Номер 4(85) апрель 2017 года
mobile >>>
Сергей Левин

Сергей Левин Золотые годы

Моему первому учителю Е.И. Краснову

1. Парфенна

– Эй, мужуки, мысса на пендик! – громко вылетело из висящей на стене пластмассовой коробочки.

Сидевшие за столиком в ординаторской вздрогнули, у кого-то немножко пролился чай на колени. Сидевший ближе всех к аппарату старший в команде дежурных хирургов долговязый Валерий вытянул руку, достал до заветной кнопочки и, стараясь сохранить спокойствие, тихо ответил:

– Мы слышим, Парфенна, что ж ты так орешь, дорогая, уже идем.

Не помню, как называли тогда это чудо техники. Сейчас называется «интерком» или на входе в каждый дом – «домофон». Почему-то в старой и дряблой городской больнице с обшарпанными стенами, вонючими коридорами и лестницами решили в первую очередь установить такую связь между ординаторской и операционной.

Да, следует немножко перевести тот клич Парфенны: она сообщила, что пора уже хирургам появиться и начать мыться на операцию. И это вовсе не означало, что в команде сегодня одни лишь мужчины. У нас и женщины работали, порой дежурная команда могла быть сплошь представлена прекрасным полом. Но Парфенна свой клич не редактировала. То ли она таким образом высказывала несогласие с выбором тяжелой для женщины специальности, то ли просто кричала по привычке одно и то же. Последнее – более вероятно.

Парфенна работала санитаркой в операционной, только на дежурствах, вечерами и ночами. Утром исчезала, и ее не видели. Определить возраст затруднительно, может быть, и сама она его не знала. Она – женщина пожилая, маленького роста, сухонькая, видела плохо, носила очки с мощными линзами. Говорят, что и жила в каком-то больничном уголке, потому что своего жилья, даже комнатки захудалой, у нее не было. Она отличалась фантастической проворностью, все успевала: и свою работу сделать, и сестрам помочь.

Она никому другому не доверяла забрать удаленный препарат, положить в банку с формалином. «Пендик» не означал аппендикс, а поначалу – операцию вообще, а в конце ее – любой удаленный препарат, большой или маленький, и неважно, откуда он извлечен. Парфенна брезгливо и одновременно восторженно глядела на него, покуда бросала в банку и заливала формалином, что-нибудь приговаривала типа: «Хорош сегодня пендик!» (если аппендикс воспаленный, раздутый), «Фу, какой пендик!» (гангренозный, позеленевший), «Ну и пендик!» (если удален большой кусок кишки или что-нибудь еще крупное). А если на операции ничего не удаляли, то она лишь вздыхала и печально констатировала факт: «Нет у нас сегодня пендика». Сквозь очки укоризненно смотрела на хирургов, как хозяйка на вернувшихся без добычи охотников.

В конце операции она начинала считать салфетки:

– Раз, два, три, чатыре ... шашнадцать! – восклицала Парфенна и продолжала считать с единицы, собирая новую кучку салфеток.

Она умела считать только до шестнадцати. Почему? Так. Все привыкли к ее шестнадцатеричной системе. Пытались доучить хотя бы до двадцати считать. Не получилось. Парфенна обижалась и упрямилась. Сестра должна была после нее заново пересчитывать. Хирурги не могли закончить операцию, пока счет не сойдется, злились, срывали на ней свое раздражение: «Ну, Парфенна, не умеешь – отойди, или научись ты, наконец, дура старая!» Она лишь отмахивалась рукой, выкладывая очередные «шашнадцать».

«– Ее зовут Татьяна Парфеновна!» – неоднократно взывала к нашей совести Тамара Георгиевна, добрая душа и самая спокойная из всех докторов.

Но все продолжали величать ее Парфенной. Помнила ли сама она свое имя? Не знаю. В какой-то ведомости случайно кто-то из нас увидел строчку «Парфенова Татьяна Парфеновна». Может быть, и фамилию «с потолка» прописали, чтобы сразу сообразить, о ком речь.

С рассветом она исчезала. Никто из нас толком не знал, где же находится тот угол в больнице, где она свила себе гнездо. А вечером она появлялась вновь и оглушала ординаторскую своим кличем:

– Мужуки, мысса на пендик!

2. Больница и кафедра

Все начинается с детства. Детство огромно. Шкала времени, уходящая влево, – бесконечна, потому что до какого-то возраста мы себя не помним. А та, что уходит вправо... Отметки, нанесенные на нее, учащаются, измельчаются, вмещают в себя меньше и меньше событий. Взрослая жизнь проносится, словно опаздывающий экспресс. Это, увы, – всем знакомая истина. Ее может подсластить лишь то, что возникают новые этапы, и в начале каждого время немного замедляет бег, даруя подобие нового детства.

Я проработал в четырех больницах, в двух странах. В самой первой – лишь два года. Ординатура, сладкая пора. В следующей пропахал уже семь лет. После переезда и всех связанных с этим приключений нашел место работы и обретения заново звания специалиста. Проработал восемь тяжких лет. А после меня пригласили туда, где работаю по сей день. Незаметно пролетели уже пятнадцать лет. Время мчится. Надеюсь, что до пенсии там же и дотяну. А свое врачебное детство вспоминаю часто. Те два года кажутся теперь долгими.

