“Жена мёртвого человека”

Прелюдия

   Софа Кузнецова, в девичестве Кавалерчик, родилась в 1950 году в Бобруйске в семье водопроводчика. Ее отец, Самсон Кавалерчик, был личностью уникальной – умницей и красавцем-мужчиной. О нем ходили легенды. Самая известная, которую на послевоенных бобруйских кухнях рассказывали шепотом, была о том, что, вернувшись с войны в Бобруйск после демобилизации в 1946 году, он своими руками задушил человека, который выдал его родителей и сестер немцам во время оккупации. К сожалению своих немногочисленных близких, любимец бобруйских женщин Самсон умер, не прожив и 40 лет. Сердце... "Врачи убийцы" – процедила сквозь зубы Софочкина мама Броня, стоя у открытого гроба. Испуганной девочке тогда едва исполнилось 10. Она хорошо запомнила, как четверо здоровенных, пылающих перегаром евреев, вынесли папу на улицу, как нескладно заиграл пьяный оркестр, и плохо одетая процессия двинулась прямо по грязи испокон веков не видавшей асфальта улицы. А вот рыдания незнакомых блондинок в памяти Софы не зафиксировались. Но они были, были! На бобруйских кухнях за рюмками чая судачили об этом ещё не один год. Броня Кавалерчик осталась с дочкой одна. Жили они в частном доме на улице Толстого, недалеко от городской бани. Самсон построил его сразу после своего, полного регалий, возвращения с фронта. Еврейское кладбище, где Софиного папу похоронили, в Бобруйске находилось совсем рядом, на Минской, в нескольких остановках автобуса. Броня ездила туда каждое воскресенье, убирала могилу и плакала. Плакала она и дома. Замуж не вышла. Выплакав свое, и так неважное, покалеченное войной здоровье, Броня умерла весной 1980 года и была похоронена с Самсоном в одной могиле в соответствии с ее просьбой.

Софа вышла замуж в 1972 году сразу после окончания в Минске Белорусского Технологического института. С Фимой Кузнецовым ее познакомил Пинхус Гоникман, кузнец и по совместительству сваха. В его "картотеке" нашелся жених и для Софочки. Все это затеяла, конечно, Броня, знавшая Пинхуса еще со школьной скамьи. На Софиных русских и белорусских институтских друзей Броня раз за разом накладывала вето. ГУИМ у себя дома она видеть не желала. Такого позора она не допустит. В конце концов, привыкшая к подчинению матери Софа подняла руки. Распределиться в Минске не получилось, с Андреем Петренко, однокурсником, любившим ее в последние два года, пришлось некрасиво расстаться. Софа смирилась и, без видимых проблем, упала в Фимины объятия. Фима был хорошим добрым парнем, настолько же тучным, насколько скучным. По бобруйским понятиям он засиделся без семьи – за месяц до свадьбы ему исполнилось 25. Появление в его жизни яркой, начитанной, полустоличной Софочки было настоящим чудом. Его мама Зина только и делала, что всплескивала руками от счастья, неизвестно откуда и почему привалившего в их дом. Свадьбу справляли в ресторане "Алеся". Гостей много собрать не удалось. Броня с братьями не разговаривала десятилетиями, Фимина семья погоды не сделала. Компенсировали все очень кстати приглашенные Фимины сослуживцы с Бобруйскшины и Софины школьные подруги, тоже недавно вышедшие или собирающиеся замуж. Немолодые бобруйские официантки в коротких юбках и белорусских кокошниках работали от души, буфет то и дело отпускал водку, и ещё, и ещё, и ещё, пожалуйста. На небольшой сцене работал ансамбль с модным репертуаром. Певец с бакенбардами, похожий на Магомаева, был специально заказан из минской гостиницы Юбилейная. В завершение вечера, за отдельную плату, по просьбе, из-за водки совсем потерявшего страх Фимы, под стоны зала, музыканты несколько раз исполнили Хава Нагилу. Зал аплодировал стоя – запачканными свиным жиром ладонями. "Софа, Софа... Иди сюда, я тебя поцелую... – пьяный Фима в специально сшитом у модного портного Кунина костюме, попытался обнять свою новоиспеченную супругу. "Да, пошел ты..." Софа даже взглядом не задержалась на едва стоящем на ногах муже.

В этом стандартном браке начала семидесятых у Фимы и Софы родился один замечательный сын – Сергей. Сережа рос любознательным мальчишкой, немного шаловливым. Чем-то он напоминал Софе ее уже полузабытого папу. Мальчик хорошо учился, Софа даже не заглядывала в его тетрадки. Табели он приносил стабильно отличные. Да, иногда возникали проблемы с поведением – там подрался, здесь нагрубил преподавателю, но общей картины это не меняло. Сергей подавал надежды. Еще с малолетства мальчик пристрастился к западным голосам, по вечерам уроки делал под "Радио Свобода" или "Голос Америки". Он и убедил маму с папой уехать. Удалось это ему не без труда. В то время, когда в Бобруйске хозяев меняли целые переулки, Фима отмахивался и злился, когда с ним пытались разговаривать об Израиле (ударение на И) или Америке (да что я там буду делать?). Сергей заканчивал 26-ю школу на Шмидта в 1990 году. Уже уехал в Америку директор Палей, в Израиль учитель физкультуры Гофман и два учителя математики, учительница Сергея по английскому уже успела прислать первые письма из Австралии. Фима сдался, когда Сергей рассказал, что заявление об увольнении подал военрук, коммунист с 50-летним стажем, подполковник в отставке – тоже собрался к детям в Израиль. Кузнецовы начали собираться. За копейки продали дом на Толстого и недавно приватизированную квартиру на Лынькова, в которой они жили в последние годы. Софа уволилась с работы, Фима, скрепя сердце, работал почти до самого конца. Так или иначе, сразу после нового 1991 года подгоняемые возможным призывом Сергея в армию Кузнецовы приземлились в аэропорту имени Бен Гуриона в Израиле.

1 – Un

   Новая страна встретила Фиму, Софу и Сережу с “распростертыми объятиями". Ближневосточная специфика немедленно обрушилась на ошарашенных новой жизнью людей в виде войны с Ираком – с ее сиренами воздушной тревоги и убивающим душу страхом. Пережили. И, что удивительно, после этого стресса все у них пошло как-то подозрительно ровно. По прошествии года и Фима и Софа уже работали, она в бухгалтерии, он на заводе. К концу второго купили квартиру и машину, белую Mitsubishi Lancer. Затем были первый отпуск в Эйлате, первый шашлык в Азуре, первый свиной стек в арабской Асе на заправке возле Рамле и – как апогей успешной абсорбции – ежегодная встреча бобруйчан в лесу Бен Шемен. Фима особенно гордился своим новым 27 дюймовым японским цветным телевизором. Он все время вспоминал, что "дома" в Бобруйске, у них был купленный по блату 20 дюймовый Горизонт с выдвигающейся панелью настройки каналов справа от округленного экрана. “Нет, ты подумай только как мы там жили”, – с этими словами потеющий Фима с бутербродом в руках усаживался перед экраном чтобы посмотреть очередное “Поле Чудес”.

К Софиному удивлению не прижился в Израиле именно Сергей. Хорошенький мальчик, которому шатенки с Даманского в Бобруйске проходу не давали, неожиданно для себя остался совершенно один. Сломаный одиночеством, полностью потерявший нравственные ориентиры, часто выпивший. Его надежды и ожидания сменились глубоким разочарованием. Он не смог поступить в университет и, в попытке вырваться из постигшей его депрессии, призвался в армию. Там тоже все было непросто – тюрьма, дезертирство, Ливан... Сергей был на грани, но командиры его отстояли, и он отслужил 3 с половиной года водителем грузовика, окреп физически и морально. Приходя домой, он охотно строил планы на будущее. Софа радовалась и постепенно успокоилась. После демобилизации и, несмотря на данное родителям обещание, в университет Сергей документы не подал. Вместо этого стал пропадать сутками на работе (военная профессия водителя неплохо кормила) и вскоре начал поговаривать о возвращении в Бобруйск. Но Софа не позволила: "Только через мой труп! Хочешь уехать, уезжай, но не назад. Ты молод, двигайся дальше". Сергей послушался и купил билет на самолет... в Белоруссию. Год спустя он вернулся в Израиль с женой – миловидной точеной блондинкой польских кровей, с которой познакомился в Минске на дне рождения одноклассника. Сразу подали документы в Канаду, пока бумажки оформлялись, у Сергея родились дочь Стефания и сын Антон. Летом 1998 года Сергей с семьей улетел в Торонто. Софа и Фима остались одни в своей бат-ямской квартире.

