто даст ей право голубя,

когда бумага, хранившая текст либретто,

теперь тяжела – будто олово…

Кто в мелочах этих кроется – бог или тот, что в тени –

спорят веками, предпочитая при этом пьесы масштабнее

с явным подтекстом, с большим количеством реплик, где шустрый термит

точит саму сердцевину. Офицер, дежурящий в штабе,

снимает трубку и слышит голос трубы

Гавриила – так заканчивается эта книга. Портрет президента

у него за спиной – бросил блик на паркет тусклым лучом судьбы,

и на полу скрепка, выпавшая из документов,

стала золотой в этом свечении на долю секунды… Идёшь домой

сквозь сюжетные линии – как всегда параллельные,

а дома – электронное всплывёт письмо

о смерти очередного гения, но застанет тебя в постели.

 21.02.2016 г.

Выдавил из себя не раба, но рапсовое масло –

растёкся тягучим сердцем по сервированному столу

в гостях у сказки.

– Я очень неловок. Простите.

– Напрасно, –

говорят мне в ответ, зажигая торшер в углу,

чтобы свет играл с хрусталём и порождал движение

интонаций и полутонов. В предложенном чае –

бурый мох, стружки ясеня и вересковый шелест

на южном ветру. Вечер – нескончаем,

но хочется спать. Под этим раскидистым небом –

каждый налившийся плод ощущает себя планетой,

на которой живут всё тем же – ищут право и лево

в рамках одного и того же триединого лета.

Тихо скрипнув, открывается потаённая дверь –

в глубине перспективы за толстой портьерой,

входит карлик (головой – мифический зверь,

телом – сутулый комод с эполетами офицера –

говорит: время покинуть зал.

Возвращается тяжесть в руках, включаются счётчики,

и вот в – будто чужих – глазах –

страх становится снова реальным, отчётливым…

 22.02.2016 г.

Синдром Серова в условиях серого…

Вроде бы – посох, вроде бы – проездной билет

на трамвай по кольцу. Пусть птица давно уже отсидела

этот бронзовый лоб, и за столько полураспахнутых лет

никто не заметил, никому не было дела

до изгибов органики в рамке живого ока –

пока клокотал, как борщ, вязкий быт, а теперь хочет мела

учитель мировой, но не мирной культуры, ощутив, что доска до срока

кончилась, как у того бычка, вздыхающего на ходу.

Холодно в очереди. Впрочем, что-то родное и близкое

есть в единении крепких затылков – так, вероятно, в аду

у дверей подавшие апелляцию ждут себя в райских списках…

 22.02.2016 г.