Гибрид Пятницы и Робинзона
Карибский репортаж

Кто сотворил эти песчаные барельефы на пляже, в тени пальмовой рощи? Золотистый спрут галантно обнял русалочку двумя щупальцами.

И лев... И львица... Беременная... А, может, буйволенком пообедала? И тут же буйвол. Однорогий. Один рог сдул карибский бриз. Ну и пусть... Все равно волна сожрет всех. Останется гладкий песчаный паркет, по которому опять пойдут загорелые веселые пузаны с «олд леди» и молодые белокурые бестии с «топлесс» подругами, гордо несущими свою плодово-ягодную красу.

У творца песчаного бестиария кожа цвета доминиканского рома... Тяжелая грива пшеничных волос, заплетенных в негритянские косички, заброшена за спину... Зубы безупречны... Как будто ввинчены голливудским дантистом. Глаза у человека зеленые...

Его можно показывать за деньги, как генетический феномен. Он и в самом деле демонстрирует себя. Туристы дарят ему доллары и евро...

Наверняка, стада нордических женщин, загорающих «топлесс», хотели бы ребенка от племенного креола...

Каждая клеточка этого супер-красавца поет «Гимн к Радости»:

Обнимитесь, миллионы,

Поцелуй вселенной всей...

С такой вывеской можно не работать... Ему следовало бы дать Нобеля... За внешность...

Мы забываем о терапевтическом значении творчества. Кайф от сигареты, стакана хорошего вина, даже радостей любви – несопоставим с седьмым небом искусства. Лучше всего об этом сказал Набоков в стихотворении о Толстом:

Почти нечеловеческая тайна.

Я говорю о тех ночах, когда

Толстой творил, я говорю о чуде,

Об урагане образов, летящих

По черным небесам в час созиданья,

В час воплощенья... Ведь живые люди

Родились в эти ночи... Так Господь

Избраннику передает свое

Старинное и благостное право

Творить миры и в созданную плоть

Вдыхать мгновенно

Дух неповторимый.

Sharing in the creation of something is very exhilarating (Дерек Уолкот) – Принимать участие в творении чего-то очень радостное занятие.

Пляжный бог творит из песка. Купнется – пообедает – опять к своему песчаному бестиарию. Кто он? Моцарт или Сальери? А ему плевать... Как и буддийским монахам, выложившим давешним летом на нью-йоркском асфальте священную мандалу из цветного песка, а потом ссыпавшим все в Гудзон.

Карибы учат принять чудо как часть бытия. Разве эти креолы не чудо: гремучая смесь индийской и африканской крови с кровью шведских, датских, английских пиратов.

О, эта медовокожая... с каштановыми глазами и арктической белизной меж лиловых губ...

Бог взял семена из миров иных и посеял на землю ...И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным. (Ф. Достоевский)

Утром мы оставляем на подушках по доллару. По возвращении обнаруживаем на каждой кровати по лебедю, сложенному из полотенец... В знак благодатности. А когда мы положили однажды пять долларов, нас приветствовало целое стадо белых лебедей... В ванной же обнаружили выводок утят, сложенных из салфеток.

Еще бы. Бак (доллар) стоит 35 песо... Цена сытного обеда в бадеге. С рисом, мясом, жареными бананами.

Они завидуют нам, мы завидуем им. Их ослепительным улыбкам, стройным ногам, ритмам карибских танцев. Их пальмам и банановым плантациям, их теплому морю со всеми оттенками аквамарина, их вечному тропическому лету, их родному испанскому. Потому что они могут читать в подлиннике Габриэля Гарсия Маркеса.

Габриэль Гарсия Маркес

Он расскажет нам о Карибах больше, чем сорок тысяч экскурсоводов:

– Уйди, – прохрипел он.

– Ты осел, – прошептала Ана.

– Бог наделил тебя красивыми глазами, но обделил умом.

Дамасо схватил ее за волосы, вывернул руку и заставил нагнуться, процедив сквозь зубы:

– Сказал, уйди.