Отъезд сына разрушил и так едва стоящую на ногах семейную гармонию между Фимой и Софой. Они перманентно ругались и всё больше сторонились друг друга. Но что-то необъяснимое их все же держало. Даже сильно пьяный, после целого рабочего дня и неизвестно где проведенного вечера, Фима всегда после полуночи возвращался домой к своему телевизору. Иногда в это же время рядом с ним усаживалась только что вернувшаяся Софа. В такие моменты они смотрели друг на друга с нескрываемой симпатией и даже случалось, что подымали бокалы. Потом обнявшись звонили Сергею в Канаду, по очереди разговаривали и уже совсем глубокой ночью плакали каждый в своем углу. Они очень по нему скучали. Именно он был их семьей, единственным и неповторимым достижением их заурядной жизни. Но с утра все начиналось сначала – брань и ругань, ругань и брань. “Может разведемся уже?” – иногда в пылу спора произносила Софа, Фима молча собирал вещи и уходил из дома на несколько часов, которые обычно проводил в машине. Позже он всегда возвращался. В его понимании развод был недопустим, Фима был так воспитан. И он любил Софу. А она его нет.

Они не всегда жили плохо. Были и в этой семье свои периоды ренессанса никем не испытанных чувств, когда им было хорошо вместе. Фима это помнил и время от времени пытался вызвать Софу на разговор. Она сопротивлялась, пряталась в своем одиночестве, тупых подругах и бесконечных слезах. Но Фима настаивал, он даже предложил снова спать вместе, как когда-то... "Как сто лет назад" – подумала про себя Софа. "Софа, милая моя, тебе скоро 50, мне 53. Самое время что-то изменить. Согласись..." Она не согласилась, но сопротивляться больше не стала, Фима был слишком жалок, а она не слишком молода. "Хорошо Фима. Все будет как раньше... Но при одном условии!" Софа вкратце описала Фиме как она все это видит. Она согласна дать Фиме шанс, они снова будут семьей и да, "Фимочка, мы будем спать в одной кровати, но для этого тебе, Фима, придется избавится от одного своего недостатка". И что это на нее нашло? Откуда это вылезло? Софа потребовала, чтобы муж излечился от храпа, сделал операцию. С возрастом погрузневший и всегда храпевший Фима, сейчас делал это особенно неистово. Каждую ночь из его комнаты до Софы доносились безумные, вибрирующие трели. Похоже это было, скорее, на работу генератора. Чутко спящая Софа страдала от этого шума даже в другой комнате, при этом Сам Фима спал как младенец и в самые шумные ночи. Ну что ж, операция так операция. Ради Софиной задницы, Фима был готов на все. Он даже подпрыгнул от радости, когда узнал, что от него требуется. В душе он опасался, что от него потребуют убрать живот, ходить на концерты, читать Алексиевич и одеваться по последней моде. А тут храп, да подумаешь... Общий наркоз и кое какие денежные затраты его не остановили. Он даже сел на диету перед операцией по совету диетолога, к которому его направил хирург. Операция была запланирована на начало мая, в июле Софа отмечала пятидесятилетие. По плану Фимы на банкете в их любимом русском зале торжеств они предстанут в амплуа любящей, сплоченной пары. "Эх упоительны в России вечера...", – подумал воспрявший духом Фима и с удовольствием втянул в себя живот. Софа еще с зимы начала составлять списки приглашенных. Обещал приехать Сергей с семьей.

Устранение храпа. Пустячное дело – лежишь спишь, тебе делают пару надрезов и все – ты как новенький. Операцию назначили на 9 утра в понедельник. Аккуратно побритый Фима поехал в клинику на автобусе. Софу не будил – ехать с ним в больницу она все равно не собиралась. "Пусть спит", – подумал Фима и аккуратно прикрыл за собой дверь. Даже Софино отсутствие не могло испортить Фиме его приподнятое настроение. Он улыбался, шутил с медсёстрами, когда его везли в операционную. На операционном столе он с интересом разглядывал лица врачей и прислушивался к их разговорам. За мгновение до того, как наркоз подействовал, Фима вспомнил своих покойных родителей. Эта мысль пришлась ему по душе и успокоила. Фима уснул мгновенно под воздействием введенного ему в вену лекарства. Ни он, ни еще спящая Софа не знали, что домой Фима больше не вернется.

2 – Deux

   Софа проснулась от телефонного звонка, совершенно разбитая, прошла в гостиную чтобы ответить. Одиннадцать утра. Вроде бы я ставила будильник на полдвенадцатого? В 12 Фима должен уже был находиться в интенсивной терапии. Она планировала туда пойти в это время. Но который час сейчас? Ну да же, одиннадцать..? Кто же это звонит, мать вашу – Софа подняла трубку. Алло? Что, что вы сказали? Не вышел из наркоза? Клиническая смерть, были предприняты все необходимые действия? Остановка сердца, но сейчас ему лучше... Реанимация? Аппарат искуственной вентиляции? Где он, скажите мне, где он... В реанимации Ихилов? Трубка выскользнула из ее руки, и Софа, как ей показалось, на мгновение потеряла сознание. Кто-то еще долго кричал в телефоне, но Софа его уже не слушала.

Через полчаса Софа была в больнице. Сначала к Фиме ее не пустили, два русских врача начали по очереди объяснить ей, что произошло. Хирурга, проводившего операцию в Бат Яме уже и след простыл, поэтому информация не была из первых рук. Терминология не была ей понятна. Она поднялась с места, не дожидаясь формального окончания беседы. Где он?.. Ее проводили. Фима лежал с открытыми глазами на высокой реанимационной койке, укрытый простыней с эмблемой больницы. С полными слёз глазами Софа стянула ее с Фимы. Он был весь утыкан проводами и трубками. Они выходили, как Софе показалось, отовсюду. Аппарат искусственной вентиляции был подключен к трубке, выходящей изо рта, из носа тянулась трубка зонда питания, к рукам присоединили капельницы, а сбоку кровати висел мочеприемник, присоединенный к катетеру, введенному в член. Скованные спазмом конечности сразу бросились ей в глаза. Руки были неестественно, по кроличьи, собраны на груди, ноги вытянуты, ступни выгнуты, как у балерины, стоящей на пуантах. Все поплыло перед ее глазами и, наконец, пол поднялся до уровня взгляда и больно ударил ее по голове...

Первые недели прошли как в тумане. Состояние Фимы оставалось стабильно плохим, без каких-либо признаков возвращения в сознание, более того, по прошествии 20 дней у него достали из горла интубационную трубку и машину подключили к трахеостоме – своевременно сделанному отверстию в шее, через которое сейчас Софиному мужу предстояло дышать. Внутри отверстия закрепили съемный пластиковый разъем, в который вставлялась небольшая трубочка, которую теперь несколько раз в день чистили. Всё это хозяйство держалось с помощью поролонового шнурка, завязанного у Фимы на шее. Шнурок меняли раз в день. За сутки, несмотря на все ухищрения медсестер, он пропитывался Фиминой слюной, мокротой и гноем обильно выделяемыми из дыхательного отверстия во время кашля, что в свою очередь приводило к возникновению неприятного запаха.

Три недели спустя после Фиминой госпитализации в Израиль прилетел Сергей. Все, что он говорил, как делал, на что обращал внимание, произвело на Софу крайне неприятное впечатление. Он как-будто не интересовался больным папой и потерянной мамой, вместо этого он стоически принялся раскапывать финансово-бюрократическую сторону вопроса. Может быть, пытаясь отстраниться, он и был прав, но с точки зрения Софы, в этот конкретный момент, это выглядело отвратительно. Она нуждалась в сыновьей ласке, но Сергей по несколько часов в день проводил со страховыми агентами, начальником отдела кадров завода, на котором Фима работал. Он даже поехал в клинику, где Фиму оперировали, и некрасиво ругался там с врачами и угрожал им судом. Обо всем этом он рассказывал маме по вечерам, когда на полчаса присоединялся к ней возле папиной кровати. Софа отстраненно не слушала и в глубине души хотела, чтобы сын поскорее уехал. В конце концов, собрав несколько внушительных горок бумаг, Сергей улетел. Софа не поехала провожать его в аэропорт, сославшись на плохое самочувствие. Фиме как раз заменили кормление через зонд на желудочную гастрономическую трубку, выходящую прямо из его живота. Каждое новое отверстие в Фимином теле воспринималось Софой как личная неприятность. Она тяжело переживала каждую царапину, каждый синяк от неудачно поставленной капельницы. От вида ожидаемо появившихся пролежней она натурально сходила с ума. Ежедневное прощание с привычным восприятием мира последовательно ломало Софину психику.

Начинался третий месяц госпитализации. Больше 100 дней в реанимации не держали, нужно было искать другое место. Фима уже самостоятельно дышал, но нуждался в кислороде. О возвращении к жизни речи не шло. Вердикт врачей был неутешителен – поражение мозга и все вытекающее из этого – нарушение функции дыхания, паралич и когнитивный уход... Кома. "Вегетативный больной, овощ..." – то и дело произносили врачи и медсестры, занимающиеся Фиминым телом. Но до Софы все еще не доходило истинное значение этих слов, она продолжала надеяться. "Ему не помочь..." – некоторые врачи рубили правду-матку." Он будет лежать еще долгие годы или умрет, или нет, но потом все равно умрет... Подумайте о себе милая женщина..." Пощечина проследовала в сторону лица собеседника из самого сердца, слишком откровенный, ошарашенный доктор не успел и ахнуть, а Софа уже бегом направилась в Фимину палату. Это был уже совсем не тот Фима. Но это была и совсем не та Софа.

