Всю жизнь - соседи ^*

Так сложилась судьба, что многие годы я жил по соседству или с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, или с Еленой Георгиевной Боннэр.  Мой отец, выдающийся физик Давид Альбертович Франк-Каменецкий, участвовал в атомном проекте с самого начала, и с 1948-го по 1956-й год наша семья жила на «объекте», в Сарове, где разрабатывалось ядерное оружие.  Ведущих ученых, переехавших на объект с семьями, селили в добротных двухэтажных коттеджах, и где-то в начале 1950-х в соседнем с нами коттедже поселилась семья Сахаровых.   

Саров и 2-й Щукинский

Несколько слов о быте на объекте.  Конечно, мы, да и все, кто там был, жили в достатке.  Кроме заключенных, разумеется, которые использовались на строительстве и содержались в зонах внутри большой зоны; большая зона охватывала громадную территорию, приблизительно как Москва внутри МКАД.  Куда входил и сам древний город Саров, монастырские постройки которого постепенно разрушали, и окружающие леса и деревни. Коттеджи обогревались зимой с помощью центрального отопления, но плита, точнее печь, на кухне и колонка в ванной топились дровами.  У нас все годы была домработница, из местных, которая жила в маленькой комнатке за кухней. Кроме этой комнатки были еще две комнаты на первом этаже (одна совсем большая, с застекленным «фонарем», типа гостиной и столовой) и две на втором. И еще была просторная застекленная веранда, но ей можно было пользоваться только летом.  Отец ездил «на материк» часто, в командировки. Но мы, члены семьи, имели право выезжать из зоны только раз в году, на каникулы.  К нам приезжать в гости никому не разрешалось.

Отец тяготился работой над военной тематикой и жизнью за колючей проволокой, и он воспользовался очень хорошим к нему отношением И.В. Курчатова, чтобы уговорить его перевести отца в 1956 году в Москву, в возглавлявшийся Курчатовым ЛИПАН (что означало «Лаборатория измерительных приборов Академии наук», это чтобы враг не пронюхал; а был это никакой не академический институт, а головная научная структура так называемого «Министерства среднего машиностроения», название-прикрытие громадного атомного министерства).  В последствие ЛИПАН стали называть честно «Институт атомной энергии», теперь он просто называется «Курчатовский институт».  Вскоре после нашего переезда в Москву, нашу большую семью поселили в обширной, по советским меркам, квартире на 4-м этаже служебного жилого дома по 2-му Щукинскому проезду (ныне улица маршала Новикова), прямо у забора, опоясывавшего ЛИПАН.  А этажом ниже в том же подъезде оказалась московская квартира Сахаровых. 

Когда умерла первая жена Сахарова Клавдия Алексеевна и АД женился на Елене Георгиевне в начале 70-х, он стал жить у нее на квартире на Чкалова (то, что теперь называется Земляной Вал, часть Садового кольца), а затем переместился, уже не по своей воле, в закрытый для иностранцев город Горький.  Хотя после возвращения Сахаровых из ссылки в 1986 г. я у них часто бывал, сам я жил в те годы на Речном вокзале, так что соседями мы уже не были вплоть до кончины АД.  А затем, в 1993 г., я и вовсе перебрался в Штаты, в пригород Бостона Бруклайн.  И (какой приятный сюрприз!) оказалось, что буквально в 3-х минутах ходьбы от моего дома поселилась ЕГ.  Сначала она жила на два дома, много времени проводя в Москве, но потом ей стало трудно летать, и она прочно осела в Бруклайне, где и скончалась в 2011 г.  Моя сестра Мария и я оказались в близком круге ЕГ в течение всех лет ее жизни в Бостоне. В последние годы жизни ЕГ едва ли проходила неделя, чтобы моя сестра или я не навестили ее.  Часто мы приходили вместе. Впрочем, за эти годы мы сами перебрались на другую квартиру в том же Брулкайне, но это мало что изменило: теперь от нас до ЕГ стало 3 минуты на машине или 20 минут пешком.

Я.Б.Зельдович, А.Д.Сахаров и А.Д.Франк Каменецкий в Сарове.  Начало 1950-х.

 Помню, году в 1951-м или 1952-м к нам домой на объекте пришел очень высокий, чернявый молодой человек, он был гораздо моложе отца.  Это было летом, и они с отцом долго о чем-то разговаривали в саду.  Когда гость ушел, отец оставался в глубокой задумчивости, потом подозвал меня и сказал: «Запомни этого человека: он гений».  Так я впервые увидел АД.

