Кафедра в городе Энн: воспоминания о прошедшей эре

(продолжение. Начало в №10/2016 и сл.)

Глава 10

Я виноват, любезный читатель, что надолго отложил этот рассказ.

Было много дел, препятствующих настрою, требующемуся для тихих рефлексий о прошлом.

Коллеги со Славянской кафедры моего университета уговорили меня в августе прошлого года (эти строки писались в 2011 году) прочитать осенний курс по русской литературе начала 20-го века (до Отечественной войны). Я давно этот курс не преподавал, и готовиться нужно было довольно много, хотя у меня и сохранились конспекты моих лекций с прошлых времен. Но мой добрый приятель славист Петер Рольберг, заведующий у нас преподаванием русской литературы, уговорил меня, указав, что курс действительно один из самых «лакомых» у нас преподаваемых – сплошной авангард, как известно. До меня его преподавал мой бывший сокашник по Мичиганскому университету (хотя он закончил его до моего приезда в Энн Арбор) замечательный поэт Алеша Цветков, человек мне милый, которого я в юности только что не боготворил. Так что я заступал продолжать добрую традицию. 

Кроме того, преподавание этого курса давало мне возможность поговорить со студентами о внелитературных культурных явлениях, а, в частности, о живописи и архитектуре. Говоря о живописи, я рассказывал студентам о Мире искусства, о Дягилеве, Билибине, Бенуа, Рерихе (на котором я весьма задвинут). Но даже не это являлось основным притягателем. Я умудрился вставить в поток повествования рассказ (с показом) о моих любимых английских художниках 19-го века – Прерафаэлитском братстве, которое, как отмечалось учеными, имело влияние на русский символизм, включая самого Владимира Соловьева. Кроме того, готовя студентов к восприятию русской орнаменталистской прозы 20-ых годов, я много говорил о любимом мною искусстве арт-нуво, и особенно об архитектуре этого стиля, которую я, родившись в Риге, обожаю и по которой сильно скучаю в Америке, даже в архитектурно богатом Вашингтоне. Странным мановением судьбы получилось так, что в Америке на исходе 19-го века доминировал близкий арт-нуво стиль боз-арт, а само арт-нуво как-то в целом не прижилось. 

В результате курс получился насыщенным и разнообразным, и закончил я его мощным аккордом: Мастером и Маргаритой и даже с показом имеющих отношение к тексту романа отрывков из фильма Иисус Христос Суперзвезда. Студенты, впрочем, не очаровались этой столь милой моей душе старой рок- оперой. Студенты, их было десять, вообще как-то не очень очаровались ни тем, что я им рассказывал, ни мной самим, ни даже моими шутками, которые в иные годы проходили на ура.

Помнится, когда я преподавал в том же университете этот курс впервые в 1993 году, мои студенты просто «стояли на рогах», девушки вешались на шею, а одна самая «крутая» и «оттянутая», с самими длинными ногами и невероятной блондинистой копной даже стала возлюбленной на короткое, но памятное время.

Ну, теперь мои мысли были только на науке, и времени ни на что другое почти не оставалось – мне же надо было ходить кроме того на свою обычную библиотечную и кураторскую работу. 

Не могу сказать, что я был разочарован результатами этого семестра. У меня было несколько очень сильных студентов. К примеру, одна девушка написала курсовую работу, сравнивая Маяковского с... композитором Штокгаузеном! Ради одного этого стоило отпреподавать!

Но в целом я, быть может, понял, что преподавание не приносит мне того задора, той радости, которую оно мне приносило в иные годы. Может быть, я выдохся немного...

 Кафедра попросила меня продолжить в последующем весеннем семестре  этот курс (с начала Отечественной войны). Но мне пришлось отказаться – слишком много проектов пришлось отложить из-за преподавания, и откладывать я их больше не мог.

А тут к тому же жизненные обстоятельства накатили, которые, если бы я был связан с преподаванием, были бы еще более неприятными.

12-го января 2011 я сидел себе тихонечко в своем офисе и заканчивал проект гранта на поездку для изучения молодежной музыкальной культуры в Палестине, как зазвонил мой сетевой телефон. Звонил сын. Он студент, в колледже на севере штата Мериленд и в это время он был на каникулах и занимался своим любимым делом: катанием на сноуборде в горах Пенсильвании и преподаванием этого же спорта.

В общем, не очень веселым голосом мой отчаянный, но явно несколько безмозглый отпрыск сообщил, что делал тройное сальто, и что у него не очень получилось. В результате чего он приземлился об лед спиной... и чего-то там у него болит и вообще, как-то хреново.

