Хорошо быть поэтом!
Стихи

Кредо

Мы привыкли суетиться,
выходить из берегов.
Побыстрее расплатиться,
чтоб опять набрать долгов.

Ни продаться, ни купиться
так, чтоб что-нибудь скопить.
Побыстрее бы напиться,
протрезветь и снова пить…

Пригласишь на ужин друга,
а завалят всем гуртом.
Заведешь себе супругу –
как избавишься потом?

Заведешь себе собаку –
с ней гулять три раза в день.
Разнимать полезешь драку
и схлопочешь по балде…

Засидишься в старых девах –
чем гормоны усыпить?
А пойдешь “гулять налево” –
можно что-то подцепить.

Не пойдешь “гулять налево”,
так напьешься допьяна.
Мол, жена – не королева,
да и сам – мешок говна.

Кончен бой. Сыграли трубы.
Пало знамя. Сдан редут.
Заведешь вставные зубы –
их соседи украдут.

Купишь дом – и не потянешь,
не расплатишься вовек.
В чебуречную заглянешь –
там несвежий чебурек…

Не совершай необязательных движений,
не принимай необязательных решений,
не создавай себе “матрасных” сбережений:
инфляция их съест наверняка.
Не увлекайся чересчур игрой и пьянством,
не отличайся незавидным постоянством,
не заполняй собою время и пространство
и всякий раз считай до сорока!


Своя война

Средневековье, злые времена…
В те времена случалась не однажды
всеобщая удельная война,
где каждый воевал
буквально с каждым.

А что сейчас? Коробушка полна.
И вроде бы живём и в ус не дуем.
Увы! У всех у нас своя война,
и мы её по-своему воюем.

Воюем – до победы над собой –
со здравым смыслом,
с собственным здоровьем.
Приняв почётный, но неравный бой,
воюем насмерть с тёщей и свекровью.

И рядом – постаревшая жена,
а хочется, понятно, молодую…
У каждого у нас своя война,
и мы её тихонечко воюем.

За то, чтоб на халяву покутить.
За то, чтобы отдельно, а не хором.
За то, чтобы урвать и не платить.
За то, чтоб первым
стать под светофором.

Мы с бодуном воюем с бодуна.
Завидуем, ревнуем, негодуем…
У каждого из нас своя война,
и мы её настойчиво воюем.

А вот мой друг – такой милитарист! –
идёт сквозь жизнь,
не выпуская древка.
И кажется ему, что он солист,
и что нужна лишь лёгкая подпевка.

Но я заметил – и не в первый раз –
смешную ситуацию такую:
в его проблемы по уши увяз,
я вместе с ним его войну воюю.

А если президент большой страны,
устав от словоблудья над бюджетом,
решает, что настал черёд войны,
возможно, сам не сомневаясь в этом,

тогда народ, безмолвный наш народ,
проглотит всё,
не поперхнувшись даже,
и дружно президенту подпоёт,
и за него на той войне поляжет.

Сан-Пабло.
Калифорния.
Весна…
А что там день грядущий
нам готовит?
Неужто завтра – новая война
и снова реки слёз и реки крови?

А надо мной – небес голубизна
и ласковое солнышко в зените…
У каждого из нас своя война.
Но я свою закончил.
Извините!..

Хорошо быть поэтом!

Хорошо быть, ребята, поэтом!
Всё с нуля начинать, всё с азов.
Фантазируй себе – и при этом
ни границ тебе, ни тормозов.

Всякий раз, нечто новое строя,
я свободен творить, что хочу.
Например, называю героев:
Гомофобенко и Пидарчук.

Пидарчук, например, будет бабник.
И у женщин, почти что у всех,
разгильдяй, раздолбай и похабник,
будет шумный иметь он успех.

Гомофобенко – тот будет сдержан,
постоянно следить за собой.
И страстишкам почти не подвержен,
и такой голубой-голубой.

По фантазии автора, братцы,
к одному и тому же врачу
постучатся два этих засранца,
Гомофобенко и Пидарчук.

Вот такая поэма-былина…
Доктор будет и сед, и красив.
Он им вколет по пенициллину,
на дорожку перстом погрозив.

Преступивши тревоги и страхи,
вознеся за здоровье стакан,
оба-два постригутся в монахи
и уедут служить в Ватикан.

