Между природой и культурой

Главы из новой книги

Чем лучше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки

Конфуций

Всё испорченное на этом свете, испорчено на

достаточном основании

Гегель

1.1. Больное животное

Не касаясь подробно сложной и деликатной темы антропогенеза как таковой, обратимся к некоторым обстоятельствам межсистемного перехода от биосистемы к культуре и проанализируем, каким образом эти обстоятельства могут раскрыть изложенные в гл. 1. общие механизмы и принципы переходных процессов.

Означенный переход, в лучших традициях механистической дихотомичности, традиционно представляют в виде некоего рубежа, по одну сторону которого располагается природа, по другую – культура. И хотя игнорировать размытость этого рубежа уже давно стало невозможно: ведь даже возникновение языка и знаковой деятельности не имеет согласованной датировки, его, полубессознательно стремятся любой ценой обнаружить и прочертить с максимальной ясностью. В то же время, переход от явной природности к ясно выраженному постприродному состоянию занял у предков человека столь протяжённый отрезок времени, что возникают сомнения по поводу того, позволительно ли вообще здесь говорить о рубеже, а не о самостоятельном эволюционном качестве. Между тем, для обозначения того, кто уже не животное, но ещё не человек, нет пока даже специального термина, кроме зоологического – гоминиды. (В последние годы на основании молекулярных методов реконструкции филогенеза в семейство гоминид стали включать и африканских человекообразных обезьян, а в качестве подсемейства – и орангутанга, и гиббона. Но при этом вопрос об отнесении к роду Homo хабилисов остаётся дискуссионным)[1].

Разговор о проявлении макроэволюционных закономерностей в антропогенезе и культурогенезе хотелось бы начать с хлёсткого высказывания Ницше о том, что человек – это животное с испорченными инстинктами («не установившееся животное»). Это изречение, давшее основание представлять человека то «голой обезьяной» (Д. Моррис), то «ошибкой эволюции» (А. Кестлер), заложило основу концепции «патологичности» человеческого сознания как такового[2] и его корректировки в процессе исторического развития.[3] Если отбросить некоторое кокетство и игру в самоуничижение, эта точка зрения точно улавливает одну из важнейших закономерностей эволюционного процесса: становящиеся формы нового системного уровня с точки зрения нормальных режимов материнской системы всегда в той или иной мере патологичны.[4] Не случайно ещё Р. Вирхов усматривал в переходных формах животных патологические типы, а Э. Геккель распространял понятие патологии на все изменения органических форм вообще.

Стало быть, метафора культуры как болезни вполне эвристична[5]. Но если культура – болезнь, то весьма своеобразная. Излечивается она не возвратом к исходному «здоровому» т.е. животному состоянию, а исключительно путём усугубления самой болезни, т.е. превращения патологии в норму. Следовательно, мы имеем дело не с деструктивным процессом, а с межсистемным переходом, где пик болезни приходится на самое промежуточное, «бескачественное» состояние. Вообще, слово «болезнь», даже с такими оговорками, не совсем точно передаёт суть явления: между дисфункциями и системными трансформациями, вызванными теми или иными внешними причинами в ходе вертикального эволюционного перехода существует коренное отличие. Поэтому для обозначения режима такого перехода следовало бы ввести специальный термин, но я, за неимением такового, ограничусь пока полуметафорическим выражением эволюционная болезнь.

Очевидная направленность антропогенетического процесса свидетельствует о том, что причину болезни следует искать не в частных экологических обстоятельствах и, тем более, не в каких-либо стохастических факторах или случайных мутациях, хотя роль последних нельзя недооценивать.[6] Вертикальный характер перехода между био- и антропосистемой задаётся тем, что ГЭВ, как уже говорилось, постоянно ищут в биоценозах «слабые точки»: такие живые формы и такие условия, где можно совершить прорыв на следующий уровень системной конфигурации.[7] Этим, очевидно, объясняются необычайно высокие, но не вполне востребованные когнитивные способности у разных видов животных: дельфинов, осьминогов, крыс и даже насекомых (пчёлы и муравьи, как выяснилось, способны производить простейшие арифметические действия), не говоря уже о человекообразных обезьянах. Это – не просто «черновики» и «наброски» эволюции, но по-своему драматическое столкновение ГЭВ со стабилизирующими силами системы. Сопротивляясь давлению ГЭВ, система держит удар, накрепко привязывая каждый вид к своей «ячейке», специализируя морфологию организма и вписывая его в иерархию трофических цепей. Однажды «заточенная» под экологическую ячейку, видовая форма может модифицироваться только в диапазоне изменений самой этой ячейки, и в границах, заданных видовым генетическим кодом. Потому даже самые поразительные прорывы в когнитивных возможностях у животных остаются «спящими изобретениями», вытесненными на периферию системы и не приводят к «выпадению» из заданных биосистемой экологических кластеров. Какой бы разгон не брали ГЭВ в своём горизонтальном внутрисистемном движении, какой бы задел избыточных потенций ни образовывался на периферии системы, вертикальные эволюционные устремления неизменно упираются в морфофизиологические границы вида, структуру его генетического кода и конфигурацию экологической ниши.

В конце концов, в бесконечно разворачивающемся разнообразии живых форм ГЭВ нашли того, кого оказалось возможным «вытолкнуть» из природы на следующий эволюционный уровень. Арсенал средств для такого выталкивания у ГЭВ достаточно широк: он варьируется от климатических, геохимических и радиационных факторов до формирования и фокусировки в точке прорыва обстоятельств собственно морфоэволюционных.

Эволюционное значение этих факторов рассматривалось разными авторами.[8] Однако, стремясь во что бы это ни стало связать гоминизацию исключительно с адаптациогенезом, большинство авторов вынуждено либо прибегать к натяжкам, либо мистифицировать движущую силу эволюции. Есть, впрочем, исключения. Так, Г.Н. Матюшин не считает бипедализм, редукцию клыков и увеличение мозга у австралопитеков адаптационными изменениями, а само их происхождение связывает с мутациями, вызванными повышенным уровнем радиации.[9] Но и здесь «уклонение» от вектора адапциогенеза не увязывается с факторами гоминизации. Всё опять же сводится к какому-то одному или по меньшей мере главному внешнему обстоятельству, закономерность которого остаётся непрояснённой.

Однако для того, чтобы вертикальный прорыв состоялся, факторы эти надо было особым образом «срежиссировать», собрать, сфокусировать в нескольких точках потенциального осуществления. Самой общей движущей силой фокусировки выступает достигнутое к эпохе начала антропогенеза, общее исчерпание эволюционного потенциала млекопитающих в рамках их общей морфофизиологической конфигурации. Здесь, как уже не раз бывало в эволюции биосистемы, тенденция к генерализации и независимости от среды вступила в «полемику» с адаптационным и экспансионистскими принципами дробления таксона. В конечном счёте, когда потенциал паллиаций оказывается исчерпан, это противоречие приводит к эволюционному тупику и вертикальному скачку на новый системный уровень, где оно транслируется в новую системную конфигурацию. В такой эволюционный тупик и зашло развитие млекопитающих.

Млекопитающие, с их максимальной по сравнению с эволюционными предшественниками, независимостью от среды, обусловленной церебрализацией и усилением ароморфной линии развития, а также благодаря целому ряду морфофизиологических признаков (высокое развитие ЦНС, волосяной покров, теплокровность, внутриутробное развитие, выкармливание молоком и нек. др.), закономерным образом образовали наиболее сложную и совершенную подсистемную конфигурацию в природе. Однако горизонтальная эволюционная «парадигма» поставила их перед необходимостью дробления и специализации форм в ущерб универсализму и интеграции, что и вызвало ситуацию очередного эволюционного тупика, выходом из которого явился антропогенез.