Ана посмотрела на него сбоку глазом, вывернутым, как у быка под ярмом.

– Ребенка убьешь, – сказала она...

На улицах Пуэрто-Платы они обычно просили money. Но эти сидели молча и только моргали. Видимо, потому что пляжники не имели кошельков, а многие даже одежды.

Что делают здесь, в будний день, эти моргающие статуи из черного дерева? Сидят в обнимку с пальмами, глядят на вереницы гринго, снующих по мягкому паркету, отполированному теплыми волнами, на «топплес» белых женщин... с грудями как спелые кокосы.

Что думают креолы о нас? Подозревают ли – какая ТАМ суета: и траффик, и моргидж, и биллы?.. А воздух настоян на канцерогене.

В Доминиканской республике нет социальных программ: о стариках заботятся семьи. Их фудстемпы – дармовые связки бананов. Их пособие по безработице – гроздья кокосов. Их шелтер – кровля из пальмовых листьев. Что важнее – пенсионный фонд или тропическое лето длиной в двенадцать месяцев?

Если тут нищета, то почему средняя продолжительность жизни в банановой республике – 76 лет? На двадцать больше чем в России.

Понимают ли креолы, каким томлением духа расплачиваемся мы за мгновения курортного счастья? Какой аскезой труда и суеты. Что рай не ТАМ, а ЗДЕСЬ, где тропические листья сделаны из зеленого сафьяна, где вместо кондиционера океанский бриз, где воздух настоян на йоде и водорослях, где в море водятся розовые парго и синие корвины.

Ведь не случайно именно в этих широтах народилась проза магического реализма.

Она народилась там, на другом берегу Карибского моря. Город называется ARACATACA... Как будто кто-то ударил в там-там...

Если провести прямую на юг, на той стороне можно увидеть Габриэля Гарсия Маркеса. Что делает он сейчас на колумбийской вилле? Ну, конечно, творит МАГИЧЕСКУЮ ПРОЗУ:

На исходе недели стервятники – грифы разодрали металлические оконные сетки, проникли через окна и балкон в президентский дворец, взмахами крыльев всколыхнули в дворцовых покоях спертый воздух застоявшегося времени.

Живя на экваторе, нельзя писать по-другому. Если здесь у моря семь оттенков аквамарина, птицы и рыбы играют всеми цветами радуги, а люди представляют всемирный расовый спектр:

Поезд, выйдя из дрожащего коридора ярко-красных скал, углубился в банановые плантации, бесконечные и одинаковые справа и слева, и тогда воздух стал влажным и перестал ощущаться ветерок с моря.

Чалые горбатые быки в банановых рощах... Фикусы, ставшие деревьями... Попугаи, павлины, грифы, завладевшие небом... Пыльные адские города по соседству с раем прибрежных курортов... Нищие разноцветные хижины, под всклокоченными крышами из пальмовых листьев, танцуют самбу на карибском ветру.

Негритянские и индейские мифы переплелись здесь, как тропические растения... Космогония здесь еще не завершена...

В 1967-м, когда я мотался репортером по Каракумам, репортер Габриэль Гарсия Маркес предложил “Editorial Sudamericana” свой первый роман “Cien Anos de Soledad” (Сто лет одиночества). Издатели были так потрясены, что решили немедленно выпустить книгу неизвестного автора в количестве 8 000 экземпляров. Через неделю тираж пришлось повторить. А потом еще и еще. Автору было сорок.

В мои годы он давно был нобелевским лауреатом, имел в каждой латиноамериканской столице по особняку, не считая Лондона, Барселоны, Парижа. И он не думал о «маркетинге». Вместо этого публиковал каждые четыре года по книге, и каждый раз оглушительный успех.

Успех необходим таланту, как бродильный элемент вину. Потому что НЕУСПЕХ порождает ужас перед белым листом бумаги...

«И привычный ужас охватил его», – передает это писательское ощущение Сергей Довлатов...

В творчестве необходим эксперимент. Для эксперимента успех, порождающий уверенность в себе. Уверенность порождает нахальство.

