Похвала провинции

   Дмитрий Быков - человек пишущий, свободно распадающийся на поэта и прозаика, вольно соединяющий стихи с романами. Вдобавок Быков - записной книгочей, книгочерпий и книгодар. Благодаря ему мы впитываем лекции по мировой литературе, плавно переходя от Набокова на Быкова. Мне, безвылазно живущему в тельавинции у моря, он представляется поистине Вечным Странником по странам и страницам, сплавщиком папирусов по Ист-Истре и Усть-Заратустре. Дмитрий Львович в каком-то смысле нынешнее наше все и вся, коллективное бессознательное, передвижное Быковостатическое Мироздание. Тут уж кому как сподручней - на недельных главах иль на дальних поездах... Ну, послушаем приближение звука.

– Насколько я знаю, ты сейчас живешь на два дома: преподаешь в США с заокеанскими наездами в Москву. Отсутствие родимой уличной, заоконной глоссалалии - не помеха языку?

– Так я жил в прошлом году. В этом я довольно часто наезжаю с лекциями в разные американские университеты, но большую часть времени провожу в России, где разъездов тоже хватает – и с лекциями, и с поэтическими вечерами. Так что с глоссолалией все в порядке, да и в Штатах русские не забывают язык, слава Богу.

  – Цитирую тебя: "Атмосфера духовной провинции возникает от атмосферы запрета". Но взять Израиль... Запретов - точно нет. Духовная провинция - таки есть. Самоцензура заела? Вообще, доступно ли поколению, взросшему в советских вольерах, глядеть поверх? А в Америке встречается понятие литературной провинции (ясен Пнин, не в Принстоне, где ты трудоденствуешь)? Можно же вспомнить и Аксенова же: "Фолкнер в конце концов провинциальный американский писатель".

 – Ну, едва ли в понимании Аксенова Фолкнер был именно провинциален в русском смысле. В Америке провинции нет. Есть пестрые, разные куски, у каждого штата свое лицо и свои правила, и Фолкнер провинциален лишь потому, что лучше знает жизнь Юга с его страстями: попытки отрываться от этого материала приводят к полуудачам вроде "Притчи". В остальном, пожалуй, более авангардного, актуального и сложного прозаика, чем Фолкнер, Америка не знала: столица местной прозы была там, где был он. Провинциальность в русском смысле – это отсталость, страх развития, а это и есть прямое следствие культуры запретов, в которой мы существуем. В этом смысле Москва сегодня провинциальнее Екатеринбурга и Новосибирска – там бессмысленных запретов меньше, протестов больше. В Москве "монстраций" нет, а в Новосибирске – есть, и организатор их, Лоскутов, слава Богу, отделывается штрафом.

– Ты неоднократно утверждал, что нужно переболеть каким-то отрицательным (в своем крайнем выражении) явлением, дабы это дело перебороть и разом выйти на следующую ступень развития. Но сегодня в западном мировосприятии агрессивно популярна толерантность, начиная с детского сада. Тогда возможна ли популяция, перешагнувшая "национализм", "тоталитаризм", не перехворав ими?

– Нет. Невозможна. Без этой прививки организм никогда не вырастет здоровым. Иногда эта прививка убивает – так случилось с Германией, которая никогда уже не будет прежней. Все попытки Томаса Манна проследить момент, когда германский поезд ушел в тупик, – оказались бесплодны: нация может пережить рак, а может умереть от него. У России, мне кажется, есть шанс выжить – именно потому, что здесь никто никогда ничему не верит до конца. Тут нет фашизма, есть терпимое отношение к нему и готовность поиграть в эти игры, но ироническая дистанция по отношению ко всем действиям власти сохраняется. Наше рабство – самое свободное в мире.

 – Наличие веры, по слухам, есть функция некоего духовного органа, который по-разному развит у людей, а иной раз отсутствует. Как, по-твоему, можно веру воспитать или развить?

 – Не знаю. Наверное, человека вообще можно воспитать только чудом. Не добром, не злом – именно чудом. Способность воспринимать чудеса – нечто вроде музыкального слуха: Искандер писал, что этот слух не зависит от морали. Если есть эстетическое чувство – есть и надежда, что человек начнет воспринимать чудеса мира, его музыкальный смысл. У меня давеча была дискуссия с одним любимым коллегой: я, говорит он, готов все отдать, только бы никогда больше не слышать музыку революции. Ведь все мы знаем, чем она кончается. А я говорю: да, все знаем. Но ведь этим все кончается. Просто одни перед смертью слышали музыку, а другие нет.

– Борис Пастернак страдал в московском письме конца двадцатых: "Кругом почти сплошь жидова перекашивается в ужимках - а ты нравственно отдувайся за ее крикливое существование!" Тебе жалко его - во многих смыслах?