Я велел ему немедленно двигать в ближайший госпиталь. Собрался с мозгами, закончил отправку своего проекта, позвонил Соне, его маме. Радости такие известия родителям приносят мало...

Мы решили ехать в тот госпиталь в горах, хотя пока не было ясно, что с ним случилось и каковы повреждения.

По пути в госпиталь он позвонил из неотложки, сообщил, что порвал (!) почку...

Я приехал в госпиталь с черными кругами, прыгающими перед глазами. Соня с ее мужем уже были в госпитале. Бруно, наше чадо, стоял на четвереньках на койке, истекая потом от боли, и мычал, что было бы неплохо, если бы вкололи морфий.

Пришли две юные и очаровательные сестры, перевернули его со стонами на спину, хотя при их появлении его небритая физиономия «крутого чувака с горы» просветлилась, и вкололи ему болеутоляющее.

Его отвезли в палату, красивую, новую, блестящую в этом чудесном и полупустом деревенском госпитале, и мы стали ждать. Мало что ужаснее ожидания решений или заключений врачей...

В тот вечер они решили, что, похоже, почка работает и ее можно сохранить. Парень он молодой, крепкий...

Закончили мы вечер втроем с Соней и ее мужем в деревенской харчевне, выпив пару бутылок вина. Ощущение было такое, будто меня переехал бульдозер.

Переночевали мы в отеле около госпиталя, а наутро начались врачи.

Бруно и я упросили Соню с мужем вернуться назад в Вашингтон – мы слишком уж все толпились у ложа больного и задавали одни и те же вопросы. Я остался наблюдать за выздоровлением и за медицинским персоналом, которому, как известно, доверять нельзя.

К полудню появился высокий стремительный главный хирург-травматолог доктор Кросс. По нашей фамилии он сразу понял, что мы принадлежим к одному племени, по моему акценту вычислил, что я – литвак, как и его предки. Бруно, голубоглазый блондинчик, держащийся стоически, как и положено чувакам, занимающимся экстремальным спортом, пришелся ему по сердцу, между нами завязался контакт, а контакт с врачом – половина победы...

Доктор Кросс продержал его в больнице долго, дольше чем это обычно делается в Америке, чтобы убедиться, что кровь в полости живота рассасывается, а кусок почки, отвалившийся (!) от нее, может прирасти. 

После выписки я отвез Бруно домой к маме, на вылеживание.

Сейчас он уже снова в колледже, но на гору ему путь заказан до следующего сезона. А мне бы хотелось, чтобы он вообще туда дорогу забыл... но это мое, родительское...

Так что, любезный читатель, как-то было не до записок.

Теперь я немножко очухался и решил вернуться к ним.

Но тут меня отвлекла было другая штука: я натолкнулся на сообщение о русском фильме Полторы комнаты, поставленном на основе замечательного одноименного автобиографического эссе Иосифа Бродского. 

Эссе это я еще прочитал в 1986 году, когда оно впервые вышло по-английски в Нью-Йоркском Книжном обозрении, и, прочитав его тогда, я совершенно обалдел от элегантности и ясности английской прозы Бродского. Надо сказать, что ни до, ни после я не читал лучшего эссе о советской жизни на английском языке. Лучшее невозможно. Иностранец так не сможет написать по естественной причине своей иностранности, а русскоязычный человек потому, что он не Бродский...

Сперва, когда я прочитал на интернете об этом фильме, я не понял, что к чему, и решил, что фильм, наверное, документальный.

Потом я увидел рекламный ролик этого фильма и впал в озверение, которое возросло по мере ознакомления с многочисленными дебильными ревю этого фильма в англоязычных СМИ. Кинокритики писали чего-то про советские преследования еврейского поэта Бродского. Рекламный ролик фильма начинается с песни Луи Армстронга «Отпусти мой народ» которая в контексте кадров, ею сопровождаемых: маленький мальчик Иосиф чрезвычайно еврейской наружности семенит по Ленинграду... Это наводило на мысли самые унылые, что из Бродского кинематографисты сделали какого-то еврейского великомученика советского антисемитизма, и, может быть, даже и сиониста и борца «за свободу выезда в государство Израиль»...

Я начал писать злобные и ехидные ответы авторам кинообозрений, издеваясь над их трактовкой Бродского как исторической фигуры.

Потом до меня дошло, что, хотя фильм еще не вышел в американский прокат на английском, я запросто могу посмотреть его в сети по-русски, что я и сделал.

Фильм не оказался ужасным. Он даже не оказался особенно плохим. Оказалось, что он не имел никакого отношения к дебильному рекламному ролику, явно смонтированному таким образом, чтобы привлечь американскую еврейскую аудиторию. Не имел он также никакого отношения к глупым и примитивным истолкованиям его и фигуры Бродского англо-американскими кинокритиками.