Само по себе это обстоятельство ещё ничего конкретно не определяет в эволюционных сценариях, но твёрдо гарантирует, что в каком-либо месте, при благоприятных обстоятельствах вертикальный прорыв непременно произойдёт. Не более того, но и не менее. Не случайно процесс гоминизации шёл одновременно в Африке и в Азии.[10] Но африканский вариант опередил азиатский, и тот остановился. Произошло это в немалой степени потому, что именно в рифтовой зоне Восточной Африки необходимые факторы сфокусировались в максимальной полноте. Описание этих факторов хорошо представлено в соответствующей литературе, и я не буду сейчас на них останавливаться. Поясню только, что такой взгляд на эволюцию скорее согласуется с экосистемной теорией,[11] чем с теми или иными концепциями происхождения отдельных видов.

Вернёмся к тому, что с природной, если можно так выразиться, точки зрения, процесс антропогенеза, принял вид тяжелейшей патологии.

Косвенным подтверждением идеи разбалансированности природных психических настроек на начальных этапах формирования человеческого сознании является спонтанность, произвольность присоединительности ассоциирования в детской психике.[12] На сегодняшний день сопоставления (разумеется, корректные) между онтогенезом индивидуума и филогенезом человечества считаются вполне допустимыми и не требующими специальных методологических пояснений. Если некоторое время назад такие сопоставления, ввиду отсутствия общепринятых научных доказательств, считались чем-то несерьёзным и даже неприличным, то теперь, похоже, пришло понимание того, что если наглядную очевидность не удаётся научно обосновать, то её просто следует принять как аксиому.

 Если, развивая метафору болезни, попытаться дать её диагноз, то его очевидно, можно определить как аритмию (не в кардиологическом, конечно, смысле) и связанные с ней осложнения. Всякий вертикальный эволюционный прорыв начинается с частичной эрозии структур материнской системы, и прежде всего – ритмических регуляций. Космо- и биоритмические регулятивы – незримая основа стабильного существования всех форм, структур и процессов в системе. Сбои и нарушения в регулятивных воздействиях природных ритмов на организм, отразившиеся как на физиологии, так и на психических структурах, вытолкнули предков человека из системно замкнутого континуума природы и поставили перед необходимостью глубоких системных трансформаций[13]. На выпадение из биоценоза предки человека (в том числе и весьма дальние) были «обречены» уже потому, что природа «легкомысленно» не снабдила их «заточенными под среду» специализированными органами с «намертво» закреплёнными за ними функциями и обрекла их, тем самым на своего рода «отрицательный универсализм» бескачественности. Проще говоря, плохо подогнала конфигурацию организма к соответствующей ячейке биоценоза. Поневоле став эврибионтами (универсальными животными), предки человека нашли ответный ход: раз природа не даёт возможности подстроиться под себя, тогда пусть сама подстраивается под становящегося человека и создаваемую и создаваемую им надприродную среду – культуру!

Неспециализированность предков человека выражалась не только в морфофизиологии, но и в психике. Невыраженность доминирующей поведенческой стратегии вкупе с унаследованной от приматов подражательностью позволила гоминидам в дальнейшей развить в себе способности к сочетанию и комбинированию поведенческих паттернов, присущих разным животным: хищникам, грызунам и нек. др. Благодаря этому потомки homo ergaster не только освоили охотничий образ жизни, но и в конечном счёте заняли высшую позицию «поверх ниш» в иерархии трофических цепей. Результатом этой поведенческой неспециализированности стала и ролевая пластичность поведения человека в позднейших социокультурных сценариях.

Однако вначале надо было выбраться из эволюционного тупика, в который природа загнала ранних гоминид: снижение уровня мутабильности и общее замедление темпов эволюционных реакций (об этом ниже) вызвало сильнейшие «аритмические сбои» не на каком-то одном, а сразу на нескольких уровнях ритмического включения в космобиосистему. Именно выпадением из витальных ритмов можно объяснить такие явления, как чередования биологической экспансии с изолированным («локально-реликтовым») проживанием групп гоминид, ослабление популяционноцентрического инстинкта и многие другие коллизии их эволюционной линии, оторвавшейся от общего горизонтального «мейнстрима».

Поэтому начало антропогенеза связанно с мучительной и болезненной выработкой новых ритмических структур – уже не совпадающих с природными, но по возможности максимально к ним приближенных[14]. Вряд ли к понятию ритма применимо слово «дробление». Но именно в этом направлении шло и продолжает идти изменение ритмических структур не только в антропогенезе, но и на протяжении всей истории Культуры. Прежние ритмические структуры не исчезают, но действие их постепенно ослабляется, и они превращаются во внешний контур, внутри которого «укладываются» и «упаковываются» ритмические новообразования, дробящие временной, а также синкретически слитный с ним, особенно на ранних стадиях культуры, пространственный континуум на всё более мелкие и дискретные единицы. Иными словами, условием развития всё более специализированных культурных практик является формирование соответствующих ритмических структур на психосоматическом уровне. Здесь, впрочем, трудно сказать, что является причиной, а что – следствием. Скорее, уместно, опять же вести речь о когеренции.

Нетрудно заметить, что резкие изменения ритмических оснований жизненно важных процессов неизменно приводят к психологической фрустрации и вызывают социальную напряжённость)[15].

В апогее «эволюционной болезни» старые чисто природные ритмы максимально ослаблены и дестабилизированы, а новые, культурные ещё не сформировались. Тогда находящемуся в межеумочном эволюционном состоянии существу, которое уже не животное, но ещё не человек приходится испытывать на себе все многочисленные аритмические осложнения, вызванные режимом межсистемного перехода. Обобщая антропогенетические данные, можно предположить, что пик бескачественности (своего рода точка равновесия) приходится на эпоху homo habilis. (2,4(2,6) – 1,7 млн. лет назад).

Возможно, именно с достижением этой стадии связаны и те морфофизиологические изменения, которые в контексте общеэволюционного процесса предстают как прогрессивные, но для того времени скорее вступают как патология. Речь идёт о таком «гигантском шаге к новому уровню организации»[16], как увеличение абсолютного и относительного размера мозга; заметное расширение теменной области; сеть мозговых борозд, напоминающая человеческую, развитие выпуклостей в зонах полей Брока и Вернике. Патологичность усугубляется и тем, что общая анатомия хабилиса, обладая рядом рецессивных, если не регрессивных свойств, приближается к анатомии австралопитеков. Критический уровень разнонаправленности тенденций вызвал сильнейший кризис адаптации и, как его следствие, – стихийный поиск особых форм компенсирующей самонастройки витальных режимов, прежде всего психических. А результатом этих поисков стал запечатлённый в первых артефактах выход в режим прото-смыслообразования и, соответственно, протокультурных практик, т. е. первые зримые шаги на пути к культуре.

В теме «больного животного» выделяются два момента: сама концепция патологичности, «сумеречности» древнего мышления (Дж. Пфайфер) и идея замещения «испорченных инстинктов» культурными программами. Первый момент в значительной мере продиктован хроноцентрическим субъективизмом: современное состояние сознания автоматически берётся за эталон и критерий нормативности. А то, что предки человека лишь благодаря этой «патологичности» и смогли дожить до современного состояния, как правило, не учитывается[17]. Ведь помимо дальнего вертикального прицела в этих болезненных изменениях должен был сдержаться адекватный ответ на конкретный вызов среды, пусть даже и простимулированный внутренним напряжением системы. И притом ответ не только адекватный, но и достаточно эффективный.