…Я облазил весь Рим прошлым летом,
но не встретил героев своих.
Хорошо быть, ребята, поэтом!
Только пью, вот, один за троих…

Коньячок с лимоном

Вспоминаешь былого себя, на излишества падкого,
и количество данных зароков и принятых мер…
А в буфете нельзя нам уже ни мучного, ни сладкого…
Поколение наших детей занимает партер.

И текут, и летят, пролетают недели и месяцы.
Захватил и несёт в никуда этот бурный поток.
Говорили про нас: бесенята,… небось, перебесятся.
Перебесимся, ясное дело. А дальше-то – что?

А что? Лимон под коньячок,
и сахарок под язычок.
Не валидол, а сахарок.
Такой уютный наш мирок!

И из туфелек – в тапочки: ноги болят. И надев очки…
И прокашляв всю ночь – всё равно мы не верим врачам!
Постаревшие бывшие мальчики, бывшие девочки,
несмотря на снотворное, часто не спим по ночам.

И всё реже и реже, увы, преферанс ли, гитара ли,
коньячок ли с лимоном заставят подняться с тахты.
Мы уже не взрослеем. Мы просто становимся старыми.
И бледнеют, линяют и старятся наши мечты…

Ах, милый друг! Ах, добрый брат!
Мечтать не вредно, говорят.
Порежь лимон под коньячок…
А что осталось нам ещё!?

Дворняжка

Мне не хотелось бы быть Бонапартом –
мыльные царства себе создавать,
судьбы истории ставить на карту
и – воевать, воевать, воевать…

Мне не хотелось бы быть Казановой –
женщин своих, как перчатки, менять,
вечно в азарте охоты за новой,
и – соблазнять, соблазнять, соблазнять…

Мне не хотелось бы быть Моисеем –
поводырём по пустыне блуждать,
нечто разумное, вечное сеять
и – убеждать, убеждать, убеждать…

Мне бы хотелось быть просто дворняжкой –
спать на диване и косточки грызть.
Просто дворняжкой по имени Сашка,
жизнь напролёт размышляя “за жисть”.


Графомания

Вот тут пытаюсь разобраться я
и даже плохо сплю поэтому:
с чего бы, братцы, в иммиграции
мы все становимся поэтами?

Причем не просто стихоплетами –
нет! Мы же требуем внимания.
А где же медики? Да вот они.
И есть диагноз: графомания.

И заболев, терзаем лиру мы.
А вирус ширится, мутируя.
Но никого не изолируем
и никого не депортируем.

Вооружившись сигаретами –
стихи слагать, оно не просто ведь! –
и ощутив себя поэтами,
мы начинаем стихоплетствовать.

На кухне ночью, на балконе ли
творим что можется и хочется,
кляня всех тех, что нас не поняли,
и воспевая одиночество

и все рассветное-закатное,
и все весеннее-осеннее,
и все такое непонятное…
И домочадцам нет спасения!

Ах домочадцы те болезные!
К утру добив свои творения,
мы погружаем в наши бездны их,
перебудив без сожаления.

Мы их замучаем цитатами,
завалим пошленькими штампами.
Ведь мы цветаевы-ахматовы
и пастернаки с мандельштамами.


И как бы я – совсем уже не я.
Совсем другие ощущения
по ходу самовыражения,
в процессе перевоплощения.

Ах домочадцы, домочадцы, вы
терпимей будьте и гуманнее!
Ну, что поделать – иммиграция…
И что поделать – графомания…

Киевская

Молодость, молодость… Песни и девушки…
Ночи короткие… Море вина…
Эх, возвратить бы всё это – да где уж нам!
Минули-канули те времена.

Город каштановый, преданый, ласковый…
Нам и беда – здесь была не беда.
В памяти доброю детскою сказкою
так и останется он навсегда.

Там на Андреевском – домик Булгакова,
там по Воровского ходит трамвай,
там пережили мы разного всякого…
Ладно, дружище, давай, наливай!

Так и живём – под сомнительной вывеской:
лишь бы быстрее и только вперёд!
Нет – посидеть, прокурить на Владимирской
у Золотых Ярославых Ворот…

Обременённые фальшью и масками,
лезем, кряхтя, на Олимп и Парнас…
Город каштановый, преданый, ласковый
всё ещё ждёт заблудившихся нас…

Там на Андреевском – домик Булгакова,
там по Воровского ходит трамвай,
там пережили мы разного всякого…
Ладно, дружище, давай, наливай!


