Номер 8(45) - август 2013 | |
Мыслитель[1] В типично римском – вернее сказать, трастеверианском – ресторане
"Марфолио", где я работал официантом, поначалу всё складывалось у
меня хорошо. Голова моя была как полый, звонкий сосуд – как раковина, что попадаются на
морском берегу: улитка, жившая в ней когда-то, давно-давно умерла. И когда клиенты говорили мне "Спагетти под соусом" – в моей голове
отдавалось "спагетти под соусом"; заказывали "Zuppa inglese[2]"
– в голове звучало эхом: "Zuppa inglese" – и больше ничего. В общем, я
не думал ни о чём, был официантом и вовне, для клиентов, и внутри меня –
настолько, что ночью, уже засыпая, слышал, как в голове моей звучит
"спагетти под соусом... zuppa inglese..." – ну, и так далее, всё то,
что я слышал от клиентов в течение дня. Я сказал, что голова моя была пуста, но точнее было бы сказать, что всё в
ней как бы замёрзло – как вот вода в маленьких горных озёрах, что зимой
застывает льдом. Весной же этот лёд начинает таять под лучами солнца и в одно
прекрасное утро становится водой, и вода эта свободно течёт, покрываясь рябью
от ветра. Но так или иначе, пуста ли была моя голова или в ней всё замёрзло –
официантом я был образцовым – настолько, что как-то одна из посетительниц
сказала своему спутнику, указывая на меня: – Посмотри на этого официанта вон
там, какое у него лицо! Типичное лицо официанта! Никем другим он не может и
быть: родился официантом и умрёт официантом. Что это такое – лицо официанта, спросите Вы? Ну, наверное, это такое лицо,
которое нравится клиентам. Им-то „лицо клиента“ иметь не нужно, они не обязаны
кому-то нравиться, а вот официант, если
он хочет работать официантом, должен иметь именно лицо официанта. Ну, вот. Весь год я не думал ни о чём вообще, и только выполнял заказы клиентов.
И даже когда какой-нибудь грубиян кричал мне: Ты дурак или притворяешься? – в голове
у меня отдавалось только „Ты дурак или притворяешься?“ – больше ничего. Хозяин ресторана был мной доволен и часто говорил другим официантам: – В
моём ресторане не хочу никаких историй. Берите пример с Альфредо... от него
слова лишнего не услышишь... образцовый официант. Но вот, в один прекрасный вечер это началось – как тающий под лучами солнца
лёд превращается в воду, и она начинает течь. Один из посетителей, старик, с тёмным как у старого козла лицом и мелко
завитыми седыми волосами – как будто ему снегом голову посыпало – стал мне
хамить, может быть, желая произвести впечатление на свою спутницу,
невыразительную блондинку – стенографистку, наверное, или модистку. Был он всем
недоволен, и когда я принёс ему блюдо, которое он заказал, он сразу на меня
обрушился: – Что это за еда? Где мы вообще находимся? Не знаю, может, мне швырнуть
это блюдо вам в лицо? Он был неправ: заказал тушёный бычий хвост, я ему и принёс тушёный бычий
хвост. Будь это раньше, его слова просто бы отдались эхом в моей голове. Но в
этот раз, вместо того, чтобы сдержаться, я совершенно неожиданно для себя
подумал: Гляди, какое лицо у этого рогоносца – как у старого козла. Мысль эта была, понимаю, не бог знает какая значительная, но для меня она
была важной: за всё время работы в ресторане это был первый раз, когда я о
чём-то подумал. Потом я пошёл на кухню, заменил блюда, принёс этим двоим, старику и его
спутнице, две порции молочного барашка по-охотничьи – и опять пришла мысль: На,
чтобы ты подавился! – вторая мысль, тоже не очень значительная, но всё же мысль. С этого вечера я начал мыслить, то есть я хочу сказать, что делал одно, а в
голове было другое – это ведь, как я понимаю, и называется „мыслить“. Например, поклонившись, спрашиваю: „Что господа желают заказать?“ а внутри
мысль: „Погляди на этого франта, ну и длинная же у него шея – как у молодого
гусака“. Или, например, спрашиваю заботливым тоном: „Сыр, синьора?“, а думаю:
„Э, милочка, у тебя усики! Обесцветить-то ты их обесцветила, а всё равно видно“.
