Подборка №5

* * *

Любопытно посмотреть на себя
со стороны, с точки зрения смерти. В этом и есть
наша сила и слабость. Мы бессмертны. Пузырьки «я»
стремятся к поверхности времени, лопаясь
и приклеиваясь к стенам, к сонетам, к бурым водорослям.
Мы патологически не умеем умирать.
И когда моя жизнь разлетится на тысячи замшевых «ч»
(«что?», «зачем?», «почему?»),
я, возможно, смогу наблюдать свои похороны из твоей
уютной души. И неловко брошу сухой брикет земли
на собственный гроб твоей нежной рукой, ненаглядная N.
Так мы бросали блестящие монеты в фонтан Треви,
чтобы вернуться. Помнишь? И как потом глубокой ночью
сонные уборщики водным пылесосом собирали
монеты со дна? Вспомни это, чтобы вернуться однажды
жарким летним вечером в скромный отель
недалеко от Пьяцца-ди-Спанья...

* * *

В сущности, из какой мелочи вырастает
трагедия? Пришёл поздно ночью домой
без нижнего белья, утром жена исцарапала подбородок,
накормила пловом (как я и люблю, не сухой), собрала мои вещи.
Вот такие дела. Зеркало в прихожей покрыто
трёхдневной щетиной кошмара.
И я возвращаюсь сквозь осень в изгнанье,
и думаю, что же ещё может меня удивить в этом мире?
Голые ветки, облака? Туполобые крестоносцы домов,
бросающие некрещённых младенцев бликов и отражений
на растерзанье стеклянным беззвучным львам?
А удивила машина «Волга» – дурацкого зелёного цвета.
Степенно проехала мимо, чем-то похожая на акулу,
с погнутым номерным знаком вместо хвоста.
Но настоящее чудо
ждало меня за поворотом.
Удивил шиповник, его плоды на голых безжалостных розгах;
удивили тёмно-алые мятые капсулы поцелуев...

* * *

Серое утро – словно немытые ноги танцовщицы.
И промеж деревьев, как промеж пальцев ног,
собрался сор ночных пиршеств –
пустые бутылки, пачки от орешков и чипсов, окурки.
Мусоровозы опрокидывают в себя баки с отходами.
Так заботливая медсестра выносит утку из-под цивилизации –
из-под парализованного миллионера,
весь день глядящего мультики и сериалы,
пускающего слюну на шею, на золотую цепь.
Погода стоит отвратительная, как мёртвая кошка,
раздавленная грузовиком.
И вдалеке раздаётся вой полицейских сирен,
будто фиолетовый бешеный слон
мчится сквозь каменные джунгли.

* * *

Ты смотришь на меня.
Зелёный звериный взгляд
обволакивает меня,
заводит меня,
как запах кирзовых сапог заводит молодую овчарку.
Твои чуть приоткрытые губы
последнее, что я увижу в своей жизни сегодня:
розовый пищевод изнутри питона.
Ты кошка, сексуальная кошка
умостилась на моем животе.
И так вытягивать по-кошачьи ногу
можешь только ты,
эротическое кунг-фу,
связки и сухожилия натянуты, точно эспандер.
Там, где у ангела растут крылья,
у тебя расстёгивается французский лифчик.
Что, в общем, и отличает тебя от ангела.
Стараюсь писать о тебе
и не соскользнуть за ту грань,
где блестит и мертвеет мускулистая пустыня похоти.
Твоё тело – нежная пустыня, наблюдаемая с высоты
самолётного полёта
(пересыпать из ладони в ладонь
нежный песок твоей кожи
я могу до утра).
Вот караван маленьких родинок,
вот оазис бритой подмышки в серых лучах рассвета,
минареты сосков
или лики Будды, высеченные в камне,
и призрачный город богов среди раздвинутых скал.
Я целую твоё тело.
Я фанатик-муравей в нирване
среди вкусных запчастей для бабочек и стрекоз.
О слепая грудь Мадонны,
вечно ждущая губ младенца…
И мои губы репетируют великое действо,
А ты с любопытством смотришь в меня –
в слегка волосатое мускулистое зеркало,
умеющее интересно врать.

* * *

Свет на лестничной клетке горел ярко, без абажура,
свет, похожий на фонтан замедленной болезни –
например золотистого гепатита.
Чадила немая ведьма на медленном костре
электросчётчиков – её предали анафеме цивилизации.
Перед казнью колдунье выбили все зубы,
и вырвали нечёсаное золото волос – за тишину побоев.
За обречённое мычанье перед истиной жестокой.
И следы преступлений вели к мусоропроводу –
телескопическому червю, стоящему на задних лапах,
имеющему пасть в каждом отсеке времени, эпохи.
Когда-то я входил в эту квартиру так же просто,
как рыбак входит в воду, чтобы отвязать лодку.
Но сейчас время перетасовало карты, краплёные ложью.
Но клянусь всеми мёртвыми марками в кляссере,
всеми змеями, пригретыми на подростковой груди,
я узнаю каждый запах внутри этих комнат
(у каждого цветка времени свой невыносимый аромат).
И память прорвётся, как дамба, плотина, пломба.

* * *

Сестра творения
стихотворение.
Зачем мне клетки рифм?
Зачем мне жить на птичьем рынке?
Зачем мне нужны патлатые скандинавские песняры “ABBA”?
Когда моя мысль не терпит неволи
(она – как вулканическая лава:
расплавленный чёрно-огненный леопард
медленно протягивает огненные лапы),
везде проложит путь всесильная строка,
прокладывая огненные рельсы,
переплавляя парки и проспекты
в парадокс, парик, портмоне, перламутр.
Спасибо среднему образованию, и вечерней школе спасибо,
что не научили меня писать стихи
по всем правилам инквизиции звука;
спасибо, что лишили ста тысяч часов мучений.
И тебе, любимая, огромное спасибо,
что ушла от меня. И помогла взломать разлукой,
как монтировкой от Бога,
дверцы в закаты, в облака-дворцы и т. д.
Придётся мне стать великим, иначе
как же я отомщу?
Я переплавил быстрые пули слёз
перебегающие лицо блестящими ящерицами.
Всё. Мой маленький сын надел трусики на шею,
как ожерелье, и ходит с ними по комнатам –
хочет привлечь к себе внимание. Получилось.
В слегка запотевшем стекле струится чернильная ночь,
точно всплывающий кит, величиной с огромную планету.
И далёкие лучистые огни фонарей пушисты, как никогда,
пушисты, как одуванчики
Бога.