Номер
2(83)
февраль 2017 года
mobile >>> |
|
Александр Ласкин |
Мой друг Трумпельдор Два фрагмента из документального романа Недавно
законченный документальный роман об Иосифе Трумпельдоре в каком-то смысле
наследует «Повестям Белкина». Ну и другим текстам, в которых автор отводит себе
скромную роль публикатора, а на первый план выходит рассказчик. В данном случае
повествование ведется от лица Давида Лейбовича Белоцерковского, абсолютно
реального человека, на протяжении всей жизни сопровождавшего Трумпельдора. Где
бы ни оказывался Иосиф, – в Порт-Артуре, Петербурге, Финляндии, Палестине, –
рядом непременно возникает его приятель. Так что ему и карты в руки. У кого есть
большее право поведать эту историю? Два
фрагмента, предложенных вниманию читателей «Семи искусств», представляют собой
предисловие и послесловие к документальному роману. Предисловие принадлежит
Белоцерковскому, а под конец автор – под видом публикатора – позволяет себе
поделиться кое-какими своими соображениями. Полностью
документальный роман выйдет в 2017 году в серии «Проза еврейской жизни» московского
издательства «Книжники». Иосиф Трумпельдор – студент
Юридического факультета Петербургского университета. 1910-е годы. Архивное фото Мой друг Трумпельдор Два фрагмента из документального романа Памяти моей мамы Думаешь о кораблях, а вспоминается ветер… Предисловие Зачем люди живут долго? Смотря
кто, разумеется. Одни – просто так, а
другие – потому, что обязанностей много и
быстро их не осилить. Я живу для того, чтобы вспоминать. Дел у меня почти нет, а вспомнить есть
о чем. Сколько времени прошло со дня гибели Трумпельдора, а годы, проведенные
вместе, для меня по-прежнему главные. Когда у меня спрашивают: «Как вы
пережили его уход?», я развожу руками. Как, как? Да я и не пережил. Он и через
двадцать лет ко мне является. Войдет, хлопнет по плечу, произнесет: «Эйн
давар». Это значит: нормально. Могло быть лучше, но и так ничего. Самый трудный для меня месяц –
март. Самое непростое число – первое.
День смерти Иосифа. Эта дата приближается, а я уже взвинчен. Если становится
совсем тошно, могу своего друга поторопить. Когда долго смотришь в одну точку,
она превращается в экран. Дальше на стене появляются картинки. Вот – мы с Иосифом в Порт-Артуре… на Невском… в
Иерусалиме… Чего только не произошло за эти годы! Стран пять они вместили, а
городов просто не счесть. Есть у меня дурная привычка – бегу впереди паровоза. Хватайте меня за фалды и тащите
назад! Впрочем, строго не судите. Это все оттого, что в гимназии я учился
неважно. Бывало, узнаю, что задано, и ищу ответ в конце учебника. Вот и сейчас я начал рассказывать,
но еще не отрекомендовался. Что ж, исправляюсь. Снимаю шляпу, делаю шаг назад…
Давид Лейбович Белоцерковский. Если угодно, Давид. Близкие называют меня
Додиком. Их, этих близких, не так много – жена,
сын и он, Трумпельдор. Между мной и моей фамилией есть
противоречие. Где Белая церковь, а где я? Иное дело
– мой друг. Только вслушайтесь: Трум-пель-дор! Семь согласных и
три гласных. Еще прибавьте созвучие со словом «тамплиер». Не представить Иосифа
в рыцарских латах, но свои права он отстаивал. А заодно
– мои. Да и всех наших. Когда возникали проблемы, мы сразу шли к
нему. Опять тороплюсь. А ведь я еще не
сказал, что после ухода Иосифа его архив попал ко мне. Я отнесся к этому
спокойно: где еще ему находиться, как не у меня? –
но вскоре заволновался. Непросто жить рядом с документами. Уже наизусть
знаешь каждую кляксу, а все равно переживаешь: как бы чего не пропустить! Конечно,
дело в бумагах. А еще, как уже сказано, в первом марта. Если эти обстоятельства
совпадают – можно не сомневаться, кто ко
мне явится. Вот я открываю первую папку, и свет меркнет. Кажется, я
одновременно пребываю в прошлом и настоящем. Чтобы проскользнуть между этими
возможностями, требуется немалая ловкость. Что ж,
за эти годы я приноровился. На всякий случай зайду в комнату жены. Кажется, у
нас кончились фрукты? – а сам не на
рынок, а в кабинет. Чувствую – осталось
недолго. Сейчас придет. Даже запертая дверь не помешает. Жене
про эти визиты не говорю. Впрочем, она и так все понимает. Вижу: ей трудно молчать, но она держится. Потом все
же взрывается. Лучше бы, кричит, у тебя была любовница. Я бы знала, кому
выдирать волосы. Злюсь
на свою Анну, но и горжусь ею. Все же она у меня умная. Понимает, что если
назвать Иосифа, то в следующий раз он явится не ко мне, а к ней. Я уже
упоминал, что мой друг любил выяснять отношения. Особенно если речь о правах.
Как сейчас было не возмутиться! Разве он не имеет права становиться явью? Это
главное, на что претендуют те, кто ушел из жизни. Однажды
в голове мелькнуло: а что, если меня готовят? Мол, поживите с потусторонним.
Как привыкнете, так и сделаете шаг навстречу. Тогда я решил сменить тон.