Вообще любое пройденное и снятое эволюцией качество аберративно воспринимается как патология. Хорошо известно, например, что описываемые современной психиатрией девиации ещё для средневекового человека были нормой.[18] Поэтому разговор об относительности критериев патологичности – отдельная тема, которая сейчас не столь важна. На фоне современных антропогенетических исследований, не оставляющих никаких сомнений в направленном[19] характере процесса эволюции человека, начиная с самых ранних её этапов, слишком серьёзное, не метафорическое отношение к концепции патологичности представляется скорее философией от настроения – плодом невротического самоуничижения, причины которого следует искать гораздо ближе, чем в глубинах предыстории. Однако если видеть в этой самой патологичности не долгосрочные клинические отклонения (от матери-природы или установленной современностью нормы?) психоневрологической системы гоминид, а нарушение или даже частичное разрушение генетических инстинктивных и условно-рефлекторных программ,[20] то этот момент приобретает действительно исключительно важное, если не ключевое значение.

Второй момент – замещение инстинктивно-рефлекторной «правильности» животного поведения самоорганизующейся системой культурных программ[21]. Эта идея, присутствуя обычно где-то на периферии других исследовательских тем, как ни странно, не получила достаточно углублённого развития. А между тем, именно режим означенного замещения, как представляется, и есть корневой мотив культурной эволюции. Тема эта будет варьироваться в данном исследовании в самых разнообразных регистрах, и прежде всего в контексте проблемы механизмов конвертации биопрограмм в культурные практики.

Не ставя задачу углубляться в «натуралистические» эволюционные факторы антропогенеза, а главное, не поднимая сакраментального вопроса об их объяснительной достаточности, ограничусь лишь беглым очерком в русле основной темы – формирования условий эпигенетического надстраивания культуры над биосистемой в ходе вертикального межсистемного перехода. Отмечая эпигенетический характер этого надстраивания, важно акцентировать внимание на сохранении в глубинных слоях культурной и докультурной памяти нескольких уровней биологических по генезису наборов программ, образующих невидимый фундамент многослойной структуры человеческой ментальности. Культурные программы не просто надстраиваются над природными, оставляя их «где-то внизу». Последние, просвечивая сквозь многослойные социокультурные опосредования, исподволь организуя не только пресловутый уровень первичных потребностей, но и те стороны жизни, которые традиционно считались территорией культуры. (Так, к примеру, древняя реактивность лимбической системы, главным образом через канал связи с правой гемисферой, прорастает в поведенческих формах культурного сознания, проявляясь, к примеру, в различных сценариях агрессии). Но, будучи по генезису биологическими, эти базовые программы, реализуясь в социальном контексте, продуцируют уже принципиально иное, не-природное содержание[22]. Этот сложнейший процесс, требующий более тонких, чем формальная логика, методов объяснения[23], ещё не раз станет темой обсуждения.

Игнорирование сложности в этом вопросе часто приводит к плоским редукционистским выводам, превращающим лежащие в их основе серьёзные и подчас чрезвычайно интересные научные наблюдения в легковесную публицистику. Так, поведение животных истолковывается в понятиях поведения человеческого; внешнее сходство принимается за тождество или близкую типологическую аналогию, а затем «обратным ходом» вменяется людям. Конечно, «археология» культурных форм преподнесла самонадеянному антропоцентрическому сознанию немало неприятных сюрпризов, обнажив биологическую подоплёку того, что традиционно считалось привилегией человека, и дала, тем самым сильные козыри в руки биологизаторов, которые со сладострастием принялись развенчивать претензии человека на исключительность. Однако, как ни наивен самонадеянный антропо- и культуроцентризм и сколь и закономерна расплата за него, биологизаторская крайность, доходящая подчас до полного отрицания различия человека и животного, ничуть не более симпатична. И не более убедительна. Вообще, вопрос о том, что есть человек: венец творения или больное животное давно превратился из научного в идеологический. Научная или квазинаучная аргументация, как некогда построения догматического богословия, лишь внешне оформляет предзаданные мировоззренческие установки, лишний раз подтверждая ехидную сентенцию о том, что научно-философская рационализация – это лишь подпорки для глубинных и априорных интуиций (см. гл.1). В этом смысле спор биологизаторов и культуроцентристов демонстрирует в действительности маятниковую смену доминант антропологического минимализма и максимализма не только в сознании, но и в подсознании, т.е. на уровне глубинных и слабо отрефлексированных моделей идентичности. Да и само противопоставление природного и культурного (социального) в духе унылой и отчаянно устаревшей антиномичности по принципу tertium non datum более напоминает идеологическую, нежели научно-философскую концепцию. А срединная позиция, обозначающая себя как биосоциальная, часто предстаёт не диалектической, а эклектической, ибо так и не даёт ответа на вопрос о том, каковы режимы и механизмы трансформации (или, говоря языком диалектической логики, снятия) природных программ в социокультурные.

Ощутимый удар по позициям культуроцентристов был нанесён современными этологическими исследованиями, доказавшими способность животных к знаковой деятельности[24]. Удар этот оказался не только чувствителен, но и крайне неприятен ввиду того, что именно знаковая деятельность служила главным сакраментальным бастионом, отделяющим территорию культуры от царства природы. Ведь и популярная по сей день символическая теории Кассирера, и семиотические концепции культурогенеза в основе своей, как правило, восходящие к широко понимаемому кассирерианству, казалось бы, провели между этими мирами жирную черту, внеся «окончательную» ясность. Однако сколь ни велико нежелание менять взгляд на человека как на «символическое животное», массив данных, подрывающих эти представления, столь велик, что отмахнуться от него, списав всё на субъективность или лукавство интерпретаторов, уже невозможно.

Собственно, так называемая «теория ума» (theory of mind)[25] как предпосылка знакового поведения и показатель языковых способностей присуща всем человекообразным обезьянам (что, впрочем, признаётся не всеми исследователями) и, будучи эволюционных признаком общего предка орангутанга, шимпанзе и человека, имеет возраст около 16 млн. лет[26]. А накопленные в последнее время данные, связанные с изучением поведения шимпанзе и некоторых других обезьян[27], «существенно подрывают традиционные представления о качественной уникальности человека и делают поиски пресловутой грани между ним и человекообразными обезьянами малоперспективными».[28] Уже появилась классификация, в соответствии с которой человек и шимпанзе рассматриваются как два подрода – Ноmo и Pan, и образующих вместе род Homo[29]. На стыке приматологии, антропологии и зоопсихологии складывается новая дисциплина – культурная приматология[30], а применительно конкретно к шимпанзе – культурная пантропология[31].

Обезьяны не только усложняют сигнальный характер знаков до возможности интерпретации их в дефинициях классического семантического треугольника (по Пирсу: имя – денотат – концепт. (Здесь, впрочем, трудно отделаться от подозрений в модернизации). Они также придают ему мобильность: способность расширять и сужать содержание, переходить с объекта на объект и, что особенно важно, – комбинировать знаки. При этом оперирование простейшими элементами синтаксиса обнаружены даже у низших обезьян. Более того, знаковое поведение способно развиться до выраженных форм и в рамках инстинкта, о чём свидетельствуют, в частности, наблюдения за «танцами» медоносной пчелы[32]. Видимо, тенденция к развитию знакового поведения сама по себе универсальна, но проявляется исключительно в границах эко-видовой конфигурации, т.е. единства морфологических признаков вида и суммы его функционально-поведенческих связей с экосредой. И только разрушение этой конфигурации под действием сложного комплекса факторов, каковое и произошло у гоминид, позволяет данной тенденции сменить своё периферийное положение на системообразующее. Неудивительно поэтому, что при погружении в детали в рамках эмпирического подхода часто теряются из виду качественные различия между психикой человека и высших приматов.[33] Ошибка не только в том, что количественным изменениям иногда свойственно переходить в качественные. (Разве одно лишь обстоятельство, что животным рождаются, а человеком надо ещё стать в процессе инкультурации, не указывает на системные различия?) Если держать в поле зрения динамику изменений одного и только одного параметра, то действительно можно ничего кроме количественных изменений не увидеть. А между тем «невидимая» качественная граница, делающая различие между человеком и животным априорно очевидным, образуется не каким-то одним, сколь угодно важным фактором, (будь то знаковое поведение, способность к самообучению или что-то иное), а взаимосвязанным комплексом признаков, свидетельствующим о разрушении биологической эко-видовой конфигурации. Без этого разрушения никакие, даже самые поразительные когнитивные способности не приводят к сапиентизации и остаются не реализованным по преимуществу, потенциалом, создающим в системе подспудное напряжение. Ведь человек – это не только интеллект, но и всё остальное, включая морфофизиологию тела и даже «низшие»» психические режимы. Поэтому, когда этологи, описывая проявления актов мышления у высших приматов, априорно предполагают, что от них тянется прямая линия интеллектуального прогресса к ранним гоминидам и далее к ближайшим эволюционным предкам человека, то здесь следует сделать некоторые замечания.