Назовем его творческой смелостью.

Усатый, веселый, белозубый, Габриэль Гарсия Маркес... Бесстрашный...

У Маркеса слово, фраза, мысль – повернуты необычно и свежо, как пальмовая ветвь на карибском ветру.

«Слышно, как на улице ГУДИТ СОЛНЦЕ, но больше ни звука».

Это мальчик впервые в жизни видит мертвеца:

Воздух спертый, тугой – такое впечатление, будто его можно согнуть, как стальную пластину...

В спальне, куда положили мертвеца, пахнет чемоданами, но я их нигде не вижу... рот приоткрыт, и из-под синих губ выглядывают неровные грязные зубы. Я думал, что покойник похож на тихо спящего человека, но теперь вижу, что как раз наоборот: он вроде бодрствует и еще не остыл после драки...

Если читатель хочет знать, что такое Латинская Америка, достаточно одного диалога у Маркеса. Речь все о том же висельнике:

Обмахивая шляпой искаженное от духоты и водки лицо, смотря на веревку, оценивая ее прочность, алькальд говорит:

– Не может быть, чтобы такая тонкая веревка выдержала вес его тела.

– Эта самая веревка много лет выдерживала вес его тела в гамаке.

– Невозможно. Веревка коротка, мою шею она не обхватит.

Мне ясно, что его нелогичность намерена – он изыскивает предлог не допустить похорон.

– А вы не заметили, что он по крайней мере на голову выше вас.

– Все равно я не убежден, что он воспользовался именно этой веревкой.

Не дав ему закончить, я спрашиваю:

– Сколько?

И он становится совсем другим человеком.

Тут вся Латинская Америка с ее тотальной коррупцией. Совсем как в России.

Но одно дело умереть на севере, в дождь, в слякоть. Прорасти осиной. И совсем другое – пальмой. Да и не веришь в эту смерть. Какая же смерть в раю.

В рассказе Маркеса «Сиеста во вторник» священник вручает матери убитого ключ от кладбища:

На гвозде, вбитом в дверцу, висели два больших ржавых ключа: именно такими представляла себе девочка и ее мать, когда была девочкой, и, должно быть, сам священник, Ключи Святого Петра...

Ключи от кладбища открывают здесь райские ворота... Это и есть МАГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ. Здесь самое подходящее место для великой литературы: Карпентьер, Фуентос, Кортасар, Борхес, Маркес, Уолкот...

Но если эти места для вас только прогулки вдоль моря, ритмы босановы, коктейли в кокосе, – раскройте лучше глянцевый рекламный проспект и вкусите сполна курортного счастья.

Но для меня нет счастья без искусства слова.

These sun-bleached villages

Where the church bell

Caves in the sides

Of the grey-scurfed shack

That is shuttered

With warped boards, with rust,

With crabs crawling

Under the house shadow

Where the children played house,

A net rotting among cans...

***

Эти выбеленные солнцем деревни,

Где церковный колокол

Обрушивается сквозь стены

Шелудивой хижины,

Забитой

Покоробленными досками, со ржавчиной,

С крабами, заползающими в тень от дома,

Где дети играли в домик

И сеть гниет среди жестянок.

(перевод Г. Рыскина)

Здесь дихотомия красоты и убожества, богатства и нищеты, курорта и хижины... Здесь поэзия без рифмы с жесткими ритмами... Концепция песни вытекла из нее, как вода из уха. Музыка рождается самим языком...

Дерек Уолкот такой яркий и свежий, что забываешь позавидовать нобелевской его судьбе.

Нордические светло-серо-голубые глаза, посередине африканский нос образует правильный треугольник. Проволочные сизые усы лезут в рот. Дерек не черный и не белый. Он медовый.