 После нашего переезда в Москву АД тоже часто приходил к нам домой, когда бывал в Москве (благо надо было всего лишь подняться этажом выше), чтобы поговорить с отцом «за науку».  Эти беседы уже не касались военной тематики, а целиком были посвящены астрофизике, области, которой мой отец начал заниматься параллельно с бомбой, еще на объекте, и которой Сахаров увлекся позже, когда отец уже перебрался в Москву.  Сахаров советовался с отцом, когда работал над проблемой нестабильности протона и асимметрии вселенной в отношении вещества и антивещества.  Эти надолго опередившие свое время идеи легли в основу его ставшей классической короткой статьи в журнале «Письма в ЖЭТФ», опубликованной в 1967 г.  Помню, отец был под большим впечатлением от этой работы АД и часто повторял стишок, который АД сочинил в связи с ней:

Для Вселенной сшита шуба

Из эффекта С. Окубо

Интересно, что уже в свой американский период ЕГ продолжала следить, как могла, за дальнейшей судьбой этих чисто научных идей Сахарова.  Когда в прессе появлялись очередные известия о попытках измерения времени полураспада протона, ЕГ очень живо на них реагировала и оживленно их обсуждала.  Вообще меня всегда поражала широта интересов ЕГ, выходящих далеко за рамки правозащитной тематики и российской внутренней политики.  Я уже не говорю о ее широчайшей эрудиции в области русской литературы и русской истории. Редко мне доводилось общаться с истинным интеллектуалом такого масштаба, каким была ЕГ.

Летом 1970 г. в Институте общей генетики АН проходила небольшая конференция с участием зарубежных ученых.  Я пришел послушать.  В перерыве между докладами вдруг появился АД, быстро прошел к доске и написал мелом, что известный биолог Жорес Медведев насильственно помещен в психбольницу и он, Сахаров, призывает участников конференции выступить с протестом.  Затем он ушел, так же быстро, как и появился. С минуту, все присутствовавшие были в полном замешательстве.  Оправившись от шока, председательствовавший, академик Николай Дубинин, сказал что-то типа «мы здесь занимаемся наукой, а не политикой», и заседание продолжалось, как ни в чем не бывало.  Я сразу ушел, потрясенный.  Я был в таком возбуждении, что, вернувшись домой, решил вести дневник, и первой записью было изложение этого эпизода. Но несколько поостыв, я сжег запись. Не хватало еще помогать органам и писать на самого себя донос, подумал я.  В течение всей сознательной жизни в СССР у меня не было сомнений, что рано или поздно меня посадят, но приближать этот неизбежный финал я не имел никакого желания.

Когда я стал антисоветчиком? Хорошо помню, что в 1949 году, в возрасте 8-ми лет, я еще был обычным «пионэром», старательно оформлял стенгазету в моей саровской школе, посвященную 70-летию величайшего гения всех времен и народов. Но три года спустя, на линейке по случаю смерти вождя, я уже не скорбел со всем классом, и меня чуть не побили, когда я проявил совершенно неуместную веселость.

 Запомнился еще такой эпизод. Дело было в 1956-м году, еще в Сарове. У родителей были гости, это были проводы по случаю нашего переезда в Москву, и молодая сотрудница отца по имени Искра вдруг села за пианино, стала себе аккомпанировать и петь: 

Сегодня в доках не дремлют французы

На страже мира докеры стоят

Нам не нужны военные грузы

Долой войну, везите смерть назад 

Помню, меня поразила неуместность этой выходки в нашем доме.  Я привык к совершенно другим гостям, таким как Матес Менделевич Агрест (впрочем, к тому времени уже удаленный с объекта во время антисемитской кампании), Лев Владимирович Альтшулер, Вениамин Аронович Цукерман, Юлий Борисович Харитон, Яков Борисович Зельдович, Игорь Евгеньевич Тамм, реже АД. Я привык слушать интеллектуальные беседы о науке, о поэзии, о литературе, об искусстве, о еврейской и русской истории. А тут вдруг такое…

Вот к этому времени, думаю, я уже стал вполне сформировавшимся антисоветчиком.  Я говорю не только о себе, но и о моем поколении (конечно не о всех, только о тех, кто принадлежал к одному со мной карассу, в воннегутовском смысле).  Мой близкий друг и коллега Валерий Иванов (по прозвищу Хром) любил вспоминать, как во время линейки по случаю смерти вождя у него в московской школе кто-то выкрикнул: «А старичка-то угробили!».  Конечно, в раннем прозрении моего поколения решающую роль сыграли «вражеские голоса».  Инакомыслие начиналось с регулярного слушания джазовой программы Уиллиса Коновера, ну а заканчивалось слушанием новостей и политических программ «Голоса Америки».