В нашем славном мединституте было два факультета: большущий лечебный и поменьше – стоматологический. Студенты последнего тоже должны были изучать и терапию, и хирургию. Особого интереса не проявляли. Обязаловка, каких много, но все же лучше, чем марксизм и даже ленинизм. Не все кафедры помещались в корпусах института, многие целиком или частями находились в городских больницах. Студенты должны были кочевать средь бела дня по просторам города Ленинграда. Для изучения хирургии студентами-стоматологами создали отдельную кафедру под крышей старой городской больницы. Многие в институте понятия не имели о ее существовании. На самом деле создавали ее не ради студентов. Возник конфуз с одним очень важным назначением: именитого профессора пригласили в Ленинград из другого города, где тот возглавлял и кафедру, и мединститут, директором крупнейшего Онкологического Центра. Ему дали шикарную квартиру. Не успел начать работать, как стало ясно: он там остаться не сможет, все пошло наперекосяк, местная элита его категорически не приняла. Отправить обратно нельзя, квартиру тоже не отберешь. Профессора отцы города настойчиво «предложили» достойно устроить в мединституте. Тогда и придумали кафедру, засунули ее с глаз долой подальше в старую больницу. Наша компания студентов-лечебников появилась там почти случайно. Всем кафедрам полагалось открывать СНО (Студенческое Научное Общество). Лишь из скромного объявления мы узнали, что есть такая хирургическая кафедра в стенах больницы прямо в центре города. И не ошиблись. Там увидели реальную работу, жизнь без прикрас, а нашим гуру стал замечательный хирург, удивительно красивый во всем человек, настоящий грузинский аристократ. Увы, он позже уехал в Тбилиси. Я провел три года в студенческом кружке и после выпуска распределился в ординатуру. Мне повезло.

Профессор большую часть дня сидел в своем кабинете в солидном кресле, выходил оттуда на утренние конференции, в операционную, в отделения посмотреть своих больных или поинтересоваться, как работается молодым. Любил нагрянуть в перевязочную и начать там руководить, строго инспектировать. Обычные больные его не знали, могли обратиться – «Доктор!», на что он вздыхал и после паузы объяснял: «Я не просто доктор, я – профессор с мировым именем». Несчастный пациент робел и не знал уже, как загладить вину. Больничные отделения с вонью, тараканами, переполненными коридорами профессор упорно величал – «моя клиника». Не меньше того. Когда в ординаторской спрашивали, где сейчас его найти, то в ответ слышали либо, что он «у себя», либо – «в клинику играет». Да, он любил поиграть и помечтать, но кому-то другому нужно было оставаться на грешной земле и тянуть лямку повседневной работы. Этим занимались врачи больницы. А реально отвечали за все заведующие отделениями.

Хирургических отделений было два, причем довольно крупных. Незадолго до моего появления в отремонтированном крыле появилось и реанимационное. Ординаторская – одна на всех, огромная. Мы жили как семья, отделения друг с другом не воевали, не собачились. Принято было помогать, советоваться. Шесть дней в неделю больница дежурила по скорой помощи. Лишь воскресенье оставили на то, чтобы немного отдышаться.

Мне сразу стало ясно, что мир делится на «больничных» и «кафедральных». И если я хочу действительно чему-нибудь научиться, то следует держаться первых. Среди «кафедральных» работали двое очень сильных хирургов, но их – меньшинство. «Больничные» стали моими настоящими первыми учителями, вместе мы крутились днями и ночами. От них получал немало тумаков, реже – похвалы. Осваивал потихоньку ремесло. Постепенно страницы и главы учебников обретали лица, животы, имена, фамилии, возраст конкретных людей. По утрам я радостно «летел» на работу, даже если знал наверняка, что предстоят кошмарные день и ночь.

3. Наш В. А.

Почему его вспоминаю? Сам понять не могу. А тогда не успел я появиться в больнице, как этот немолодой человек с сединой в голове и остатками былой выправки тут же начал и меня учить жизни. Он всех жить учил. Это стало его обычным занятием. Происходило все просто: он обращался чаще к своему подшефному ординатору или интерну с каким-нибудь вопросом, на первый взгляд, несложным, получал ответ, а после – звал уже всю молодежь поболтать на эту тему где-нибудь в коридоре. И там оказывалось, что тот же вопрос в стародавние времена задал кто-то из великих светил своим трепещущим ученикам, а на простой ответ отреагировал свирепо, потому что вопрос-то был непрост. И сам В. А. при этом присутствовал. Он вообще всегда и везде присутствовал, а все великие мира сего оказывались его друзьями и приятелями. И только если речь шла о совсем древнем аксакале, В. А. становился его любимым учеником и младшим советчиком.

«Знаешь, любил меня Вишневский, как сына любил!» – так традиционно начиналась очередная байка от В. А. – «Прихожу вечером, а он за столом с самим академиком Мясниковым, оба уже пьяные, коньяк стоит хороший. Мне наливают. Сидим, болтаем. Какие люди, теперь таких нет! А потом Вишневский меня просит уйти, потому что академики дальше хотят тет-а-тет про б***ей поговорить».

В глазах его восторг, а через мгновение начинает смеяться сам. Смеялся долго, заливаясь, затихая, вновь заливаясь. От смеха разлетались по сторонам зачесанные назад седые пряди.

И всякий раз, когда в коридоре или в курилке видели кучку интернов и ординаторов, непременно среди них оказывался В. А. и травил очередные байки.

Когда и где он успел перезнакомиться со всеми светилами отечественной медицины? Я так и не понял. Биография его казалась простой: учился в Академии, долго служил на флоте, вышел в отставку, оказался в нашем мединституте. Про учебу рассказывал мало, в основном про драки с курсантами других заведений. Про службу травил много всего, но она складывалась обычно: корабли, базы, Тихий Океан, потом – Северный флот, а после – Черноморский. Госпиталь один, госпиталь другой, в какой-то момент оказался в Крыму, а там судьба даровала возможность вырваться из рутины: к ним попал Гагарин, который то ли упал, то ли на что-то лбом напоролся, и пришлось В. А. самолично зашивать рану на всемирно любимом и знаменитом лице. Зашил и услышал от благодарного пациента самый важный вопрос:

– Чего хочешь?

– В Ленинград, в Военно-Медицинскую, – тихо ответил ему В. А.