Сергей из Канады грузил ее поручениями, связанными с ожидаемыми выплатами. Софа уже знала, что ей заплатят очень много денег. Фима удивил ее, этот неповоротливый, как ей казалось, недалекий увалень, ничего ей не сказав, побеспокоился о самых лучших страховках. Но делала Софа все это, не вникая. Ей было не до этого, как, впрочем, и до всего остального. Софа разрывалась между работой, больницей и мыслями о будущем, которое сейчас представлялось ей одним невыносимым, страшным испытанием. Она рассталась с мужчиной, который скрашивал ее одиночество в последние несколько лет, с Фимой. Она поняла, что это не может продолжаться. Ни из каких соображений. Софа ощутила новое, поглотившее ее чувство. Фима в течение всей их совместной жизни вызывал в ней не более чем презрение. Сейчас же, без сознания, полубездыханный и беспомощный, он разбудил в Софе любовь. Она была виновата перед ним и она полюбила его, до слез. По какой-то, лишь Господу Богу известной причине, Софа стала частью трагедии гротеска. Она помнила, кто послал Фиму под нож. Угрызения совести были порой невыносимы, и Софа находила утешение в спиртном из старых Фиминых запасов.

Календарное лето подходило к концу. Ранее помпезно планируемое Софино 50-летие прошло у Фиминой кровати в слезах. Сергей позвонил, не забыл... У него было приподнятое настроение. Ему сообщили, что страховая компания перевела первый платеж на родительский счет. Сумма была астрономической, она не укладывалась в Софином понимании. Сергей что-то говорил о том, что сейчас у них появилась возможность побеспокоится о папе по-настоящему. С помощью этих денег они сделают все, чтобы папа снова встал на ноги... Софа завершила разговор, закрыла компьютер и тяжело вздохнула.

3 – Trois

   Фиму перевели в специализированную больницу недалеко от их дома. Ему предстояла хроническая госпитализация, до последнего дня. Больница, из которой не выписываются... "Богадельня", – пронеслось в голове у Софы, когда секретарь в министерстве здравоохранения шлепнула ей недостающую печать на бланк с логотипом больницы. Уход в учреждении подобного рода обещал быть значительно более профессиональным. В реанимации спасают жизни, но мало обращают внимание на все остальное. За три месяца Фиму не разу не сняли с кровати, даже для купания. Софе иногда казалось, что он слился с ней. Даже цвет его кожи приобрел в ее глазах бирюзовый оттенок. Откормленный питательной смесью и медицинским белком, Фима поправился еще килограмм на десять и весил почти 100 килограмм. Он приобрел особый гериатрический запах и заработал несколько характерных для реанимации пролежней. Время от времени, глядя на мужа, Софа поражалась насколько сильно он изменился. В течение пары месяцев он превратился из стареющего русского парня в перекошенный жизнью полуживой труп. Софа старательно гнала эти мысли от себя, но полностью избавиться от них у нее не получалось.

Больницу для Фимы Софа выбрала в соответствии с рекомендацией врачей, которые лечили Фиму в реанимации. Софа не знала еще, как и чем помочь мужу, но в одном она была уверена – она не даст ему умереть, она не позволит... А может, а может он еще встанет на ноги? В регистратуре Софе сказали, что Фима будет лежать в самом лучшем отделении – Четвертом. "Они здесь все похожи друг на друга. Но это особенное! Молодая полная секретарша, которая оформляла Фиму, не скупилась на информацию. "Знаете, как негласно называется это отделение? ‘Аэропорт’. Почему? Ну как почему... Последняя станция между небом и землей. Вам не нравится? ХАХАХАХАХА... И знаете, что интересно? Умирают там меньше, чем в любом другом месте. Спуститесь этажом ниже... Совсем другие цифры. Видимо, там воздух особенный. Об эликсире вечной жизни слышали когда-нибудь? Нет, у других отделений нет названий. ПачИму? (по-русски) Наверное, нет там среди сотрудников творческих людей. Ну что, ДАРАГАЯ (по-русски) Все, иди с Богом. Все будет хорошо. Ну и – как говорится – Счастливого полёта! Следующий...

Уже с первых шагов в новой больнице Софе стало ясно, что она попала в совершенно новый, незнакомый мир. Ей казалось, что она набралась опыта в реанимации. Но увы. Это не было даже похоже. Ну разве что и там, и здесь большинство работающих людей говорили по-русски. Все выглядело странным, сказочным совпадением. Например, Софа сразу обнаружила, что если подымаешься в отделение на центральном лифте, нужно нажимать кнопку 5-го этажа. При этом, если вы заходите в госпитализационный блок со стороны старого административного корпуса, то в лифте необходимо нажать на цифру 4. Был еще один лифт, в котором название 4-го отделения соседствовало с кнопкой третьего этажа. И это не было ошибкой. Софу это забавляло, она представляла себе, как три разных человека заходят одновременно в больницу с целью попасть в четвертое отделение. Заходят с главного входа, но расходятся в разные стороны, чтобы потом подняться наверх на разных лифтах. Все они соответственно нажимают на разные кнопки (3, 4, 5), но приезжают на один и тот же этаж в разных его углах. "Врата Ада" – думала про себя Софа, когда двери лифта раскрывались перед ней, и она выходила на неясно каком этаже. Место, действительно, показалось ей мрачным. Впечатление ещё больше усилилось, когда Софа прочитала вывеску слева от лифтового проёма. Сказано на ней было коротко и ясно – Сопровождение мёртвого в одиночку запрещено! Даже запахи здесь свидетельствовали о том, что это Фимина последняя станция. И это она, своими собственными руками, затащила его сюда. Бедный мой Фимочка... За что?

Софа никогда не видела таких больниц. Четвертое отделение являло собой огромное открытое пространство, разделенное на три основные секции – столовая с постом медсестер, кухня для персонала, подсобные помещения с прилегающим балконом-террасой и две огромные палаты – мужская и женская. Заходя в отделение, человек попадал в столовую. Медсестры сидели слева от входа в отделение спиной к стене и лицом к больным, которых вывозили в столовую из палат. Здесь на возвышении стоял огромный телевизор, настроенный то на Второй израильский канал, то на русский Девятый. Перед телевизором парами стояли столы для посетителей. Из столовой на стороне, противоположной входу, находился выход на небольшой балкон- террасу. Это была огромная, от пола до потолка стеклянная дверь, вся обклеенная вырезками из газет, в основном русских. На балконе помещались все желающие. Это было место перекуров персонала и место, где родственники могли посидеть со своими больными близкими. Летом семьи предпочитали балкону прилегающий к больнице утопающий в тени сквер, но зимой скрывались от холода в отделении. Из столовой в мужскую палату, направо, вел небольшой коридор. В женскую, соответственно, такой же коридор налево. В палатах, по всему периметру помещения, за исключением тех углов, где находились подсобные помещения и купальные с туалетами, располагались довольно крупные закупоренные окна. Рядом с каждым из них, торцом к стене, стояли кровати больных. Под окнами располагались тумбочки для личных вещей. На тумбочках в пластиковых корзинках лежало всё необходимое для ухода за больным. Над каждой кроватью в стене располагалась узкая сервисная панель, на которой стояли отсос выделений со шлангом и сборником жидкости, два кислородных крана, подставка для измерителя уровня кислорода в крови, железный крепитель для машинки кормления и абсорбер для мусора. Место в палате было предназначено для 15 больных – по 5 возле каждой стены.

Первый день Фимы и Софы в четвертом отделении начался достаточно стандартно. Араб-парамедик скорой помощи, который привез его в больницу, вместе с санитарами завез его в палату. Софу попросили остаться на сестринском посту и заполнить необходимые бумаги. В это время в палате Фиму пересадили на специальное кресло и забрали купаться. Полчаса спустя Софе разрешили зайти к нему. Он мало изменился, но заметно посвежел. Его аккуратно побрили, что сильно обрадовало Софу – в реанимации она брила его сама. "Ну что, дорогая женщина, – фамильярно обратился к ней санитар по имени Боря, – красиво мы его вам оформили? Да он при жизни так не лежал!" Софа не обиделась, только смахнула слезу, чтобы никто не видел. Фима действительно великолепно выглядел на своей новой электрической кровати.