Понедельник

Начинается неделя.
Я опять полуживой.
Выходные пролетели,
как фанера над Москвой

Бесшабашные, хмельные –
хоть немного, вроде, пил –
пролетели выходные.
Понедельник наступил.

И не так, чтоб я – бездельник.
Ну, немножко, может быть…
Не люблю я понедельник.
А за что его любить?

А на воле – как красиво!
А на воле-то – весна!
Над ручьем склонилась ива.
Опечалилась она.

А над кем? Да надо мною
с покалеченной судьбой,
что бредет, готовясь к бою,
на работу, как на бой.

А точнее – как на бойню,
на заклание агнцов.
Не печалься, бог с тобою!
День пройдет, в конце концов

Где по замкнутому кругу
скачем наперегонки.
Улыбаемся друг другу,
демонстрируя клыки.

Покалеченные судьбы
докалечить норовим.
Нет – присесть бы, отдохнуть бы –
всем таким – полуживым.

Сумасшедшее начальство:
дым и пламень изо рта…
Тут печалься, не печалься –
не изменишь ни черта.


Заявка на Нобелевскую премию по литературе.

Затопи ты мне баньку по-белому…
Аль по-черному… Аль хоть бы как…
Отпотею душою и телом я.
Все равно ведь Иван же дурак.

Ну, дурак. Что ж я с этим поделаю?
Не Шекспир и не Байрон – отнюдь…
Мне бы квасу. Да баньку по-белому.
Мне бы щец бы. Да с бабой уснуть…

Только где ж ее взять, эту бабу, мне?
Нету бабы. Есть только жена.
Да безрука она, безалаберна,
Что сказать – поэтесса она!

Бабы – дуры. И необходимо их
После свадьбы разок отлупить,
И поскачут, поскачут, родимые
Щи варить али баньку топить.

А с моей ведь – ни щей, ни эротики:
Только ляжем, сползает с печи
И уходит в “ночное” с блокнотиком,
И строчит, и строчит, и строчит…

Двор курями, свинями закаканный,
На крыльце голубиный помет.
Я у тестя спросил: может, как-нибудь?..
Тесть сказал, что назад не возьмет.

Оттого и хожу вечно пьяным я.
А могу помереть вообще!
Экзерсисы твои с марципанами
Не заменят ни бани, ни щей.

Зарифмуешь, вон, кабель со шнобелем,
И айда в Дом культуры скорей…
Так хоть дайте мне премию Нобеля:
Погибаю ж за ямб и хорей!

Ночной Сан-Франциско

Ночной Сан-Франциско... Огни небоскрёбчиков.
Огни фонарей в субтропической мгле...
И нищая пьянь с воспалением копчиков,
Поскольку подолгу сидят на земле.

Усталая шлюха, поправив косметику,
Поправив чулки, вновь бредёт к фонарю
В надежде, что кто-то оценит эстетику,
Не дав ей на улице встретить зарю.

Отклячит коленку и с места не сдвинется,
Поскольку наутро платить за гостиницу.

Пустынный проспект, электричеством залитый...
Поджавши коленки и сняв башмаки,
На лавочке Джонни, небритый и маленький,
Лениво считает свои медяки.

Прадедушка Джонни пахал на плантации.
Давно ни плантаций, ни дедушки нет.
А он, пребывая в грязи и прострации,
Всех белых считает источником бед.

И маленький Джонни в заплёванном скверике
Не хочет работать на благо Америки.

Мальчонка под пальмой свернулся калачиком
И белыми зубками пиццу грызёт.
Он станет игрушкой и чьим-нибудь мячиком -
И то, если очень ему повезёт...

По улицам полным рекламной экзотики
Иду я один не спеша... чуть дыша...
Мне тысячу раз предлагали наркотики,
И тысячу раз холодела душа.

А в тысячу первый – ну, что ещё свалится?
Ночной Сан-Франциско сюрпризами славится...


Отпусти меня

Светит на небе луна.
Воют волки под луною.
Я, как волк голодный, вою:
Отпусти меня, жена!
Сколько можно шею гнуть,
Лицемерить, отрекаться?
Надоело кувыркаться.
Дай немного отдохнуть.

Дай немного отдохнуть.