То, что экспериментаторы провоцируют обезьян на человеческое поведение, моделируя для них человеческие условия и обстоятельства и уже тем самым вписывая их в среду специфически человеческой когнитивности, – отдельный повод для придирок. Ведь уже в сами условия эксперимента закладывается именно то, что экспериментатор хочет увидеть. Как и вменяемая животным чисто человеческая прагматика, задающая и цели, и условия, и интерпретации результатом экспериментов. Кроме того, даже в полевых условиях не следует исключать фактор непроизвольного воздействия экспериментатора, хотя бы на уровне невольного психического внушения. (На последнем не настаиваю, т.к. доказать и зафиксировать факты такого внушения пока невозможно). Однако я не намерен подвергать сомнению выводы этологов о том, что антропоиды значительно превосходят низших приматов по следующим способностям:

«– целенаправленное применение орудий в соответствии с «мысленным планом» и предвидение результата своих действий, в отличие от случайного манипулирование ими у низших обезьян;

— формирование обобщенного способа действия при систематическом использовании орудий;

— более успешное формирование установки на обучение при серийном обучении;

— более успешное формирование довербальных понятий;

— больший объем оперативной памяти и др. Только антропоиды способны:

— к спонтанному использованию орудий;

— к овладению языками-посредниками (на уровне детей 3 лет);

— к рисованию (на уровне детей 3 лет);

— к самоузнаванию;

— к оценке мысленных процессов и пониманию намерений партнеров (theory of mind);

— к «социальному манипулированию» и «обману»»[34].

Нетрудно заметить, что эти способности можно разделить на две группы. Первая включает набор признаков, развитие которых у антропоидов количественно превосходят развитие таковых у низших приматов. Вторая содержит набор способностей в принципе недоступных последним.

Здесь возникает вопрос: если высшие обезьяны настолько интеллектуальны, то почему ранние гоминиды – хабилисы и их ближайшие родственники по эволюционному кусту, которые, согласно прогрессистской логике должны стоять выше их, так долго топтались на месте. Например, более миллиона лет, т.е. на протяжении всей олдувайской эпохи, не смогли освоить когнитивную технологию копирования образца? Тут, конечно, можно сказать, что у них не было дрессировщика. Но когда артефакты уже появились, кто мешал ускоренному освоению когнитивных алгоритмов, образов действий на основе довербальных понятий, обобщений, символизаций и прочих мыслительных техник, которыми, оказывается, обладали уже высшие приматы? Ведь те же этологические наблюдения показывают, что даже макаки быстро подхватывают случайно изобретенные полезные инновации, вроде отмывания плодов от песка в воде и т.п., делая их достоянием всей «гибко мыслящей» часто популяции.

А вот у предков человека явно «что-то не заладилось». Сплошная линия поступательного прогрессивного развития здесь явно не прочерчивается, и, стало быть, концепция эволюционной болезни получает дополнительное обоснование. Да, нарастающие способности к оптимизации когнитивных операций, продуктивной комбинаторике элементов, снятию и трансляции опыта посредством довербальных понятий и символизации, как проявление универсальных тенденций ГЭВ дошли в рамках эко-видового кода антропоидов до своего предельного развития. И когда давление ГЭВ на границы эко-видовой конфигурации достигло критической силы, произошёл вертикальный эволюционный скачок, разрушивший эти границы ещё до того, как когнитивные способности гоминид обеспечили их эффективными адаптивными программами. Оттого и когнитивность гоминид, выруливших, в конце концов, на стезю культурного развития, не является прямым продолжением когнитивности высших приматов, и прямой перенос на них представлений о прагматике, мыслительных и поведенческих моделях, полученных в результате искусственного провоцирования квазичеловеческого поведения у высших обезьян, если и допустимо, то в весьма ограниченных пределах.

Таким образом, помимо согласованности с идеей двунаправленности эволюции, концепция эволюционной болезни позволяет избавиться от одной закоренелой иллюзии. Даже признавая, что эволюция движется от кризиса к кризису (Н. Моисеев), обычно полагают как само собой разумеющееся, что каждая последующая форма начинает своё прогрессивное развитие с отметки, достигнутой предшественниками, а всякого рода отклонения от прямой преемственности низводятся до частных оговорок и поправок на «нелинейность» и многовариантность развития. Однако в ситуации вертикальных переходов нарушение прямой преемственности по показателям, традиционно относимым к критериям прогресса, становится не частным случаем, а правилом. Примеры такого рода нарушений нередко обнаруживаются в исследованиях современных первобытных народов. Так, согласно исследованиям Питера Гордона (Columbia University), взрослые члены амазонского племени Пираха, по своим способностям осмыслять действия с числами «уступают аналогичным способностям американских и европейских младенцев или даже некоторых «интеллектуальных» животных (крыс, голубей и обезьян)»[35].

Крушение символико-семиотических теорий учит тому, что между человеком и животным бессмысленно искать грани или границы, ибо их нет, а есть сложно организованные, внутренне напряжённые и динамичные зоны перехода. В этих зонах поэтапно происходит трансформация исходной биосистемы. Благодаря структурной перекомпоновке её элементов, изменения доминативно-периферийных отношений и некоторых других процессов, исподволь формирующаяся антисистема внеприродных программ и способов существования, эксплицируясь, «выламывается» за пределы природного универсума. Поэтому совершенно бессмысленно, в духе плоского формально-логического монизма, искать некий один (или, по крайней мере, главный) фактор, которого там (в природе) ещё нет, а здесь (в человеческом мире) уже есть. Ведь растянутость процесса антропогенеза на миллионы лет сама по себе указывает на бесплодность поисков чётких границ и на необходимость разработки специальной методологии исследования сферы перехода. То, что в животном мире проявлялось ситуационно и периферийно, стало в процессе антропогенеза приобретать генерализующие, а затем и системообразующие черты. А условием этого и одновременно движущим толчком была разбалансировка биологических программ, произошедшая в силу комплекса макро- и микроэволюционных факторов. Эволюционные ответы на сбои и трансформации всякий раз закреплялись морфологически и очерчивали границы промежуточной межсистемной устойчивости в рамках того или иного вида гоминид. При этом корректировки экосреды, придавая эволюционному процессу нелинейный характер, не нарушали его общей направленности.

Представляется, что ключевым для описания сопряжённости природного и надприродного, является исследование обстоятельств разрыва преемственности линии горизонтального эволюционирования, ломки системных границ и трансформации биопрограмм. В силу этих факторов уже давно выработанные, но периферийные для животной психики свойства и возможности стали работать по-другому: в иных режимах и другом качестве, что и привело, в конечном счёте, к рождению культуры. Можно сказать, что динамика восходящих и нисходящих тенденций, определяющих диалектику антропогенетического процесса, связана с двумя направлениями: с одной стороны, с линией «отпадения» от природы со всеми сопутствующими травматическими последствиями и, с другой – с «настройкой» трансформирующихся программ на принципиально иной (культурный) лад, которая играет роль противоядия против этой травматичности. Разнообразные компенсаторные действия от ритмических авторегуляций (раскачивание) до игр, ритуалов и манипулятивной активности – присущи уже приматам. Но у них масштаб проблемы существенно иной, далеко не такой драматичный, как у предков человека.

