Дочь за отца отвечает

25 июля 2013 года на сайте ФСБ России было размещено сообщение о передаче рукописи романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» из архива ФСБ в Государственный архив литературы и искусства. Это циничное действо в комментариях государственных СМИ называлось «церемония». Присутствующий там министр культуры РФ выразил горячую благодарность КГБ за то, что рукопись не была уничтожена (а ведь могли бы!). Мордатый чин из ФСБ, передававший рукопись, умилил собравшихся словами о том, что «это произведение было впервые напечатано не у нас в стране, к сожалению, а в 1980 году в Швейцарии». Сожалеет!!! Уж чья бы корова мычала… Он вряд ли мог быть одним из тех, которые без церемоний изымали ее при обыске в феврале 1961 года. Этим персональным пенсионерам сейчас, как минимум, за семьдесят пять. Уровень чинов шмональщиков (полковник и майор) показывает уровень, с которого поступило в КГБ распоряжения на обыск и арест рукописей, — не ниже секретаря ЦК КПСС. Впрочем, никто статусом ниже и не мог давать такие указания.  

 На «церемонии» присутствовали прямые родственники В. Гроссмана: дочь и внучка. Им и принадлежит по праву литературное наследство писателя, отнятое на глазах у семьи под давлением и угрозой. Им и должны были быть возвращены рукописи без церемоний, но с извинениями, а уж они решили бы, как с ними поступить: хранить у себя, продать или передать в чьи-то руки. Может быть, с ними договорились? Но об этом на «церемонии» и в комментариях СМИ не было сказано ни одного слова. Государство-бандит отняло, государство-правопреемник бандита — присвоило?

 Журналист Олег Кашин, пожалуй, единственный по достоинству оценивший  «церемонию», назвал это событие «Самый зловещий жест» (сайт «Свободная пресса», 23 августа 2013),: «Они показали нам, что у них по-прежнему все в порядке, что все лежит на тех же полочках, на каких и лежало при Семичастном и при Берии. Все под контролем, все по-прежнему, и жаль, что за восторгами по поводу чудесного обретения потерянной рукописи это важнейшее обстоятельство останется, скорее всего, незамеченным». Нет, нет, Олег Владимирович, мы заметили!

 Однако меня заставила сосредоточиться на этой теме другая фраза из статьи Олега Кашина: «Где-то в аду грустно вздохнет Вадим Михайлович Кожевников, автор любимого поколениями романа «Щит и меч» и в свое время — главный редактор журнала «Знамя», которому Гроссман принес эту рукопись, и который — может быть, единственный такой  случай в истории литературы вообще — сам отнес ее на Лубянку». Но Олег Кашин, родившийся спустя двадцать лет после ареста рукописи романа, не мог быть свидетелем события так энергично им описанного.  

 Полагаю, что и автор «Российской газеты» (RG.RU) Юлия Кантор, которая 25 июля написала, что «Главный редактор журнала "Знамя" В. М. Кожевников сам отдал свой экземпляр в КГБ», также не присутствовала при этом. Правда, через пять дней она пишет об этом осторожнее: «Ведомство действовало по заказу государства — сигнал, конечно, поступил из ЦК. …. (Затем та же судьба (изъятие — М.Т.) постигла машинописные экземпляры, отданные автором в журналы "Знамя" и "Новый мир". Все это и осело в архиве госбезопасности)».   

 Для О. Кашина и Ю. Кантор, как и для многих, повторяющих в тех или иных вариациях (у одних Кожевников передал роман в КГБ, у других — в ЦК КПСС) эту историю, она — аксиома, которая не требует доказательств, — «Дык, это же все знают!», или, — «А кто же еще?!». Но всякое подобное утверждение должно иметь в изводе достоверное свидетельство очевидца или неопровержимый документ. Хотя, порой этому служит некий сделанный кем-то намек, позволяющий вольную трактовку и домысел. Но в таком случае можно говорить о факте лишь в предположительном наклонении.

 Когда-то, прочитав в самиздате книгу А. И. Солженицына «Бодался телёнок с дубом», я твердо усвоил со слов автора, что рукопись «Жизни и судьбы» была забрана КГБшниками из сейфа А. Т. Твардовского в его кабинете в редакции журнала «Новый мир». Живя в другой профессии, я был далек от проблем истории литературной жизни. И писатель Вадим Кожевников оставался для меня лишь автором рассказа «Март-апрель», который я прочел в 1953 году (когда мне было 13 лет) и хорошо запомнил, более я ничего созданного им в жизни не читал. Когда «вся страна» читала запоем «Щит и меч», я читал другие книги, — надо было учиться…. А позже это было для меня уже не интересно.