И он снова вернулся в Ленинград. Гагарин обещание свое сдержал, но сам вскоре погиб. Уже в довольно солидном возрасте В. А. защитил кандидатскую, поработал в Академии, а тут и возраст подошел, когда в отставку уходят. Ему предложили перейти в наш институт, и не просто так, а взять под свое командование клиники. Потребовался свежий человек со стороны, да еще из военных, чтобы разворошить осиное гнездо коррупции. Гнездо умные люди свивали долго и тщательно, заботливо окружая себя необходимыми гарантиями. В. А. оказался наивен, когда потребовал, чтобы все госпитализации плановых больных, особенно из отдаленных и щедрых южных краев, проходили только через его подпись. Быстро возникло приглашение на какой-то банкет. Там его хорошо напоили, потом на лестнице упал, «неотложка» оказалась тут как тут, оформили «пьяную травму». А после уже очень споро созвали партком, где разобрали личное дело. Нет, не все «звезды» нашего института оказались заговорщиками, нашлись такие, кто искренне старался понять, они вопросы задавали. Один чудаковатый профессор его прямо спросил:

– А говорят, B. A., что вы еще и пьете, это правда?

– А говорят, что вы – педераст. Но я слухам не верю и вам не советую, – зло отвечал В. А., ему сразу ясно стало, что все разыграли по нотам.

Куда его девать после этого? Правильно, на кафедру. Для того и создана, чтобы пристроить оказавшихся не у дел. Он пришел ассистентом. В темы работ кафедры не вписался, по инерции попытался найти продолжение своей кандидатской, касавшейся ожогов, травмы. Не нашел. Приходили студенты – он травил им байки. Приходили ординаторы – он учил их жить и работать через те же байки. Их скопилось много. Через год моей работы выучил наизусть. В операционной В. А. появлялся редко. Старшие знали, что не позднее, чем через двадцать минут кому-то еще придется зайти и выручить его. Каждый раз оказывалась анатомия совершенно необычной, не позволяющей найти нужный орган и выполнить необходимое действо, чего в сотнях-тысячах подобных операций, прежде им блестяще выполненных, ни разу не случалось. И пока пришедший на помощь все находил и доделывал, В. А. вспоминал, как оперировал во время тайфунов и землетрясений, а не то, что мы, лоботрясы, в оборудованной операционной. И учил всех, учил.

Это позже я понял, как можно сразу найти «слабое звено» в хирургическом отделении. Тот, кто учиняет самым молодым экзамены во время обхода больных, таковым и оказывается.

А у B. A. эти бесконечные спонтанные семинары в курилке проходили весело. К чести его никогда и никого он не унижал. Мы охотно включались в игру.

«Запомните, хирург должен бояться только трех вещей: аппендицита, наркоза и переливания крови!» – это мы слышали от него каждый день. Правильно, о чем тут спорить?

Ординаторов, над которыми В. А. шефствовал непосредственно, он опекал, не давая им вздохнуть. Им, бедолагам, приходилось выслушивать весь набор мудростей и баек многократно. Если он заходил в ординаторскую и заставал своего ученика с кем-то еще болтающим, не мог этого вынести, отзывал и со словами «ты понимаешь, какая штука...» уводил в коридор, в курилку. Когда сам собирался уходить домой, цитировал кого-то из великих, обращаясь к самому себе: «В. А., не отягощайте клинику своим присутствием!» или «Всех дел не переделаешь – одно расстройство». Заливался смехом и покидал нас.

Однажды В. А. выручил. По-настоящему. Но об этом непременно расскажу отдельно.

На второй год моей ординатуры совершенно внезапно В. А. умер. Он не болел ничем особенным. Пошел на массаж в больницу для больших начальников (жена у него служила главным редактором какого-то издательства, поэтому ему открыли туда доступ, грех не воспользоваться). Так и умер во время массажа. Я легко представил себе: красивый кабинет, белые простыни, массажистка, красавица и умница, он непременно травит байки и вдруг замолкает. Все. Страшно, конечно же. Но лучше так, чем в муках. Раз уж все равно неизбежно...

4. Внучка декабриста

Ординаторская, как я уже рассказывал, была одна на всех. Зато большая, почти безразмерная. Посередине – стол, квадратный, для работы, в углу у двери – раковина, рядом с ней – маленький столик для чаепития. Тут же и холодильник стоял. Большой шкаф поставили таким образом, чтобы за ним образовался закуток, где переодевались. А еще в закутке стояла кровать, на которой можно было отдохнуть ночью старшему по смене. Возле стен помещались еще два дивана и столы. Диван возле телефона предназначался ночью для самого молодого из дежурных. Ночные вызовы в приемный покой адресовались ему.

Ночь. Тихо и спокойно. Все улеглись. И я уснул. Телефон затрезвонил возле уха.

– Ну?

– Что, ну? В приемный идите. Бабулю привезли по вашу душу. А ей сто четыре года, ха-ха.

Гудки. Я пошел вниз.

Нет, они не пошутили. Бабуле – сто четыре года. Маленькая, слепая, зато хорошо слышала, сама очень складно отвечала на вопросы. У нее – приятный голос, теплая и чистая петербургская речь. С бабулей приехала дочка, которой уже самой восемьдесят с гаком. Диагноз поставить оказалось вовсе не сложно. Острый холецистит. Я дал назначения, все записал, бабулю отправили в отделение, а я вернулся вздремнуть еще хотя бы на пару часов.

Утром на обходе посмотрели ее снова. Поднялась температура, боли усилились, распространились. Короче, оперировать нужно. Объяснили, она и дочка согласились. Анестезиолог посмотрел на нас с тоской, повертел пальцем у виска, но что он мог еще сказать, чего мы и без него не знали?

Сделали бабуле операцию, удалили уже омертвевший желчный пузырь. Она на удивление легко все это перенесла и пошла на поправку. Дочка сидела все время с ней. Они обе рассказали нам много интересного. Оказалось, что бабуля наша – внучка декабриста. Первое, что она запомнила в детстве – убийство государя Александра Николаевича. Она одной из первых женщин в России выучилась на медицинском факультете, а в Петербурге стала первым школьным врачом. Среди ее маленьких пациентов оказался известный всем нам Лева Успенский, впоследствии – хороший писатель, знаток петербургской топонимики, к тому времени уже покойный. Я его встречал прежде, потому что он забирал внука после уроков в нашей школе, а жил по соседству с моим одноклассником.