 Мое поколение проскочило стадию «социализма с человеческим лицом», сразу прочно встав на непримиримые антисоветские позиции.  Мы в полном смысле были внутренними эмигрантами в СССР. НИКОГДА, насколько я себя помню, я не «болел» за советских спортсменов, ни за футболистов, ни за хоккеистов, ни за фигуристов, всегда против. Поколение АД и ЕГ придерживалось более умеренных взглядов (или просто было более запуганным? Как мне досталось от отца, когда в школьные годы, но уже в Москве, я дома назвал Ленина «сифилитиком»!) и застряло на стадии европейских «измов» лет на десять, прозрев лишь под грохот танков, входящих в Прагу.  ЕГ даже вступила в партию после разоблачения культа личности, решив помочь КПСС приобрести человеческое лицо, но позже сама из нее вышла, уже после Праги.

Эпоха застоя

 Пожалуй, за исключением описанного выше эпизода в Институте общей генетики, в течение десятилетия бурной правозащитной деятельности Сахарова и Боннэр, предшествовавшего ссылке в Горький, я с ними не пересекался.  Мы в те годы не были соседями, и я не участвовал в правозащитном движении. Конечно, как и многие, я всей душой сочувствовал их деятельности и был в курсе событий, регулярно слушая «вражеские голоса».

Помню, я был в ярости, когда произошло вторжение в Афганистан и Сахаров был сослан в Горький.  Mеня тогда, в январе 1980 года, первый раз в жизни выпустили за границу, в ГДР (ну, типа заграницу, конечно, в настоящую заграницу я начал ездить только при позднем Горбачеве, как и все). Я приехал один, и меня принимал коллега-профессор в Йене.  Там ежедневно повторялся один и тот же ритуал. Мы садились у него дома за стол, чтобы поесть, я начинал на чем свет ругать Советскую власть и он говорил: «Максим, давайте пойдем прогуляемся».  Мы шли гулять, и когда он видел, что я выговорился, он вел меня опять к столу. 

В период ссылки АД мне хотелось как-то его поддержать.  В 1983 году в «Библиотечке Квант» вышла моя популярная книжка о ДНК «Самая главная молекула».  Через дочь АД Любу, которая продолжала жить на 2-м Щукинском и иногда ездила в Горькой навестить АД, я передал АД книгу с дарственной надписью, и, как я потом с радостью узнал, и он, и ЕГ книгу прочли.  Также в годы ссылки АД я вызвался выступить на философском семинаре у себя в институте (я тогда работал в Институте молекулярной генетики АН).  Темой лекции было происхождение Вселенной.  При большом стечении сотрудников института я рассказал о смысле и значении работы Сахарова по нестабильности протона и асимметрии материи в отношении вещества и антивещества.  Публика была в восторге, чего нельзя сказать о секретаре партбюро института.  Во время ответов на вопросы, он встал и с вызовом сказал: «Максим Давидович, почему Вы нарисовали такую однобокую картину? У Вас получается, что только Сахаров внес вклад в проблему.  А как же работы американских ученых, таких как Стивен Вайнберг? Почему Вы их не отразили?» Стало ясно, что товарищ подготовился, чтобы дать отпор. Не помню, что я ему ответил, но публика очень смеялась, что партиец вступился за американскую науку. Все прекрасно понимали политическую подоплеку моей лекции.  В то время в советских научных журналах вообще было запрещено ссылаться на работы Сахарова, и лишь единицы преодолевали этот запрет, каждый раз со скандалом.

И вот наступило 1 мая 1985 года.  Утром этого праздничного дня я достал из почтового ящика письмо, которое, как оказалось, было от Сахарова. Здесь требуется разъяснение.  К тому времени уже много лет я не жил в том же подъезде, где была сахаровская квартира в доме на 2-м Щукинском, а жил в соседнем подъезде. Дело в том, что в 1961-м году я женился и переехал к своей жене, Алле Воскобойник, в их большую семью.  К моменту описываемых событий и отец, и мать Аллы умерли, а в феврале 1985 года скоропостижно скончалась Алла.  Ей было всего 45 лет. Это был страшный удар.  Конечно, я впал в клиническую депрессию, из которой меня выводили и врачи, и родственники (прежде всего моя мать и младшая сестра Мария), и многочисленные друзья, и коллеги (прежде всего мой тогдашний босс, Юрий Семенович Лазуркин), и мои ученики.  Но были и те, кто попытался использовать мое состояние для своего карьерного роста и для сведения счетов, но их интриги не увенчались успехом. 