 История с рукописью Василия Гроссмана стала любопытна мне тогда, когда я случайно в электронном формате журнала «Чайка» (№12, 2011 г.) наткнулся на статью Надежды Кожевниковой «Ничего нового». Дочь писателя, сама незаурядный писатель, она так характеризует ситуацию с рукописью Василия Гроссмана: «Интуитивно чуяла, что мой сверхосторожный отец такого позорного для его репутации ляпа не мог допустить. Но откуда же эти слухи? А просто. Борис Ямпольский, даровитый писатель, цензурой советской замороженный, кинул дезу, на самого Гроссмана, правда, не ссылаясь, а предлагая свой личный домысел, что рукопись его романа сдал карательным органам Кожевников. И домысел прочно в умах застрял». А что еще дочь, крепко любящая своего отца, могла написать? — подумал я. Но, уже заинтригованный, разыскал (все мои розыски по этому сюжету сделаны в Интернете) воспоминания Бориса Ямпольского «Последняя встреча с Василием Гроссманом» («Континент», №8, 1976). И прочитал там: «Как раз в час похорон (Гроссмана — М.Т.) на свое очередное заседание собирался Секретариат. Они торопились мимо гроба, собираясь поодиночке. Первым появился Вадим Кожевников. Он прошел деловым шагом, даже не остановившись возле распахнутой двери в конференц-зал, он прекрасно знал, что тут происходит и какое он лично имеет к  этому отношение, выдав доверенную редакции рукопись романа карательным органам». Однако, выше по тексту, подробно описывая свои встречи с Гроссманом, Ямпольский не упоминает о том, что слышал от Гроссмана такую версию, хотя об изъятии романа они говорили. Ямпольский просил Гросмана дать ему почитать роман, но Гроссман в присутствии С. Липкина (хранителя одного спасенного экземпляра) сказал, что все экземпляры арестованы КГБ. Выходит, «выделяя и любя» (по словам Семёна Липкина) Б.Ямпольского, в полном доверии Гроссман ему отказал.

 Сведения, почерпнутые мной у Солженицына, были правильны, но частичны. Он говорил лишь об одном экземпляре, хранившемся в сейфе Твардовского и отданного тем самым полковнику и майору, которые несколькими часами ранее изъяли экземпляры рукописи в квартире Гроссмана. Василий Гроссман сообщил полковнику о других экземплярах, хранившихся в редакциях журналов «Новый мира», «Знамя» и на квартире своего двоюродного брата (сокрыв адреса еще двух экземпляров). Все эти экземпляры были изъяты в течение рабочего дня людьми «с чистыми руками». Но никто не оставил свидетельства, как и когда был изъят экземпляр, находившийся в редакции «Знамени». Откуда же пошел этот леденящий душу рассказ о Вадиме Кожевникове, который с рукописью подмышкой (или в портфеле) крадется с поднятым воротником от редакции «Знамени» до площади Дзержинского и стучится в окованные бронзой двери? Как ему удалось сделать это так, что его никто не видел, но все об этом узнали? Ну, прямо — «Щит и меч»!

 Надежда Кожевникова ошибалась, — не Борис Ямпольский — первоисточник этого слуха. И не все так просто. Когда я, любопытства ради, начал интересоваться этой проблемой, конечно, первым делом обратился к Википедии. Как квалифицированный исследователь, я хорошо представляю плюсы и минусы этого справочного пособия. Статьи «Кожевников, Вадим Михайлович», «Жизнь и судьба, роман» в части, меня интересующей, давали одинаковое число ссылок (восемь), а в статье «Гроссман, Василий Семёнович» этот факт приводится, но ссылкой не подкреплен, как не требующий доказательств. Я просмотрел все источники ссылок и откинул те, которые никакой информации, кроме повторения фразы о «передаче», не содержат. Осталось две. И в первую очередь я обратился к книге литературоведа Анатолия Бочарова «Василий Гроссман. Жизнь, творчество, судьба» (М., «Советский писаталь», 1990). В отличие от Олега Кашина А. Бочаров не сопровождал Кожевникова до заветных дверей на Лубянке. Он просто посвятил пару десятков лет изучению жизни и творческой судьбы Василия Гроссмана и его произведений. Конечно, исследователь не мог миновать и интересующего меня сюжета. Он подробно описывает драматический период с начала октября 1960 года, когда рукопись романа была отдана В. Гроссманом в редакцию «Знамени», до 14 февраля 1961 года — даты обыска и изъятия рукописей.