Разговариваю холодно. Да – да, нет – нет. Извини, приятель. Будет время – поговорим… Впрочем,
долго сохранять дистанцию не получалось. На третьей фразе я становился
активней. На десятой мы опять беседовали как друзья. Ах, если бы месяц начинался вторым
марта! Ведь целый год он меня не тревожит. Наконец, я принял решение. Если с
календарем ничего не поделаешь, то надо избавиться от архива. Думаете, я
волновался за себя? Не больше, чем за документы. Мало ли что может произойти!
Вдруг чернильница опрокинется. Или, объединившись с папье-маше, вытеснит папки
со стола. Словом, государственное хранилище
для этих бумаг – лучшее место. После того
как я это понял, оставалось сесть за письмо. Вернее, за меморандум. Можно без
преувеличения сказать – Меморандум.
Прописная буква ясно указывает, что послание обращено не к кому-то одному, а
сразу ко всем. Это, знаете ли, особый жанр. Тон сдержанный,
слова самые необходимые. Никаких «я считаю» и «мне кажется». Если ты решился,
то сомнений не должно быть. Заметьте, государство еще не
создано, а уже существует «национальный комитет страны Израиля». Впрочем,
Мессия тоже не снизошел до нас, смертных, но ожидание все напряженней. Сотни
тысяч просят о том, чтобы он пришел. «МЕМОРАНДУМ Иосиф Трумпельдор оставил нам
литературное наследие в разных рукописях: воспоминания, дневники, записки,
путевые заметки, рассказы, письма товарищам и многое, многое другое; кроме
этого, после него остались личные вещи, разные пакеты и большая библиотека.
Рукописи покойный еще при своей жизни завещал народу. Кстати, после его смерти прошло
уже больше года, но перед моим покойным другом до сих пор стоит вопрос: а есть
ли уверенность в сохранности этого наследия? В свое время сам Трумпельдор
обращался в публичном письме к общественности по данному поводу. В том письме
он выражает точно такое же сомнение; я полагаю, что Национальный комитет,
имеющий мощное влияние на еврейское общество, должен провести разъяснительную
работу и заинтересовать его, объясняя, что литературная работа, проделанная
покойным – важная часть его работы вообще…»[1]. Если нет Иосифа, думал я, то
государство уже не то, что нам представлялось. Хорошо, люди уходят не совсем. У
одних есть дети, у других – счет в банке.
Мой друг оставил бумаги и личные вещи. Ничего большего он не нажил. В Египте
покойники продолжали путь вместе с имуществом. В наши времена тело предают
земле, а хозяйство странствует. Случается, это путешествие в один конец.
Недосмотрел – и ничего нет. Архив
разобрали по бумажке, а вещи пополнили чей-нибудь гардероб. Об этом я не писал, но, судя по
всему, был понят. Настал час ознакомиться с хранилищем. Я отправился и был
поражен. Два этажа наверху, четыре – под
землей. Тишина и сосредоточенность. Думаете, похоже на кладбище? Казалось,
именно тут происходит самое главное. Я сразу ответил: да. Правда, сперва следует попрощаться. Нет, никакого
посыпания головы пеплом! План у меня был другой. Мне хотелось вернуться. Пройти
тем же путем. Я – не профессиональный
историк. Да, немного злоупотребляю пером, но лишь для себя и по вдохновению. В
порядке, так сказать, размышлений о друге – и
посильного ему памятника. Настоящий автор торопится за славой и гонораром, а мне
спешить некуда. Денег за это не платят, поклонниц у меня нет. Придет что-то в
голову – и сразу запишу. Через полгода опять что-то
щелкнет – и я сяду за письменный стол. Началось это чуть ли не в день знакомства с Иосифом. Я
тут же прикинул: кажется, ты хотел заниматься историей? Возможно, твой новый
знакомый для этого подойдет. При этом – никаких
обязательств. По мне, рукопись напоминает все, что растет. Стремится ли дерево
к законченности? Вряд ли. Появится новый листик – уже хорошо. Вот так и новый листок. Когда мне ответили согласием, я понял: пора. Посмотри
опять на папки, отдели главное от второстепенного. К тому моменту, когда из архива
придет машина, жизнь твоего приятеля должна быть рассказана до конца. Теперь работа пошла быстрее. Кто из
нас двоих ею руководил? С одной стороны, я сам себе отдавал распоряжения. С
другой – писать об Иосифе значило вновь
оказаться под его началом. На какие-то вопросы мог ответить я
один. Что Иосиф понимает в подзаголовках? Правда, это мне далось нелегко. Выбираю
между «Свободными размышлениями» и «Набежавшими мыслями». У каждой формулы есть
преимущество, но требуется что-то одно. Понимаете, почему меня не любят
таксисты? Если мне предлагают два маршрута, то я наверняка предпочту третий. В
еде мне тоже нравятся сочетания. Не сладкое после соленого, а сразу то и
другое. Вот и жанр у нас будет такой.
Неопределенный. Полностью соответствующий тому, сколько во мне соединилось. Сперва надо спросить: кто это
пишет? Двадцатилетний юноша, прямо с семейного обеда взятый на фронт? Или
немолодой человек, для которого его жизнь – что-то
вроде кино? Туда-сюда он перематывает пленку и останавливается на интересных
моментах. Мне кажется, нас разделять не
стоит. Это делается общими усилиями. Если юный что-то не поймет, то пожилой
поправит. Еще подключится третий, историк. Он взглянет на все описанное и
подведет итог. Так что подзаголовок только
запутает. А вот эпиграф, пожалуй, нужен. Тем более есть хороший вариант. Стоит
рассказать, как он появился. Как-то мне попалось письмо. О чем?