Вот при таких обстоятельствах я вынул из почтового ящика письмо, которое могло пролежать там несколько дней.  Внутри конверта были две записки.  Одна предназначалась мне. АД просил меня передать вторую записку Софье Васильевне Каллистратовой и указал ее адрес.  Вторая записка была обращена к СВ и в ней сообщалось, что с 16 апреля АД объявил голодовку и что его поместили в стационар, полностью изолировали и подвергают насильственному кормлению.  Ясно было, что АД хотел, чтобы эта информация достигла мирового сообщества.  Я был в замешательстве. Вопрос делать или не делать то, что просил АД, не стоял.  Вопрос был: а что если это провокация КГБ? Я стал разглядывать конверт и записки.  Почерк похож на почерк АД, но его могли подделать. И тут я обратил внимание на номер квартиры, указанный на конверте.  Он был неверный! Вот эта ошибка убедила меня в подлинности письма.  Ведь АД знал номер своей квартиры в нашем доме и знал номер нашей старой квартиры этажом выше, из которой наша семья съехала после смерти отца в 1970 году.  Он знал, что я жил у Воскобойников в соседнем подъезде, но он не помнил точно где и ошибся с номером квартиры.  Почтальон, конечно, бросил письмо в мой почтовый ящик, так как прекрасно знал, где я живу, но гебня-то не должна была ошибиться с номером квартиры, с какой стати!

Все ясно, письмо подлинное, а это значит, что я ПРИЗВАН.  Будь что будет, но я не могу не выполнить просьбу АД.  Если очередь дошла до меня, то так тому и быть, значит АД в отчаянном положении.  В тот день шел проливной дождь.  Я надел непромокаемую куртку с капюшоном, сел в свой «жигуль» и поехал к друзьям, которые жили у метро «Юго-Западная».  Я бросил машину у их подъезда и на метро оправился по адресу, указанному в письме АД.  Я вышел на станции «Арбатская» и пошел на улицу Воровского (ныне - Поварская), в один из ближайших домов к Новому Арбату.  Чтобы хоть как-то замаскироваться, я туго завязал капюшон моей куртки на подбородке, стараясь скрыть бороду.  На мой звонок, дверь квартиры Каллистратовой открылась и внутри оказалось людно: какие-то молодые люди сновали туда-сюда не обращая на меня особого внимания.  На мой вопрос о Софье Васильевне, один из молодых людей ответил, что она уехала.  Могу я ей позвонить? Мне дали номер телефона.  Я ушел.  Пройдя по улице Воровского дальше, я нашел телефонную будку рядом с Гнесинским училищем и позвонил.  СВ ответила.  «Я должен Вам передать очень важное письмо от Андрея Дмитриевича, нам нужно срочно встретиться». «Нет, это невозможно. Не звоните мне больше». Она повесила трубку. Все ясно, она под колпаком. Как ошпаренный, выскочил я из телефонной будки и быстро спустился назад в метро.  Вернувшись к машине, я спрятал свою куртку в багажник и никогда больше ее не надевал.

Что теперь прикажете делать? Придется как-то самому передавать информацию коррам.  Но как?  Да я же никого из них не знаю!  Так что надо искать кого-то из друзей. Ага, отказники. Я выстриг из записки, адресованной СВ, обращение и пошел к своему приятелю Осе Ирлину, который прочно сидел в отказе.  Он жил рядом с моим институтом.  Ося взялся передать записку коррам, но через несколько дней вернул мне ее: никто не берет.  Конечно, я стал слушать «голоса» и они передавали, что связь с Сахаровым и Боннэр полностью прервана и ничего о них не известно уже месяц.  У меня была еще приятельница, которая имела доступ к коррам.  Но я совершенно не был уверен, что она возьмется за это дело, ведь опасно же.  Да и не хотелось мне ее втравливать, она уезжать не собиралась.  Но других идей у меня не было, а страшный груз ответственности давил невыносимо.  Она была где-то на даче, и я к ней поехал на своем жигуленке, уж не помню куда.  По крайней мере, мы могли спокойно поговорить на природе не опасаясь прослушки.  Она сразу согласилась, без колебаний, и я отдал ей записку. 

Потекли мучительные дни ожидания. Из соображений конспирации я не звонил и не навещал свою знакомую, так что я не имел понятия удалось ей что-то сделать или нет.  В любом случае, у меня не было других идей, как передать записку на Запад. Я, как приклеенный, слушал новости по «голосам».  Все по-прежнему: мировая общественность встревожена отсутствием сведений о Сахарове.  И вдруг, 16 мая, новость!  Иностранные корреспонденты сообщают из Москвы, что еще 16 апреля Сахаров начал голодовку и что его подвергают насильственному кормлению.  Формулировка точно повторяла текст записки.  Трудно передать, какое облегчение я испытал.  Вот уж воистину, как гора с плеч.  Я сел в метро и поехал на Лубянку.  Проходя мимо Детского мира в направлении Большого театра, я обернулся и показал «нос» в сторону печально знаменитого здания. Они думают, что они всемогущи, а вот нате же. Небось, бесятся в бессильной злобе: «Кто посмел?! Разыскать негодяев, хоть из-под земли!». Гебня вонючая.  Не помню, когда еще я испытал такое глубокое и чистое чувство одержанной победы над абсолютным злом. Пожалуй, я могу сравнить это лишь с чувством, которое испытали все мы здесь, в Америке, когда, наконец, был ликвидирован бен Ладен.    