Фильм этот  оказался как бы «вещью в себе», такой вот кино-поэтической зарисовкой на темы, навеянные эссе Бродского о его Ленинградской квартире и родителях.

Эссе трогательное, ибо оно о разлуке и смерти и о свойствах памяти, и фильм смог в некоторой степени это донести. Но фильм этот в целом мог быть и не о Бродском – он в той же мере о человеческом состоянии, о непреодолимости разлуки, и даже не столько разлуки, связанной с расстоянием, сколько связанной со временем, об умирании, смерти, и этой финальной разлуке и о том, как память является единственным средством преодоления ее. Это также страшный и грустный фильм об умирании семьи, когда были люди, а вот никого не остается. Завершающие сцены этого фильма, где умерший Бродский встречается у стола с умершими родителями – одни из самых сентиментальных и в то же время трогающих сцен, которые я когда-либо видел в кино, а в кино много сентиментальных и трогающих сцен. Юрский, играющий отца Бродского, очень хорош и, говорят, замечательно похож на своего героя. Фильм умело и остроумно комбинирует документальные и игровые кадры. Что касается соплей, размазываемых мультипликационными фрагментами, то это на любителя... Мне это было неинтересно...

 Так что я сперва был занят руганью, связанной с фильмом, которого я еще не видел, а потом, по просмотру, писанием поправок и уточнений.

Странным для меня, далеко не поклонника Бродского, имевшего с ним несколько незначительных, но неизменно неприятных соприкосновений в Америке, оказался общий эффект этого фильма: я ощутил, и весьма болезненно, что мне вдруг, через 15 лет после его смерти, стало  нехватать Бродского. Каким бы он ни был высокомерным, грубым, нетерпимым, назидательным, он был все же стихийной силой, и было интересно, когда он был где-то рядом в пространстве и во времени со своими ужимками и мнениями...

С Бродским у меня не сложились отношения ни в жизни, ни в литературном плане по причине, я думаю, генерационной. 

Я для него был слишком молод и тем неинтересен – мальчишка, а для меня он был слишком грандиозен и устрашающ – мэтр. 

Кроме того, от классического греко-римского наследия, на ошметках знаний которого он построил свою вселенную, на меня веяло и веет жуткой ветхостью и мертвечиной.

Вот сказали юному Бродскому Анна Андреевна и другие культурные и интеллигентные дяди и тети пятидесятых и шестидесятых годов, «что такое хорошо и что такое плохо», и Ося затвердил себе, что поздневикторианские взгляды на эстетику акмеистов и иже с ними – это очень хорошо, и уже с этой платформы он никогда не сходил. Так же и мир его музыки был высокобров, как и весь мир его искусства.

Мне было скучно без поп-культуры в его творчестве, и особенно без отзвуков того искусства, которое мне многие годы, и особенно в юности, было самым близким – рок-музыки. 

Странным было, что такой, казалось бы, глубокий чуткий орган восприятия бытия, каковым был Бродский, был столь глух к звуку времени. 

Поэтому я всегда чрезвычайно уважал Аксенова за его способность слышать звуки времени, как никто, четко и ясно, даже в их зародышевом состоянии.

Бродский и Аксенов – разные художники, но одного поколения, и оба огромного таланта и влияния на русскую литературу. Но мир Аксенова мне был несравнимо ближе, интереснее и живее.

Я извиняюсь перед читателем, но позволю себе еще на секунду задержаться на теме рока или отсутствия рока во вселенной Бродского: здесь было презрение Советского интеллигента, воспитанного на «правильных» примерах классического искусства к рок-музыке как к чему-то низкому, ширпотребному, бульварному. Здесь было пренебрежительное нежелание заметить в «низком, ширпотребном, бульварном» свою красоту. 

А тогда, давно, в 70-ые и 80-ые годы, когда рок был единственной практически, кроме западной литературы, культурной отдушиной для молодежи, так хотелось, чтобы кто-нибудь из русских знаменитых, маститых властителей умов и дум, таких, какими были Бродский, Солженицын и Андрей Синявский, и Владимир Максимов, и Довлатов, и даже Вайль и Генис, вдруг сказали бы нечто ободряющее, поощряющее о той музыкальной культуре, которая столь много значила для нас, молодых. Это было бы так ободрительно, подобное признание. Но нет. Только один Аксенов отметил рок-культуру с интересом и даже любовью. 

Ну что же, так вот и получилось, что русская рок-культура выросла сама по себе, как корявое деревце на склоне утеса, странное, неладное, искорёженное ветрами времен и внутренними чахлыми соками... Так и появилось это нескладное явление, застенчивое и неуклюжее, называемое русским роком... Но об этом позже.