Ни о чем. При этом страниц много, а почерк отвратный. Медленно двигаюсь от
слова к слову и наконец читаю: дважды два будет четыре… Хотел бросить, но
подумал: а вдруг Иосиф тоже не осилил? Тогда я сделаю это за него. Еще немного помучился, и, как оказалось,
не зря. На последнем листе меня дожидался подарок. Я прямо глазам не поверил,
когда прочел: «Думаешь о кораблях, а вспоминается ветер». Кажется, кто-то сказал: смотри. Я
чуть не всплеснул руками: конечно, конечно! Бывает, сгибаемся, но идем вперед.
Жалуемся? Ничуть. Плохую погоду воспринимаем как требование к себе. Ведь если
не сопротивляться, то будет хуже. Сами станем как слякоть за окном. Иосиф говорил: пусть ничего не
выйдет, но зато немного поживем с удовольствием. Потом вспомним: было не только
ветрено, но и весело. Почему весело? Потому, что все могло закончиться так – и наоборот. Представьте автора, оглядывающего
свои владения. Вот, прикидывает он, эпиграф есть, а названия нет. Сперва ему
вспоминается ветер, а потом самое главное. Может, «Приключения неуспевающих»?
Вот это о чем. О неудачах и новых попытках. О том, как редко выходит то, к чему
стремишься. Затем возник вариант – «Роман с цитатами». Почему нет? Сначала были
долгие отношения с архивом. Я подступался, потом завоевывал. Наконец «чужое»
стало «моим». Я решил, что для заглавия этого
мало. Есть понятие более емкое. «Роман с биографией»! Другими словами, история
о том, как события выстраивались в цепочку и
образовали путь. Еще роман
– это романтические отношения. Con amore, сказали бы итальянцы. В
самом деле, что за жизнь без amore? К барышням. К цитатам. К чужой – или своей – истории.
Да мало ли к чему! Главное, умножение. Ты вроде как становишься больше на это
чувство. Я выбрал не отстраненное «Роман
с…», а личное: «Мой друг Трумпельдор». Сейчас, когда прожита большая часть
жизни, я понимаю, что тогда произошло. У меня есть жена, сын и внуки, а друга
больше нет. Тот, кого уже никто не заменит, погиб в стычке с бедуинами. Теперь надо сказать о читателе.
Это слово существует во множественном и единственном числе. Так вот, второе – главное. Можно обращаться ко всем, но иметь в
виду одного. Я долго выбирал адресата. Наконец
остановился на праправнуке. Пусть на свет он появится не скоро, но больше всего
моя рукопись нужна ему. Что ни говорите, а приятно найти
«своего» на коллективном портрете! Да еще узнать, что в этой эпохе родственник
был не случайной фигурой. Вот к кому я обращался в начале предисловия.
К единомышленникам в будущем, но прежде всего к нему. Все вместе они и есть мой
читатель и мое «вы». Ясно вижу, как праправнук
поднимает брови. Родственник – настоящее
ископаемое! Черное у него черное, а белое – белое.
В новое время таких людей не осталось и вряд ли предвидится. Об этом мы еще поговорим, а пока
вернемся к письменному столу, горящей лампе, огням за шторами. Название
выбрано, жанр просматривается, эпиграф удался. Еще обрисовалась пара
гипотетических читателей. Остается сказать: «Чтобы написать, надо писать», – и двинуться вперед. По правую руку у меня дневник, а
по левую – документы. Если мне не хватает
времени, то я использую старые записи. Получается что-то вроде коллажа из
настоящего и минувшего. То, что у меня вышло, вы сейчас
прочитаете. Пока же скажу о том, как я готовился к передаче бумаг. Когда все
было сложено, присоединился сотрудник архива. Он двигался медленно, смотрел
мрачно, говорил мало. С этого момента начинались последние приготовления.
Дальше документы ожидали безмолвие и покой. Помню: внизу стоит грузовик, а я
смотрю с балкона. Только мне известно, что за ценный груз он повезет. В его
кузове – сражения, подвиги, кровь.
Разочарования, впрочем, тоже. Вышло так, что на войне мой друг побеждал, а в
мирной жизни больше проигрывал. Итак, вдыхаю сигаретный дым… На
память приходит выбранное для эпиграфа: «Думаю о кораблях, а вспоминается
ветер». Также можно было бы сказать: «Размышляю о времени, а вспоминаю немое
кино». В чем тут дело? В монтаже, который
соединяет прошлое с сегодняшним? В том, что нашу юность не представить без Мозжухина
и Холодной? Да и цвета – черный и белый – тут имеют значение. Впрочем, самое важное – ветер. Казалось, он дул на улице, в комнате,
везде. Поэтому актеры бурно жестикулировали и едва не пытались взлететь. Похоже на то, что происходит в
истории? Как и героев этих фильмов, нас что-то подталкивало вперед… Упомянув
наших товарищей, не забудем и киномеханика. Невидимый людям в зале и на экране,
он увеличивал скорость, тормошил, подстегивал – и
покоя не было никому. 1 марта
1948 года, Иерусалим
Давид Белоцерковский – студент
Петербургских Сельскохозяйственных курсов. 1910-е годы. Архивное фото Комментарий
публикатора Считается, что публикатор – человек скучный. Сидит такой Акакий Акакиевич
и к каждой неясности старается прибавить хоть одну сноску. Иногда примечания
оказываются больше текста. Как этому не порадоваться! Обычно скрюченной спине
не выпрямиться, а глазам не поглядеть вдаль! Не имею возможности приложить
фото, но, поверьте, это не я. Трумпельдор для меня не повод для уточнений, а
едва не знакомый. Человек, о котором думаешь в сослагательном наклонении: а
если не так, а иначе? А если даже и так, то, может, тут есть другой смысл? В связи с прочими участниками у
меня тоже имелись предположения. Как-то меня осенило, что Белоцерковский не мог
не оставить записки. Доказательства? Почти никаких. Называл себя историком – раз. Столько лет держал у себя архив – два. Кому еще этим заняться – три. Я чуть ли не представлял эту
рукопись. Впрочем, кто поверит моим фантазиям? Скорее всего, бумаги
Белоцерковского находятся там же, где документы его приятеля. Так что вариант у
меня был один. Следовало оправиться в иерусалимский архив. Не сразу дело делается.