Перестройка

Хорошо помню морозное утро 23 декабря 1986 года на Ярославском вокзале, где, несмотря на ранний час, собралась огромная толпа народа.  Я был в этой толпе, и мне удалось разглядеть пушистую шапку Андрея Дмитриевича и промелькнуло лицо Елены Георгиевны, которую я тогда увидел впервые.  Больше ничего увидеть было невозможно.  Конечно, я встретил много знакомых в то утро. Безусловно, это был один из поворотных моментов в истории, и все собравшиеся на перроне это ясно осознавали.  Наверное, не будет преувеличением сказать, что с этого утра начался обратный отсчет времени, завершившийся, пять лет спустя, крахом Советского Союза.  

С возвращением АД и ЕГ в Москву все закрутилось-завертелось.  Как спрессовано было время! Невозможно поверить, что прошло всего 3 года между той встречей на Ярославском вокзале и похоронами АД.  Ведь столько всего произошло! Я стал часто бывать у Сахаровых дома, на Чкалова. И АД, и ЕГ всегда были очень приветливы, собственно, я впервые с ними общался по-настоящему. Почти всегда еще кто-то был и, конечно, все сидения проходили на кухне.  Я еще застал Руфь Григорьевну, мать ЕГ, вернувшуюся из Бостона назад в Москву. РГ была из Иркутска, как и мои родители, так что у нас было о чем с ней поговорить. Но она вскоре умерла. Как-то раз мы оказались втроем с АД и ЕГ и не на кухне, а в большой комнате.  Я не помню точно, когда это было, но скорее всего в 1987 году.  Вдруг АД посерьезнел, строго посмотрел на меня и написал на бумажке: «Вы получали мое письмо в апреле 1985 года?» Я кивнул. «И что?  Почему Вы не передали то, что я просил, Каллистратовой?».  «Я не смог, она отказалась со мной встретиться» написал я.  «И что?»  «Мне удалось переправить Вашу записку на Запад».  И тогда он написал и показал мне и ЕГ:  «Я думаю, что Макс, действуя в одиночку, спас нас».

Надо было спешить, ведь в любой момент может наступить реакция и гебня опять возьмет верх.  Меня больше всего интересовала реформа Академии наук, и я написал об этом статью и отнес ее в самое прогрессивное издание перестроечного времени, Moscow News, которое возглавлял Егор Яковлев.  Статья пролежала несколько месяцев, но Яковлев напечатать ее так и не решился.  В марте 1988 года она все же была напечатана в «Литературной газете». В вышедший летом 1988 года сборник «Иного не дано» была включена моя развернутая статья на ту же тему.  Редактором сборника был Юрий Николаевич Афанасьев, и это была первая книга в истории СССР, коротая не подверглась цензуре.  В сборнике появилась первая опубликованная в СССР публицистическая статья АД, она называлась «Неизбежность перестройки».  Сборник пользовался колоссальным спросом, и в короткий срок вышло несколько тиражей, каждый по 100000 экз.

Воодушевленные успехом, участники сборника решили объединиться в постоянно действующий дискуссионный клуб «Московская трибуна», который возглавил АД.  Клуб просуществовал какое-то время, и я много бывал на его заседаниях.  Кстати, Галина Старовойтова пришла в политику именно через «Московскую трибуну». Но потом АД оказался вовлечен уже в настоящую политику, был избран народным депутатом, и его участие в «Московской трибуне» сошло на нет, после чего клуб прекратил свое существование. У меня самого не было намерений заниматься политикой.  Помню мою реакцию на очень эмоциональное выступление Леонида Баткина на одном из заседаний «Трибуны».  Баткин призывал всех «трибунцев» бросить свои профессиональные дела и заняться политикой, чтобы не упустить данный нам Горбачевым шанс. Я всей душой поддерживал идею превращения СССР в демократическую страну, но не готов был ради этого жертвовать собой и своим призванием ученого.  Оглядываясь назад, я часто думаю о том, что шанс мы все-таки упустили.  Но был ли шанс на самом деле или так нам только казалось?  Ведь, как теперь ясно, демократический СССР - это оксюморон. 

Еще несколько эпизодов из того незабываемого времени.  Тогда в Москве необычайную активность развил некто Лазарь Меклер, который убедил легковерных журналистов, что он гений и что он решил проблему самоорганизации молекулы белка.  Он ко всем, в том числе и ко мне, приставал со своей «гениальной» работой, подробности которой он, впрочем, так никогда и не обнародовал из опасения, что ее у него украдут.  Он мне регулярно звонил, и я под всяческими предлогами уклонялся от общения с ним. Но он сумел промылиться к АД.  Так как деятельность Меклера была в области моей экспертизы, АД спросил мое мнение.  Учитывая загруженность АД всем на свете, я не стал пускаться в длинные объяснения, а просто сказал, что Меклер шарлатан и, если он опять возникнет, я советую спустить его с лестницы.  Через пару дней мне звонит Меклер и извергает на меня поток площадной брани.  Я сначала опешил, а потом понял, что АД буквально передал ему то, что я о нем сказал.  Разумеется, я повесил трубку.  Когда я вскоре был у Сахаровых дома, я выразил АД свою претензию: «Зачем же Вы передали Меклеру мои слова?  Мне пришлось услышать в свой адрес столько матерных эпитетов, сколько я не слышал за всю мою жизнь».  Пожалуй, я никогда не видел, чтобы АД так смеялся.