На днях я получил информационный бюллетень с мой бывшей кафедры славянских языков Мичиганского университета, где первые пять лет своей американской жизни преподавал Бродский.

На обложке бюллетеня фотография Бродского и профессора Бенджамина Штольца, того самого, который в 80-ые годы заведовал в Мичигане славянской кафедрой и который принял меня в аспирантуру, о чем я писал в предыдущей главе номер 9.

Бюллетень был посвящен памяти профессора Штольца, который умер в прошлом году. Я не знал о его смерти.

А вот теперь узнал. На меня с обложки бюллетеня смотрели два умерших: знаменитый поэт и американский профессор, который помог многим из нас – изгнанникам - поэтам, писателям, и вот таким парням как я, занимающимся профессионально сохранением памяти о прошедшей эпохе... 

Моя профессорша-старушка Вера Григорьевна Сандомирская-Данэм назвала в разговоре со мной Штольца «приличным» человеком. Мне показалось это несколько прохладным, если не ироническим, определением.

А ведь оно было совершенно точным, на удивление. Если принять во внимание, что на английский оно переводится, как decent, а это уже совсем неплохое слово, если не очень даже хорошее. Прожить жизнь, как «decent man» – это лучшее, на что можно рассчитывать. Выше уже святые...

Профессор Штольц был специалистом по сербохорватской лингвистике и фольклору. Он закончил Гарвард, где учился у Романа Якобсона. Профессором он был занудным. В общении он был по-старомодному сух, неловок. Он был нескладный, скромный, застенчивый, он не умел выражать свои эмоции, и не любил эмоций, но он был добр, совестлив и великодушен. Он не топтал падающих, за человеческие слабости и пороки ему было стыдно, когда он встречался с ними. Меня он странным образом оценил и даже где-то полюбил и поддержал не раз и не два на моем тернистом образовательном пути.

Он был соль земли Америки, вот на таких именно просто «приличных» людях она держится, а не на тех пресловутых тупых и зажравшихся «америкосах-пиндосах» над которыми так любит глумиться европейская культура утонченного «Старого мира...»

Глава 11

Итак, назад к повествованию об энн-арборских приключениях.

После нескольких дней агонии и совещаний с родителями и Соней, я решил принять предложение профессора Штольца и поступить в аспирантуру на кафедру славистики Мичиганского университета. Уж очень невероятно-заманчиво это было. Кроме того Нью-Йорк после пяти лет весьма насыщенной жизни в нем каким-то странным образом надоел. В это даже как-то трудно поверить, что Нью-Йорк может надоесть, но к тому времени часто бывало, что в Нью-Йорке становилось скучно, вроде везде мы уже были, все видели. Конечно оставались замечательные городские улицы, но хождение по ним уже тоже было не в новь. 

В целом, конечно, Нью-Йорк своими размерами, гомоном, темпом сильно изматывал. Любая маленькая надобность, типа похода в химчистку, требовала усилия и времени. 

И меня тянуло предаться интеллектуальным усладам в уюте тихого, буколического университетского городка с милыми кафе и пабами, с огромной библиотекой и роскошными книжными магазинами. 

Тем более, так получилось, что за год до этих решений странным мановением судьбы мой батюшка получил работу главного библиотекаря в Детройтском симфоническом оркестре, и они с матушкой уже жили в Мичигане, в Детройте, в часе езды от Энн Арбора, где мне предстояло учиться.

Так же странным оказалась то, что моя Соня была родом из Мичигана, т.е. родилась она в Ленинграде, но приехала в Америку, в Мичиган, в город Гранд Рапидс, где жил ее отец с женой. Она, правда, оттуда сбежала в Нью-Йорк, где устроилась работать в Колумбийский университет, и где я с ней познакомился через несколько дней после ее приезда из Мичигана. Особенно назад в Мичиган ее не тянуло. Она и так там уже провела пару лет. 

Но мы собирались жениться, заманчивость предложения профессора Штольца была высока, и, хотя Мичиган в целом штат деревенский и жлобский, Энн Арбор в нем являлся зачарованным местом науки и искусства, со своей особой культурой, со старой традицией студенческого радикализма и контркультуры, с богатой музыкальной жизнью, уличными фестивалями искусств и армией чудаковатых персонажей, торчащих в кафе и барах.

Кроме того, в Мичигане красивая северная природа, а в Нью Йорке мы природой были обделены, ибо, чтобы добраться до природы, из Нью Йорка надо было ехать часа полтора, если не больше...