А еще бабуля читала нам стихи. Она очень много помнила наизусть, особенно любила Некрасова.

Конечно, такой случай не прошел мимо вездесущей прессы. Все-таки пациентка наша оказалась самой старшей жительницей города. К тому же в эту пору заведующий отделением крепко сцепился с новым главврачом. Поэтому ради общего блага непременно нужно было раструбить о великой победе советской медицины и лично заведующего, который якобы сам решился и прооперировал, хотя на самом деле его там даже рядом не было. Оперировал другой. Зато бабуля поправилась, выписалась и еще пожила.

5. Холодная война

Вы помните журнал «Крокодил» пятидесятых-шестидесятых? Кто там был излюбленным персонажем карикатур? Правильно, «Холодная война». Тощая старуха, вместо головы – бомба со зловеще торчащими крылышками-стабилизаторами, с них свисают сосульки, а сама сидит на льдине и кутается в какие-то мерзкие тряпки. Я не думал, что придется ее встретить не на пожелтевших страницах старого журнала, а живьем.

В приемном покое стояла клетка. Когда в городе подбирали пьяных, их везли в вытрезвитель. Но при одном условии: чтобы на нем ни царапинки не было! Кто с царапинкой – в больницу. Там таких ждала клетка. Клеток было две, чистая и грязная. В чистую сажали тех, кто пытался наложить на себя руки. Отпустить оттуда могли только с разрешения психиатра. А грязная клетка больших размеров ждала пьяных-побитых. Фельдшер «скорой помощи» сам туда запихивал очередного пациента, отдавал бумажку сестре приемного и уезжал. Когда у дежурного травматолога появлялось время, он доставал из клетки по одному, бегло осматривал, изредка что-нибудь делал, записывал и отправлял восвояси. А кто еще не мог ходить сам, возвращался в клетку. Пока страждущие ожидали осмотра, они знакомились, вступали в близкие отношения или в диспут, отправляли естественные надобности, ссорились, дрались, мирились, плакали и смеялись. Если требовалось пройти мимо клетки, следовало зажать нос и проскочить пулей.

Когда из клетки извлекали обитателей, иногда случались неприятные сюрпризы в виде трупа, диабетика в коме, известного человека, пьяного и побитого. Отнести ли гражданку Ефимову к таковым? И да, и нет. Она – известная на весь район пьянчужка, которой едва шестьдесят стукнуло. Но в тот вечер лучше бы ее в клетку не сажали. Началось, как и обычно, с водки. Дня три назад ее, пьяную, то ли ударили по голове, то ли сама упала дома. Провалялась там, наверняка снова пила. Но за эти три дня от раны на ее темени разыгралась нешуточная инфекция, начался сепсис. Фельдшер не разобрался. Но зато успели ее из клетки вытащить еще живой. Голова, лицо и шея распухли, глаз не видно, кожа головы студнем колебалась от гноя. На темечке – та самая грязная рана, с которой все и началось. Перед операцией нужно было ее интенсивно полечить.

Так и сделали, пока не вернулось нормальное давление. Побрили голову. Она ничего не соображала, бредила, ругалась. По ней бегали тараканы. То ли из дома привезла, то ли наши больничные учуяли лакомство.

Ее долго лечили и оперировали много раз. Раскрывали гнойные полости, удаляли мертвые ткани, чистили, мыли. Перевели на нее уйму антибиотиков. В новогоднюю ночь мы вспомнили о ней, кто-то предложил прокапать Ефимовой «маленькую» в качестве презента, но о ней и без нас позаботились верные друзья-собутыльники.

И в результате, когда процесс уже перестал распространяться, получилась картинка: сверху – гладкий и тусклый череп, только обнаженная наружная пластина кости, безжизненная. По бокам – на лбу, на затылке и возле ушей торчали подобием кривой короны живые лоскуты мягких тканей, а сама пациентка чувствовала себя отлично. Она шутила, ругалась, принимала гостей, удаляясь с ними на черную лестницу и возвращаясь просветленной. Когда я увидел ее на перевязке – вспомнил про «холодную войну».

Спасти-то мы ее спасли, а что дальше? Не оставишь же человека с голым черепом! А на безжизненную кость ничего пересадить нельзя. И тут внезапно свое слово сказал В. А.:

– Да у нас в госпитале лечили после ожогов головы не один десяток! Тут такая штука: нужно на черепе много лунок насверлить, оттуда ткань и пойдет. А как вся башка грануляциями покроется, кожу пересадим.

Все с восторгом повернули к нему головы.

Наступил долгожданный звездный час нашего В. А. В операционной, окруженный публикой, с выражением лица передового шахтера он насверливал дрелью лунки на ефимовском черепе, много и часто. А после этого, как и было обещано, начала из каждой расти ткань, словно расцвела пустыня после толковой мелиорации. Потом он пересаживал ей кожу, все прижилось. Мы скинулись Ефимовой на парик, она его напялила и благополучно выписалась. На нашем маленьком участке фронта мы вышли победителями в Холодной войне.

6. Вечный сюжет

Больница наша располагалась в двух шагах от Исаакиевской площади. Ее обрамляли Вознесенский (тогда – Майорова), проспект Декабристов и переулок Пирогова. В отремонтированном кусочке, обращенном фасадом к Вознесенскому, открыли реанимацию. Там было светло, просторно, и возглавлял это хозяйство очень строгий человек. Персонал – вышколенный, дисциплина – железная, тяжелые больные лежали в специальных кроватях, голые и лишь прикрытые простыней. За дверью палаты начиналась лестница, по которой можно было спуститься этажом ниже и выйти прямиком на проспект. Свернешь направо – и окажешься в Петербурге Достоевского, шагнешь чуть-чуть влево – и перед тобой Исаакиевская площадь во всей красе, а император Николай Первый верхом на коне торчит посередине.