Образовались нити, завилась веревочка… Наконец я получил ответ. Да, все так,
как вам померещилось. Недавно поступила рукопись от вдовы. Честно говоря, еще
не читали. Вот вы и скажете, надо ли торопиться. Все люди разные. Одни любят
откладывать на потом, а другие постоянно спешат. Кто прав? Это смотря кто
интересуется. Мне ближе два приятеля. Если что-то им удавалось, то потому, что
они все время не успевали. Правда, иногда размеренность тоже
полезна. Вот как в этом случае. Говорю себе: не забывай о последовательности!
Начни с того, как ты пришел к теме. Ах, если бы я помнил, а сочинять
не хочется! Ограничимся тем, что без повода не обошлось. Вскоре я не отделял
себя от него. Существовал только ради того, чтобы что-то выяснить. Причем
всякий раз было мало. Сразу хотелось узнать еще. Доходили кое-какие новости.
Оказывается, друзья почти не расставались. Прямо как Дон Кихот и Санчо Панса. Кстати, тут тоже не обошлось без
желания победить великанов и обзавестись островом. Так что аналогия не
натянутая. Где искать Белоцерковского?
Конечно, в «Энциклопедии пионеров и первопоселенцев страны Израиля».
Представьте, всю эту работу проделал один Давид Тидхар. Вот кто действительно
жил с пользой! Его издание прервалось на девятнадцатом томе. Не потому, что
тема была исчерпана, а из-за того, что составитель умер. Так вот Белоцерковского здесь нет.
Правда, во втором томе на странице девятьсот шестьдесят восемь есть статья о
Тове Хаскиной. Это та самая фельдшерица, что упомянута в протоколе обыска,
проведенного у питерских палестинофилов. Тут говорится, что она приехала вместе
с Давидом, но он вскоре вернулся. Затем мне попалась берлинская
книга Белоцерковского двадцать четвертого года. На обложке значилось:
«ACHIJOSEF» или «Мой брат Иосиф». Вот каким было самоощущение автора и,
возможно, жанр. Правильно определить его так: «брат о брате» или «остающийся об
ушедшем». В издании помещено фото Давида.
Вот, оказывается, он какой. Много округлого – лицо,
уши, очки. В шевелюре тоже есть изгиб – волосы
не спадают на лоб, а зачесаны назад… На нем форма студента Сельскохозяйственных
курсов, а значит, ему около тридцати. Книга Белоцерковского рассказывает
о том, другом, третьем, десятом, а карточка только о его юности. Правда, снимок
оказался с секретом – кажется, он вместил
и вторые тридцать лет. Настолько старше он выглядит. Только я порадовался настоящему
Белоцерковскому – и сразу скис. Вижу – год рождения не указан, а зато есть дата
смерти. Якобы случилось это 14 апреля двадцать второго года. Как говорится: если молва тебя
похоронила, то ты будешь жить долго. Не знаю, что произошло в этот год и день,
но он точно не умер. Да как вообще это могло быть? Уж очень близко от гибели
друга! В реальности – в отличие от
литературы – такие совпадения редкость. Чаще всего бывает наоборот. Раз
один погиб, то другой живет за него. Причем ему выпадает не
среднестатистический срок, а ровно столько, чтобы сделать все, что задумал. Помните, как Давид размышлял о
мартирологе Альфреда Трумпельдора? Рядом с несколькими именами составитель
ставит вопрос. Значит, сомневается. Никак не может согласиться с тем, что этих
людей нет на свете. Дело в том, что в такие суматошные
эпохи легко пропасть. Если, к примеру, ты появился в пункте Б, то в пункте А
тебя искать бессмысленно. Возможно, там уже напечатали твое фото с придуманной
датой смерти. Вот и Белоцерковский как сквозь
землю провалился, но все же не исчез. Одно время существовал между Россией и
Палестиной, а затем обосновался в Иерусалиме. Участвовал в каких-то обществах,
пока не понял, что самое интересное – это
то, что делаешь дома. Особенно ему нравилось сидеть на балконе и разбирать
архив покойного друга. Еще, как вы знаете, Белоцерковский
писал. После тех записок, что вышли в Берлине, он предпринял еще две попытки. В
сорок восьмом приступил к мемуарам, а в шестьдесят первом решил их продолжить,
но работу не довел до конца. Пришло время рассказать о
рукописи. Представьте большую тетрадь вроде амбарной. Еще вклеено листов
пятьдесят. Некоторые страницы заполнены с обеих сторон. Кажется, ему постоянно
не хватало места. Вроде все уже сказано, но он непременно добавит. Ну и почерк соответствующий. Буквы
никак не умещаются в квадраты. Вот где простор для графолога! Он бы сказал:
человек хороший, но беспокойный. Жизнь ему предлагает: вот вам квадрат (или
линия), а он непременно ускользнет. Судьба Белоцерковского делится на
две части. Или на три. Вместе с Иосифом. Рядом с документами. В одиночестве.