Переезд – дело муторное и крайне неприятное. Надо ликвидировать одну квартиру, снять другую. Выкинуть кучу нажитого мусора, нанять грузовик. Загрузить грузовик. Перегнать грузовик из штата в штат и разгрузить его на новом месте. Т.е. мало не покажется, а времени у нас на это было всего две недели. Мичиганцы не много времени дали мне на раскрутку...

 Очень было жалко бросать нашу Нью-Йоркскую квартиру, в которой мы прожили пять лет. Последний год мы жили в ней с Соней вдвоем, это было очень круто, иметь такую квартиру, и к нам беспрестанно ходили люди на посиделки. Квартира была городская, т.е. субсидируемая городом в комплексе для городских служащих, и потому очень дешевая. Была она огромная – две спальни, большая кухня и гостинная. Плюс при доме была парковка. Расположена она была очень удобно, тоже в 3-х остановках от сердца Манхеттена через мост Куинзборо, сразу на берегу Ист Ривер, в районе Лонг Айленд Сити, также известном, как Астория. Из окон квартиры был виден Манхеттен за рекой, небоскребы и даже Эмпайр Стейт Билдинг. Конечно, это был не Манхеттен, но Астория по-своему очень привлекательный район. По слухам это второй по размерам после Афин греческий город в мире, и там живет более миллиона греков. Но и не только греков, a итальянцева и всякого рода славян. Там были греческие, болгарские, сербские церкви. Замечательные мясные, рыбные, хлебные лавки и кондитерские. В кафе целыми днями сидели усатые греки и пили кофе с пирожными, пока их женщины дома стирали. Еда в Астории была многообразна, недорога и невероятно хороша по качеству. На улице все говорили на каких-то непонятных языках. Асторию мы любили – здесь было уютно, вкусно и безопасно. С ней нам было расставаться особенно тяжело.

Но переехали...

В Энн Арборе в такие короткие сроки мы смогли снять квартиру, не очень удобную, минутах в двадцати от города, среди каких-то полей и кустов в комплексе унылых домов, называемых «садовые квартиры», в которых обычно живут обиженные на жизнь «профессионалы» в начале своих карьер, пока неспособные купить себе вожделенный дом американской мечты. От этого они чувствуют себя ущербно, стесняются самого факта своего убогого существования и приветливостью не отличаются. 

Но это было наше временное пристанище, и у нас была машина, что позволяло добираться до центра легко и удобно.

Мичиганский университет грандиозен по размерам, и сам университетский городок содержит в себе все элементы, которыми подобные городки знамениты: в самом центре просторная, обрамленная старыми деревьями площадь – университетский «квад», сердце кампуса. Вокруг площади солидные помпезные неоклассические здания университетского комплекса с могучими колоннами, и две библиотеки – величественная с широкой лестницей, портиком и колоннадой аспирантская библиотека и современная красного кирпича библиотека для младшекурсников. Библиотеки соединены воздушным переходом. От «квада» лучами расходятся улицы, ведущие либо в городской центр к кафе, ресторанам и магазинам, либо к готическому комплексу юридической школы, либо к эспланаде, окруженной величавыми административными зданиями, и к музыкальному залу около высокой часовой башни. Подле этой башни, служившей также билетной кассой, и музыкального зала находилось здание «Современных языков», где была расположена моя кафедра, и кабинет, ставший моим «домом» на последующие восемь лет. Здание было довольно мерзкого вида – плоский бруталистический бункер из красного кирпича с черными затемненными окнами в стиле тех унылых и бездарных домов, что строили повсюду в Америке в семидесятые годы. 

Тогда, конечно, я не мог представить себе, что проведу в Энн Арборе такое долгое время. Но так уж в результате получилось.

Кафедра началась для меня с офиса секретарши профессора Штольца и всего факультета по имени Нора. Нора была родом из какой-то латиноамериканской страны и не знала ни одного слова по-русски. Что не мешало ей практически управлять всей кафедрой, ибо профессор Штольц был не очень практичен и весьма рассеян. Нора была и его ассистенткой, и советчицей студентов по житейским и академическим вопросам. Она знала все правила кафедры, объясняла, как и когда брать какие курсы и сколько зачетов нужно для окончания той или иной программы. Этим конечно должны были заниматься профессора, но Нора делала это лучше и проще, и все попросту предпочитали обращаться к ней с подобными вопросами.

Поэтому именно Нора объяснила мне, с чего я должен был начать свое образование, и к кому из профессоров на курсы записаться в первую очередь. Для начинающего аспиранта обязательными были: обзор русской и советской литературы первой половины 20 века, история древней русской литературы, старославянский язык и семинар, пока еще без темы и без названия, называвшийся просеминар, где разные профессора рассказывали нам немножко о том, чему мы смогли бы научиться, если бы взяли их курсы.