Надстраивание условно-рефлекторных режимов поведения над генетически наследуемыми инстинктами у наших далёких предков[36] явилось одновременно и тем критическим уровнем усложнения поведенческой системы, предопределившим её трансформацию, и предпосылкой, обуславливающей саму возможность такой трансформации. Ибо усложнение условно-рефлекторного поведения – это недвусмысленный шаг в сторону высвобождения психической жизни от власти инстинкта и, по сути, пролог «выпадения». А вектор движения был направлен на достижение надситуативной психической активности – более высокой ступени автономности, обеспечивающей в перспективе максимальную эмансипацию культурного сознания от природы с последующим её замыканием на себя. Но уже и самые ранние проявления надситуативной психической активности указывают на разрыв с императивностью природных программ, с их инстинктивными и рефлекторными регуляциями, на выход в качественно иное состояние. Все ранее приобретённые психические возможности здесь трансформируются и «конвертируются» в иную модальность. (См. гл.1 о нарастании субъектности как проявлении ГЭВ).

1.2. Эмиграция из природы

Какими же конкретными факторами опосредовалась вертикальная ориентация ГЭВ? Это прежде всего бипедализм (прямохождение): неотенический комплекс и сопряжённый с ним синдром родовой травмы; опережающий рост мозга, протекающий в режиме нарастающей церебральной асимметрии; гиперсексуальность и выпадение из популяционных волн, с чем непосредственно связано ускользание человека из-под действия естественного отбора и занятие им позиции поверх всех трофических ниш в природе. Другие факторы: формирование кисти руки, голосового аппарата и пр., при всей их важности, носят всё-таки подчинённых характер. А отмеченный Н.П. Дубининым[37] переход генетической программы от закрытого к открытому типу, предполагающему интенсивное постнатальное развитие нервных процессов в ориентировочно-приспособительной активности – не самостоятельно возникающее явление и не следствие прямого воздействия внешней среды, как это нередко представляется, а следствие всей совокупности вышеперечисленных факторов.

Рассмотрим основные факторы подробнее. Но сначала следует отметить: хотя между факторами отпадения и прослеживается вполне определённая причинно-следственная связь, характер этой связи скорее напоминает не последовательность самостоятельных звеньев каузальных зависимостей, а эффект домино. Прогрессия нарастающих трансформаций запускается из некоей условной «точки невозврата», когда однажды нарушенный стереотип горизонтальных эволюционных реакций оказался изменён, и каждый новый шаг к «исправлению» ситуации лишь усугубляет положение. Т. е. ключевые факторы антропогенеза предстают разнесёнными во времени аспектами одного макрособытия – разворачивания системной конфигурации более сложного эволюционного порядка.

До недавнего времени было принято считать, что эволюционные пути предков современного человека и предков нынешних шимпанзе окончательно разошлись ок. 6 млн. лет назад, в эпоху глобального похолодания, наступившего 7-8 млн. лет назад и длившегося несколько миллионов лет. Но, после открытия прямоходящих Ardipithecus ramidus (4,4 млн. лет назад) и его предка Ardipithecus kadabba (5,8 млн. лет назад) дату этого разветвления уверенно отодвинули на 7 млн. лет назад. Если, отвлекаясь от концепции вертикального прорыва, придерживаться убеждения, что антропогенез всё же не был случайным явлением, а обладал некой направленностью, (хотя бы и с не прояснённой до конца телеологией) и потому имел, отношение ко всей биосистеме (что убедительно обосновывают коэволюционисты), а не к какой-то одной из её подсистем, то обращает на себя внимание факт резкого сокращения в эту эпоху числа видов человекообразных приматов. Не кроется ли за этим, казалось бы, тривиальным эволюционным эпизодом проявление упомянутого закона иерархических компенсаций Седова – Эшби (см. гл. 1), согласно которому разнообразие на высшем уровне эволюционной иерархии компенсируется снижением разнообразия на низшем?

Отправным эколого-климатическим обстоятельством, открывшим возможность вертикального межсистемного перехода, стала своеобразная климатическая мельница плейстоценовой ледниковой эпохи, когда в ходе циклических возвращений сухих ледниковых периодов происходило то резкое расширение, то сокращение площадей африканских травяных саванн. Ритмы климатических периодов уплотнились, переведя динамику и, соответственно, само содержание эволюционных процессов на этой территории в принципиально иную плоскость. Показательно, что начало межсистемного перехода инициируется именно изменениями в регулирующих ритмах – самом глубинном в то же время самом абстрактном уровне эволюционного процесса.

В результате ускоренного чередования климатических периодов весь фаунистический комплекс оказался в чрезвычайно сложной ситуации. Обычный «горизонтальный» ответ на вызов сложившихся условий был неадекватен: видообразование, формирование органов и физиологических режимов, ориентированных на адаптацию к среде, не может осуществляться по принципу «туда – и обратно». Вектор горизонтального эволюционирования здесь заходит в тупик, ибо остаётся лишь два выхода: вымирание или миграция. Но гоминиды явили совершенно неординарный и не укладывающийся в логику горизонтального эволюционирования ответ – снижение мутабильности и замедление эволюционных реакций. Здесь просматривается начало того поворота, который привел, в конечном счёте, к отказу от стратегии приспособления к среде в пользу стратегии приспособления среды к себе. Совершенно очевидно, что только существа с минимальной морфофизиологической и психической специализацией были способны на такой эволюционный кульбит. Так аутсайдеры горизонтальной эволюции начали своё восхождение к новой конфигурации, которое совершалось, однако, в форме тяжелейшей «эволюционной болезни».

Наиболее ранним физическим признаком перехода явился бипедализм[38]. Впрочем, само по себе прямохождение, какими бы причинами оно ни объяснялось: от необходимости приспособления к жизни в травяных саваннах и средства против перегрева головы до необходимости высвобождения передних конечностей для орудийной деятельности (?!)[39], – это, в любом случае, лишь «ни к чему не обязывающее» начало. (Типологическим аналогом здесь, несомненно, выступают двуногие динозавры мезозоя, «благополучно» зашедшие в эволюционный тупик). Однако какие бы из адаптационных мотивов бипедализма ни оказались наиболее близкими к истине, важно другое: тенденция к прямохождению и «мотивы этого важнейшего акта в эволюции предков человека более сложны и лежат вне сферы прямого приспособления к условиям среды»[40]. Весьма примечательное суждение! Действительно, ни биоэнергетическая, ни терморегуляционная, ни какие-либо иные гипотезы[41] не могут убедительно объяснить тот факт, что переход к прямохождению не давал никаких очевидных адаптационных преимуществ, а попытки эти преимущества обнаружить, приводит к явным натяжкам.

Так, упомянутый выше прямоходящий ардипитек, отнявший у австралопитеков право называться «пионерами антропогенеза», опроверг распространённую натяжку о том, что прямохождение было вызвано приспособлению к жизни в условиях травянистых саванн: он жил в лесу.

Скорее уж наоборот, прямохождение не повышало а с очевидностью снижало адаптивные возможности. Так, М.И. Урынсон писал об австралопитеках: «С чисто биологической точки зрения выпрямленная походка пир отсутствии специализированных естественных органов защиты и нападения… в условиях открытых пространств, населённых многочисленными видами хищных животных, создавала для этих приматов невероятные трудности в борьбе за существование, ставя их на грань катастрофы».

Стало быть, уже на этом этапе можно говорить о первых, ещё слабо выраженных вертикальных устремлениях ГЭВ, «перпендикулярных» горизонтальной адаптационистской эволюционной стратегии. И всё-таки магистральное направление вертикального прорыва обозначилось с достаточной ясностью: бипедализм стал дополнительным стимулом для дальнейшего развития мозга, как генеральной тенденции морфофизиологической эволюции[42].