Сколько в нем намешано кровей. Какой генетический кордебалет. Дед по отцовской линии, Чарлз, англичанин. Иммигрировал на Барбадос в конце восемнадцатого столетия. Став плантатором на острове Санта Лючия, прижил с коричневой женщиной пятерых детей. Один из ее сыновей, Варвик, отец Дерека. Мать будущего нобелевского лауреата, Аликс, дочь голландца Иоханна Ван Ромондта, земледельца с острова Сант Мартен, и коричневой женщины.

У Дерека Уолкота нет расы, национальности, истории.

I had no nation now

But the imagination

After the white man

The niggers

Didn’t want me...

***

У меня не было национальности,

Только воображение.

Меня не принимали за своего

Ни белые

Ни ниггеры...

(перевод Г. Рыскина)

Что остается ему, пергаментному креолу? Муза, классическая культура, английский язык. Он дух расщепленного на острова Карибского бассейна. Гибрид Пятницы и Робинзона...

Родина Дерека почти бесплотна. Метафизическая родина. Остров Санта Лючия такой крохотный, что на нем не осталось места для патриотизма. Самый маленький между Мартиникой и Барбадосом.

На карте Карибского бассейна кубинская акула-молот и доминиканская камбала хотят поживиться Пуэрто Рико.. .Прочее – не достойный внимания планктон.

Островок переходил из рук в руки четырнадцать раз. После того как карибские индейцы, захватив его, съели индейцев племени Аравак, исконных обитателей Санта Лючии.

На Карибах так много красавиц. В ресторане, где обычно обедает нобелевский лауреат, его обслуживает официантка ослепительной красоты.

Семидесятилетний поэт не скрывает своей любви. Подобно троянским старцам, что оборачивались вслед Елене Прекрасной.

Вокруг молоденькой, тоненькой, оливковой ...завихрилась поэма «Омерос» – семь книг карибского эпоса. Без них нет Дерека Уолкота.

Классический сюжет гомеровской «Илиады» он заполняет телами и голосами карибских креолов. Вместо троянской Елены, у него Елена с острова Санта Лючия, за обладание которой борются соискатели:

...now the mirage

dissolved to a women

with a madras head-tie,

but the head proud,

although it was looking for work,

I felt like standing in homage

to a beauty,

“Who the hell is that?”

a tourist near my table

asked a waitress. The waitress said,

“She? She too proud”.

The waitress sneered, “Helen”.

And all the rest followed...”

***

И вот мираж

превратился в женщину

с ярким шелковым платком

на гордой, но озабоченной головке.

И я почувствовал благоговение

перед этой красотой.

– Кто это, черт возьми? – спросил официантку

турист за соседним столиком.

– Она? Она слишком горда, Елена, –

ухмыльнулась официантка

и остальные вслед за ней.

(перевод Г. Рыскина)

Кстати, в этом самом ресторане, в честь нобелевского лауреата, подают блюдо Derek Walkot Acra – лепешка из соленой рыбы в креольском соусе с жареным сладким картофелем. Но знают ли они настоящую цену своему поэту? Умеют ли читать по-английски? Да и читать вообще?

Я гадаю на стихах Уолкота, как в молодости на «Евгении Онегине»... Пытаюсь найти в тексте предсказания и... нахожу...

Только теперь, вместо петербургской новогодней ночи, тропический полдень...

At the end of this sentence

Rain will begin.

At the rains edge, a sail.

Slowly the sail will lose

Sight of islands...

***

В конце этого предложения

Начнется дождь.

На кромке дождя – парус.

Медленно парус

Потеряет из виду острова.

(перевод Г. Рыскина)

Вы, конечно, не поверите, но именно на эту, 423 страницу, упала первая капля... И я вынужден был подвинуть свой лежак поглубже, под лохматую шляпу деревянного гриба.

Я перебираю эти стихи, как восточный человек – четки:

Silent wife

We can sit, watching grey water,

And in a life awash

With mediocrity and trash

Life rock-like...

***

Присмиревшая жена,

Мы можем сидеть, наблюдая серую воду...

В жизни, омываемой

Пошлостью и чепухой,

Жизнь как скала...