Таким образом по советам секретарши Норы я записался на свои первые курсы в Мичигане и познакомился с моими первыми профессорами.

Курс по литературе 20-го века вел известный историк советской литературы Деминг Браун. О нем я не знал ничего. Все вокруг шутили, что в американской славистике несколько Браунов: есть замечательный ученый по 18 веку Эдвард Браун, а вот нам, мол, достался самый тупой и скверный Браун – Деминг... Так как Браун мне был вновь то я прислушивался к слухам о нем – мне пока тогда была незнакома простая заповедь – суди, мудак, о людях не по тому, что тебе о них говорят, а по тому, что они делают, и особенно делают тебе... 

Но я был молод и глуповат и отнесся с Демингу с заведомой иронией и даже пренебрежением. А он тем временем ко мне относился очень любезно и уважительно. Тут, видимо, играли роль два фактора: то, что я был советским эмигрантом, а он испытывал к нам, как группе интерес и уважение, и то, что я был рекомендован моей знаменитой «старушкой» Верой Григорьевной Сандомирской-Данэм. Я еще плохо въезжал в то, как мир нашей кафедры работал, и как важны в нем связи и рекомендации.

Профессор Браун, может быть, не был блестящим профессором-философом, а такие были у нас на кафедре. Он был, скорее, как хороший школьный учитель, но заставлял нас, студентов, пускаться в порою оживленные беседы и внимательно прислушивался к нашим мнениям. Я ему определенно импонировал, и он часто во время лекций ко мне обращался, интересовался моим мнением. Курс был легкий и включал литературу первой половины 20 века, я теперь сам преподаю подобный курс в моем университете, но строю его значительно сложнее и разнообразнее. У Брауна я немногому научился, но научился тому, как вести себя в аспирантском классе, как учиться, а это было не мало. Этот класс стал легким вводом в сложный аспирантский мир.

Про Деминга Брауна студенты говорили, что с ним надо быть очень осторожным, что он очень мнителен и обидчив и выражает свое отношение к студентам через сложную систему плюсов и минусов. Так говорили те, кто получили у него минусы, указывая на то, что Браун давал минусы не за плохую работу, а за качества характера. 

Я минуса не получил, а получил свою чистенькую и кругленькую отметку. А за этот курс, если бы не был мудаком, то уже бы врубился, что Деминг ко мне хорошо относился. Но я был мудак. 

Что бы это изменило? Возможно, ничего, а, с другой стороны, имя профессора Брауна имело определенный, и даже немалый, вес в мире американских славистов, и студенты, которым он покровительствовал, получали места в отличных университетах. С другой стороны, эти студенты были, как правило, примитивные мудаки и зануды, так что, может быть, я и не был уж такой полный мудак, избегая покровительства Деминга Брауна. В течение лет я с ним мало общался и несколько сторонился его, а он, тем не мение, испытывал искренний интерес ко мне и, узнав, что я буду писать диссертацию о советском роке, даже снабдил меня очень ценной записью интервью о советском роке канадского исследователя оного, Ника Глоссопа, которое ответило на некоторые вопросы по теме моей диссертации, у меня имевшиеся...

Потом оказалось, что не все так просто было с профессором Брауном, и его интерес к моей необычной теме диссертации был мотивирован личным фактом его биографии, о котором я не имел никакого представления. С виду Браун был типичный консервативный американец из культурных. У него была такая же старушка-бабушка, сухая и консервативно одетая жена. И вдруг оказалось, что у этой пары, которую уж никак не заподозришь в этом, их любимая дочка пошла по достаточно странной стезе: она была хорошей и даже несколько известной блюзовой гитаристкой! В блюзовой среде мало женщин, блюз в целом не женское дело, хотя в нем и работают блестящие женщины-музыканты. Старик Браун, по слухам, очень уважал творчество свой дочки и гордился ею... Вот и разбери, кто козел, а кто нет...

Другой профессор, с которым я столкнулся в мой первый семестр, был специалист по средневековой истории России и по древнерусской литературе Гораций Дьюи. Он так сам произносил свою явно французскую фамилию – Дьюи, хотя мне казалось, что она должна по-русски писаться как Дюи...

Профессор Дьюи был учеником прославленного русского историка-эмигранта графа Андрея Лобанова-Ростовского, у которого Дьюи учился за много лет до меня, там же в Мичиганском университете.

Дьюи был красивый пожилой мужчина, высокий, седой, худощавый, классической англо-американской наружности. Он выглядел, как типичный университетский профессор, у него были мягкие, вкрадчивые манеры, в голосе и улыбке было нечто елейное, почти поповское. Он казался мягким, заботливым, добрым старичком, которому хотелось открыть сердце, от которого веяло мудростью и пониманием. 