 – Почему? Напротив, он умел быть объективен к своим, умел чувствовать более своими тех, кто близок ему духовно, а не этнически. Пастернака нельзя жалеть – ему и завидовать, впрочем, не очень получается: скажем так, я бескорыстно восхищаюсь его догадками и прозрениями. И отвагой – потому что его апология ассимиляции уже тогда вызывала упреки в трусости, в отказе от национальной идентичности... Увы, национальная идентичность есть только у тех, кто отказался от культурной. Культурная, на мой взгляд, значительно выше и почетней. Оставим этнику тем, кто боится мировой конкуренции, кто не видит себя в контексте всемирной истории или культуры. Оставим им то, что Пастернак называет добровольной и никому не нужной жертвой. После прихода в мир христианства говорить о национальном духе как-то провинциально, употребляя твой же термин.

 – Вот ты рекомендуешь: "Давайте увеличивать в мире долю доброжелательного, непрагматического". Как именно? Ведь за это безобразно мало платят...

 – Только за непрагматическое и платят, как доказал еще Чуковский. Выгодно оказывается только то, что не рассчитано на прямую выгоду.

 – Ты хорошо знаешь продвинутую молодежь, и не только российскую. Понятно, что мощное и устойчивое объединение особей возможно, если идея охватывает экзистенциальные вопросы. Что бы это могло быть сегодня? Откуда дует ветер (или волны его гасят)?

 – Интересный вопрос. Если наблюдать именно за молодежью – мне кажется, их интересует идея сверхчеловечности, но в новом изводе. Обладать сверхспособностями. Как сказала одна моя студентка – меня интересует сложное. Им нравится знать пять языков, читать специальную литературу, изучать умирающие языки и делать на них доклады. Их интересует крайнее, предельное развитие личности. А насчет экзистенциальных вопросов... кажется, это вопрос о дальнейшей эволюции человека: для всех уже, по-моему, очевидно, что все произойдет именно по предсказанию Бромберга из повести "Волны гасят ветер". Человечество разделится на две части: одна быстро устремится вперед, другая медленно покатится назад. Задача продвинутой части общества в том, чтобы исчезнуть из поля зрения консервативного большинства и осторожно начать строить новый мир – так, чтобы никто не сумел помешать этому. Судя по тому, что некоторые продвинутые студенты ко мне тянутся, у меня есть шанс поучаствовать в этом процессе – в строительстве новой генерации, в формировании новой общности. Мою задачу я понимаю как их посильную защиту от тех опасностей, которые в свое время чуть не угробили меня. Чуть – но все-таки не угробили. А теперь уж поздно.

 – Вячеслав Всеволодович Иванов ("Кома") когда-то заявлял, что XXI век будет или гуманитарным, или рискует "не быть". А ты б записался в эсхатологи, наблюдая нынешнее бешенство новшеств, рост снежного кома технологических революций?

 – Что именно понимать под гуманитарностью? Если человечность, то Иванов прав, а если повышенный интерес к развитию литературы, философии, истории, – думаю, что век будет скорее биологическим, и главная его идея – скрещивание человека и машины, развитие "носимых" технологий, встроенных чипов, имплантирование айфона непосредственно в мозг и все такое. Я мало в этом понимаю, но много об этом мечтаю. Телепатия и абсолютная память – вот что даст нам такой интернет. Готов ли я заплатить за это абсолютной прозрачностью, проницаемостью? пожалуй, это интересный вызов.

 – У грустного мудреца Губермана сказано: "Любым надеждам вопреки,/ плохой у времени прогноз,/ поскольку властвуют жуки,/ а им уютнее навоз". Не поверишь, но это я опять тебя пытаю про Америку - неужто такой ничтожный выбор вожаков свободной стаи, этак до микки-маусов довыбираются (а мы тут  до скарабеев)? 

 – Америка получает ту прививку, которой у нее до сих пор не было: Грега Стилсона предсказал еще Кинг. Никакого Трампа не выберут, конечно, а если выберут – то исключительно ради прикола: только чтобы доказать, что институты сильнее личности, а инстинкт самосохранения нации мощней любого соблазна. Ну, выберут они Трампа, будут над ним потешаться четыре года – это не такая уж бездарная потеря времени. Но они не выберут. И я бы не хоронил Америку, хотя соблазн велик. Проблема у нее есть, и всем, кто занимается аимериканской прозой, она видна: технологии – в том числе нарративные, литературные, кинематографические, – развиваются быстрей, чем культура как таковая. Американские фильмы – да и романы – похожи иногда на феноменально оснащенных младенцев: изложение феноменальное, идеи скудные. Масштабные вопросы ставят перед собой единицы – даже Франзен, по-моему, в романе "Purity" делает шаг назад от трудного, но грандиозного обобщения, на которое он вышел в "Свободе". Не хватает бесстрашия, радикализма, остроты в постановке последних вопросов – тех, которая есть у Джармуша, у Копполы. У Дарденнов в Европе. Многое надо переформулировать. Но, может, Трамп затем и нужен, чтобы эти последние вопросы встали перед страной во всей остроте?

 – Почему Светлане Алексиевич дали не "нобелевку мира", а премию по литературе - очередная шведская накладка, политкорректная промашка?

 – Алексиевич интересна именно эстетически, просто "сверхлитературу" придумала не она, а Адамович. Но посмертно Нобеля не дают.