Как раз в те годы я сдружился с редактором журнала Nature Джоном Мэддоксом.  Он тогда часто приезжал в Москву, и ранней осенью 1987 года мы с ним вдвоем посетили научные центры Сибири. Он приехал собирать материал для специального выпуска журнала, посвященного советской науке, в связи с 70-летием Советской власти.  Я был его переводчиком и гидом в ходе поездки, и то, что КГБ этому не воспрепятствовал, было его непростительной ошибкой: Контора стала давать сбои.  У нас с Джоном возникла настоящая дружба, продолжавшаяся до самой его смерти в 2009 г.  Я познакомил АД и ЕГ с Мэддоксом.  Джон с огромным пиететом относился к советской науке, особенно в области физики, астрофизики и космонавтики, что было вполне заслуженно, конечно. Когда в декабре 1987 года скоропостижно скончался Яков Борисович Зельдович, я связался с Мэддоксом по телефону и мы с ним решили, что необходим некролог для Nature, написанный АД.  Я с детства хорошо знал ЯБ, который был близким другом и коллегой моего отца.  Я с ним довольно много общался и в последние годы его жизни.  Он был абсолютно выдающимся, если не сказать гениальным, физиком.  Я счел своим долгом перед светлой памятью о ЯБ уговорить АД написать некролог для Nature. 

Но это оказалось непростой задачей. Разумеется, АД был высочайшего мнения о ЯБ как об ученом.  Но у них произошла размолвка на почве политики.  Хотя, боже упаси, ЯБ никогда не подписывал никаких писем против АД, он не одобрял правозащитной деятельности АД, считая, что дело ученого, особенного с таким талантом, каким обладал АД, - заниматься наукой, а не политикой.  АД, в свою очередь, сильно обижался на ЯБ, что тот отмалчивался и не поднимал свой голос в защиту АД, даже когда АД его прямо об этом просил.  Ведь в свое время, на объекте, они были близкими друзьями, и АД считал себя вправе рассчитывать на помощь друга тогда, когда такая помощь была ему жизненно необходима. 

Дело еще осложнялось тем, что ЕГ просто откровенно не переносила ЯБ.  Я подозреваю, что ЯБ отвечал ей взаимностью.  Уже по моим бесчисленным  беседам с ЕГ в бостонский период я могу судить о степени взаимного отторжения между ними.  Думаю, что, как и многие академики, ЯБ считал, что ЕГ, используя женское обаяние, сбила великого ученого с торного пути служения науке на сомнительную дорожку политических игр.  Честно говоря, я не осознавал трудность задачи, когда приступал к ее решению.  И тем не менее, мне удалось добиться успеха.  После серьезных колебаний и моих настойчивых уговоров, АД написал очень развернутый и содержательный некролог.  Я организовал его перевод на английский и отправил Мэддоксу.  Тот его лично отредактировал и опубликовал в ближайшем выпуске Nature.  Статья АД о ЯБ заняла две полных журнальных страницы. С присущей АД абсолютной интеллектуальной честностью, он не счел возможным, даже по такому поводу, умолчать об осложнении их отношений в последние годы.  Он все откровенно изложил и выразил огромную боль, что эти обстоятельства помешали им нормально общаться с тех пор, как АД вернулся из ссылки. 

В 1988 г. я побывал в командировке в Западном Берлине и на меня сильнейшее впечатление произвела печально знаменитая Берлинская стена.  Ведь то, что выглядело серой стеной с Востока и ярко раскрашенной граффити стеной с Запада, это просто бутафория, бетонный заборчик, чтобы не было видно, что же на самом деле находится посередине. С Западной стороны были сооружены специальные смотровые площадки, откуда было хорошо видно то, что находится между бетонными заборчиками.  Боже мой, что же открылось моему взору и взору моих зарубежных коллег-участников конференции по ДНК, с которыми мы совершали экскурсию! Вспаханные полосы, несколько рядов колючей проволоки, вышки с пулеметчиками, короче, настоящее заграждение лагерной зоны, очень похожее на то, что я видел в Сарове, когда подходил к границе территории объекта.  Только здесь, в Берлине, всего было больше и все было выше.  В ужасе я повернулся к коллегам и сказал: «И вот туда, в эту зону, я завтра добровольно вернусь!». 