Самый сложный – последний этап. Вида
Давид не показывал, но что тут объяснять? Хватит того, что он улыбался, а глаза
говорили о том, что случилось непоправимое. Как жить без архива? А так. Время
от времени перечитываешь старые записи. Наконец, чувствуешь – пора. Во-первых, накопились новые мысли. Да и
сроки поджимают. Ясно, что такой возможности может не быть. Еще имеет значение растерянность.
Это из-за нее он начал писать в первый, во второй и в третий раз. По той же
причине заметки не завершил. В конце концов запер их в ящике стола, а ключ
выбросил. Чтобы не возникало соблазна вновь ворошить прошлое. Словом, не успел Давид. Не зря
называл себя неуспевающим. Однажды жена зашла в кабинет и увидела мужа на полу.
Голова была откинута, словно он разговаривал с кем-то вверху. Как это назвать – инфарктом или крайней степенью огорчения?
Главное, они встретились. Похлопывали по плечу друг друга и обещали не
расставаться. Теперь вернемся назад и вспомним,
для чего я ехал в Иерусалим. Мне следовало найти рукопись Белоцерковского. Еще
поклониться его могиле. Ну и, конечно, познакомиться со страной. Ведь это о ней
когда-то мечтали два друга[2]. Вы не упрекнете меня в
непоследовательности, если я расскажу, как узнал об Израиле? Было это давно. В
таком возрасте кажется, что мир заканчивается рядом. Что он меньше города, в
котором ты живешь. Школа, двор, еще несколько улиц – вот, пожалуй, и все. В эти годы Францию и Италию я
воспринимал как нечто очень далекое, а Израиль –
практически несуществующее. Правда, я слышал фамилию Жаботинского. Да
что фамилия – я был знаком с ним самим!
Внешне приятель моего дедушки не походил на знаменитого сиониста. Совсем иное – сходство внутреннее, по существу. Мой Жаботинский увлекался
собиранием марок, а это первый признак мечтательности. Так и вижу его,
склонившимся над своими сокровищами и воображающим те страны, куда он никогда
не попадет. Однажды мы с отцом пошли
посмотреть коллекцию. Такого количества марок я не видел никогда. Да и стольких
великих людей. Они гордо взирали из крохотного пространства, ограниченного
зубчиками. Один человек меня сразу
заинтересовал. Хотя он и носил военную форму, но вид имел вполне мирный. Лицо
не решительное, а задумчивое. К тому же на носу красовались нелепые круглые
очки. Ученый или писатель такие наденет, а государственный муж никогда. Черчилля и Рузвельта хозяин дома
назвал «премьер-министром» и «президентом», а про этого, в очках, не сказал
ничего. Видно, тут существовали особые отношения и статус не имел значения. Коллекционер погладил марку, вроде
как потрепал изображенного по плечу, а затем произнес: – Это мой дядя. Некоторые годы можно назвать
проклятыми, а эти были противные. Говорить позволялось не все. Даже дома
следовало помнить об осторожности. Иногда и хочется пооткровенничать, но
одергиваешь себя. В крайнем случае, отвечаешь взглядом или улыбкой. Говорить о Палестине не стоило, но
все же коллекционер намекнул. Так я узнал о государстве, сочиненном его дядей.
Впрочем, вряд ли эта страна существовала только в воображении. Если была почта,
то, вероятно, были армия и флот. Теперь наш рассказ повернет еще
раз. Что поделаешь? В отличие от Петербурга, в Иерусалиме линии извилистые.
Даже если знаешь, куда идешь, то обязательно поплутаешь. Гипотеза венского психиатра
подтверждалась вновь. Я находился в Вечном городе, а еще на улице Трумпельдора.
Смотрел по сторонам и думал: если ее назвали так, то что-то тут должно о нем
говорить. Начиналась улица сквером, а
заканчивалась церковью. Между ними находились самые разные постройки. Я прикидывал: а если это не
магазин, а первая остановка на его пути? Ростов. Кафе – Порт-Артур и Хамадера… Так его судьба вмещала самые разные
обстоятельства – и просматривалась далеко наперед. Эти дома появились в те времена,
когда тут прогуливался Иосиф. Да и белье на балконах сушится сто лет.
Удивительно! Народ здесь скромный и богобоязненный, а об их трусах и кальсонах
мы знаем почти все. Когда улицу назвали улицей
Однорукого, еще ничего не нужно было объяснять. В те годы лишь один Однорукий
писался с большой буквы. Потом выросло новое поколение. Сами знаете, что за
контингент. По любому поводу таращат глаза и разводят руками. Сколько раз так бывало – при жизни сверкал, а после смерти ушел в
тень. Настало время уточнять – это тот, о
ком мы подумали? Потом вопросов не задавали. Так и с тем нищим, что сидит на
мостовой и читает Тору. Сперва его замечали, а затем он вписался в пейзаж. Недавно улице вернули настоящую
фамилию. Вряд ли это что-то прибавило. Уж про Порт-Артур и Петербург точно
никто не догадывается. Да и о Палестине знают мало. Хорошо, если слышали
сказанную напоследок фразу. Опять вспомним о том, что в этом
городе непременно куда-нибудь завернешь. Вот опять поворот. Вдруг замечаю, что
все вокруг тычут пальцами. Сперва ничего не понимаю, а потом заинтересовался.