Ещё В.И. Вернадский, опираясь на принцип Д. Дана, указывал на то, что, начиная с кембрия, эволюционный процесс идёт в направлении цефализации – прогрессивного развития центральной нервной системы и головного мозга. В этом смысле, магистрально движение ГЭВ через взрывное развитие мозга у гоминид, было вполне очевидным образом предопределено. Хотя предопределённость, не была, разумеется, фатальной: без определённого сочетания факторов эта тенденция не привела бы к системному скачку.

Итак, окончательное выделение линии гоминид произошло не позднее 5 млн. лет назад. Об этом свидетельствуют открытия Sahelanthropus tchadensis, («сахелантроп чадский» 7-6 млн. лет назад), которого ряд специалистов считает первым прямоходящим гоминидом, Orrorin tugenensis (ок. 6,2 млн. лет назад)[43] и примечательных во многих отношениях ардипитеков, показывающие, что те виды австралопитеков, которые до недавнего времени считались древнейшими предками человека, отнюдь не исчерпывают собой всего разнообразия ранних гоминид. Не исключено, что именно этот, самый ранний период становления Нomo окажется наиболее богат видовыми вариациями путей «выхода» из драматического эволюционного тупика. Учитывая, что с экосистемной точки зрения антропогенез можно рассматривать в контексте общего направления эволюции разных групп млекопитающих, начавших в миоцене осваивать открытые пространства,[44] явление это вполне укладывается в инерционное доразвитие их затухающей горизонтальной эволюции. Вернее, борьба вертикальных и горизонтальных устремлений ГЭВ неизменно завершалась победой последних, тогда как первые приводили лишь к локальным спорадическим прорывам. Но слабое звено в биосистеме уже было найдено, и в конце концов, положение стало меняться.

Бипедализм – первый шаг в сторону от «отрицательной универсальности»[45], и стал, вероятно, фактором, запустившим эффект домино. Выпрямление позвоночника и связанные с этим физиологические изменения не только сами по себе вызвали болезненные последствия[46], но и послужили фактором усиления неотенического комплекса, вызванного прежде всего замедлением эволюционных реакций. Выявить какой-то один главный фактор развития этого комплекса, по-видимому, невозможно: вероятнее всего, такового просто не существует. Но «запускающей» причиной вполне могло стать резкое (примерно в 3,8) увеличение удельного метаболизма, т.е. количества пищевой энергии, потребляемой особью в течение жизни на единицу веса[47]. (Значение этого фактора – так называемой постоянной Рубнера[48] – справедливо подчёркивается в работах Н.В. Клягина)[49]. Повышение уровня прижизненного обмена веществ замедляет онтогенез, филогенез и темпы эволюционирования. Точно датировать время этих изменений сложно, но, по мнению ряда специалистов, они происходили уже эпоху австралопитеков[50], древнейшие останки которых относятся к 4,2-3,9 млн. лет. «В эволюционном отношении современный человек представляется результатом неотении, т.е. такой формы эволюции, когда инфантильные или даже эмбриональные черты ребёнка сохраняются до взрослого состояния. У человека это – обезволошенность тела, округлая форма черепа, маленькие челюсти, что в совокупности обуславливает непропорциональное развитие мозгового скелета по сравнению с лицевым. Неотения же, (замедленность онтогенеза), несомненно, является следствием высокого уровня удельного метаболизма, тормозящего онтогенез»[51]. Из того акта, что предки человека были способны потреблять в течение жизни примерно в 3,8 раза больше пищи, чем равновеликие млекопитающие, следует, что для сохранения экологического равновесия со средой им необходимо было соответствующим образом растянуть процесс жизнедеятельности. «В результате в каждый конкретный момент времени они потребляли столько же пищи, сколько и равновеликие им млекопитающие, но при этом жили примерно в 3,8 раза дольше, что и вызвало торможение всего их жизненного цикла, т.е. онтогенеза»[52]. Здесь мы со всей отчётливостью наблюдаем очередное и уже никак не сводимое к случайным флуктуациям действие силы, выталкивающей предков человека из природного царства. Фактор неотении, т.е. в известном смысле «преждевременность» рождения в сочетании с отсутствием внутриутробной конкуренции (формулировка Н.В. Клягина, на мой взгляд несколько экстравагантная), существенным образом усиливает эффект родовой травмы, обостряя шок экзистенциального отчуждения при выходе из утробы. Разрыв психофизиологических режимов между «там» и «здесь», неуклонно нарастающий от ранних гоминид к сапиенсам, преодолел у последних критический рубеж, по достижению которого можно говорить о выходе в принципиально иное эволюционное качество.

Австралопитеки с их вполне по-обезьянему узким тазом, рожали детенышей с маленькой головой. Но уже у хабилисов опережающий рост мозга был несомненно сопряжён с началом развития эффекта родовой травмы. При этом, и расширение таза, и сокращение внутриутробного периода, не говоря уже о сочетании этих двух способах решения проблемы не оставляли никаких шансов на «нормальный» горизонтальный путь эволюционирования. Первый вёл к совершенно нетипичному для животных половому диморфизму со всеми вытекающими из этого последствиями. Второй – к опять же беспрецедентному в животном мире уходу, обучению и заботе о «недоношенных» детёнышах. Для архантропов, по-видимому, превалировал именно этот второй путь; у эректусов существенного расширения таза не происходит. Но нарастающее ускорение вертикальных эволюционных трансформаций, всё более рассогласованных с «нормальной» для биосистемы скоростью горизонтального адаптационизма, вызвало необходимость быстрой и решительной эволюционной реконструкции женского таза. Диспропорциональное, с «животной точки зрения» увеличение черепной коробки плода у палеоантропов поставило эту задачу со всей остротой. Но последний и притом существеннейший рывок в сторону усиления синдрома родовой травмы и всего неотенического комплекса был сделан неоантропами. (Так, антропологи установили, что у неандертальцев подросткового возраста почти не существовало). При этом примерно равновесное (компромиссное) сочетание обоих вышеозначенных путей решения изначальной проблемы, способствовало выталкиванию сапиенсов из биосистемы с удвоенной силой.

Здесь, кстати, мы сталкиваемся с проявлением чрезвычайно важной закономерности: болезненность, патологичность новых форм, рождаемых вертикальной эволюцией по отношению к материнской системы вызвана рассогласованием темпов горизонтального и вертикального эволюционирования. Темпы эволюционирования переходных форм существенно выше, чем в материнской системе, но ниже, чем в ещё не сформировавшейся новой системе. При этом эволюционные трансформации физического материала материнской системы в ускоренном режиме перенаправляются в неорганичное, несвойственное этому материалу русло. В результате, процесс эволюционирования «комкается», и в фундаменте новой системы оказываются недостаточно подогнанные друг к другу элементы, структуры и программы, управляющие их существованием и воспроизводством. В этом – одна из причин «вечной неудовлетворённости» ГЭВ и бесконечности эволюции. И по этой же причине, культура никогда окончательно не решает созданные природой проблемы, а человек оказывается вечно незавершённым существом.

В паллиативности переходных периодов, частным случаем которых выступает антропогенез, оппозиция норма – патология вообще престаёт работать: патология укореняется в виде «неправильной нормы» нормы, а нормативность оказывается построенной на глубоко патологических основаниях. Притом и оба понятия в таком контексте надо брать в кавычки. Так, то, что у человека плод, проходя через родовой канал, делает три поворота для наскоро сформированной в «эволюционной горячке» физиологии человека – норма, но с точки зрения общего случая горизонтальной эволюции млекопитающих – тяжёлая патология, повлекшая за собой широкий набор последствий.