Мне было действительно невыносимо возвращаться назад, за Железный занавес. Я купил около Стены открытки, которые очень наглядно показывали все то, что я только что видел  своими глазами.  На следующий день я сел в автобус, который провез меня через «чекпоинт Чарли» в Аэропорт Шенефельд, находившийся в ГДР, откуда я полетел в Москву. Вернувшись домой, я пришел к АД и подарил ему открытки, рассказав об увиденном.  Я строго посмотрел ему в глаза и сказал: «Андрей Дмитриевич! Это так оставлять нельзя, этого безобразия быть не должно!».  Такова была моя вера в авторитет Сахарова, и в СССР, и за рубежом, что мне и вправду казалось, что он может покончить с Железным занавесом. Так или иначе, но через год Берлинской стены не стало… 

Бостон

В 1993 году Бостонский университет предложил мне профессорскую позицию, и я перебрался в Бостон.  Вскоре ко мне присоединилась моя сестра Мария. Наша жизнь в Бостоне, по соседству с ЕГ, была вполне себе уютной и комфортабельной, по крайней мере до 11 сентября 2001года.  Позже все внешне было также, но травма от событий 9/11 наложила глубокий отпечаток на всех нас.  Нет, мы очень редко говорим об этом, но это всегда с нами: все мы здесь жертвы психического расстройства, известного как PTSD, posttraumatic stress disorder.  Впрочем, может быть я сгущаю краски: наверное для ЕГ, пережившей и войну, и сталинщину, и ссылку в Горький вместе с АД, трагедия 9/11 не была такой уж особой травмой в сравнении со всем, что ей пришлось пережить.

Не помню, как было в Москве, но в Бостоне с самого начала ЕГ обращалась ко мне на «ты». Я к ней всегда на «вы», конечно, и по имени-отчеству.  Хотя близкие друзья, знавшие ЕГ много лет, называли ее Люсей (как и АД, в свое время). Мы с сестрой, как правило, когда мы о ней говорили между собой, называли ее «бабушка». Дело в том, что в самом начале нашей (и ЕГ) эмигрантской жизни Гарик Черняховский, известный театральный режиссер и острослов (живший и недавно умерший в Нью-Йорке), окрестил ЕГ «бабушкой русской революции».  Нам с Машкой это определение  показалось очень смешным и точным, но длинноватым. Так что постепенно мы сократили его до просто «бабушка», хотя никогда не забывали, откуда ноги растут.

В Бостоне, точнее в Бруклайне, ЕГ жила одна в очень удобной двухкомнатной квартире на 6-м этаже с просторной гостиной-столовой с окном во всю стену, выходящим на большой балкон. Балкон выходил на Лонгвуд-авеню, вблизи ее бруклайнского окончания. Если пройти по этой улице метров 300, то попадешь в Бостон, в так называемый Лонгвудский медицинский район - самое большое сосредоточение медицинских учреждений в мире, включая знаменитую Гарвардскую медицинскую школу. До своей последней  госпитализации, из которой ей не суждено было вернуться, ЕГ справлялась с бытом благодаря неустанной помощи своей любимой дочери Тани и ее мужа Гриши, а также близкого круга старых верных друзей, куда вошли и мы с моей сестрой. 

На вечеринке по случаю дня рождения ЕГ у нее дома в Бруклайне. Слева направо: Саша Гессен, Мария ФК, Юрий Тувим, ЕГ, Максим ФК. 1998 г.

 До последних лет  я иногда заглядывал к ЕГ после работы, и она неизменно кормила меня.  В таких случаях в ней ясно проступал нерастраченный инстинкт еврейской мамы.  Готовила она действительно очень вкусно.  Интересно, что при этом она редко заводила разговоры на политические темы. Гораздо чаще речь шла о внуках, о быте, о старых временах.  Конечно, она оставалась в курсе всех событий, но постепенно Россия стала интересовать ее все меньше.  Она постоянно смотрела американское ТВ на русском языке (то, где ведущим новостей был Юрий Ростов).  Конечно, многое ЕГ черпала из русского Интернета.  Мне кажется, что после воцарения Путина ЕГ сильно разочаровалась в русском народе.  Ее продолжали интересовать, главным образом, две вещи: семья и Израиль.  Она была отчаянная сионистка, таких теперь редко встретишь.

В самые последние годы наши встречи с ЕГ проходили так.  Мы с сестрой приходили вечером, после работы и уже после ужина, чтобы не затруднять ЕГ готовкой.  ЕГ сидела в удобном кресле перед ТВ, дверь в квартиру была не заперта, чтобы ей не вставать.  Я садился во второе кресло, тоже очень удобное, и мы начинали беседу о всякой всячине.  Машка мерила ЕГ давление, готовила нам чай и что-нибудь к нему.