Но всё же чаще в моей голове вертелись угрозы, оскорбления, бранные слова:
„Дурак, идиот, болван, голодранец! Язык бы у тебя отсох! Чтоб ты сдох!“ – и тому
подобное. Это было сильнее меня, в голове моей постоянно кипело – как вот кипит
в кастрюле под крышкой фасоль. В конце концов я заметил, что мысленно заканчиваю фразы, которые говорю
клиентам. Например, спрашиваю: „Вам масло и лимон?“ – а в голове заканчивается:
„В морду тебе, болван, урод!“. Или: „Пробовали вы уже наши фирменные блюда?“ – и
заканчиваю мысленно: „Еда дрянь, а счёт будет ого!“. В один прекрасный день я вдруг заметил, что фразы эти произношу не только
мысленно, в голове, но и на самом деле – правда, тихо-тихо, так, чтобы это не
могли слышать другие. Одним словом, я начал осторожно проговаривать мои мысли.
Итак: сперва вообще никаких мыслей, потом начал мыслить про себя, в голове,
а кончилось тем, что стал думать вслух. Хорошо помню, когда я заговорил в первый раз. В один из субботних вечеров к столу, который я обслуживал, подсела типичная
субботняя парочка. Она – скорее всего „одна из этих“: высокая, с пышными
формами, волосы, осветлённые перекисью водорода, накрашенная, надушенная,
крикливо яркая, с нахальным видом. Он – блондин с красным лицом, острым носом, завитыми
волосами, низкорослый, широкоплечий, в синем костюме и жёлтых туфлях. Она была,
скорее всего, с севера, он же, с его короткими „у“ – так, как это произносят
жители Viterbo – был, скорее всего,
оттуда. Он взял в руки меню – так, словно это было объявление войны, начал с
мрачным видом читать, и читал довольно долго. В конце концов он выбрал нечто
обычное, но сытное: спагетти по-карбонарски, мясо молочного барашка с
картофелем, салат из чикорея и анчоусы, она же выбрала лёгкие блюда. Я записал
заказ и направился в кухню, но перед тем, как пойти, не удержался от того,
чтобы бросить на него взгляд, и почувствовал, как мои губы проговаривают, пусть
шёпотом, но достаточно ясно: „Ну и xамская же морда!“ Он в это время изучал меню, и ничего не заметил, но она со своим тонким
женским слухом услышала, подскочила на стуле и вытаращила на меня глаза. Я отправился на кухню и заорал что есть силы: – Консомэ и спагетти по-карбонарски. Потом, вернувшись, стал у стены, невдалеке от них, и увидел, как она с
раскрасневшимся лицом, прижав руку к груди, не переставая хохочет, а он, разобиженный
этим смехом, наклонился к ней и, видимо, спрашивает, чему она смеётся. Но она,
не отвечая, продолжала хохотать, прижимая руку к груди и тряся головой. Наконец она немного успокоилась, наклонилась к нему и, указывая на меня, что-то
ему сказала. Он повернулся и посмотрел в мою сторону, смерив меня взглядом, я же,
притворяясь, что не чувствую его взгляда, смотрел некоторое время мимо него. Когда
я снова посмотрел на них, то увидел, что она по-прежнему, не переставая, хохочет,
а он, нагнув голову – как баран перед броском – сверлит меня взглядом полным
бешенства. Наконец, он позвал меня: „Официант!“ Она прекратила смеяться, я же не спеша подошёл к их столу. Подойдя, я, хотя
мне и было немного страшно, не удержался от того, чтобы прошептать – теперь уже
убеждённо: „Так и есть: хамская морда“, и только потом спросил: – Что прикажете? Он, подняв на меня глаза, произнёс с угрозой: – Официант, незадолго до
этого вы высказали определённое суждение. Я притворился ничего не понимающим: „Суждение... не понимаю, о чём вы