4 – Quatre

   Год прошел незаметно. Больница притиралась к Фиме и Софе, Софа привыкала к своей новой, полной перемен жизни. Она уже не работала, практически все свое время проводила в больнице. Ее ежедневность стала полностью соответствовать Фиминому распорядку. Условно, каждый его день начинался с купания. Но если быть более точным, то с клизмы, которую ему ставили под утро. У него, как и у большинства лежачих больных, именно так регулировался стул. Утренняя смена персонала заступала в 7 утра. На женской и мужской стороне работали по 3 санитара и две медсестры. При купании санитары распределялись следующим образом:  один надевал резиновые сапоги и фартук и заходил в душевую, второй чистил и снимал больных с кроватей на купальный стул. Третий менял постели и помогал снимать больных с кроватей и укладывать назад. До тех пор, пока ни один из больных не сидел на стуле, все три санитара чистили больных. Для снятия с кровати использовали специальный электрический кран. Под больного, уже отсоединенного от питательной смеси и мочесборника, подкладывали, специальный для купания, подвес-гамак с разноуровневыми петлями на четырех углах и седалищным отверстием. Гамак цеплялся к крану, четыре петли – на четыре крюка и больной подымался в воздух. Маневрируя краном, санитар подвозил больного к купальному стулу и после прицеливания опускал его на него. К стулу больного крепили поясом, накрывали простыней, и купальщик, похожий в своём наряде на мясника, забирал его в душевую. Пока первый больной находился в душе, снимался следующий и готовилась кровать первого. Постель менялась полностью. С 4-х или 5-и подушек снимались наволочки, на матрас натягивалась новая простыня, на нее клали плотную тряпичную пеленку, с помощью которой больного ворочают в течении дня. Сверху него – одноразовую открытую пелёнку или памперс, в зависимости от нужд больного.

В душевой сидящий на купальном стуле и привязанный для равновесия больной обливался теплой водой. Голова намыливалась шампунем, тело – специальным больничным мылом. Особое внимание уделялось подмышкам, району гениталий и, конечно, недавно пережившей клизму заднице. Купающийся больной тщательно натирался несколькими мокрыми губками. После этого человека снова обливали водой и аккуратно брили больничной бритвой. Фиму купали  не больничным шампунем, а его собственным мылом и брили купленной Софой бритвой. Все, что Софа покупала для Фимы, было аккуратно отмечено несмывающейся наклейкой с именем. Вымытый с ног до головы больной возвращался в палату, где еще в кресле ему меняли повязки и мокрые крепления трахеостомы. После этого, краном, больной возвращался в постель. Купание заканчивалось для Фимы тем, что его вымазывали кремом и оставляли на спине в кровати до 11 часов утра. Его, как и всех остальных, одевали в больничную рубашку и со всех сторон упаковывали подушками, по одной под каждую конечность и еще одна под голову. Около 10 часов утра, после того, как были искупаны все, санитары выносили из палаты мусор, расставляли всё по местам и уходили завтракать. Их сменяли сначала уборщицы и, наконец, медсестры с лекарствами и едой.

В 11:00 Фиму с другими пациентами отделения высаживали на инвалидные кресла. У Фимы было самое лучшее в отделении, массивное и очень дорогое немецкое кресло Майра, чёрное с эффектными бордовыми вставками, еще не потерявшее магазинный лоск. В больнице его снабдили специальным приспособлением для большого кислородного баллона, с которым Фима не расставался. Для перехода на кресло Кузнецова одевали в его одежду еще в кровати. Софа каждый день приносила смену штанов, маек с длинным или коротким рукавом, в зависимости от сезона, носков и верхнюю рубашку. Покрывало для ног она меняла один раз в неделю. На ноги Софа купила мужу стариковские высокие домашние тапочки. Фима не был единственным в отделении, кого одевали в домашнюю одежду. Переодевания эти были крайне затруднительны для персонала, но Софа не уступала – в кресле Фима будет сидеть как живой – в домашней одежде. Ежедневные высаживания Фимы с ежедневной сменой гардероба довольно быстро превратились в коронный номер 4-го отделения. Санитары соревновались кто посадит Фиму более красиво, более быстро и т.д. Софа беспокоилась, чтобы Фима всегда хорошо пах. Она покупала ему только дорогие, самые сильные запахи. С половины двенадцатого до трех Фима сидел на кресле. Это время иногда посвящалось физиотерапии, иногда они просто прогуливались по аллее возле больницы. Еще чаще разговаривали, вернее Софа разговаривала, рассказывала ему обо всем... Часто она ему читала вслух. Это были Достоевский, Толстой, Тургенев... Софа любила стихи, однажды принесла сборник Евтушенко, читала и плакала, читала и плакала.

Фима сильно изменился. Помолодел. Оказывается, так бывает. Человек лежит, сидит, дышит насыщенным кислородом, ест только здоровые питательные смеси через трубку в животе, не курит, не пьет, много спит и вообще не думает... Фактически ведет совершенно здоровый образ жизни и таким образом молодо выглядит. Софа замечала это и по Фиминым соседям по палате. После того, как в половине четвёртого Фиму укладывали в кровать, Софа уходила домой. Их квартира находилась совсем рядом, 5 минут на машине, не больше. Дома она стирала его одежду, обедала чем придется. Позже, часов до шести–семи она иногда прохаживалась по магазинам. Смотрела и выбирала для Фимы вещи, приценивалась. Она никогда не делала этого в их предыдущей жизни. А сейчас это приносило ей радость. Это стало ее стихией, ее вдохновением. Новые штаны, новая рубашка, новый одеколон... Около половины восьмого она возвращалась в отделение и оставалась с Фимой до десяти часов, а иногда и позже. Чаще всего она настраивала Фимину радиолу на станцию, передающую спокойную музыку, и просто сидела рядом. Иногда, когда совсем не сиделось, она брила его, поправляла подушки, измеряла давление, сахар. Она вела свой собственный учет полученных им лекарств. И делилась с ним всем на свете. От чужих глаз они с Фимой были закрыты огибающей кровать шторой. А рассказать ему ей было что. Ей бы и хотелось, чтобы все было по-другому, но увы. Несмотря на внешне кажущееся однообразие, в жизни Софы разыгрывалась настоящая драма.

5 – Cinq

   Несколько месяцев назад состоялся Софин последний разговор с Сергеем. Они поссорились. После того, как Софа получила первые страховые деньги, сына как будто подменили. Он чаще чем обычно звонил, говорил без остановки, озвучивал какие-то глупые идеи и всегда, каждый разговор заканчивал косвенным или прямым упоминанием денег, которые теперь есть, но раньше их не было и т.д. Софа делала вид, что не понимает, тему намеренно не поддерживала. Этот интерес к деньгам со стороны Сергея удивил ее и расстроил. Софа молчала. Но однажды, уставшая после целого дня в больнице, не выдержала и крикнула в экран Скайпа: "Ну скажи уже, что ты хочешь... Сколько можно, говори сейчас." Сергей сначала опешил, он не знал свою маму такой, неожиданно грубой, резкой... Но собравшись с мыслями сказал: "Мне нужны деньги. Вита (жена) не работает. На мне ссуда на дом, машины, растить детей здесь очень дорого... Папа в больнице, я понимаю, его надо смотреть... Но... Мы будем жить совсем по-другому, если ты переведешь мне ... (назвал сумму). Софа сказала, что подумает и сухо попрощалась. Больше Сергей эту тему не подымал. Софа сама позвонила как-то в воскресенье в обед. В Торонто только проснулись. Поговорив с внуками, Софа позвала сына, чтобы сообщить ему свой вердикт. Боже мой, как он орал, когда она произнесла то, что собиралась. Какими словами он ее называл, чем грозил, куда посылал... Софа не заплакала. Только молча выключила компьютер. Немедленно зазвонил городской номер. Сергей обрушился на нее и оттуда. Она положила трубку и больше не отвечала. Через некоторое время отключила звонок и на мобильном тоже. Вылитый на нее сыном ушат дерьма не расстроил ее, скорее озадачил. Ее удивило и обидело то, что он вообще попросил у нее деньги. "Как он посмел, как он посмел просить у меня папины деньги. Это Фимины деньги. За эти деньги папа каждое утро несколько часов лежит в луже собственного кала, писает через наконечник, похожий на презерватив, в мочесборник, истекает слюной и желчью, откашливается только с помощью вакуумного отсоса, получает 15 разных лекарств каждый день... Деньги ему и его проститутке понадобились. Я вам покажу папины деньги... Подонок..."

Больше они друг другу не звонили. Но Сергей не дал маме расслабиться. Может быть через месяц или два после их последнего разговора Софе домой принесли судебный иск, который Сергей подал против нее. На 39 страницах, адвокат, представляющий Сергея, от его имени рассказывал, какая сука эта Софа Кузнецова...