Этак снисходительно: что – мешок? Чем он
отличается от тех пакетов, с которыми мы ходим в магазины? Видно, это делалось для таких, как
я. Чтобы мы потом кляли себя за легкомыслие. Удивлялись: да как же так!
Невозможно было представить, что тут прячется взрыв! Зато прохожие все поняли сразу.
Остановились как в игре «Замри». Тот, кто шел, застыл с неоконченной фразой на
устах. Кто сидел расслабившись, нервно глядел вдаль. Вскоре появился фургон. Из его
чрева вывалилось нечто приземистое. Своими повадками оно напоминало большого
ящера. Дальше раздался хлопок. Значит,
теперь бояться нечего… Кто-то выругался, другой
сказал «эйн давар», третий махнул рукой. Так, незаметно для себя помянув
Иосифа, улица пришла в движение. В Иерусалиме невольно размышляешь
о смерти. Наткнешься на что-то такое – и
уже думаешь. К тому же городу столько лет! Еще прибавьте то, что я шел на
кладбище. Пришло время поклониться истинному другу и настоящему воину. Сказать
ему и себе, что я тут не просто так. Вот сверю цитаты
– и его мемуары можно будет отдавать в печать. Чаще всего кладбища располагаются
на окраине, а это находится в центре. Где как не здесь задавать главный вопрос?
Спрашивать о том, что такое богатство на фоне вечности? Ответ очевиден там, где
надгробия одинаковы, а цветов просто не может быть. У Петербурга, где жил Иосиф и где
живу я, нрав другой. Его прямые улицы подчиняют и заставляют держать спину.
Иерусалим, напротив, раскрепощает. Буквально все здесь имеет возможность
высказаться. Если фургон захотел встать посреди дороги, то он себе в этом не
отказывает. И у белья на веревке есть свои права. Висит, развевается.
Показывает, что ничуть не уступает флагу. Даже в синагоге нет чинности.
Здесь молятся, разговаривают, глазеют. Читают не только Тору, но и газету.
Цитируют священные тексты – и вспоминают
байки… Все это связывает общий ритм. Не простой, барабанный, а сложный,
симфонический. Особенно это очевидно, если смотришь с хоров. Вроде бы каждый
сам по себе, а на самом деле вместе. Отдельно надо сказать о небе. Тут
оно не отмерено, а дано все целиком. Это вам не питерские дворы, где синева
выдается порциями. Поднимаешь голову –
и видишь квадрат. Примерно такой, как в окошке тюрьмы. В общем, Петербург
центростремительный, а Иерусалим – центробежный.
Никакой геометрии, а живого чувства с избытком. Здесь все устроилось не из
плана, а из порыва. Из ощущения, что всего должно быть не меньше, а больше. Иерусалим и сейчас ищет себя. Да и
генеральная уборка не началась. Наверное, поэтому Белоцерковский не закончил
свои записки. Он жил так же, как этот город. Набросает что-то на полях и
продвигается дальше. И так не один, а много раз. Так я думал у могилы
Белоцерковского. Пора и честь знать. Есть еще одно место, кроме кладбища, где
прошлое не становится настоящим. В архиве меня ждали недочитанные документы. У приезжего всегда несколько дел
сразу. Особенно здесь, где, как уже сказано, нет прямых путей. Хотя бы два-три
поворота вам обеспечены. По дороге я заскочил в район
ортодоксальных евреев Меа-Шеарим. Вроде ничего особенного. Продают, покупают,
рожают, воспитывают… И все же отличие есть. Местные жители невысоко ценят
сегодняшнее. Возможно, каждый из них видит один сон. Вот он отвлекся на что-то
текущее, а Мессия уже пришел. Вот бы побывать в этих снах, но
кто же туда пустит? Остается представить, как скрипит дверь и Он появляется. Ни
сильных выражений, ни грома и молний. Так в спальню к детям входит отец.
Впрочем, Он и есть всеобщий отец – тот,
кто всякого успокоит и прижмет к груди. В ожидании знакомой я смотрел по
сторонам. Мимо шествовали беременные женщины. Попробовал их сосчитать, но сразу
сбился. Думаете, рядом находилась женская консультация? Совсем нет. Просто
здесь не жалеют сил для того, чтобы исполнить свое предназначение. Со знакомой мы решили пойти в
книжную лавку. Здесь торговали особенными книгами. Вернее, книга была одна, а
комментариев множество. Впрочем, выглядели эти издания вполне обычно. Да и
держались не на воздусях. Полки поднимались до самого потолка. Где-то тут находились и труды
моего предка, знаменитого познанского раввина. Меня представили продавцу как
родственника. К нашему удивлению, он реагировал прохладно. Видно, с его точки
зрения три века не в счет. Настоящая древность имеет отношение к куда более
далеким эпохам. Правда, он не поленился и повел
нас в глубину комнаты. Там стояли сочинения предка. Одинаковые обложки
напомнили о недавнем посещении кладбища. Тут тоже обошлось без излишеств.
Главное, кто и ради чего. Вытаскиваю том и держу на весу.
Солидно, что говорить. Надо было что-то произнести, и я сморозил глупость.
Спросил у знакомой, читала ли она эти книги, и услышал, что вряд ли это
называется чтением. Все же это не то, что пишете вы. Еще поворот? Это как принято.