Итак, возможно, именно родовая травма и связанный с ней отрыв от нормальных по биологическим нормам режимов протекания импринтинга и стал тем вызовом, ответом на который стало бурное развитие когнитивных способностей, как формы вне-наследственной передачи опыта. Т.е. мышление развивалось, опять-таки как «протез» – вынужденная замена нарушенным инстинктам. Впрочем, значение родовой травмы к этому не сводится, и мы вернёмся к этому вопросу в гл.4, где родовая травма будет рассмотрена уже не как фактор антропогенеза, а как одна из главных предпосылок смыслообразования.

Если, поддаваясь инерции монистической методологии, всё же пытаться искать единую или, по крайней мере, главную причину превращении психофизиологической аномалии в норму, то она, по-видимому, коренится именно в экзистенциальном разрыве, вызванным «преждевременностью» рождения.[53] А сам феномен родовой травмы, связывая психофизиологическое с психическим и ментальным, выступает важнейшим фактором межсистемного перехода от животного психизма к смыслообразовательной деятельности человека. (Одно из определений культуры гласит, что последняя есть не что иное как внегенетический способ передачи информации). На увеличение разрыва, толкающего человеческую психику (превращающуюся в ходе этого процесса в сознание) на создание надприродных (смысловых) форм кодирования и передачи опыта работает также и то, что родившемуся «раньше времени» человеческому существу приходится гораздо дольше «доучиваться», т. е. с помощью надприродных средств осваивать программы, которые животные (в частности, приматы) получают в виде «уже готовых» инстинктов, а краткий период обучения, «запуская» эти программы, лишь незначительно их «корректирует»[54]. (Показательно, что эта закономерность проявляется и в истории: чем примитивнее общество, тем в более раннем возрасте происходит социализация. И, напротив, в более развитых обществах срок периода обучения всё более растягивается).

Таким образом, действие ГЭВ в антропогенезе проявилось и в том, что реакцией на эволюционную болезнь стало надстраивание над первыми ступенями импринтинга, связанными с доминированием биопрограмм, вертикально ориентированного звена – импринтов символических – обеспечивающего запуск программ культурных. Так наряду с оральным, территориально-эмоциональным и социополовым импринтами, возникает дополнительный импринт – вербально-семантический, центры которого локализованы в левом полушарии и связаны с мышцами гортани и правой (у правшей) руки. Блокировка его закрывает ребёнку путь к очеловечиванию.

Вертикальное давление ГЭВ, следовательно, опосредуется вполне конкретными биоэволюционными факторами, и вызовами экосреды, однако необходимость решать «неправильные» с природной точки зрения задачи, выходя постепенно из матрицы их чисто биологического решения, не имеет ничего общего с «нормальной» и «правильной» горизонтальной эволюцией, решающей исключительно задачи адаптации, специализации и подстраивания под эту самую среду.

Очевидно, что инфантилизация формы черепа вследствие неотении выступает морфологическим условием развития мозга и, соответственно, сапиентизации. При этом замедление роста объёма мозга (после его бурного пропорционального увеличения в период от 2 до 1 млн. лет назад), которое произошло одновременно с появлением человека современного тип, и сопутствующее этому замедлению взрывного роста поведенческих навыков вполне укладывается в логику межсистемной стыковки биологического (психофизиологического) и протокультурного (ментального) этапов эволюции. И здесь совершенно необязательны какие-либо дополнительные объяснения, вроде «генетического сбоя», произошедшего около 100 тыс. лет назад и якобы приведшего к формированию нового типа человеческого мозга с его современными возможностями. Хотя сам факт такого сбоя вполне мог иметь место и стать одним из проявлений вышеозначенной состыковки. Однако же направленность вертикальных эволюционных изменений не может быть сведена к случайным мутациям: если мутации обнаруживают направленный характер, то их надо как-то по-другому называть и объяснять.

Значение морфофизиологических особенностей, связанных с повышенным удельным метаболизмом и неотенией, особенно наглядно в сравнении с анатомией шимпанзе, с которой у человека генетический код совпадает на 98,4 %. Замедление развития даёт чрезвычайно важные результаты уже на эмбриональной стадии[55]. У шимпанзе она длится две недели, у человека – восемь. Поэтому нейроны человека в 2-3 раза многочисленнее и достигают в объёме от 900 см3 до 2000 см3 к взрослому состоянию. (У шимпанзе от 320 см3 до 480 см3). Неотеническое замедление развития имеет отношение и к развитию бипедализма у человека и его предков, начиная, по крайней мере, с австралопитеков, а, скорее всего, и более ранних видов. Искать ответ на вопрос, что является причиной чего: бипедализм неотении или наоборот, по-видимому, бессмысленно. Речь может идти лишь о взаимосвязанном комплексе, где даже разнесённость во времени не верифицирует прямой каузальной зависимости.

Период выкармливания у человека по сравнению с шимпанзе значительно удлинен и достигает 6 лет (у шимпанзе 3 года). При этом в течение периода выкармливания детёныш шимпанзе ходит на двух ногах, но к концу периода теряет эту способность, тогда как дети её сохраняют. Это обусловлено расположением затылочного отверстия, через которое головной мозг продолжается в спинной. У детёнышей шимпанзе оно соединяется с вершиной позвоночного столба, а у взрослых особей – смещено назад. У человека же во взрослом состоянии оно остаётся в том же самом месте, что и у детей – вертикально по отношению к центру тяжести черепа.

Если пионерами неотенических изменений были, по всей видимости, австралопитеки, то следующие шаги были последовательно сделаны кениантропами. Kenyantropus rudolfensis совершил и первую технологическую[56] революцию – олдувайскую. Впрочем, «автор» древнейших орудий (2,63-2,58 млн. лет назад)[57] точно неизвестен, Затем – Homo habilis и Homo erectus. Замедление развития продолжалось: половая зрелость наступала ещё позже, сдвиг затылочного отверстия усилился, что привело к ещё большему выпрямлению осанки. Встраивается в этот ряд и «гейдельбергский человек» (Homo heidelbergensis), и наследующие ему неандертальцы. И, наконец, у Homo sapiens расширяется черепно-лицевая перетяжка[58], окончательно исчезают подглазничные валики и вытянутая морда (не в обиду будет сказано). Достижение половой зрелости ещё больше сдвинулось и установилось где-то между шимпанзе и человеком – от 7 до 14 лет.

Ещё одним следствием высокого удельного метаболизма, также работающим на «выталкивание» из природных ниш, является возникшая в связи с ним необходимость в прогрессирующем демографическом росте – исходном условии будущей горизонтальной эволюционной экспансии. Вследствие заторможенности эволюционно-экологических реакций на перемены в среде, гоминиды выпали из популяционных волн[59], через которые осуществляется действие естественного отбора[60], что, в свою очередь, вызвало тенденцию к медленному, но стабильному демографическому росту. А Homo habilis уже столкнулся с настоящим демографическим взрывом. Одним из важнейших последствий которого – была миграция ок. 1,9-1,8 млн. лет назад из Восточной Африки в Евразию и ашельская технологическая революция (1,6-1,5 млн. лет назад), возможно, связанная, наряду с прочими факторами, с исчерпанием миграционной стратегии. (Хотя эта причина была, всё же, не главной: движущей силой здесь выступала динамика вертикального эволюционного прорыва).

Было ещё одно обстоятельство, ведущее к необходимости искусственного регулирования численности популяции: наличие внутри популяций (прото-общин) представителей разных поколений. (У животных это выражено в значительно меньшей степени). Впервые с этим столкнулись, вероятно, ещё кениантропы (3-2,6 млн. лет назад. Значение этого фактора в «истории болезни» пока недооценено.