К сожалению, это только казалось. Дьюи был сплетник, наслаждался втыканием ножа в спину даже тем, борьба с кем не могла принести ему особого удовлетворения. Он был коварен, подозрителен, мелочен, и в нем странно уживались два человека – блестящий, глубокий, талантливый профессор, который преподавал искренне и с интересом, и почти садистский мучитель и кликуша. 

Я это познал на собственной шкуре, по мудачеству купившись на его благородные манеры и вкрадчивый ласковый тон. Судя по обстоятельствам, я нарвался на его проделки несколько раз, по своей же тупости и нежеланию слушать других, более добро расположенных ко мне профессоров, да и по неспособности смотреть фактам в глаза. 

Один раз я очень серьезно нарвался с ним, но это уж слишком неприятно вспоминать, и я не буду, скажу лишь, что страху я натерпелся изрядно, думая, донесет он на мои нелепо оброненные речи или нет. В тот раз он, вроде, не донес, но донес профессору Штольцу ранее, что я признался ему, Дьюи, что преподавание русского языка меня мало интересует как карьера, и после этого мне стали давать меньше и меньше классов для преподавания, а для нас аспирантов это преподавание было единственным средством к существованию, так что, похоже, Дьюи мне услужил... 

Но добрый Штольц совсем не выгнал меня, только давал мне минимум работы. Хотя, с другой стороны, Штольц мне всегда давал летнюю работу – преподавать интенсивные короткие курсы русского языка, за которые платили отлично, и которые давали возможность нам с Соней путешествовать два остальных летних месяца по просторам Америки и Канады...

При всем его коварстве профессор Дьюи был профессором блестящим, увлекающим, почти зачаровывающим. В отношении к литературе он был, с одной стороны, строгим формалистом, с другой – историком и сочетал эти два течения блестяще. Он впервые познакомил меня с концепцией формально-структурного подхода к литературе, когда подобный подход осуществляется не ради самого себя, а ради того, чтобы показать как формальные и структурные методы, используемые автором, поддерживают или проявляют его эстетически-философскую концепцию. До Дьюи слово формализм было анафемой для меня. Я верил только в философско-психологически-социологическое интерпретирование литературных произведений, в их идеи. Как они строились и какими методами, меньше всего на свете интересовало меня в те юные годы, и наоборот эти вопросы казались нелепыми и тривиальными. 

После Дьюи я сам стал пользоваться формально-структурологической методологией. Убедительностью своих построений он привил нам этот подход, показав его в действии. Он был вдохновляющий ученый, и его лекции по истории и стилистике русского юродства произвели  на меня неизгладимое впечатление и стали основой многих моих собственных теорий по стилистике юродства, которые я впоследствии применил к протопопу Аввакуму, Василию Розанову, Венедикту Ерофееву, а позже, к моей великой гордости, и к Петру Мамонову и Егору Летову. Так что, несмотря ни на что, я признателен покойному профессору Дьюи, заронившему в моем мозгу искру интереса, который сохранился у меня по сей день. У Дьюи было слабое сердце, он умер году в 90-ом, до того, как я закончил свою диссертацию. Он умер незаметно, я даже не знал, когда это случилось.

Другим профессором, с которым мне довелось столкнуться в мой первый семестр в Мичигане, был чех, лингвист Ладислав Матейка. 

Матейка был профессором очень знаменитым, и даже не своими собственными исследованиями, но тем, что он являлся, по его же словам, ближайшим студентом Романа Якобсона, у которого он учился в Гарварде, и основателем и главным редактором академического славянского издательства при нашей кафедре – Мичиган Славик Публикэйшенс. Через свое редакторство Матейка знал всех и вся в мире славистики, и его тоже все знали. 

 Матейка был высок, красив, не без элегантности, ему было лет 65, но он был бодр, боек и доброжелателен. И он очень хорошо знал всем цену, но интересно было то, что он судил людей не только по связям, но и по способностям.

В одну из первых встреч со мной он сразу же поинтересовался: «А вас нам рекомендовал Иосиф?» Он имел в виду Бродского. Я ответил, что нет – Вера Данэм (моя старушка). 

Матейка приостановился, пожевал губами, оценивая эту информацию, и потом великодушно сказал: «Ну, это почти одно и тоже – они с Иосифом в Куинс Коледже одна компания... Но вы знакомы с Иосифом?» На что я мог честно ответить, что да, знаком, ибо когда-то представился Бродскому на литературных чтениях в Нью Йорке. Матейка остался этим доволен, и впоследствии не раз представлял меня разным людям как «друга Иосифа», каковым я конечно не был. Но он либо забыл об этом, либо ему было приятно так думать. 