говорите“. Он: „Нет, вы высказали суждение... синьора это услышала“. Я: „Синьора
ослышалась“. Он: „Нет, синьора не ослышалась. Она всё услышала правильно “. Я:
„Не понимаю, может быть господину не нравятся спагетти, мы можем заменить
другим блюдом“. Он: „Официант, вы хорошо знаете, что вы нечто произнесли“. В этот момент она наклонилась к нему и попросила: „Послушай, брось это!“,
он же: „Позовите хозяина“. Пришёл хозяин, выслушал, что-то говорил, пытался спорить. Она всё это
время, не переставая, смеялась, а спутник её всё больше и больше мрачнел. Потом
хозяин подошёл ко мне и произнес тихим голосом: „ Обслужишь сейчас клиентов, и
кончим с этим, но в дальнейшем смотри! Повторится такое – будешь уволен“. – „Но
я...“ – „Молчок! Иди на место!“ Я продолжал их обслуживать – в полном молчании. Она продолжала смеяться, он
же сидел с мрачным видом, почти не притрагиваясь к еде. В конце концов они, не
заказав фруктов и не оставив чаевых, ушли. После этого первого случая я, вместо того, чтобы исправиться, сделался ещё
хуже. Теперь я уже не мыслил – говорил. В дни, когда клиентов было мало, и
официанты стояли около столов или вдоль стены, я начинал говорить сам с собой,
быстро-быстро шевеля губами, так что другие официанты, видя это, со смехом
спрашивали меня: – Ты что, молишься? Розарий читаешь? Нет, я не молился и не читал розарий, но глядя на сидящую за столом семью
из пяти человек – отец, мать и трое маленьких детей – бормотал: – Он не хочет
тратиться: скуп или не имеет денег, она глупа, в голове ничего кроме капризов,
заказала дорогие блюда – только что появившиеся овощи и фрукты сезона,
лангусты, грибы, сладости, он аж перекосился в лице. Она, ехидная тварь,
наслаждается, видя, как он страдает, дети уже начали капризничать... тяжело ему
сейчас. Или, глядя на лицо клиента с большой бородавкой на лбу, я говорил себе: – Посмотри
на эту картофелину у него на лбу! Ну и странное же должно быть чувство – иметь
эту толстую штуку на себе, щупать её... И как он, интересно, шляпу надевает? Закрывает
эту картофелину или сдвигает шляпу на затылок? В общем, я говорил сам с собой, и чем дальше я говорил с собой, тем реже
говорил с другими. Хозяин больше уже не ставил меня в пример, но наоборот,
смотрел на меня косо, с подозрением. Думаю, он считал меня не совсем в себе,
слегка помешанным, и ждал только случая, когда сможет меня уволить. И случай представился. В один из вечеров, когда ресторан был ещё полупустым и трастеверинский
оркестр играл перед пустыми столами
Anema
e core[3],
я, зевая от скуки, переминался у большого стола, заказанного на десять персон.
Клиенты, для которых был заказан стол, пока не появились, но я уже знал
заранее, что это будет за публика, и не ждал ничего хорошего. Наконец они появились у ярко освещённого входа. Женщины в вечерних платьях –
яркие, с вызывающим видом, говорят, громко, возбужденно, то и дело оборачиваясь
к следующим за ними мужчинам. Мужчины – все в темно-синих костюмах, руки в
карманах, живот вперёд, самонадеянные, самодовольные. В общем, то, что
называется "чистая публика". Ну, были ли эти " чистая публика"
или нет – мне они не понравились по многим причинам, прежде всего потому, что обращались
ко мне на "ты": "Принеси стул... дай мне меню... двигайся
быстрее... давай... иди... беги". Они обращались ко мне на "ты" – так, как будто бы мы были
братьями. Я же не чувствовал себя ничьим братом, а уж их братом – тем более.