Гость нашего города Витя приехал отдохнуть и увидеть красоты творения Великого Петра. Отдыхать он начал еще в поезде. Приближаясь к заветной цели, пил больше, и когда машинист аккуратно притормозил у перронов, Витя свалился с верхней полки, разломав в полете собственной тушей столик в купе. С вокзала его привезли к нам, и здесь он начал знакомство с Ленинградом. Травма оказалась серьезной, но и Витя не из слабаков. Он перенес операцию на животе и на переломанной руке, после чего заслуженно попал в реанимацию.

Через сутки его сняли с искусственной вентиляции, и он уже сам задышал полной грудью. Витя лежал голый, из него торчали дренажи, провода и прочие трубки, а простыню он упорно отбрасывал, потому что жарко. Понятное дело, лето на дворе. А на третий день охватило нашего Витю томление. Не мог он больше там находиться, стал приглядываться, не выйдет ли сестра из палаты куда-нибудь.

В полуденный час ленинградцы и гости нашего города, оказавшиеся на Исаакиевской площади, наблюдали странную сцену: крупный мужчина, голый и лишь по-античному кокетливо прикрывший мускулистые плечи белой простынкой, что реяла на ветру, задрал голову и, выразительно жестикулируя правой рукой (левая в гипсе прижимала к груди простыню), выговаривал явно нелицеприятное государю Николаю Павловичу. Живот смутьяна с повязкой на ране ощетинился дренажными трубками. Император оставался невозмутим в седле, делал вид, что не замечает, хотя не в силах был скрыть брезгливость в выражении холеного лица. А наш герой все более распалялся, в его матерном потоке трудно было уловить смысл. Он все сильнее сжимал кулак, который воздымал к самодержцу, а ниже торчавший из причинного места катетер смешно болтался в такт грозящей деснице.

Двое милиционеров примчались царю на выручку, бросили виноватый холуйский взгляд на государя и увели мятежника в сторону больницы, успев рявкнуть зевакам в толпе: «А, ну, разошлись отсюда быстро!»

Витю привели обратно в больницу. Менты отругали зачем-то меня (я первым на глаза им попался) за легкомысленно оставленные открытыми двери и вернули больного в палату.

Какая сила увела Витю на площадь? Или он в своей благородной белой горячке хотел попасть чуть дальше за громаду собора и поговорить по душам, подобно безумному пушкинскому Евгению, с Медным Всадником, или перепутал императоров? Вполне возможно. Как, впрочем, нельзя исключить, что специально пошел к Николаю Первому. Если разобраться, то претензий к нему много: и декабристы, и военные поселения, и общественный застой, не говоря уже о бездарной политике на Балканах и проигранной Крымской войне.

7. Халед

С тех пор, как Халед приехал из Ливана, закончил подготовительный курс, проучился шесть лет в нашем институте, продолжил учебу в ординатуре, прошло слишком много времени. У него на родине творилось черт знает что: сначала – гражданская война, потом – сирийское вторжение, воевали «все против всех», в июне восемьдесят второго Израиль начал операцию «Мир Галилее» и повыгонял палестинских боевиков с юга страны. От всего этого Халеду лишь хотелось еще более интенсивно и глубоко, а, главное, подольше осваивать хирургию. Русским языком он уже овладел в совершенстве, любой самый замысловатый эмоциональный вираж находил у него единственно верное и уместное словесное оформление. Он неплохо разбирался в реалиях нашей жизни. В какой-то момент он подыскивал квартиру на съем, рассказывал, что нашел неподалеку от больницы и недорого, а когда мы наперебой затараторили, чтобы брал немедленно, объяснил нам, наивным, какие подвохи могут прятаться за столь заманчивым предложением. А если дом вот-вот на капремонт пойдет? А если этот хозяин ненастоящий? А если там протечка? И так далее.

Гораздо хуже он понимал творившееся в его родной стране. Ему надоедали с расспросами об этом все кому не лень. Отвечая, он должен был разобраться в хаосе собственных представлений, да еще привести их в соответствие тому, как объясняли все советские СМИ. Получалась полная неразбериха. Это простительно, потому что в списке стран, которые «умом не понять», крошечный Ливан заслуженно делит первое-второе место с другой известной и огромной континентальной державой.

Его прямым наставником был В. А. Халед раньше остальных выучил все его байки и премудрости. После двух лет рука об руку, они повторяли их дуэтом, что умиляло и забавляло седовласого наставника. Они стали неразлучны.

Халед во всем был даже не медлителен, просто нетороплив. Ходил плавно и величаво. Он никогда не спешил и все успевал. Он работал много, дежурил часто, никогда не убегал от грязной рутины. Он ни с кем не ругался, хотя спорил нередко по самым разным поводам. Докторши постарше величали его «Халедик», а строгая Галина Витальевна еще и добавляла: «хмырь ты наш болотный».

Он сделался вполне своим. Если учесть бесконечные войны у него дома, всякий раз спрашивали, в порядке ли его близкие. Надо еще понимать, какие доктора у нас работали, они ведь невольно следили за происходящим на Ближнем Востоке: там свои, да и тут Халедик вполне уже свой и родной.

В декабре восемьдесят второго наш Халед решился съездить домой, погостить ненадолго. Мы его провожали, напутствовали. Потом ждали, когда вернется. Халед вернулся довольный, откормившийся у мамы. Его облепили коллеги и начали осторожно расспрашивать:

– Ну как там дома? С твоими родными все в порядке?

– Все в порядке.

– А скажи, город наверняка в руинах, дома разрушены, война ведь была!

– Да говорю же, все в порядке.

– А как же война? Она же прямо у вас там?

– Да. Но война-то давно прошла, в июне, а сейчас – конец декабря, уже никаких следов, – объяснил он нам, непонятливым.