Правда, участники те же. Раз я рассказал о том, как мы ходили в книжный
магазин, то надо вспомнить наше знакомство. Произошло это на одной здешней
тусовке. Она спросила у меня: «Правда, вы учились там-то?» – «Да, а что?» –
«Возможно, вы знали моего дядю». – «Как
фамилия?» – «Такая-то». – «Да это же мой любимый преподаватель!» А знаете ли вы? А вы знаете? Тем
хватало. Все же тридцать лет взаимной симпатии. При встрече дядя всегда
говорил: «Будут проблемы – сразу звоните
мне». Не знаю, что впечатляло больше – расположенность
или интонация. Такие певучие голоса встречались только в старой Александринке. Впрочем, как иначе? Прежде чем
стать «ведом», дядя поучился у Юрьева. Знаменитый актер так произносил:
«Продайте мне булку», что слышалось: «Полцарства за коня». От него он узнал о
существовании двух реальностей. Первая связана с бытом и искусству неинтересна.
Зато вторая поднимает ввысь. Тут моя собеседница спросила:
может, вам что-то говорит моя фамилия? Я ответил: нет. Тогда она вздохнула и
пожаловалась: не хотела вспоминать, но, видно, придется. Это случилось во время прошлой
интифады. Муж опаздывал, а своей машиной мы не обзавелись. Он проголосовал,
водитель остановился. Ехали они недолго. За деревьями прятались арабские
снайперы. Первая пуля досталась шоферу, вторая ему. Третья попала в девушку на
заднем сиденье. Девушка выжила. Она была беременна, и пуля вошла неглубоко. Видите дорогу? Это произошло там.
Конечно, следовало быть осторожней, но мы, русские,
всегда надеемся на «авось». Как говорил Трумпельдор? «Эта пуля не моя».
Впрочем, для того, чтобы умереть, много не надо. Тысячи пуль просвистят мимо, а
одна попадет в цель. Вот о чем вспомнилось по дороге к
архиву. В память о дяде и муже моей знакомой я замедлил шаги. Остаток пути шел
со скоростью солдата почетного караула. Хороший человек был дядя, – размышлял я, –
но все-таки «вед»! История для таких людей –
это то, о чем говорят на лекциях. Что касается мужа моей знакомой, то он
попал в самое пекло. Тут точно без вариантов. Не всегда соприкосновение с
историей сокрушительно. Укол может быть и несильным. Я залез в битком набитый
трамвай и ощутил холодное прикосновение. Это была не дрель, не поварешка, не
нож. Нечто куда более нужное. Автомат «Узи». На лице владельца читалось:
извини, друг. Еду к родителям. Все свое ношу с собой. Вовремя возник этот солдат, а
вместе с ним и лекарство от чрезмерной дозы прошлого. Правда, следующая доза
оказалась настолько сильной, что я едва не задохнулся. Рядом с улицей Трумпельдора
располагался магазин «Трумпельдор». Догадались почему? Потому что «секонд
хэнд». Тут следует опять помянуть новое поколение. Эти не пожалеют никого. Еще
хорошо обошлось без фото протеза. Ирония в названии подкреплялась
содержимым. Здесь торговали старыми платьями и портьерами с кистями. Ничего героического.
Ни тебе планшета или большой соломенной шляпы, которые носили первопоселенцы. Все это мне пришлось увидеть в
этот день. Не вообще шляпу и планшет, а те самые. Впрочем, лучше по порядку.
Подобно Белоцерковскому, хватаю себя за руку и велю не спешить. Сейчас поворот самый последний.
Архив. Вместе со знакомым сотрудником направляемся в святая святых. Минуем
двери с кодовыми замками. Наконец достигаем кащеева
яйца. Три коробки просмотрены, и осталась еще одна. Сразу оцениваю вес.
Раза в три тяжелей, чем первые две. С одной стороны, здорово. Чем
больше я прочту, тем больше буду о нем знать. С другой
– обидно. Уж как я надеялся попутешествовать, а тут работы до
конца недели. Бегло скажу об архивариусах. Вам
известны эти особи? Кажется, они родились из
бумажной пыли. Этих людей не представить в лесу. Только среди документов.
Взгляд вниз и еще вбок: не хочет ли кто покуситься на их богатство? Мой знакомый не такой. Ему подошел
бы не только гамак, но футбольный мяч. Всего этого вдоволь в Сосново под Петербургом.
Здесь в детстве и юности он проводил лето. Набирался сил и накапливал темы для
своих рассказов. Да, архивист еще и писатель. Из
числа тех авторов, что сюжеты находят всюду. Он писал и про архив. Наверное, и
меня куда-нибудь вставил. Или еще вставит. Не пропадать же добру. Тем более что
наша с ним история так и просится на бумагу. Итак, последняя коробка. Здесь
находились не аккуратно сложенные папки, а шляпа, подштанники и планшет. Лучше
всего выглядела зубная щетка. Деревянная ручка обещающе изгибалась и явно
помнила о хозяине. Правда, волосинки полегли почти все. Только две или три
торчали вверх. Кстати, носок был один. Уверен,
что и вы переживали такую пропажу. Долго его нет, но вдруг пропадут очки, и он
сразу найдется. Чуть запылившийся, но прямо-таки жаждущий составить пару. Как вы помните, Белоцерковский
сравнил время с ветром. Субстанция это трудноуловимая, но не то чтобы не
оставляющая следов. Хотя бы один носок дойдет до будущего. Еще шляпа и
подштанники. Заодно кое-какие мысли и слова. Правда, годы многое изменили. Вещи
имели цвет не черный и не коричневый, а серый. Ну а что вы хотите? Через
столько лет станешь как дерево и мох. Будет казаться, что вырастаешь из земли
или готовишься ею стать. В такие минуты прошлое
воспринимаешь не как идею, а как ощущение. В данном случае преобладали
твердость и жесткость. Впрочем, не обошлось без мягкости и податливости.