С неотеническими изменениями физиологии несомненно связана и гиперсекуальность человека и его ближайших эволюционных предков, в достаточной степени развившаяся по-видимому, к мустьерской эпохе. Однако «разгон» был взят издалека. Особую роль в эволюции приматов сыграла полицикличность, т. е. наступление овуляции и эструса у самок независимо от сезона. Освободив приматов от половой доминанты, полицикличность обеспечила им большие адаптационные возможности за счёт развития новых форм поведения: ориентировочно-исследовательской и предметно-манипулятивной. При таком типе размножения естественным образом возникает потребность для самок и самцов держаться вместе (что, впрочем, вкупе с ослабленным популяционноцентрическим инстинктом, создаёт мало типичный для природы контрапункт поведенческих моделей), а постоянная потенция самцов обеспечивала возможность перманентных половых контактов с самками в эструсе[61]. Но этот ещё ни к чему не обязывающий пролог был в антропогенезе усилен совершенно особенными, «патологическими» с точки зрения прежнего хода эволюции, обстоятельствами.

О психофизиологических признаках человеческой гиперсексуальности антропологи обычно говорят как-то вскользь и, видимо, не столько из атавистического пуританского ханжества, сколько из нежелания оказаться на методологическом поле фрейдизма, с некоторых пор вызывающего у многих авторов приступы высокомерной брезгливости. Однако то, например, обстоятельство, что женская особь человека, в отличие от животных, всегда готова к спариванию, хотя благоприятный для зачатия период длится у неё всего несколько дней каждый месяц, очень многое объясняет в том, какие надприродные возможности получил человек перед лицом внутрипопуляционных и демографических проблем. Становится очевидно, как природная потребность, не исчезая и даже не ослабляя своего давления, трансформируется, меняя диспозиции поведенческих программ. Здесь просматривается диалектика симметрийно-асимметрийных отношений. Человек – единственное существо, у которого режимы сексуальной стимуляции и оргазма имеют выраженную межполовую асимметрию: если у мужской особи, как и у высших обезьян, для достижения эякуляции достаточно (в общем случае) серии из 10-14 коитальных фрикций[62], то для женской особи требуется намного большее их количество и необходимые для достижения оргазма режимы стимулирования более разнообразны. Здесь мы видим, как фактор асимметрии, перебрасывая мост между физиологией и культурой, генерирует одно из фундаментальнейших и принципиально не снимаемых противоречий человеческого бытия – проблему гармонизации гендерных отношений. Развившись на физиологическом уровне как проявление вышеозначенной болезненной аритмии – рассогласованности с природными ритмико-физиологическими регулятивами[63] – межполовая асимметрия коитальных режимов стала частным случаем того класса ситуаций, когда некое противоречие, снимаясь посредством культурно-смысловых практик на ситуативном (локальном) уровне, никогда не снимается на уровне глобальном, ибо имеет докультурные, физиологические истоки.

Фундаментальная неразрешимость проблемы полов не только придала особый оттенок весь культурогенез, выведя сексуальный аспект (уже вне прямой связи с программой продолжения рода) на передний край мотивационных устремлений, но и дала толчок к развитию собственно сексуальной культуры, в которой были реализованы, а затем осознаны генерализующие направления удаления человека от природной запрограммированности. Зачатки того, что у человека стало пониматься как сексуальная культура, наблюдаются и у высших приматов. Но выраженность этих зачатков у них лишь смутным первичным пробуждением тех проблем, которые во всём их драматизме поставила перед гоминидами эволюционная болезнь: тот тяжкий крест, который выпало нести пионерам вертикального межсистемного перехода.

Здесь уместно заметить, что проблема отпадения от синкретического единства материнской системы впервые проявляется отнюдь не в антропогенезе. Дифференцирующее давление ГЭВ всякий раз воспроизводит отпадение на новых эволюционных витках. От системы к системе, а также и на субсистемных уровнях наращивается обособленность и субъектность форм, снова и снова взламывая скрепляющие оболочки в ходе вертикальных эволюционных переходов. Мир природы в этом смысле предстаёт отнюдь не первозданным царством всеобщего неразделённого единства, как это иногда мнится человеку, поскольку мир этот – далеко не первый уровень эволюционного дифференцирования и пробуждения самости: у высших животных уже возникают психические программы, связанные с попытками преодоления отчуждающего отпадения и связанной с ним психической фрустрации. Особенно ярко это отражается в половой сфере, где изначальная разделённость полов является исходным условием реализации чрезвычайно важных, с точки зрения воспроизводства вида, программ. Именно здесь противоречие между видовым (всеобщим) и самостным (особь) достигает предельной для животной психики остроты. Вот почему удар эволюционной болезни антропогенеза по изначально сгармонированной на природный лад психофизиологии половых отношений открыл один из важнейших каналов прорыва к постприродному качеству, т. е. культуре. В природе же устремлённость к преодолению отпадения едва намечено, ибо само это отпадение сдерживается непреодолимой границей – видовым генокодом и непреложностью инстинктивных программ. Взломать его – против своей, разумеется, воли, выпало лишь гоминидам.

Феномен гиперсекуальности с хрестоматийной ясностью демонстрирует механизм трансформации природных программ в культурные. Если инстинктивная программа предполагает нераздельную сцепку строгой последовательности действий с конечным результатом, то в случае разлада программы составляющие её блоки – стандартные связки инстинктивных действий входят в состояние дисбаланса. Они смещаются, противоречат друг другу, перекомпоновываются, а главное, отрываясь от конечного результата перенацеливаются на самокоррекцию, устранение разлада и патологии. Но хитрость эволюции в том, что путь назад оказывается дорогой вперёд (или, точнее, в сторону) и закреплённая на физиологическом уровне межполовая асимметрия коитальных режимов, перенацеливая (но, разумеется, не более того) главную мотивацию с программы продолжения рода на сексуальную гармонизацию как таковую, оказывается мощным фактором культурогенеза и выделения из природы. Немалую роль в развитии гиперсексуальности человека сыграл и такой неотенический фактор[64], как чрезвычайная тактильная чувствительность всей поверхности тела.

Разбалансировка природных программ в связи с развивающейся у предков человека гиперсексуальностью связана также и с тем, что мужские особи оказались, в силу ослабления своей сексуальной конституции, неспособными к частым и многократным сексуальным контактам. Это, в свою очередь, послужило причиной снижения генетического разнообразия, «плотности» генетического обмена и, соответственно, эволюционных шансов. Чисто физиологическое решение проблемы: выведение человеческой сексуальности из сезонных режимов (эстрогенных циклов) и перевод её в перманентный фоновый режим, по всей видимости, проблему не решил, – зато существенно усугубил всю ту же эволюционную болезнь, лекарством от которой стала культура. И культурогенетическое значение этого фактора в связи с перекомпоновкой сценариев сексуального поведения и перенацеливанием его с животной репродуктивности[65] на самодовлеющий (в крайних проявлениях) сексуальный гедонизм поистине огромно.

В результате всех вышеописанных трансформаций пришлось искать особые, ещё не социальные, но уже и не вполне природные формы регулирования численности и состава популяции[66]. Это ослабило, а затем и вовсе свело на нет давление естественного отбора, действующего через механизм расширения и сокращения численности групп в популяционных волнах. «Высвобождение» демографических процессов из биоритма популяционных волн, даже вне несомненной связи с технологией, на которую справедливо указывают антропологи, явилось мощнейшим фактором культурогенеза: верхнепалеолитический демографический взрыв вызвал технологическую (и не только технологическую) революцию. По-видимому, именно необходимость выработки надприродных способов регулировании численности популяции в условиях демографического взрыва, расселения по новым территориям и оформления своей экологической ниши «поверх» сложившегося в природе эко-трофического баланса и стала фактором складывания собственно человеческого типа сексуальности. Этот фактор можно в известном смысле принять за рубеж окончания биологической эволюции, что вполне соответствует утверждениям антропологов, относящих завершение формирования физического образа человека к преддверию верхнего палеолита[67].

(продолжение следует)

Примечания