Они, правда, обращались на "ты" ко всем, и к другим официантам, и
даже к хозяину. Но мне это было всё равно. Пусть тыкают кого угодно, хоть господа
бога, но меня – нет. Ну а потом: как только вошли, сразу началась комедия с рассаживанием:
Джулия сядет здесь, Фабрицио – там, Лоренцо рядом со мной, с Пьетро хочу сесть
я, Джованна сядет между мной и тобой, Мариса – на почётном месте. Наконец с божьей помощью все уселись на свои места. Я принёс меню и передал
его сидящему во главе стола мужчине. Был он толстый, лысый, с потухшими глазами,
с носом похожим на птичий клюв, и белой, тщательно присыпанной тальком шеей. Он
взял меню и, изучая его, спросил: – Ну, что нам посоветуешь? Я подумал, что вот и он меня "тыкает", и пробормотал "Beccamorto"[4],
но он, к счастью, меня не расслышал из-за всеобщего кудахтанья по поводу меню.
Кто желал спагетти, кто закуску, один хотел что-то специфически римское, другой
– не хотел, кто хотел красного вина, кто белого. Особенно громко галдели женщины
– как куры в курятнике перед тем, как заснуть. Я, стоя с поклоном позади толстого,
которому подал меню, не мог удержаться, чтобы не пробормотать сквозь зубы: –
Взгляни-ка на них: куры, да и только. Он, видимо, услышал, поскольку привстал от удивления и спросил меня: – Что
ты сказал? Куры? – Да, ответил я, – варёные куры. – Какие к чёрту варёные куры! – заорал кто-то из компании. – Мы хотим поесть
по-римски: бобы с ветчиной, пальяту. – Что такое эта пальята? – Пальята, – сказал тот, кто вчитывался в меню, – это внутренности телёнка,
который ещё не пробовал травы, а питался только молоком матери – внутренности,
сваренные со всем, что там есть – и с экскрементами. – Экскременты… ух, какой кошмар, – произнёс кто-то из компании. – Именно их я желал бы для каждого из вас, – подумал, или, вернее,
пробормотал я, по-прежнему стоя в поклоне за спиной толстого. На этот раз он что-то услышал, потому что спросил, не веря услышанному: – Что? – Я ничего не говорил. – Ты говорил, и произнес определённые слова, – ответил он твёрдо, но пока
без раздражения. В этот момент – не знаю почему, все вдруг замолчали, воцарилась тишина не
только за этим столом, но и во всём ресторане. Даже оркестр – бог знает, по
какой причине – перестал играть. И в этой тишине я услышал, как я тихим голосом
произнёс: – Обращаться ко мне на ты… Beccamorto. Он мгновенно подскочил на стуле и с яростью в голосе произнёс: – Сказать Beccamorto мне?! Да ты знаешь, с кем
говоришь? – Я ничего не сказал. – ´Beccamorto´ – мне?! Негодяй,
мерзавец, каналья, я тебя сейчас проучу! Он встал, схватил меня за воротник и
отбросил к стене. Сидевшие за столом тоже встали – и кто старался его
утихомирить, кто наоборот, нападал на меня. Я тоже разгорячился, всё время
повторяя: – Я ничего не сказал, руки прочь! – Ах, ты ничего не сказал? Ты ничего не сказал? – Я ничего не сказал, – продолжал я повторять, пытаясь от него освободиться.