Ты не спрашивай, куда?
И не жди меня к обеду.
Просто сяду и поеду,
Благо, ходят поезда.
Я разгула не хочу,
Зря копейки не потрачу,
Поразмыслю и поплачу
Или просто помолчу...

Да, скорее помолчу.

Я найду зеленый луг,
С головой зароюсь в клевер...
Отпусти меня на север,
Отпусти меня на юг.
Плеск воды и теплый мох,
И неспешный треск поленьев...
Умоляю на коленях:
Дай мне выдох! Дай мне вдох!

Дай мне выдох! Дай мне вдох!

Ночи долгие без сна.
Я устал за эти годы!
Дай мне чуточку свободы!
Отпусти меня жена!
Приоткрой чуть-чуть тюрьму!
Распусти чуть-чуть ошейник!
Я добытчик... Я затейник...
Дай побыть мне одному!

Дай побыть мне одному.

Отпусти меня, жена,
Из проклятого уюта!
Ты представь хоть на минуту:
Я – один и ты – одна!
Друг от друга отдохнем.
Этот отдых нужен людям.
Все плохое позабудем,
А потом опять начнем...

Может быть, опять начнем.

Другу

Тихий вечер. Уснули стихии.
А назавтра – тайфун и чума.
Вот сегодня читаю стихи я,
А назавтра – сума да тюрьма.

А назавтра захлопнутся двери,
И - крутая дорога во тьму...
Ты прости мне, я больше не верю
Ни тебе, ни себе – никому!

Мой старинный, старинный дружище
С тех времён и на все времена,
Приезжай! Будет день, будет пища
И, конечно, стаканчик вина.

Посидим, сосчитаем потери,
Захлебнёмся в табачном дыму...
Не приедешь. Не лги. Я не верю
Ни тебе, ни себе - никому!

Озверевший от скуки и пьянки,
Постепенно сходящий с ума,
Я плыву до последней стоянки
Сквозь чужие хлеба и дома.

И нигде, ни в одной из Aмерик
Нет надежды и места тому,
Кто ни в бога, ни в чёрта не верит,
Ни друзьям, ни себе - никому!

Белое танго

Рассветы-закаты...
Муссоны-пассаты...
Сама виновата,
Сама и плачу.
Спокойны, как жабы,
Нормальные бабы.
И мне бы пора бы...
Но я - не хочу!

А я уже на Монмартре! Сеет бисерный дождик.
Запах крепкого кофе и чужих сигарет.
Я листаю газету, а бродячий художник,
Заслонившись мольбертом, мой рисует портрет.

Вот вырвусь за город,
Где ветер за ворот...
Но знаю что скоро
Мне снова домой.
А дома – не евший,
Совсем одуревший,
Давно надоевший
Единственный мой.

А я уже в Истамбуле! Я – туристка-разиня.
Над Босфором - зарницы уходящего дня.
Вдалеке с минарета слышен крик муэдзина,
Он зовет правоверных, но, увы, не меня.

А дома все тоже...
О боже мой боже!
Унылая рожа.
Немое кино.
Что может быть хуже
Занудного мужа,
Который к тому же
Не муж, а бревно?

А я уже в Акапулько! И кругом мексиканцы
В невозможных сомбреро невозможно поют!
Я почти умираю в экзотическом танце.
И коричневый мальчик держит руку мою.

Рассветы-закаты...
Муссоны-пассаты...
Сама виновата,
Сама и плачу.
Спокойны, как жабы,
Нормальные бабы.
И мне бы пора бы...
Но я - не хочу!

Боренька

Ой, Боренька, не надо водку с пивом!
От этой адской смеси вся беда.
Я мог бы быть богатым и счастливым
И жил бы, как иные господа...
А ты – с твоим талантом и умищем –
Такое мог бы миру подарить,
Когда б не водка с пивом да винищем!..
Эх, наливай! Чего там говорить...

Ой горе, горе горькое,
Страданье алкашей!
Набрались Сашка с Борькою
До самых до ушей.

И так уж проморожены
До кончиков волос,
На этот раз, похоже, мы
Наклюкались всерьез.

И надо осторожненько
К уборной доползти...
Ой, добрый, мудрый Боженька,
Пойми нас и прости!

Огурчики зеленые,
Да черны небеса.
Головка забубенная,
Седые волоса.
А водка, стерва, белая,
А кровушка красна.
Денечки оголтелые...
А жизнь всего одна.