Требования Сергея были ожидаемы – две трети полученных и ожидаемых в будущем выплат страховых компаний, две трети денег, собранных Фимой в пенсионных и сберегательных программах, две трети стоимости квартиры в Бат Яме и на десерт последняя глава иска, короткая, особенно разозлившая Софу. Сергей требовал лишить Софу статуса официального Фиминого опекуна и передать права опеки государству. Мотивировалось это в духе сталинских наветов. Мама странно себя ведет, мама опасна для папы... В частности, в иске цитировался неназванный сотрудник больницы, утверждающий, что видел, как Софа разговаривает с анальным отверстием мужа. Были еще какие-то сплетни и не заслуживающие внимания явные выдумки. Трудно сказать, что не понравилось Софе во всем это – то, что ее предал сын или то, что сейчас ей придется тратить время и деньги на судебную грязь вместо того, чтобы заниматься мужем. "Надо подумать и что-то придумать, причем немедленно", – сказала она себе и быстрым движением опрокинула в себя крупную рюмку водки. Снова внимательно перечитала все, задержалась отдельно на абзаце, где она разговаривает с Фиминой жопой. "Кто работал в этот день? Ничего, разберемся и с этим"

Выбора не было. Пришлось нанять адвоката и заниматься всем этим говном. Процесс не обещал быть простым, но Софа сохраняла некое подобие оптимизма. Сергей сильно расстроил ее. Она не ожидала, что именно так, в конце концов, сложатся их отношения. Единственный, любимый сын. Что поделаешь... В середине июля 2001 года в суд от имени Софы был подан отзыв на иск Сергея, и на некоторое время она даже перестала думать обо всем этом. Так же приходила в больницу, так же гуляла с Фимой на улице или сидела с ним на веранде с книгой. В один из дней она не вышла с коляской на аллею, а пристроилась на скамейке прямо возле центрального входа в больницу. Фима в этот день выглядел неважно. Его неудачно побрили и на лице красовались несколько порезов, оставленной чьей-то тяжелой рукой. Он сильно потел, даже в майке с коротким рукавом. Кашель не оставлял его и из-за него он сидел не ровно. Белая тряпочка, которую цепляли всем больным под кислородной маской, была вся покрыта гноем. Софа раздраженно сняла ее и выбросила в мусорный бак. "Фима, хватит кашлять, хватит...", – прошипела она из последних сил. "Ну сколько же можно... На скамейке кроме Кузнецовых никого не было. Совсем потерявшая терпение Софа уже почти кричала. Рядом с ней присела незнакомая ей женщина. Она многих знала здесь, но эту видела впервые.

Незнакомка была элегантно одетой, среднего роста, русской брюнеткой в очках. Недлинные волосы, собранные сзади и заколотые невидимками в пучок, довольно глубокое декольте демонстрировало довольно крупную грудь. Сначала она сидела молча, потом нерешительно поздоровалась: "Здравствуйте Софа. Меня зовут Люда. Люда Сорокина. Возможно вы слышали обо мне?!" Софа отрицательно покачала головой. "Я врач, хирург... Я оперировала Фиму в прошлом году. Вы не знали?" Софа понятия не имела, кто оперировал Фиму, да ее это и не интересовало никогда. Она только почему-то была уверена, что хирургом был мужчина. "Что вы хотите Люда? " "Не знаю, как вам это объяснить... Понимаете, Софа, у меня семья, муж, двое детей. Мы четыре года в Израиле, нам нравится... Я долго не могла подтвердить свой диплом, муж не работал... Мы бедствовали. Но я все же закончила стаж и сдала экзамен. Работала много, старалась заработать копейку... Снова начала оперировать, как в Минске. (На слове Минск Люда многозначительно вздохнула). А потом произошел этот случай с вашим мужем Ефимом... Меня сразу не уволили, я еще отработала два или три месяца. Успела познакомиться с вашим сыном..." Софа заинтересовалась и стала слушать внимательно.

"Конечно, в итоге меня попросили уйти. История вашего мужа – это несмываемое пятно на репутации клиники. Я не упала духом, нашла другое место, Дом престарелых... Никакой хирургии, конечно. Пипи, каки, таблетки... Все это время заседала комиссия министерства здравоохранения – это обычная процедура. Один раз мена вызвали туда, задавали дурацкие вопросы. Я ходила одна, мне показывали какие-то бумажки, бланки. Все прошло вежливо, но очень неприятно. В общем, они опубликовали свой отчет на днях. Во всем виновата я. Должна была увидеть, должна, должна... Софа, я пришла к вам... Меня, видимо, лишат лицензии, я не смогу больше работать врачом в Израиле. Но я хочу, я хочу сказать вам, что я сожалею и хочу попросить у вас прощения. Я ни в чем не виновата, это страшное стечение обстоятельств. Никто ничего не мог увидеть во время операции, не было индикаций, не могло быть... Мне показывают какую-то запись карандашом в операционном журнале, ни один прибор не показал ничего подобного... Софочка, я не виновата, поверьте мне. Фима, простите меня ради бога." Люда склонилась к Фиме в слезах. Софа обняла ее, прижала голову к своей груди. "Не плачьте милая. Вы не виноваты. Это мой грех. Я его к вам послала, шантажировала сексом... За мое распутство Фима расплатился. Вы здесь ни при чем. Послушайте Люда, расскажите-ка мне про Сергея."

"Сергей... Красивый парень, нервный очень... Очень сильно кричал на всех. Я пригласила его зайти в кабинет. Он вошел, сбросил компьютер со стола, бросил в стену вазу, очень красивая ваза была, еще мама моя ее мне подарила. И... он ударил меня, дал очень сильную пощечину. Никто этого не видел. Очки разбились... Понимаете, Софа, я не должна была ждать все это время, ждать эту чертову комиссию. Я сразу должна была прийти. Вы сейчас, конечно, подумаете, что я пришла потому, что все вот так, по-дурацки, закончилось..." "Люда, перестаньте. Вы пришли вовремя. Вы пришли именно в тот момент, когда должны были. Да вас мне сам Бог послал! Слушайте меня внимательно. Я хочу, чтобы вы пошли в полицию и написали заявление на Сергея. Опишите все как было. Все. Вы пришли извиниться, я вас прощаю и ни в чем не виню. Сделайте мне это одолжение, пожалуйста. Да, и еще – я вам заплачу. Думаю 100000 шекелей вас устроят? Вы вроде бы сказали, что не будете работать? Это поможет вам продержаться. Договорились?" "Это так неожиданно... А почему... Почему вы меня просите об этом?" " Люда, не задавайте лишних вопросов. Завтра в 9 утра вы будете свободны? Ну и отлично, я буду ждать вас возле Полиции. Вы знаете, где в Бат Яме полиция? Да, улица Разиэль. Хотите я заберу вас из дома? Хорошо, только, пожалуйста, приходите. Насчет денег не волнуйтесь. У меня есть наличные, не вся сумма, конечно. Я буду вас ждать. Не волнуйтесь. Вы все делаете правильно..." Подымаясь с Фимой на лифте в отделение, Софа пришла к выводу, что Бог есть.

Это был удар ниже пояса. На Сергея открыли уголовное дело. Израиль для него, фактически, закрылся. Стоило ему лишь появиться в аэропорту в Лоде, и его бы сразу арестовали, и выехать в Торонто он бы уже не смог. Это поставило под вопрос способность Сергея эффективно судится с Софой. Он был вынужден все делать дистанционно, через своих израильских адвокатов. Успешной такого рода тяжба быть не могла по определению. После трех лет, в течение которых состоялось пять заседаний суда, иск Сергея был отклонен. Но нервы Софины он все же попортил. Ее затаскали по социальным работникам и психологам. Но все они в один голос выступили на ее стороне. Судья отклонил иск и обязал Сергея оплатить судебные издержки в размере 55000 шекелей... Софе стало жаль сына... Расследование по делу о нападении на Сорокину Людмилу тоже ничем не закончилось. Оно сразу зашло в тупик в связи с отсутствием в Израиле главного фигуранта дела, Сергея. Бывшая доктор Сорокина тоже долго в Израиле не задержалась. Собрав немногочисленные нажитые вещи, она с мужем и детьми вскоре отбыла в Минск, навсегда. Софины деньги помогли ей купить квартиру в Каменной Горке.

6 – Six

    Несмотря на драматизм проблем, с которыми Софа столкнулась в эти годы, самой главной, доминантной составляющей ее жизни осталась Фимина Ежедневность. Его клизмы, его давление, температура, его синяки на коленках после неудачного поворота в кровати, угол наклона его корпуса при выезде кресла из отделения и.т.д. Она не стала приходить реже. И четыре года спустя после их появления в Четвертом отделении Софа приходила в больницу каждый день, в одно и тоже время – утром и вечером. Всегда ухоженная, хорошо одетая, улыбающаяся и такая же требовательная. Ее особый статус в отделении еще более упрочился за эти годы. Она знала каждую деталь, каждую мелочь, про всех и про всё. Иногда она присутствовала на утреннем купании, несмотря на то, что это было серьезным нарушением правил, ей разрешали. Ее не пугал запах. Ей нужно было увидеть и прочувствовать – каждую подробность, чтобы лучше чувствовать и знать, чего ожидать, чего требовать. Наверное, именно с первого раза на купании Софа очень сблизилась с персоналом, особенно с санитарами. Их работа казалась ей особенно сложной, и именно от них, как ей казалось, Фима зависел в большей степени. Это были очень разные люди, люди разных культур, разных национальностей... Арабы и евреи, русские, украинцы, белорусы. Бывшие музыканты, врачи, военные и продавцы минеральной воды и носовых платков. Люди разных возрастов и разных характеров. Но в одном они все были едины – никто из них не пришел работать санитаром, потому что мечтал об этой карьере, у всех это было стечением жизненных обстоятельств, у всех что-то пошло не так, и вот они здесь. Соответственно почти в каждом из них Софа увидела какой-то надрыв, какую-то боль. И это понравилось ей. Боль с некоторых пор стала совершенно родным для нее ощущением. Санитары работали тяжело, часто самоотверженно, за нищенскую зарплату. Софа задумывалась и том, что держит этих людей среди этого ужаса, почему они не уходят? Думала и не приходила к однозначному ответу.