Максим и Мария с ЕГ у нее дома. 2009 г.

 Как-то в очередной раз зашла речь о Сарове, о АД, о моем отце.  Это было наверное в 2008 году. Вдруг ЕГ говорит: «Андрей всегда говорил о первой атомной бомбе, что она была «цельнотянутая».  Я долго не понимала, что он имел в виду, думала это какой-то технический термин.  Только потом поняла».  Со своей стороны, я рассказал ЕГ, как в начале 1990-х, еще до того, как Харитон официально признал, что первая советская атомная бомба была копией американской, я, будучи в Москве, зашел к Льву Владимировичу Альтшулеру и стал на него давить, чтобы он подтвердил, что атомная бомба была полностью «стянута», и ее сделали по чертежам, украденным Клаусом Фуксом.  Он наотрез отказывался признаваться. Он настаивал, что все сделали сами.  «Ну иногда, может быть, была помощь от разведданных.  Как-то мы сидим с Вениамином Ароновичем Цукерманом и кумекаем, какой из нескольких вариантов запала нам использовать.  Входит Кирилл Иванович Щелкин, и мы ему показываем все варианты. Он, ничего не объясняя, тычет в один: 'Делайте так' и уходит.  Мы смотрим друг на друга, как идиоты, и вдруг нас осенило: раз говорит так уверенно, значит знает. Но это был едва ли не единственный случай».   «Выходит те, кто не был допущен к разведданным, могли не догадываться, что конструкция бомбы была полностью украдена ведомством Берии у американцев?» - заключил я свой рассказ.

ЕГ обожала сочинять поздравительные стишки.  Большинство из них сгинуло без следа.  Но один такой стишок у меня сохранился. Дело было так.  В мае 2009 года исполнилось 85 лет основоположнику правозащитного движения в СССР Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину, который со времени своей эмиграции из СССР жил в Бостоне.  Его близкие друзья позвали меня на празднование дня рождения. Я позвонил ЕГ. «Ой» сказала она.  «Я и не знала. Ты пойдешь? Давай я тебе проемелю поздравление, а ты его зачитаешь.» ЕГ прислала по электронной почте поздравление:

«Дорогой Алик! поздравляю и, вспоминая  "дела давно минувших дней", напоминаю тем, кто знал (и сообщаю тем, кто не знал) мое МО тех дней, которым я очень горжусь. Комитет прав человека я, соответственно его реальной  активности, окрестила ВЧК  (Вольпин, чай, кекс)

85 - это восемь, еще пять
И тебе ль того не знать,
Что всего тринадцать будет -
Можно все опять начать!
Дюжина для чертиков
Начинай без прочерков!
12 мая 2009   Люся»

 Конечно, я зачитал поздравление.  Празднование юбилея прошло на высоком уровне.  Алик много читал свои стихи, которые мне очень понравились.  Недавно мы отмечали 90-летие Вольпина.  Это было не так здорово, в доме для престарелых (хотя и в очень приличном), да и некому уже было писать поздравительные стишки. Хотя стихи Алика все равно звучали, но в исполнении других (примечание от марта 2017 г.: а год назад Алика Вольпина не стало…) 

Заключение

Оглядываясь назад, хочу сказать вот что.  Хотя ни А.Д. Сахаров, ни Е.Г. Боннэр к этому не стремились, они внесли огромный вклад в дело развала СССР.  И ЕГ прекрасно осознавала историческую роль, и Сахарова, и свою, в разгроме Империи зла в Холодной войне и испытывала в связи с этим законную гордость. Они-то стремились к другому, к тому, чтобы СССР стал свободным и демократическим государством, но этому не суждено было осуществиться.  После развала СССР был шанс, что ставшие независимыми страны бывшей империи пойдут по пути создания открытого общества, каждая по отдельности. И некоторые, как Латвия, Литва, Эстония, отчасти Украина, пошли по этому пути.  Россия тоже при Ельцине была вполне открытой, но потом пришел Путин. И дело не в том, что Путин установил оруэлловскую диктатуру, его режим вовсе не похож на сталинский.  А дело в том, что, как оказалось, русскому народу свободная, сытая и мирная жизнь отвратительны, и он эти ценности совершенно сознательно отвергает, категорически отдавая предпочтение рабству, нищете и перманентной войне.

Мне кажется, ЕГ осознала это уже в начале 2000-х годов и отвернулась от России, сосредоточив свое внимание на семье и на судьбе Израиля. Я эту особенность современного русского менталитета понял гораздо позже, уже после ухода ЕГ, прожив 4 месяца в Москве в конце 2014-го года. Западу еще предстоит осознать эту печальную реальность.

* Статья была написана для книги о Елене Георгиевне Боннэр "Жизнь была типична, трагична и прекрасна", которая в настоящее время готовится к изданию.

Ноябрь 2015 г.

Бостон, США