Что наша жизнь?
Игра. Дешевый покер,
Где я не туз и даже не валет.
Одна бутылка. Двое одиноких.
А впереди не так уж много лет...
Дай, Боже, водки, женщину и хлеба!
Но прежде водки - жажду утолю.
Мне не летать уже под синим небом,
А червяком - так лучше во хмелю!

Ой, горе, горе, горе нам:
Ни счастья ни ума.
На все четыре стороны
Сума нам да тюрьма.

Ой, Боря, Боря, Боренька,
Все бренно под луной!
Давай за это скоренько
Накатим по одной.

За нас с тобой, молчальников
С расхристанной душой,
Давай еще по маленькой,
А следом – по большой.

Огурчики зеленые,
Да черны небеса.
Головка забубенная,
Седые волоса.
А водка, стерва, белая,
А кровушка красна.
Денечки оголтелые...
А жизнь всего одна.

Борису Туберману

В Петропавловскую крепость к Трубецкому равелину
я с портвейном "Три Семерки" на трамвае прикачу.
Поплюю в сырое небо, почешу о камни спину,
извлеку портвейн из сумки и закрутку откручу.

Я куплю те "Три Семерки" у Таврического сада.
Провезу их через город – восемьсот янтарных грамм...
Афродиты и атланты будут пялиться с фасадов
будут клянчить по глоточку... Ни фига я им не дам!

Говорил мне друг мой Боря, что на этом самом месте
Александр Сергеич Пушкин пил из горлышка Монтре,
а один из декабристов (я не помню – вроде, Пестель)
исключительно нажрался в том далеком декабре.

С той поры на этом главном алкогольном перекреске
распивали что попало толпы фрейлин и актрис,
камергеры и поэты, ветераны и подростки...
Ленин с Троцким, Кушнер с Бродским... а еще мой друг Борис.

Боря, Боря, где ж ты, Боря? Нет, серьезно – где ты, Боря?
Почему тебя здесь нету, чтоб с портвейном мне помочь?
В Калифорнии далекой ты один сидишь у моря
(ну, не моря – океана) и лакаешь "виски-скотч"

А в твоем родимом граде – тут такая першпектива!
От Ростральных до Растрелли, от Сената до "Крестов" –
поллитровки и чекушки из-под водки, из-под пива
выплывают горделиво под решетками мостов!..

Извлеку из сумки воблу. Постучу по равелину.
И вонзюсь в нее зубами после сотого глотка.
И под воблу врежу залпом всю вторую половину...
И швырну свою "ноль-восемь"! Пусть несет ее река!

Через Балтику к Гольфстриму – путь не легкий, путь не близкий,
через Баренцево море, через Берингов пролив –
прямо под ноги Борису, что сидит, лакает виски
на причале Сан-Франциско, из Союза отвалив.

Московский бутерброд

Москва моя, любовь моя, души моей столица!
Бродить зевакой по Москве – броди себе, зевай.
Бродить весь день, бродить всю ночь, к утру опохмелиться
и сесть с похмелья у метро в потрёпанный трамвай.

Бежит трамвайчик "Аннушка", торопится, трудяга,
бежит от Яузских Ворот на Чистые Пруды.
А я, сойдя на Яузе, не сделаю ни шага
без той, за три копейки, газированной воды.

Напьюсь я газировочки с малиновым сиропом,
махну рукой кораблику с флажочком над кормой
и дальше с пересадками, "галопом по Европам",
махну к себе на Дмитровку, на Дмитровку – домой.

На кораблике по Москве-реке,
по маршруту забытому детскому,
с пирожком в кульке, да с портвешком в руке,
да вниз от Киевского к Павелецкому...

Она была – она сплыла, души моей столица.
Учусь ходить, как маленький: шажок, еще шажок...
А что мне снится по ночам? А что мне может сниться?
Москва-река, портвейн "Кавказ" и тёплый пирожок.

И дочкам много проще по-английски, чем по-русски.
И в речи то и дело перевод наоборот.
Однако безусловно, что касается закуски,
я делаю не сэндвич, а московский бутерброд.

И часто по ночам, когда закрыты плотно шторы,
и я, борясь с бессонницей, тихонечко лежу,
я вижу полуявь, а может, полусон, в которых
плыву я на кораблике и пью для куражу.