 Говоря о том, как 19 декабря 1960 года на заседании редколлегии «Знамени» рукопись была отвергнута, о чем В. Кожевников тут же сообщил автору по телефону, Бочаров цитирует запись, которую вел очевидец происходящего: «Кожевников порекомендовал Гроссману изъять из обращения экземпляры рукописи своего романа, чтобы роман не попал во вражеские руки». Тем самым, Кожевников приравнял роман по своей разрушительной силе к грозному секретному оружию, которое может быть направлено против СССР. И Василий Гроссман, предчувствуя беду, внял словам главного редактора «Знамени» и позаботился о том, чтобы роман не попал полностью во «вражеские руки» — он сумел утаить два экземпляра рукописи.

 «Но, очевидно, В. Кожевникову, — продолжает уже сам А. Бочаров, — показалось, что автор недостаточно серьезно внял его упреждению насчет «вражеских рук», и извещенные о рукописи соответствующие органы приняли решительные меры,  неслыханные ни до, ни после: 14 февраля 1961 года рукопись, вплоть до черновиков и подготовительных материалов, была изъята в ходе обыска на квартире писателя» (стр. 178-179). Исследователь — не журналист — он человек ответственный. Поэтому, не обладая  ни документом, ни свидетельствами очевидцев, он пишет «очевидно», то есть,  не утверждая, а предполагая. После слова «извещенные» он не пишет, кем «органы» были извещены. А за годы изучения жизни и судьбы Василия Гроссмана Анатолий Бочаров встречался и с десятками людей, так или иначе связанных с писателем, и если бы таковой свидетель нашелся, то предположение превратилось бы в утверждение. Но этого не случилось. Подводя итоги анализа этого эпизода, А. Бочаров продолжает: «Впрочем, хотелось бы поддержать версию Д. Фельдмана: «Вероятно инициатива проведения этих мероприятий, как и сама оценка этого романа, принадлежала вовсе не Комитету государственной безопасности. Были и другие эксперты — авторитетнейшие!». Как бы ни был увенчан В. Кожевников всеми званиями, премиями и наградами, он никак не подходил под титул «авторитетнейший». Авторитетнейшие эксперты сидели на Старой площади в ЦК КПСС — заведующий отделом культуры ЦК Д. А. Поликарпов с аппаратом инструкторов и секретарь ЦК по идеологии М.А. Суслов со своими референтами. На стол Поликарпова поступали сомнительные рукописи, а, после составления аппаратом соответствующих аналитических справок, они пересылались Суслову, который принимал решения по справкам, составленным референтами».

 Позднее, Суслов при беседе с Гроссманом проявил великолепную осведомленность содержанием романа. Он его читал? Серьезное чтение такого текста требует не только длительного времени, но и громадных душевных усилий. Одним Суслов не располагал, другого проявить в данной сфере не мог. Он пользовался профессионально составленной референтами краткой аналитической справкой. Как поступали в ЦК рукописи? Да очень просто! Их приносили главные редакторы журналов, подобно тому, как Твардовский носил Поликарпову на прочтение рукописи Солженицына. Если бы публикация «Одного дня Ивана Денисовича» не состоялась, мы могли бы с гневным пафосом сказать, что Твардовский «сам сдал рукопись на Старую площадь»! В других случаях, когда КГБ отмечало в своих оперативных сводках для ЦК о появлении в редакциях рукописей, вызывающих повышенный интерес в литературном мире, отдел культуры ЦК просто мог просить редакторов представить таковые к ознакомлению. И тяжелые двери редакционных сейфов мгновенно раскрывались.

 Однако я отвлекся и еще не ответил на самим перед собой поставленный вопрос. Для этого я обращусь к авторитетнейшему свидетелю тех дней — поэту Семёну Липкину, который в этот период был самым близким другом Василия Гроссмана. Поэт оставил прекрасные воспоминания о своем друге «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» (М., «Книга», 1990). Они и являются тем самыми достоверными и единственными (на сегодня) свидетельскими показаниями, которых так не хватает в этой истории.