И в какой-то раз добавил тихим голосом: Beccamorto. Вот так это слово сорвалось у меня с языка во второй раз. К счастью, появился директор, гибкий как тростник, стелющийся, извивающийся
ужом. “Прошу Вас, уважаемый… прошу… прошу”. Тот же, неотесанный мужлан, орал: “Да
я ему морду разобью!” В конце концов директор взял меня за руку и сказал: “А ты
пойдёшь сейчас со мной” И опять это “ты”. Поднимаясь по лестнице, видя этих людей, поднявшихся на
ноги, чтобы получше всё видеть, я не смог удержаться, чтобы не мыслить вслух –
теперь уже громким голосом: – Вот и ещё один Beccamorto, который меня тыкает. Хозяин, пока мы шли, не ответил ничего, но когда мы пришли на кухню, он,
закрыв дверь, проорал мне в лицо: – Так ты говоришь ´Beccamorto´ клиентам… а
теперь сказал это мне? – Но я не говорил ничего… Beccamorto. – Настаиваешь на своём, значит... но Beccamorto
есть ты… и убирайся, убирайся немедленно. – Хорошо, я ухожу… Beccamorto. В общем, губы мои двигались вопреки моему желанию, я не мог этому помешать.
Уже выйдя на улицу, я продолжал протестовать, почти громко: – Говорить мне
´ты´, как будто мы с ними братья… и кто их видел, кто их вообще знал… почему не
соблюдают должную дистанцию? В этот момент полицейский, видя, что я говорю сам с собой, подошёл ко мне и
спросил: – Выпил, а? И сколько? Как следует, или? Давай отсюда, убирайся,
нечего здесь стоять. – Кто выпил? – запротестовал я. И сразу после этих слов слетело с моих губ то
самое слово, из-за которого меня выгнали из “Марфорио”. Хотел поймать его,
прежде чем произнес, но оно уже вылетело – как вот вылетает мотылёк из-под
шапки, которой ты его накрыл. Эх, слетело оно, и уже нельзя ничего поделать. Ну
и: арест за оскорбление полицейского, ночь в камере предварительного заключения,
суд, приговор. Выйдя из тюрьмы, я заметил, что голова моя опять заморожена. Отключённый,
обалдевший, я, переходя улицу около моста Витторио, чуть не попал под машину –
ещё немного, и она бы меня раздавила. Шофёр, не удовлетворившись тем, что видит
меня дрожащим, заорал на меня: “Спишь на ходу!” Я смотрел, как он удаляется на своей машине, а в моей голове эхом отдавалось,
как и год тому назад, то, что я услышал: “Спишь на ходу! …Спишь на ходу! …Спишь
на ходу?!”
Примечания
[1] Alberto Moravia. Il pensatore. Racconti romani.
[2] Zuppa inglese – сладкое блюдо,
состоящее из перемежающихся слоёв: бисквита, пропитанного кремом, и бисквита,
пропитанного крепким ароматным
итальянским ликёром. Истоки рецепта, распространённого, начиная с позапрошлого
века, во многих городах региона Emilia Romagna, неясны; возможно, они, как и
название, относятся к более раннему времени. (см. напр. http://it.wikipedia.org/wiki/Zuppa_inglese).
[3] Anema e core - <Всем сердцем
и душой> - популярная итальянская <неаполитанская> песня (текст – Domenico
Titomanlio, музыка популярного итальянского автора Salvatore D'Esposito),
имевшая в 50-х гг. исключительный, далеко вышедший за пределы Италии успех.
Впервые исполнена в 1950 Тито Скипа (см. http://it.wikipedia.org/wiki/Anema_e_core_%28brano_musicale%29; http://en.wikipedia.org/wiki/Anema_e_core_%28song%29)
[4] Beccamorto. Это слово, особенно как
ругательное, допускает множество значений – от “гробокоп” (наиболее близкое к
изначальному смыслу слова “beccamorto”: могильщик или человек, который сжигает
трупы в крематории /Il necroforo (o anche
becchino, beccaio o beccamorto) è una persona che per mestiere seppellisce le
bare o i cadaveri dei defunti, o si occupa della loro cremazione. - http://it.wikipedia.org/wiki/Necroforo/) до (нейтральных по отношению к Beccamorto) “негодяй”, “мерзавец”, etc.
Ввиду множественности ругательных значений слова переводчику показалось предпочтительным
оставить здесь и ниже итальянский оригинал. |
|
|||
|