Большой текучки кадров в отделении не было, все годы Софу сопровождали плюс минус одни и те же люди. Тех, чей взгляд на Фиму ей не нравился, она сразу переводила. Как-то само по себе получилось, и Софа начала подкармливать санитаров и медсестер. Сначала долгое время раз в неделю приносила коробку купленной выпечки. Но со временем желание угодить своей новой среде обитания постепенно привело Софу к тому, что вдобавок к регулярным конфетам и сладостям по пятницам она стала заказывать в кейтринге для всех работающий полный субботний ужин... Это, естественно, сделало вечернюю смену пятницы еще более привлекательной. За больничным ужином для персонала по пятницам из Четвертого отделения больше не спускались.

Софа не существовала в вакууме. Рядом с ней жили семьи других пациентов. Тех, к кому приходят. А приходили не ко всем. Некоторые больные лежали так долго, что приходить к ним было уже некому. Это происходило тогда, когда родители больного за время его госпитализации успевали состариться и умереть. У некоторых эстафету принимали братья. Но так было не у всех. Были и такие, которых не навещали просто так, за ненадобностью. Больше всех, конечно, страдали матери. Господи… На что Софа там только не насмотрелась – пострадавшие в автоавариях, инсульты, инвалиды с детства, успевшие состариться, так и не встав на ноги, жертвы врачебной халатности, просто неудачники, вроде Фимы, и, конечно же, разбитые сердца. Софа тоже когда-то думала, что это литературный приём, выдумка. Оказалось, что нет. Жертвы душевных переживаний, у которых натурально разорвалось сердце, лежали здесь годами и на женской, и на мужской стороне. Но самой жуткой категорией, в Софиных глазах, были неудавшиеся самоубийцы. Эти почему-то страдали особенно сильно. А во что превращались их семьи... На этих людей, живых и мертвых, просто было страшно смотреть. Пациенты чувствовали себя по-разному. Кто-то спокойно лежал и кайфовал под морфином в течение долгих лет, кто-то разваливался на глазах, кто-то рыдал даже в коме... Иногда все это смешивалось для Софы в один черный, густой слой страдания, в котором она еженощно тонула. Но даже среди всего этого ужаса часто находилось место улыбкам. На кровати рядом с Фимой лежал в коме небольшой усохший старик, из-за характерных усов прозванный санитарами Д’Артаньяном. Д’Артаньян попал в больницу за несколько лет до Фимы, после того как его сердце остановилось во время особенно сильного оргазма, пережитого им в постели с его, на много лет младше, женой. Супруга его не бросила и приходила навещать раз в неделю. Разодетая, еще совсем не старая фифа, она не скупилась на информацию о том, каким орлом был когда-то ее мужчина. Раз за разом, возвращаясь к их злополучной ночи, она срывала обязательный хохот, и её появления всегда сопровождались перешептыванием и смешками. При её появлении Софа только вздыхала "Фима, давай выпьем". Она разлила водку из фляжки в две маленькие пластмассовые рюмки. На часах была полночь, Софа сидела у кровати Фимы. Он спал. На улице наступил новый 2006 год. Софа выпила обе рюмки одну за одной, не закусывая.

Дождь задался с самого утра. Софа сидела возле искупанного, сияющего Фимы и смотрела на него. Его глаза были прикрыты, на лице не было новых морщин, но выражение лица кажется изменилось. Этого Софа боялась. Она знала, что человек, который начинает дорогу в другой мир, сначала меняется в лице, в буквальном смысле слова. Черты заостряются, что ли, как будто не пережитый еще опыт оставляет свою печать на внешности. Живущие люди переживают подобное, но в обратном порядке. Смерть постоянно ходила по четвертому отделению, время от времени пациенты умирали. Всегда по трое. Это не было суеверием, это происходило. Когда умирал один, он с того света обязательно забирал еще двоих. Когда умирал первый, всё отделение замирало в ожидании – санитары на пересменках интересовались друг у друга, все ли на месте, и радовались, когда слышали положительный ответ. Они тоже привыкали, эти люди были значительной частью их жизнью. Санитарка Роза, маленькая бухарская женщина, плакала после каждой смерти. Потусторонний мир всегда присутствовал здесь. Санитар Андрей, коренастый украинский парень, борец и бывший алкоголик, на полном серьезе рассказал Софе, что духи умерших больных расхаживают по отделению по ночам и роняют вещи. Медсестра Изабелла поделилась однажды с Софой своим взглядом на вещи: "За умирающим больным приходит ангел смерти. Он не спешит, иногда он сидит у них в комнате месяцами, но в эти месяцы эти больные видят его и смотрят на него непрерывно". Изабелла никогда не брала ночные смены, боялась. Наблюдая за статистикой и географией смертности в отделении Софа отметила для себя места, в которые не согласилась бы передвинуть Фимину кровать даже за деньги. Она даже вела дневник смертности с именами, датами и номерами кроватей, с которых в дальний путь отправлялись чаще.

Но сегодня Фима не изменился к дороге, Софе, похоже, показалось. Софин взгляд остановился на Фиминой фотографии у изголовья кровати. Традиция обклеивать стены прижизненными фотографиями больных очень долго казалась Софе как минимум странной. Хотя контрасты часто бывали по-настоящему жуткими. Ужасно, ужасно – причитала Софа. Но в конце концов тоже принесла фотографию. Евпатория, конец 70-х годов. Как-будто с другой планеты и из другой жизни на Софу смотрели молодой Фима и невинный мальчик Сергей, люди ушедшие от нее безвременно.

7 – Sept

   Так прошел еще один год. И, наконец, Софа сломалась. Этому предшествовало происшествие, которое, сильно расстроив ее, окончательно расшатало здание, в которое со временем выросло Софино нечеловеческое терпение. Фиму уронили... Не специально, и не по халатности... Просто порвался, истерзанный ежедневными, никому не нужными высаживаниями в кресло гамак. Фима упал с достаточно серьезной высоты, рухнул головой вниз... Но, если так можно выразиться, остался жив. Его отвезли в больницу, сделали все необходимые снимки, при этом Софу продержали 10 часов в холодном коридоре. Фиму ей, конечно, вернули, предварительно убедившись, что ничем большим ему помочь не смогут. Оттуда Кузнецовы снова вернулись домой, в уже родное Четвертое отделение. Курящие на крыльце больницы санитары встретили Фиму с Софой аплодисментами, отчего ей натурально захотелось выть... С этого момента, наблюдая за тщетными усилиями уже ставших для нее родными людей вытащить Фиму из этой бездны, она уже больше себя не обманывала. Она пришла к выводу, что все происходящее, все ее окружающее не имеет вообще никакого смысла. Она пришла к выводу, что все было напрасно, с первого до последнего дня. И поэтому решила все завершить, немедленно, сейчас... "Фима должен уйти, совсем... Он должен был умереть там, под сорокинским ножом... Сейчас предстоит лишь подправить небольшую нестыковку в сценарии. Возможно он страдает, возможно он все чувствует..." От одной этой мысли Софа содрогнулась. Такие сценарии она всегда отгоняла от себя, но сейчас... Почти семь лет спустя, она поняла, что больше не сможет так жить. Фима должен уйти, этот спектакль должен закончиться. Слово "спектакль" не случайно прозвучало в Софиной голове. Тихо задушить мужа было не в ее стиле. Такой Фимин уход никто бы даже не заметил. Подумаешь перестал дышать... А ведь Софа наша была настоящей бобруйской театралкой – Фимина смерть должна прозвучать в больнице и не только объемным, незабываемым аккордом. Откуда такие мысли? А вот откуда! Софа буквально выросла в бобруйском театре драмы имени Дунина Марцинкевича. Ее мама, Броня, довольно долго работала там уборщицей. Там же работала буфетчицей ее лучшая подруга Года Мопсик, маленькая энергичная женщина, слывшая в городе на Березине заядлой театралкой. Година должность и ее искреннее увлечение театром сблизило ее с актерской средой, с некоторыми из гастролеров Года по-настоящему подружилась. Например, народная артистка СССР Александра Климова переписывалась с ней долгие годы, делилась и называла своей лучшей подругой. Софа помнила тетю Шуру (так ее все называли в Бобруйске). Им даже довелось встретиться у Годы дома. Огромный стол, освещенный низко повешенной лампой. Все ломится от еды – блюдо на блюде, стены алкоголя. За столом первые гости. Тётя Шура пришла с администратором театра Марголиным. Муж на ее гастроли не ездил, старался больше работать. Года жила с Кавалерчиками по соседству, на Красноармейской, она же устроила Броню в театр и заразила ее своим увлечением. Из-за мамы Софа не пропускала ни одной премьеры. Ее всегда усаживали на самых блатных местах – на первом или втором ряду. Она увлеченно вслушивалась в тексты. Софа как будто растворялась в происходящем на сцене. С первых же реплик она переставала быть маленькой бобруйской школьницей, она переживала происходящие, восхищалась игрой актеров, от глубины перевоплощения, происходившего у нее на глазах, у нее быстро-быстро билось сердце. Две роли Климовой – Нилу Снежко в "Барабанщице" Афанасия Салынского, умирающую в финале со словами "Запомните нас веселыми", и Комиссара из "Оптимистической трагедии" Софа помнила всю жизнь практически наизусть. Закрыв глаза, она могла и сейчас восстановить в памяти любую мизансцену этих спектаклей. Но однозначным кумиром Софиного детства была все же не она, а легендарный актер театра и кино Александр Кистов – звезда того же театра имени Горького, в котором трудилась Климова. Он запомнился ей Вожаком из Оптимистической трагедии и конечно же, своим гениальным Королём Лиром. Софа плакала на его спектаклях, почти точно так же, как сейчас, сидя у кровати своего раздавленного жизнью мужа. Удивительно, насколько сильный след в ее душе оставило творчество этой богом забытой, голодной труппы, приезжавшей из Минского театра в Бобруйск не в последнюю очередь для того, чтобы после спектакля выпить в буфете у Годы. Годин буфет гремел на всю Белоруссию. На гастроли в Бобруйск стояла очередь. Года своими руками вырастила целое поколение белорусских артистов, пока не состарилась и отошла от дел.