Однако относился ко мне Матейка положительно не по причине Бродского, а потому, что ему импонировали русские эмигранты, я был молод и полон идей, а он это ценил, и что было немаловажно для него, как для даже в его совсем зрелые годы весьма флиртоватого чеха, – у меня была красивая жена, которую он тут же взял на работу, как наборщицу русских текстов в его издательстве. Матейка очень любил компанию молодых и красивых дам, чем был тоже знаменит, и о его былых похождениях ходили легенды. Он был красноречив, треплив, остроумен, и пользовался, как и Деминг Браун, большой властью на кафедре. 

Я у него брал два или три класса: старославянский язык, славянское языкознание, и, кажется, еще какой-то курс по лингвистике. Ни в один из им преподаваемых предметов я не въезжал и умудрился их сдать только благодаря помощи моих соклассников – Джо Крафчика и Юрия Илющенко, о которых позже. 

Матейка не был хорошим профессором, он объяснял все быстро, налетом, по верхам, как будто мы уже все знали, и удивлялся, когда замечал, что это было не так. Но наша группа ему нравилась, он нас не унижал за тупость, которую мы, особенно я, иной раз проявляли, хотя были студенты, которых в былые годы он смешивал с грязью... Его курсы были хороши бесконечными отступлениями и рассказами про его знаменитых знакомых и друзей – Якобсоне, Кундере, Шкворетском, Климе, Милоше, Пражском кружке, с которым он был связан в юные годы... 

Именно Матейка заметил мои писательские наклонности и напечатал мое первое эссе в знаменитом и супермодном в те годы альманахе, который он издавал – Кросс Кюрентс. Мое эссе, которое его привлекло, называлось Хиппи в Прибалтике и было первой работой по советскому движению хиппи, когда-либо напечатанной на Западе или Советском Союзе. Я написал это эссе изначально по-русски, и Матейка был так впечатлен, что даже нанял очень высококачественного переводчика – нашего же профессора Марка Суино, талантливого человека, но беспросветного пьяницу, перевести мое эссе на английский. Суино, к сожалению, тогда совсем не просыхал, и перевод вышел корявым, но все равно я попал в престижный альманах и вошел в историю, впервые обратившись к теме советских хиппи. Год был 1987-ой...

Потом на пике вдохновления и положительных отзывов о данном выпуске альманаха Матейка заказал мне большое, страниц в 50, эссе с более детальным описанием жизни советских хиппи в моей родной Латвии. Я просидел месяц за машинкой, компьютеров тогда не было, и уже по-английски написал труд, который, как видно из названия, касался более широких вопросов, нежели только жизнь советских хиппарей. Это эссе называлось –Вырастая в Латвии в качестве полу-еврея.

Эссе понравилось Матейке, но он никак не мог решить, что с ним делать, ибо оно отходило от темы, им изначально мне заданной. Он мучился, мучился и в результате с большими стенаниями и извинениями решил не печатать... Я не очень приуныл, ибо решил вставить это эссе в более крупное мемуарное произведение, которое я и по сей день не закончил... Но закончу, убеждаю вас, закончу.

Моя работа над этими «хипповыми» эссе не пропала зря и легла в основу моей докторской диссертации о культуре советских хиппи, их сленге и традиции советского рока...

Как я говорил, Матейка пользовался властью на кафедре. У нас все профессора делились на властных и безвластных. Властными были Матейка, Браун, Штольц, Мерсере (специалист по Лермонтову и романтизму) и тогда еще живой, но очень больной суперзнаменитый хозяин издательства Ардис профессор Карл Проффер (он умер через год после моего приезда в Мичиган). Безвластными, но глубоко уважаемыми и любимыми студентами были: Ася Гумецки (специалист по поэтике, Маяковскому, Украинскому языку), Богдана Карпентер (специалист по польской литературе), Герб Игл (специалист по кино, семиотике и заведующий преподаванием русского языка, т.е. мой непосредственный начальник), Марк Суино (преподаватель русского языка, переводчик и пьяница), упоминавшийся выше профессор Дьюи и, конечно, самый блестящий, таинственной и болезненно-сложный в человеческом отношении – Ирвин Титюник, специалист по Гоголю и по восемнадцатому веку. О нем потом и много...

В целом мы – студенты – считали властных профессоров козлами, а безвластных очень ценили. У властных были деньги для раздачи любимчикам в виде стипендий и возможность порекомендовать тебя на хорошую стипендию или работу.

У безвластных были знания, с ними было интересно. А дружба, скажем, с Титюником, была просто Святым Граалем нашей кафедры –  быть приближенным к его двору было особым суперстатусом.

Кто же были другие студенты, мои соклассники?

(продолжение следует)