Похоже, мы тогда действительно не все поняли.

8. Шутка

Давно ли это было? Всего-то тридцать с лишним лет прошло. Это много ли? Сами решите. Начало восьмидесятых, Андропов, очереди, дневные рейды серьезных людей по магазинам и парикмахерским («А почему, граждане, не на работе?»). Не подумайте, что времена такие суровые. Не страшнее старика, грозящего палкой в трясущейся руке. Привыкшие ко всему, мы наблюдали эти потуги системы продлить свое существование.

Вроде бы недавно все было, а изменилось многое, даже язык. В русском языке тогда еще не использовали в таком количестве уменьшительные. Это сейчас даже в кулинарных передачах можно услышать: «Порежем огурчики, помидорки, лучок, возьмем творожок, смешаем. А сметанки-то сколько? Хорошо, две столовые ложечки...» Тогда мы поздравляли друг друга с днем рождения, и никто нигде не слышал это ужасное зловонное слово «днюха». Мы не только поздравляли друг друга, но и отмечали все дни рождения, все мыслимые праздники в нашей огромной ординаторской.

Первое апреля – тоже праздник, хотя и своеобразный. Что полагается делать?

А. Шутить.

Б. Не обижаться.

Второй пункт менее прост, он зависит от степени беспредельности первого. Ну, и, конечно же, от толстокожести жертвы.

В тот год решили устроить грандиозную первоапрельскую шутку, а не распыляться на мелкие. Бывает просто теракт, а бывает мегатеракт. Наш замысел оказался ближе к последнему. В жертвы избрали патологоанатома.

В каждой небольшой советской больнице работал один единственный патологоанатом, он же ум, честь и совесть всего заведения. Он всегда знал правильный ответ. Рядом с ним крутились лаборанты, мафиозные санитары морга, темные личности. Но врач там всегда один. Нашего звали Валерий Клавдиевич. Мудрый строгий человек и яркий профессионал, этого не отнять. Благодаря изысканно-древнеримскому отчеству, по нему и обращались, опуская имя. «Клавдиевич», «Клавдич», а некоторые (чаще за глаза) – «Кладбищ». Последнее прощалось немногим. В числе таковых оказался заведующий второй хирургией. Ему-то и отвели ключевую роль исполнителя первоапрельского заговора. В истории примеры случались. Цезарь от кого только подлянки не ждал, но чтобы Брут...

Итак. На календаре первое апреля. Будний день. Операционный день. Через час после начала первой операции в подвал к Клавдичу побежала санитарка. В одной руке у нее баночка с препаратом, а в другой – направление на срочное гистологическое исследование. Бедная девочка, она ничего не знала, честно выполняла свой долг. А те, кто ее послал, втихаря проделали вот что: маленький кусочек колбасы для достоверности испачкали кровью и бросили в баночку, сопроводив написанным на бланке направлением.

Бланк стандартный, почерк небрежный, врачебный, беглый. Это сейчас хорошо, когда все на компьютере набираешь, печатаешь, и нет необходимости в муках разбирать каракули своих коллег. Но дело было давно. Итак, там написали:

«В патогистологическую лабораторию (срочно).

Больной(ая) – Докторская К. Г.

Клинический диагноз – Опухоль прямой кишки».

Подпись.

Строгая Галина Витальевна невольно оказалась посвящена. Она просмотрела направление, одобрила в целом, но только поинтересовалась:

– А почему «К. Г.»?

– Колбаса говенная, – ответили ей.

– Да, вы правы, – сказала и вздохнула.

Я люблю «Докторскую» колбасу и не потому, что сам доктор. Люблю ее нежность, вкус, цвет и аромат с детства. Но в наступившие восьмидесятые годы осталось одно название, а продукт сильно поплошал. И даже в таком виде становился раритетом. Помню, что иногда встречалась на полках ее соперница – колбаса «Останкинская», еще дешевле, тоже розовая, но с синюшным оттенком и странным привкусом. Злые языки современников поговаривали, что ее явно из чьих-то останков творят.

Препарат прибыл к Клавдичу, время пошло. Не подумайте, что нам нечем было заняться. Работа шла, но мы поглядывали на часы, ожидая звонка из патологии. Клавдич не звонил. Прошло больше часа, когда заведующий решился набрать телефон:

– Кладбищ, у тебя совесть есть? Больная под наркозом, а мы ждем!

– Ну, подождите еще, я же работаю, здесь не все просто. Мне еще раз прокрасить нужно.

– Что не просто? Скажи, ты там хотя бы мышечные волокна видишь?

– Нет, сплошной некроз повсюду. Сделаю новые срезы. Потерпите!

Мы не выдержали и во всем ему признались. Он принял это тяжело. Пункт Б. Клавдичу выполнить не удалось. Он обиделся и с хирургами не разговаривал месяц. Была ли та шутка удачной? С одной стороны – да, с другой – нет, но запомнилась.

Я предупреждал, что не обо всех историях, случившихся в те славные годы, стану рассказывать. Колебался, колебался и все-таки вставил еще одну главу. Это как бабка не в силах не выболтать очередную сплетню.

9. Игра

Помните, я сказал, что воскресенье оставили единственным днем в неделе, когда к нам не поступали больные. А раз так – и дежурный один на два отделения. Чтобы пришел, пробежал по всем палатам, кого надо – перевязал, кому надо – поменял назначения и не прозевал бы исподволь вызревшей беды. Настал тот миг, когда и мне доверили подежурить в воскресенье в одиночку. Мне не понравилось. Страшась что-нибудь прозевать, я затянул обход до часу дня, устал от него, вернулся злой в нашу огромную ординаторскую и к изумлению своему обнаружил там дорогих коллег, которые копошились, убирали все лишнее с одного из столов, но в белые халаты не спешили переодеваться.

– Привет, а почему вы пришли?