Итак, подушка, по приведенным соображениям, отпала. Слишком тихо, слишком просто, слишком незаметно. Перерезать горло собственному мужу Софа была неспособна, поэтому остался вариант с огнестрельным оружием. Пистолет, да пистолет. Конечно. Пистолет, это самое лучшее. Но где же его взять? Софа задумалась. Но и здесь ее живой ум не подвел ее. Решение нашлось неожиданно быстро. Пистолет ей продал ее двоюродный брат, Славик Бирман. В Бобруйске уголовник-рецидивист, в Израиле – добропорядочный религиозный отец семейства, поселенец из Мигдалим. Марик уехал в Израиль в начале семидесятых, после второй отсидки, когда ему едва исполнилось двадцать лет. Софа не виделась с ним лет 40, но, хорошо зная, о ком идет речь, даже спустя столько лет, обратилась к нему, не задумываясь. Славик был и остался человеком деловым, молча взял у Софы 15000 шекелей (10000 за ствол и 5000 комиссионных), сухо попрощался и спустя две недели привез симпатичный Beretta Px4 Storm с магазином на 17 патронов. Комиссионные были, конечно, грабительские, но какой у Софы был выбор? Никакого. Пистолет она спрятала дома на антресоли и не дотрагивалась до него в течение всего следующего года.

8 – Huit

   Софиным планам не суждено было стать реальностью. Ей просто не хватило решительности. Весной 2008 года она дважды приносила пистолет в больницу. Но достать его и выстрелить в мужа не смогла. Она проиграла. Пистолет вернулся на антресоль, а Софа вернулась в свою прежнюю жизнь. Проиграв своей нерешительности, Софа вздохнула более свободно, как будто гора свалилась с ее плеч. Она продолжала приходить в больницу каждый день, как и все эти годы, но уже без этих страшных мыслей. Это было похоже на очищение от скверны. Ее настроение заметно улучшилось. Санитары и сестры бысто ощутили произошедшие с Софой изменения на себе, она еще больше сблизилась с ними, пятничные трапезы стали еще более яркими, она дарила всем улыбки и, наконец, перед новым 2009-м годом согласилась оплатить праздничный новогодний вечер для всех сотрудников отделения, гвоздём программы которого должен быть стать мини спектакль "Сирано Де Обосрак и Дульсинея Поносская". Сценарий написали сами санитары. Софа купила костюмы и оплатила все остальные расходы, включая еду и рент помещения. Люди пили, ели, смеялись. Софа была счастлива, она не была одна, она была в кругу семьи. Мужчины приглашали ее на танец, говорили комплименты. Водка лилась рекой. Всем хотелось, чтобы этот вечер никогда не заканчивался. Софа не помнила на следующее утро, как попала домой. Помнила, что вернулась не одна... Она покраснела, не испытывая стыда, полулежа налила себе водки из бутылки, стоящей у изголовья кровати, чтобы проснуться. В больнице ее ждал Фима...

Почти два года спустя в воскресенье 3 Октября 2010 года Фима неожиданно умер. В общей сложности он провел в вегетативном состоянии свыше 10 лет. Он скончался ночью, без видимой для этого причины. Организм сдался. Никаких особенных индикаций, что это произойдет именно сегодня, не было. Да, он температурил, был высокий сахар... Больше ничего особенного... Ему еще успели сделать ночную клизму, а утром обнаружили мертвым и обкаканным до ушей. Софе позвонил главный врач отделения, принёс соболезнования... Она приехала немедленно. Фиму почистили, вымыли в постели, отсоединили от всех проводов и трубок, надели подгузник. Запах Фиминого дерьма не удивил Софу. Долгие годы в Четвертом отделении научили её, что именно так пахнет смерть. Когда она пришла, Фима лежал, накрытый простыней с головой.

Врач открыл лицо. Глаза были закрыты, нос вытянулся, черты лица заострились... Софа поцеловала мужа молча, не заплакала, попросила остаться одной. "Ну, вот и все..." – произнесла она тихо, чтобы никто не слышал. "Все мой хороший, все. Прощай... " Как в тумане она вышла из-за шторки, прикрывающей Фимину кровать. Кто-то из санитаров подошел к ней выразить соболезнования, она ничего не видела. Не прощаясь, вышла из отделения. Быстро без мыслей оформила все бумаги в больнице, сделала несколько звонков. Фиму тем временем завернули в саван, прикрепили карточки с именем к ноге и на шею и увезли в морг. В четвертом отделении освободилась кровать...

В тот же день после обеда Фиму зарыли в израильскую землю. Все прошло очень быстро и скромно, без помпезных речей. Их некому было произносить. У свежевырытой могилы на бат-ямском кладбище в последний путь Фиму провожали четверо. Сотрудник кладбища, читающий молитвы, два потных могильщика в запачканных глиной рубашках и заплаканная Софа. Все. Больше никого не было. Слезы обиды затмили Софино сознание. Она почти ничего не слышала и не видела вокруг себя. К ней обращались поначалу, но вскоре, осознав, что это не имеет смысла, перестали. Кладбищенский служка подрезал ей верх ее платья, и скоро все закончилось. Софа вернулась домой и, не раздеваясь, рухнула в постель.

9 – Neuf

    Пробуждение было тяжелым. Оно заняло несколько дней, в течение которых она то забывалась во сне, то что-то пила, не вставая. Из постели выходила только в туалет. Телефон молчал. Софа не знала, сколько времени прошло со дня Фиминой смерти. Она не знала, какое сегодня число, и не знала, который час. В конце концов она очнулась среди ночи и, не обнаружив на столике возле кровати сигарет, нечеловеческим усилием заставила себя встать и начать приводить себя в порядок. Когда, все еще обессиленная, собралась и поставила телефон на зарядку, с ужасом обнаружила, что не выходила из дома уже 10 дней. 10 дней, в течение которых ничего не ела, и пила в основном спиртное. Она испытала сильнейший приступ голода, ее затошнило, и она вырвала... Неловкими движениями, ползая на карачках, она собрала рвоту. Из последних сил Софа приняла душ и еще раз переоделась. Сильно болела голова, хотелось пить и есть. Софа почувствовала себя лучше. Как могла, причесалась, ярко накрасила губы. Спускаясь по лестнице, она набрала номер Четвертого отделения. Звонить среди ночи не было чем-то из ряда вон выходящим, на протяжении лет она делала это десятки если не сотни раз. На другом конце провода не сразу взяли трубку. Усталый голос сестры Татьяны произнес обычное: "Четвертое отделение, здесь сестра Татьяна". 

"Здравствуй, Танечка, как ты, дорогая?" 

"Я в порядке, да при чем здесь я, как ТЫ? Софочка, мы все переживаем за тебя..."

"Я в полном порядке, солнышко. Послушай, милая, передай там ребятам, что я зайду на днях, точно сказать, когда, не могу, я еще перезвоню. Хочу вас всех поблагодарить, да, вещи там какие-то остались, надо посмотреть, может что-то заберу... Зайду во время пересменки. Хочется всех увидеть, конечно, моя хорошая. Да, да... Я позвоню Марианне и Игорю, скажу, в какой день. Ну, что поделаешь, ночников застать не удастся, не страшно, в другой раз... Дай бог будем здоровы. Дай бог, и тебе, и тебе...