(перевод Г. Рыскина)

Я лежу на карибском берегу. Моя жена – silent... И человек «с облачными глазами» (Гомер) берет в щепоть струи дождя, как струны арфы, и извлекает из нее эпические строки...

Дерек помещает Итаку среди Карибских островов. Одиссей и его спутники – креолы. Говорят на испанском... На каждом острове – свой акцент... Но автор изображает все на английском.

This is my ocean,

But it is speaking another language,

Since its

Accent changes

Around different islands...

***

Это мой океан,

Но он говорит на другом языке,

Акцент которого

На каждом острове свой.

(перевод Г. Рыскина)

Он закончил колледж Святой Марии в городке Кастрис, где изучал латынь, всемирную историю, английскую литературу. И писал стихи.

Вместо того чтобы отговорить сына от этого неприбыльного дела, Аликс, школьная учительница, подрабатывавшая шитьем, дала ему деньги на издание первого поэтического сборника. Университет он закончил на Ямайке, где получил степень бакалавра искусств.

Успех Уолкота можно объяснить еще и тем, что Дерек о двух крылах. Его поэма о художнике Камилле Писарро (он родился на карибском острове Сент Томас) вышла с двадцатью шестью акварелями поэта. Дерек пишет и маслом. На обложке его «Избранного» – расколотый кокос. Сборник «Середина лета» украшает темнолистое дерево морского миндаля.

“In any case, I was so happy to be at home , where one could paint year-round, outdoors...” – В любом случае, я так счастлив дома, где можно рисовать круглый год на открытом воздухе.

Чтобы понять Карибы, нужно прочитать девять томов его поэзии, многочисленные эссе, речи, пьесы... Он Пимен этой расщепленной на острова ойкумены.

Парадокс в том, что большинство компатриотов не могут прочитать Уолкота в оригинале. Английским пользуется исключительно элита. Обитатели этих парадоксальных островов в основном испаноязычные. Продукция карибского поэта существует только в экспортном исполнении...

«Поэт, не дорожи любовию народной» (Пушкин). Это о нем... Подлинная поэзия аристократична по своей природе... На семинаре в Бостонском университете Дерек Уолкот говорит именно об этом: “The problem is that you Americans think poetry is democratic. Its not. Its ARISTOCRATIC...”

Уолкет и Бродский встретились в 1977-м, на похоронах Роберта Лоуэлла. С этого года Дерек стал преподавать в американских университетах. А в 1982-м получил должность visiting professor в Гарварде. Туда же пригласили с лекциями Бродского.

Собирались на квартире у Дерека. Читали стихи, обменивались литературными новостями и идеями. Не потому ли эта конвергенция ритмов и образов между Бродским и Уолкотом...

Я был в Риме. Был залит светом.

Так, как только может мечтать обломок.

На сетчатке моей –

Золотой пятак.

Хватит на всю длину потемок.

Бродский «Римские элегии»

Уолкот:

The suns brass come on my cheek

This island is heaven.

И там и здесь солнце сравнивается с монетой... Только у Бродского золотой пятак на сетчатке трупа... Посреди залитого солнцем Рима русского поэта подстерегает смерть:

Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль

Считаю с прожитой жизни сдачу...

У Дерека монета медная. И не на сетчатке, а на щеке. У Бродского тоска элегическая, скорбная... Уолкота никогда не покидает радость. Он родился и живет в карибском раю. И если горнего рая нет – он уже там побывал...

У Бродского, как и у Уолкота, много описательных деталей, аллитераций, повторов. Строка ломается, образуя свою собственную каденцию. Поэзия как исследование на пути к истине... Одновременно лирика и editorial.

Создается впечатление, что, говоря об Уолкоте, Бродский имеет в виду себя:

Некоторые современники обратили внимание на преемственный и вместе с тем обновляющий характер его творчества. Чем он замечателен? Это классическая манера, которая не является альтернативой модернизму, а абсорбирует модернизм.