– Привет! А ты не знаешь, что у нас выходных быть не может, что больных своих нужно навещать, не учили тебя? – анестезиолог Георгий Андреевич вперился в меня притворно-стальным взглядом. Он даже грозно скрипнул протезом ноги.

– А чему теперь научат, а, главное, кто? – вторил ему хирург Валерий, начавший нарезать колбаску и раскладывать на тарелке.

– Да всему учили, – глупо стал я оправдываться. – А я обход закончил, у нас все в порядке.

– Молодец, возьми с полки пирожок, мы проверим, – сказал за всех Георгий Андреевич, и на меня все разом посмотрели как на дурачка.

После колбаски почистили и порезали селедку.

Через несколько минут пришли еще двое.

– Ну, наконец-то, где вы оба болтались, придурки? – проворчал Валерий. – Садимся! А ты учти: если звонят и меня спрашивают – я в операционной!

– Понял, – ответил я.

Из холодильника достали запотевшую бутылку. Выпили, закусили, отодвинули в сторону.

Лист бумаги уже ждал расчерченный. Достали колоду, перемешали, сдали карты и воскресный преферанс, прерываемый лишь очередными тостами, отправился в долгий путь.

10. Самсон

Мечтать – полезное занятие, к тому же еще и приятное. Помню, в школе, в четвертом классе, захотелось нам создать хоккейную команду. Многие клюшку в руках не держали ни разу, а некоторые и на коньках не катались. Это не казалось помехой. На переменах обсуждали название команды, придумывали эмблему, уже видели себя на льду, где мы, ослепительно красивые, побеждаем всех подряд. Тогда же распределили роли. Самые шустрые застолбили себе места нападающих, более медлительных определили в защитники, а мне выделили ответственный пост на воротах. Сами в душе понимали, что дальше мечтаний и болтовни ничего не пойдет, но не хотелось расставаться с прекрасным. Нас объединяла мечта.

– Качать вратаря! – призвал один из нас.

Меня схватили и несколько раз подбросили вверх. Не скрою, приятно.

А потом перекачали всех по очереди и никого не забыли. На том идея и увяла.

Мечтают все, возраст значения не имеет. У взрослых – свои мечты.

Однажды в весеннюю пору на утренней конференции профессор встретил нас щедрой улыбкой. Доцент Николай Антонович еще не знал, что она означала, но тоже заулыбался. Мы расселись в маленьком конференц-зале. За окнами светило солнышко, капельки сверкая падали с сосулек на крыше. Улыбались все, даже закончившие смену дежурные, которые проработали без устали ночь напролет.

Профессор попросил побыстрее доложить о проделанном на дежурстве и после их доклада взял слово:

– Вот что, братцы. У меня для вас есть важная новость. Наша клиника – одна из лучших в городе. Еще бы, какие силы работают! – произнес он и скромно потупил взор. – До какой поры мы будем просто называться Первой и Второй хирургией? Пора нам замахнуться на...

– Вильяма нашего Шекспира, – тихо шепнул соседу ассистент Юрий Анатольевич, большой шутник и насмешник.

Юру услышали, и как-то внезапно по рядам прошел кашель.

– Так вот, черти мои, – продолжал профессор. – Вместо обычных отделений пусть будут у нас городские специализированные центры! Я все продумал. Первая хирургия должна стать центром хирургии печени и желчных путей. Николай Сергеевич, и вы тоже продумайте, напишите свои соображения.

Заведующий Первой хирургией сделал серьезное лицо и стал рассматривать окно.

– А насчет Второй хирургии я уже прямо поставил вопрос в Горздраве, там откроем Городской Проктологический Центр. С нашим-то огромным опытом, кому же еще, если не нам, браться за это!

Заведующий Второй хирургией прикрыл лицо ладошкой и сделал вид, что чихнул.

Конференция закончилась и оставила повод для разговоров. Мы пошли из зала в ординаторскую. В коридоре навстречу друг другу санитарки катили тележки с грязным бельем. Одна вышла из первой хирургии, и сверху в куче лежала простыня, испачканная желчью. А другая санитарка вышла из второй хирургии. Конечно же, у нее кучу белья венчала простыня, измазанная дерьмом. Мы увидели это, захохотали. Вторая санитарка злобно огрызнулась:

– Им смешно, а мне – говна таскать, – сказала и плюнула.

Днем один благодарный пациент выписываясь подарил нам коробку конфет. На ней во всем блеске красовался главный Петергофский фонтан «Самсон», золотой, на фоне Большого Каскада и брызг. Коробка лежала на столе. Юра появился в ординаторской, посмотрел на коробку, потом подошел к телефону, сделал пару звонков, но взгляд от коробки не отрывал. Покончив с телефоном, он вновь приблизился к столу и взял коробку в руки.

– Пора бы уже нам чай пить! – воскликнул он.

– Юрасик, тебе не кажется, что еще рановато, не всем же нечего делать, родной мой! – пыталась осадить его пыл Галина Витальевна.

– Ладно, не хотите – не надо. Мне коробка нужна.

– Зачем?

– Для проктологического центра.

– Что?

– Потом покажу, – сказал Юрий Анатольевич, вскрыл ее, пересыпал конфеты в тарелку, а сам с коробкой уселся за столик в углу.

Юрий Анатольевич сидел, смотрел на нее, вертел в руках, думал. Внезапно он встал, вышел из комнаты и скоро вернулся со скальпелем в руке. Все уже забыли про свои дела и смотрели на него. А Юра начал аккуратно скальпелем вырезать из картинки льва. Он делал это очень медленно, сосредоточенно. Когда лев был извлечен, Юра перевернул его на сто восемьдесят градусов головой вниз. Тут же прикрыл все руками, велел позвать заведующего второй хирургией и вообще всех.

Народ собрался вокруг Юры. Тот торжественно объявил:

– Раз уж мы теперь – Ленинградский Проктологический Центр, то я придумал эмблему. Нас должны узнавать во всем мире.