 – Расскажи, если можно, о своей неизданной книге "Круг седьмой" - там есть параллели с такими фигурами, как Ленин, Сталин, Гитлер?

 – Это конспект моего курса по компаративистике, который я уже частично читал в Штатах и планирую читать в 2017 году в Чепел-Хилле. Рассказывать пока не хочу – частично все это уже изложено в лекциях, статьях из книги "Хроники ближайшей войны", а частично я не хочу продавать свои ноу-хау. Ленину, по-моему, вполне соответствует Петр – а в нечетные века такой фигуры не видно. Именно поэтому своего 1917 года у нас тоже не будет, а будет, надеюсь, новая оттепель в духе Александра II. У Гитлера параллелей быть не может, ибо европейская история не циклична. В каждой избушке свои погремушки.

 – Ты рассказываешь в своих выступлениях о таком, скажем, жанре как "послание власти": Пушкин "Анджело", Леонов "Нашествие", Булгаков "Мастер и Маргарита". Можно ли отнести сюда (увы, за вычетом дара) и получивший "Большую книгу" роман Прилепина "Обитель" (чуть не написал "Особняк")?

 – Нет, конечно. Каково тут послание? О чем Прилепин хочет сказать власти? Сейчас вообще никто не хочет обратиться к власти с конкретным посланием. Никто не верит в ее способность услышать сигнал и что-то изменить. Какой смысл сейчас обращаться к тем, от кого давно ничего не зависит? Прилепин, конечно, очень желал бы влиять на умы и в особенности на мировые струны. Но и у него хватает трезвости понять, что сказать ему абсолютно нечего – он встал на сторону сил, у которых никакой позитивной программы нет по определению. И все это он понимает, и мы скоро увидим эволюцию в духе позднего Горького. Возможно, Нижний Новгород даже успеют опять переименовать – но, боюсь, 60 лет это переименование не продержится. Все как-то пошло быстрей.

 – Есть ли у тебя критерии, по которым определяется будущность учеников?

 – Что такое будущность? Чем талантливей ученик, тем ему трудней придется. Это я понимаю. Но на некоторых я вижу особый отсвет, знак исключительности. Моя задача только в том, чтобы внушить своим школьникам и студентам доверие к себе, твердость, готовность противостоять травле. Я этого навидался, бороться с этим умею, Впрочем, гениям и так не занимать сил. И процент гениев среди моих учеников исключительно велик. По крайней мере десяти российским и американским ученикам я готов предречь великое будущее. Хорошо, если они в расцвете славы вспомнят обо мне.

 – В лекциях о творчестве Стругацких ты упомянул о нежелании давать свой комментарий к роману "Отягощенные злом". Может, сейчас сделаешь исключение? А когда-нибудь в принципе появится твое "Толкование Братьев"?

 – Время не пришло. Подождем разгона Флоры. Потенциальных Носовых я вокруг вижу немало.

 – Ты часто выступаешь вместе с замечательным актером Михаилом Ефремовым - он декламирует, а ты тут же сочиняешь стихи, аки пушкинский импровизатор. Не привезете эти "египетские ночи" в Израиль?

 – Я не приеду в Израиль. Не потому, что кто-то мне там хамил или оказывал дурной прием – нет, напротив, основная масса моих читателей была, как всегда, доброжелательна, и я платил им взаимностью. Но мне неинтересно ехать туда, где торжествуют чуждые мне идеи. Менять культурную идентичность на национальную – этого я не понимаю в принципе. Так что уж лучше вы к нам.

 – Ты чувствуешь разницу в стилях, языковых запахах, словесных замашках писателей российских и переместившихся в эмиграцию?

 – Ну вот у тебя, например, язык страшно сгустился, в нем стало меньше воздуха и больше идиоматики. Случилось примерно то, что произошло в свое время и с Соколовым, и с Шишкиным – это нормальный этап, скорее экзистенциальный, чем возрастной. Некотореы, напротив, как Рубина, начинают писать жиже, беллетристичней, в буквальном смысле утрачивают понятие о реальности и не нуждаются в нем больше. Я не в претензии, всякому свое.

 – Как, по-твоему, речь Каспарова в Фултоне - это перетряска кафкианской реальности, смена стеклышек или новый калейдоскоп?

 – Я в таких категориях не мыслю. Это попытка напомнить о том, что были когда-то в мире люди принципиальные. При этом Фултонская речь Черчилля мне во многом не нравится – но, что поделать, старик умел вовремя назвать вещи своими именами.

 – Что у тебя на рабочем столе экрана, какие тексты ждут обложки?

 – Роман "Июнь", новая большая книга стихов, ЖЗЛ об Ахматовой, сборник колонок "Карманный оракул", а в отдаленном будущем – роман "Жалобная книга", глава из которого уже появилась в сборнике "Большая книга победителей".

 – И напослед, пожелай, пожалуйста, что-нибудь читающим.

 – Давайте уже избавимся наконец от когнитивного диссонанса, вызывающего страх смерти, и наберемся мужества понять, что смерти нет.