Но Уолкет был бы невозможен в Петербурге, ибо там карибский Нобель мгновенно превратился бы в icicle – сосульку... Он и сам это подтверждает:

Here, in Manhatten, I lead a tight life

And a cold one, my soles stiffen with ice

Even through woolen socks

And, in this heart of darkness,

I cannot believe

They are now talking over palings

By the doddering

Banana fences, or that seas

Can be warm...

***

Здесь, в Манхеттене, у меня напряженная жизнь

И холодная, мои подошвы коченеют

Даже сквозь шерстяные носки...

И в этом сердце тьмы я не могу поверить,

Что-то кто-то беседует сейчас поверх

Шатких банановых оград

Или что моря могут быть теплыми...

(перевод Г. Рыскина)

А ведь Манхеттен, с его музеями, бродвейскими театрами, Метрополитен Опера, – южнее Ялты.

Что бы сказал карибский поэт, если бы попал в российскую глубинку?.. Например, в архангельскую деревню, место ссылки своего друга – «НОБЕЛЕВСКОГО ТУНЕЯДЦА».

***

И надо же было случиться такому, что под занавес... Как будто, и в самом деле, из «сердца тьмы», пришло мне вот это письмо ...Его принес Ангел Смерти, нежданно-негаданно... Малахамовес разносит его сейчас по интернету:

«Великий Габриэль Гарсия Маркес уходит от нас. Рак, которым он страдал, дал метастазы в лимфатические узлы, а это означает, что срок его недолог. Он знает об этом лучше кого бы то ни было. Нам, остающимся, он адресует это прощальное письмо – один из последних даров миру прекрасного человека и подлинного мастера.

ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО ГАБРИЭЛЯ ГАРСИЯ МАРКЕСА

«Если бы Господь Бог на секунду забыл о том, что я тряпичная кукла, и даровал мне немного жизни, я не сказал бы всего, что думаю, я бы больше думал о том, что говорю. Я бы ценил вещи не по их стоимости, а по их значимости. Я бы спал меньше, мечтал больше, сознавая, что каждая минута с закрытыми глазами – это потеря шестидесяти секунд света. Я бы ходил, когда другие от этого воздерживаются, я бы просыпался, когда другие спят, я бы слушал, когда другие говорят.

И как бы я наслаждался шоколадным мороженым. Если бы Господь дал мне немного жизни, я бы одевался просто, поднимался с первым лучом солнца, обнажая не только тело, но и душу.

Боже мой, если бы у меня было немного времени, я заковал бы свою ненависть в лед и ждал, пока покажется солнце. Я рисовал бы при звездах, как Ван Гог, мечтал, читая стихи Бенедетти, и песнь Серра была бы моей лунной серенадой. Я омывал бы розы своими слезами, чтобы вкусить боль от их шипов и алый поцелуй их лепестков.

Боже мой, если бы у меня было немного жизни, я бы не пропустил дня, чтобы не говорить любимым людям, что я их люблю. Я бы убеждал каждую женщину и каждого мужчину, что люблю их, я бы жил в любви с любовью. Я бы доказал людям, насколько они не правы, думая, что, когда они стареют, то перестают любить. Напротив, они стареют, потому что перестают любить.

Ребенку я дал бы крылья, и сам научил бы его летать. Стариков я научил бы тому, что смерть приходит не от старости, а от забвенья.

Я ведь тоже многому научился у вас, люди. Я узнал, что каждый хочет жить на вершине горы, не догадываясь, что истинное счастье ожидает его на спуске. Я понял, что когда новорожденный впервые хватает отцовский палец крошечным кулачком, он хватает его навсегда. Я понял, что человек имеет право взглянуть на другого сверху вниз, лишь для того, чтобы помочь ему встать на ноги.

Я так многому научился от вас, но, по правде говоря, от всего этого немного пользы, ПОТОМУ ЧТО, НАБИВ ЭТИМ СУНДУК, Я УМИРАЮ...»

Это прощальное слово МАСТЕРА, который однажды сказал:

«Живи так, как будто живешь в раю».

Нью-Йорк

 Требуется проблесковые маячки? http://jauer.ru - установка проблесковых маячков