И он показал свое творение. Библейский богатырь Самсон разрывал злому льву анус вместо пасти, а мощный фонтан теперь взмывал в небо прямо оттуда.

Все планы преобразований ограничились разговорами на один день.

А я теперь живу в краю, где Самсон совершал свои подвиги. Есть и могила Самсона. Мы там бывали, и мне всякий раз перед ним неловко, будто я участвовал в заговоре. Мало ему при жизни гадили, так еще и через тысячи лет после гибели герою досталось унижений.

11. Прощание

Уже подходила к концу моя ординатура. В мае в институте проводился как бы экзамен. В один день все хирурги-ординаторы из разных институтских клиник собирались перед комиссией. В комиссии – профессора и доценты. Наш доцент Николай Антонович там тоже сидел. Каждый сначала представлял свои результаты, в основном, какие операции и сколько сделал сам, на каких помогал. После этого задавали вопросы каждому. Ординаторы больших институтских клиник с удивлением посмотрели на нас, впервые услышав о существовании такой кафедры. Но пустили сесть рядом, мы ведь формально – такие же, как они.

Наши бумаги попросили сдать в комиссию, потом вызывали и спрашивали, все проходило весьма дружелюбно. Комиссия попросила всех подождать до оглашения результатов. Мы вышли в коридор. Из-за закрытой двери голоса спорящих постепенно делались громче. Легко было догадаться, о чем начнут ругаться. Сюжет повторялся из года в год.

– Клиническая ординатура дается, чтобы доктор научился клинически мыслить! Слышите, мыслить, а не только руками работать, – долетал до коридора дискант одного из профессоров.

– А они у меня и мыслят, – басовито окая, нараспев отвечал Николай Антонович. – Руки работают, а башка мыслит, друг другу не мешают. А у вас операционную во сне видят.

Да, там, где у нас стояли трехзначные числа операций, у бедолаг из знатных клиник стояли единицы. За это я снова благодарил и кафедру, и больницу.

Но в больнице в эти дни было невесело: уже объявили, что через три месяца оба отделения закроют на большущий ремонт. И если анестезиологов временно пристроят в кардиологию и реанимацию, то хирургов просто уволят. А уже после ремонта через как минимум парочку лет, можно будет вернуться и поговорить. Кафедра приготовилась к переезду в другую больницу. Я после малоприятных поисков смог найти место, где ждала нелегкая работа. Мой первый заведующий порадовался за меня и дал верные напутствия:

«Запомни, никогда не говори, что у нас это делали так, только если спросят! И вообще, придешь и сам убедишься: в другом месте и больные другие, и лечат по-другому. И учти, больным там подходит именно то, что они делают».

Так оно и есть, неоднократно убеждался в его правоте.

Я уже проработал месяц на новом месте, осваивался. А коллеги из прежнего в один прекрасный вечер позвали отметить прощание со старой больницей.

Мы собрались как заговорщики. Дом опустел, но еще не вынесли всю мебель, не отключили свет и воду. Мы свободно зашли через бывший приемный покой, прошли мимо опустевшей и стойко вонючей клетки, поднялись по лестнице, миновали осиротевший коридор отделения. Из ординаторской еще ничего не вынесли. Сестры пришли пораньше, приготовили стол. Каждому предлагалось вспомнить что-то хорошее или произнести тост. Мы вспоминали, смеялись, грустили, помянули нашего дорогого В. А., выпили за здоровье профессора, который немного приболел. Когда дошла до меня очередь что-нибудь сказать, я посмотрел на всю честную компанию, и тост родился сразу:

«Во всяком хорошем доме живет его добрый дух. Давайте выпьем за самого доброго духа нашего дома. Парфенна, за вас, дорогая!»

Все закричали «ура», я протиснулся поближе к тостуемой и заметил, что она тихо плачет. У доброго духа отбирали дом.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:5
Всего посещений: 2692




Convert this page - http://7iskusstv.com/2017/Nomer4/SergLevin1.php - to PDF file

Комментарии:

Л. Беренсон
наша с автором единая - at 2017-04-21 13:11:43 EDT
Хотелось многократно нажать НРАВИТСЯ!!! но было бы нечестно и в противоречии слову и делу автора и духу его рассказов. Поэтому, всего раз нажав, обойдусь и одним лишь словом: здорово!
Инна Ослон
- at 2017-04-19 06:37:08 EDT
Б-г щедро раздает врачам литературные таланты. И не зря. Им есть что сказать о человеке. Талантливого Сергея Левина буду всегда читать.
Зоя Мастер
- at 2017-04-18 19:24:36 EDT
Замечательно написано.
Мина Полянская
- at 2017-04-18 18:57:18 EDT
Уважаемый Сергей Левин! Вы написали о себе: "Я не литератор. Я врач-хирург. Родился в Ленинграде, вырос там, учился, работал. Уже двадцать пять лет живу и работаю в Израиле"
Так вот: Вы написали прекрасные воспоминания о "золотых годах" в Ленинграде. И название удачное, и чувства юмора Вам не занимать. И лицо у Вас хорошее, и улыбка замечательная, и ...хороший Вы человек. Искренне радуюсь, что Вы состоялись в Израиле в своей же профессии. Успехов Вам в работе и на литературном поприще!

Соплеменник
- at 2017-04-18 10:34:26 EDT
Очень понравилось.
Может потому, что в семье шесть врачей.

Игорь Ю.
- at 2017-04-18 06:28:44 EDT
Во-первых, здорово! Во-вторых, у меня твердое впечатление, что в 69-м я лежал две недели в этой больнице. Если там, рядом с Исакием, не было другой похожей. Но кошмар грязной больницы с тараканами и палатами на 10 человек запомнился на всю жизнь.
Б.Тененбаум
- at 2017-04-17 21:28:30 EDT
Ну вот, я в затруднении - что сказать? А можно ограничиться тем, что это замечательная проза? И блестяще написано? И по жанру ложится в нечто по-настоящему хорошее, вроде записок М.Булгакова?

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//