На кораблике по Москве-реке,
по маршруту забытому детскому,
с пирожком в кульке, с портвешком в руке,
да вниз от Киевского к Павелецкому...

Будильник

В небе звездочка погасла.
Город спит последним сном.
Лишь подсолнечное масло
Разгружают под окном.

Разгружают и роняют,
Спотыкаясь о порог.
И волной летит, воняет
Перегарный матерок.

То ли жральня, то ли спальня:
Холостяцкое жилье.
Откровенно сексуально
Пахнет свежее белье.

Недоеденное что-то...
Недопитое вино...
Снизу пьяная икота...
Может, встать? Закрыть окно?

Влезть под душ? Опохмелиться?
Кофейку? Прибрать кровать?
Застрелиться? Провалиться?
Ой, не хочется вставать!

Мне сейчас бы подзатыльник
И хорошего пинка!
На окне стоит будильник,
Он молчит еще пока.

Ни движения, ни звука –
Только мат в моем окне.
Просыпаюсь я. И скука
Просыпается во мне.

Как из ямы из помойной,
Лезут ненависть и лень.
Впереди очередной мой
Бесполезный серый день.


От пролога – к эпилогу
Не с сумой и не в тюрьме,
И назад в свою берлогу,
Снова по уши в дерьме.

Ой, звени, звени будильник!
Ой, буди, буди меня!
Мой спаситель, мой насильник
Надрывается звеня.

Льются трели и аккорды.
Снова в люди, снова в свет,
Снова видеть те же морды,
Снова слышать тот же бред.

Вновь по замкнутому кругу...
Надоело – видит Бог!
Ой, подлюга-похмелюга!
Ой, будильник, что б ты сдох!

Вьюга

Завывает злая вьюга
По Неглинке и Трубе...
Ты прости меня, подруга:
Я сегодня не в себе.

Может, это просто нервы,
Или вьюга на дворе...
Крематорий номер первый
При Донском монастыре.

Доношу свои обноски.
Докручу свое кино.
Насосусь своей "Смирновской"
Да и выброшусь в окно,

Полечу я, вьюге вторя,
На потеху детворе.
Цель полета: крематорий
При Донском монастыре.

И тогда, моя родная,
Вопреки дурной молве,
Все на свете проклиная,
По завьюженной Москве

Повезешь букет, который
Не завянет в ноябре
По дороге в крематорий
При Донском монастыре.

Город

Продуваемый ветрами,
заливаемый дождями,
под таким свинцовым небом,
что звезда не упадёт,
я бреду без капюшона
площадями...
Площадями
я бреду в свою берлогу,
где никто меня не ждёт.

Добреду.
Включу компьютер.
Там – ни весточки, ни строчки…
В холодильнике – бутылка
и пельмени на двоих.
Говорят, что это вредно –
поздний ужин в одиночку.
Только чем её заполнить –
ночь без глаз и губ твоих?

Темнота штормит-бушует...
За окном – вода и ветер...
Я иду варить пельмени:
начинаю привыкать...
За окном – огромный город,
но единственной на свете
в этом городе безлюдном
мне
уже не отыскать.

В этом городе, продрогшем
и промокшем до подвалов,
так пустынно и уныло…
И понятно, почему
даже долгой зимней ночи
нам с тобою было мало.
А теперь – ужасно много!
Слишком много –
одному...

Здорово, как было здорово!
Не хватало всего, но – поровну.
Изводили себя по-чёрному,
не жалеючи, не любя...
И – холодно, ох, как холодно!
В этом городе.
Без тебя…

Поэзия

Поэзия...
Набор красивых слов,
значение которых мы забыли,
а то и вовсе – никогда не знали.

Поэзия...
Набор красивых фраз,
объединенных очень сложной мыслью.
Настолько сложной и витиеватой,
что даже автор этой самой мысли
не объяснит, что он имел в виду.

И вот когда с тоски или с похмелья
нас посетит сомнительная Мысль,
мы – с чашкой кофе или банкой пива –
боясь спугнуть родившееся Нечто,
выводим завитушки на бумаге.
Которая чертовски терпелива.

А то что ни одна, пардон, собака
ни слова, ни полслова не поймет –
так это нам, простите, до лампады.
Мы пишем про себя и для себя,
но позволяем вам сидеть и слушать.