10 – Dix

    Софа приехала в больницу спустя еще одну неделю, в течение которой успела слетать на могилу родителей в Бобруйск. В городе ни к кому не зашла, только попросила таксиста, который привёз её из Минска, проехаться с ней по знакомым местам. На Толстого она задержалась, даже вышла из машины и сфотографировала на телефон дом, в котором выросла. Дом, впрочем, не изменился вообще. Она не знала, что бы ей больше понравилось – вот так увидеть свой дом детства таким же, как он был, или лучше бы на его месте построили уродливую пятиэтажку, как случилось на Красноармейской, где жила когда-то Года Мопсик. Постучаться и зайти во двор Софа постеснялась и поэтому поспешно вернулась в Минск. В белорусской столице она провела в общей сложности два дня. Встречаться ей было не с кем, контакты ее студенческих друзей были утеряны много лет назад, но дело было не только в этом. Она просто не хотела никого видеть, ни здесь, ни в Израиле. А на могиле родителей Софа расплакалась. Долго сидела на неопрятной скамеечке и гладила позеленевший от старости и местами разрушенный памятник. Мамочка, папа... Что же мне делать дальше? Что делать... Что будет со мной, что будет с нами? Мамочка... Родители смотрели на Софу со своей юношеской улыбающейся фотографии полными любви взглядами, и от этого Софе стало совсем не по себе.

Почти все сотрудники, кроме четверых, которые закончили работать утром, находились в отделении, когда пришла Софа. Утренняя смена специально закончила работать на полчаса раньше, чтобы освободить время для прощания. Вечерняя смена тоже прибыла уже в полном составе. В столовой расставили столы в стороны, оставили один, на который выложили сладости, выпечку и напитки, которые Софа прислала еще утром. Было многолюдно и шумно. Софа появилась к двум часам, как и обещала. Санитарки и сестры окружили ее, многие её целовали. Потом Софа пригласила всех угощаться и выпивать. И, наконец, попросила несколько минут внимания. Она прекрасно и молодо выглядела. Её взгляд сиял необычным блеском из-под обильно накрашенных ресниц. Губы горели ярким красным цветом. Сотрудники Четвертого отделения с бокалами в руках встали в некотором от нее отдалении, чтобы позволить ей говорить и видеть их. Софа положила на стол свою сумочку, достала из нее небольшой листок бумаги, надела очки и несколько мгновений сосредоточенно читала. Затем сняла очки и вернула их в футляр, а его и бумажку назад в сумку.  

– Мои дорогие. Я волнуюсь и прошу вас за это меня простить. Сегодня очень важный день, для всех нас. Много времени нет, скоро начинается вторая смена, больница работает в режиме 24/7 – это в своём роде конвейер. Санитары засмеялись: "Конвейер по установке клизм”. Я хочу вас всех поблагодарить. Вы тяжело трудитесь, тяжело физически и морально, вам проходится переживать не только объективные трудности, но и терпеть не всегда адекватных родственников, вроде меня, вы должны отзываться на любое замечание, быть внимательным к любой просьбе. Но и ваши рутинные обязанности, то, что вам приходится делать ежедневно, все это достойно уважения. Вы делаете настоящее Дело. Не боитесь запачкаться в прямом и переносном смысле, не боитесь засучить рукава и работать. В нашем механизированном, пустом мире сегодня это большая редкость. Я могу сказать, что за 10 лет нашего с Фимой присутствия здесь, в этих стенах... Я не обижалась на вас никогда, даже когда всё выглядело так, как будто я сильно злюсь. Я никогда не злилась, я только плакала… Одну минутку, я хотела бы закончить мысль. Знаю, как трудно вы работаете. Я же видела ваши лица, когда вы приходили утром на смену и поворачивали левой рукой Фиму на бок, чтобы почистить его задницу после клизмы и подложить гамак для купания. Я все это видела. Мне кажется, что мои с вами отношения были в целом больше хорошими, чем плохими... Я довольно быстро поняла, какая самая важная задача стоит перед всеми вами, людьми, работающими с говном. Вы понимаете, о чем я? Нет? Самое главное, когда ты работаешь с говном, в это самое говно не превратиться. Мне кажется, что все, здесь присутствующие, с этой задачей справились. А те, кто не справились, их с нами уже нет, такие люди в Четвёртом не задерживаются. Я сама об этом беспокоилась не один раз. Но всех тех, кто остался, я искренне люблю. Вы стали моей семьёй. Вы, те, кто ели из моих рук, кто брал у меня деньги на учёбу детей, или целовал и не только украдкой… Вы же не станете утверждать, что мои поступки были мотивированы чем-то другим? Я люблю вас, всех вас… Но вы почему-то предали меня. Как вы могли не прийти на похороны? Значит, все эти годы вы просто обманывали меня, вселяли надежду по поводу Фимы? Никогда не забуду, как Роза и, кажется это был Саша, который потом вернулся в Россию, демонстрировали мне в постели Фимино только что вымытое тело, еще не накрытое. После горячего душа и обильной помывки Фима ещё не успел замёрзнуть. Он смотрел в потолок своим пронзительно пустым взглядом, а я, как дура, рыдала перед ним и надеялась. И никто из вас не сказал мне правду… Какую правду? Что я не к мужу в больницу прихожу каждый день, а на кладбище. Только могилы украшены иначе, они движутся и пахнут. Не надо? Нет мои дорогие, надо! Потому что вы подсели на своих ролях, вам нравилось играть в этом театре абсурда, вы вытянули этот спектакль до наивысшей точки. Вытянули из меня любовь, деньги, душу мою вы себе забрали… И, наконец, когда пришла Фимина очередь лечь в землю вы, моя семья, не явились на то, другое, настоящее кладбище. Как вы посмели? Оставить меня одну в такой момент, одну в этой бесконечной беде. Только в одном вы ошиблись – в своей безнаказанности! 

“Софа. Мы просто работали, просто приходили на работу…” – это санитар Андрей попытался вернуть разговор в нормальное русло…

Просто работали, да, я думаю, что смогу это понять, но знаю, что не смогу это простить. Софа раздраженно отвернулась, как будто о чём-то задумалась. Двумя руками собрала волосы на затылке, стоя спиной ко всем. Когда Софа развернулась к ним, первой пистолет в ее руке увидела маленькая Роза. Она не успела закричать, потому что была первой сражена выстрелом прямо в лицо. ”Это тебе за “разговаривает с задницей мужа”, подлая тварь!" Софа, не замешкавшись, сделала ещё 16 выстрелов один за другим. Быстрым движением поменяла обойму. В задымленном от выстрелов помещении ненадолго установилась полная тишина. Её нарушал только плач раненых и звуки пищащих в палатах мониторов. Софа разрядила еще одну обойму в онемевших от страха людей. Все произошло так быстро, что никто из присутствующих даже не успел попробовать бежать. Софа сменила еще одну обойму и по-деловому обошла лежащих один на одном когда-то санитаров и медсестер. Глядя жертвам в глаза, молча добила всех немногочисленных раненых. С распущенными волосами и еще дымящимся пистолетом в руках она с удовлетворением взглянула на только что ею содеянное. Ей понравилась игра цветов – белого с красным, смешанного с играющим на солнце разбитым от выстрелов стеклом. Никуда не спеша, Софа сделала несколько снимков на телефон. Она успела написать несколько слов, добавить фотографию и нажать кнопку Send, прежде чем в отделение ворвались вооруженные охранники и разрядили в нее по полной пистолетной обойме.

Эпилог

   Рано выпавший в этом году в Торонто ноябрьский снег аккуратно, но основательно покрыл улицы и дома, при этом уступил людям лишь пространство посыпанных солью дорог и подогреваемых стоянок. Большой, с бежевым верхом и коричневой крышей, обложенный серым камнем до второго этажа дом на Fraserwood Road 15 в израильско-русском Tornhill Woods этим утром выглядел совершенно пустым. Школьные автобусы в этот час уже развезли детей по школам и отдыхали на стоянках. Таким образом, ничего и никто уже не могли нарушить утреннее спокойствие этой типичной канадской улицы. Прямо за дверью, на полу гостиной сидел и под музыку плакал мужчина. Звучала увертюра к Тангейзеру Вагнера. С возрастом Сергей Кузнецов стал очень сентиментален. Рядом с ним лежал его Айфон, на который несколько минут назад пришло сообщение от Софы с фотографией, сделанной ею минутой раньше в больнице. Зрелище, открывшееся Сергею с экрана телефона, причинило ему физическую боль, гораздо большую, чем известие о смерти отца, пришедшее двумя неделями раньше. Ведь отца Сергей похоронил вместе с матерью уже много лет назад…

Фотография сопровождалась небольшим сообщением:

Дорогой сын! Полагаю, известие о смерти папы дошло до тебя. А это фото, понимаешь, я подумала, что одному ему там будет скучно. Уверена, что все эти люди составят ему хорошую компанию. Прощай, мой милый, и, если сможешь, прости!

Мама

Кстати, поздравляю – ты богат. Я отдала соответствующие распоряжения.

Все персонажи и события описанные выше являются вымышленными,
и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Художник Женя Горлик