Взвешиваешь на руке и понимаешь: вот оно, оказывается, что! Хотя это запрещено любыми
инструкциями, но наш архивист не такой как все. Взял – и примерил куртку Трумпельдора. Оказалось, герой Порт-Артура
был меньше его ростом. Вообразите: одна рука вошла в рукав до половины, а второй
он свободно жестикулирует. – Мы приехали двадцать пять лет
назад. За эти годы я три раза попадал в теракты. Вернее, находился рядом. Иначе
бы кто бы тебе это рассказывал?.. Как-то иду из Старого города. Вижу – мой автобус. Побежал, а водитель перед носом
закрыл дверь. Я выругался и пригрозил кулаком. Сижу, курю. Автобус отъехал на сто
метров – и превратился в огонь и дым. В
другой раз выхожу с работы, иду за сигаретами, а киоска нет. Вместо него что-то
черное и обугленное. В третий раз еду на работу, а вдруг – ба-бах! Все стекла вылетели. Не только в
нашем автобусе, но и в домах вокруг… Тут он махнул рукой в трумпельдоровом
рукаве. Рука вроде не печалилась, но рукав был грустен. Я вспомнил Пьеро. Когда
тот смеялся, его рукава горестно опускались. – Как это говорится? – спросили мой знакомый и рукав трумпельдоровой
куртки. – Эта пуля не моя. Видно, и
теракты были не мои. Неправильно заканчивать на такой
ноте. Вот сколько всего сохранилось. И планшет, и куртка, и зубная щетка. Если
бы еще – хоть одним глазком! – увидеть Трумпельдора. Посмотреть, как он
идет, смотрит, жестикулирует. Сравнить с тем Иосифом, что мне являлся во сне. Оказывается, задача выполнимая.
Как вы помните, свою эпоху Белоцерковский назвал кинематографической. Вот вам
подтверждение. Случилось это, правда, не сразу. Пропустили войну, плен и
Петербург. Только в Палестине догадались включить камеру. Фото свидетельствует о человеке в
прошлом, а кино вроде как в настоящем. Эта запись длится шестнадцать секунд.
Сколько времени из его жизни явлено, а остальное скрыто во мраке. Как вы знаете, Трумпельдор много
раз начинал заново. Не был солдатом – и
стал. Не указывал пути другим, а тут возникла такая необходимость. На сей раз
он пахал землю. Делал это так, будто не только что научился, а умел всегда. Да, еще. Обратите внимание на
наброшенный на плечо пиджак. Видно, не хотел, чтобы кто-то подумал: однорукий,
а справляется! Конечно, эта мысль мелькнет все равно. Так пусть она будет не
первой, а третьей. Кроме людей на пашне, камера
запечатлела двух женщин. Одна поливает цветы, другая хлопочет в курятнике. Еще
проезжает грузовик с сеном. Словом, все как ему нравилось. Столько народа при
деле – и он в их числе. P.S. Вы знаете, что еврей
прощается, но не уходит. Я воспользуюсь этим национальным качеством и немного
вас задержу. Одна короткая история – и
все. Понимаю, что уже было несколько финалов, но этот, возможно, главный. Помести я эту историю в
соответствующем месте, вы бы не обратили на нее внимания. Правильней ее
рассказать напоследок – одной ногой еще в
тапке, а другой – уже в ботинке. Итак, было это в Иерусалимском
Музее истории Израиля. Стоим с приятелем около витрин, посвященных
первопоселенцам. Вот их лопаты и мотыги. А на фото они сами. Смотрят из глубин времени
и, возможно, видят нас. Тут на мобильник пришло сообщение.
Приятель вынул телефон и стал читать. Затем прочел мне. Потом несколько минут
мы молчали. Неизвестный нам автор sms-ки
писал, что только что у члена общины – дальше
следовали фамилия, имя и отчество – был
сердечный приступ и родственники просят за него помолиться. Повезло этому несчастному. Уже
через полчаса после случившегося его обложили молитвами как подушками. Тут
поневоле начнешь поправляться. Мне показалось, что эту историю
мне подарили. Больно вовремя это произошло! Я как раз думал о том, как
закончить это послесловие. Необязательно речь должна идти о
тех, кто живет сегодня. Например, мне приходили известия о Трумпельдоре. Как
ему плохо… хорошо… опять плохо… После последнего сообщения мне стало ясно, что
это может быть книгой. Другое дело, с чего начать? Еще
более непонятно, как довести начатое до конца? Вдруг ничего не получится? Вроде
как доплывешь до середины реки, испугаешься расстояния и вернешься обратно. Уговариваешь себя: я могу. Мне это
под силу. Ничто не собьет меня с пути. Обращаешься к себе, а также к тому Богу,
что у тебя есть: помоги не разочароваться в замысле, добраться до последней
страницы и все же вывести слово:
Георгиевские кресты и протез Иосифа Трумпельдора. Архивное фото
Примечания
[1] Перевод с иврита
Михаила Гончарка.
Здесь и далее документы цитируются по оригиналам, хранящимся в Центральном
сионистском архиве, рукописном отделе Национальной библиотеки Израиля
(Иерусалим), архиве Института Жаботинского (Тель-Авив), музее «Бейт
Трумпельдор» (Тель-Хай), Центральном государственном историческом архиве
Санкт-Петербурга и Российском государственном архиве литературы и искусства (Москва).
– Здесь и
далее примечания публикатора. |
|
|||
|