 Цитирую С. Липкина: «После ареста романа к Гроссману чуть ли не в полночь приехал Твардовский, трезвый. Он сказал, что роман гениальный. Потом, выпив, плакал: «Нельзя у нас писать правду, нет свободы». Говорил: «Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову. Ему до рубля девяти с половиной гривен не хватает. Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь». По его словам, рукопись романа была передана «куда надо» Кожевниковым (выделено мною — М.Т.)».

 Смеясь, Гроссман мне рассказывал: «Как всегда, водки не хватило. Твардовский злился, мучился. Вдруг он мне заявил: «Все вы, интеллигентики, думаете только о себе, о тридцать седьмом годе, а до того, что Сталин натворил во время коллективизации, погубил миллионы мужиков, — до этого тебе дела нет». И тут он стал мне пересказывать мои же слова из «Жизни и судьбы». «Саша, одумайся, об этом я же написал в романе». Глаза у него стали сначала растерянными, потом какими-то бессмысленными, он низко опустил голову, сбоку с его губ потекла струйка».

 Вот эта, выделенная мною фраза Твардовского, и есть то, откуда пошло мнение о передаче Кожевниковым рукописи романа в КГБ. Полагаю, что еще до написания своих воспоминаний, С. Липкин неоднократно рассказывал об этом эпизоде. И мнение переросло в убеждение. Но почему же Анатолий Бочаров, несомненно знавший этот эпизод из рассказов С. Липкина, в своей фундаметальной монографии не упомянул его и не произнес окончательного приговора Кожевникову? Я думаю, потому что внимательно проанализировал его.

 Во-первых, как бы ни был точен и добросовестен Липкин, это не запись самого Гроссмана, а пересказ его рассказа. То есть, не прямое, а косвенное свидетельство. Затем идет пересказ пересказа Гроссманом фразы Твардовского, — «… рукопись романа была передана «куда надо» Кожевниковым». Это «куда надо» породило двойственность адреса, подразумеваемоего Твардовским: КГБ или ЦК КПСС. В третьих, не указывается от кого сам Твардовский знает об этом. И в четвертых, Твардовский был в состоянии сильного опьянения, — «… плакал … водки не хватило… Глаза у него стали сначала растерянными, потом какими-то бессмысленными, он низко опустил голову, сбоку с его губ потекла струйка». А. И. Солженицын, при всей своей любви к Твардовскому, показал в «Бодался телёнок с дубом», как была деформирована личность Твардовского алкоголем в неадекватности оценок и реакций, особенно в состоянии опъянения. С. Липкин передает фразу Гроссмана о Твардовском: «Ничтожный он, хотя с умом и талантом».

 Кто же посоветывал М.А. Суслову отдать распоряжение об изъятиии романа? Об этом ясно пишет С. Липкин: «Два дачных соседа Черноуцана, некогда ответственного работника отдела культуры ЦК, сообщили мне каждый в отдельности, что Черноуцан им сказал, что он был одним из рецензентов «Жизни и судьбы» и посоветовал изъять роман, а Гроссмана не трогать». Можно сказать определенно — не Кожевников натравливал власть на Гроссмана. Литератор И. С. Черноуцан был в тот период заместителем Д.А. Поликарпова по отделу культуры ЦК КПСС. Насчет того, «трогать Гроссмана или не трогать Гроссмана», не только решать, но и обсуждать Черноуцан не мог — низкий уровень. Полагаю, он себе эту заслугу прибавил.

 Мне осталось сказать, что тот экземпляр романа, который читали референты М. А. Суслова, я твердо убежден, был экземпляром из редакции «Знамени». И попал он в ЦК самым заурядным образом: Поликарпов позвонил и попросил, а Кожевников принес. А, может быть, еще проще: Поликарпов прислал фельдегеря (были в ЦК такие). После «использования» рукописи в ЦК она была, как говорили, приобщена к экземплярам уже находившимся в КГБ.

 Рукопись с таким динамитным содержанием была обречена при любом ходе событий лечь на ЦКовский стол. Представить то, что от Кожевникова в этом случае что-то зависело, значит не считаться с реалиями того времени. Когда, несколько ранее истории с романом, Кожевников поставил в номер журнала рассказ Гроссмана «Тиргарден» и довел его до набора, цензура выкинула рассказ из номера. И здесь надо полностью согласиться со словами Надежды Кожевниковой: «Рукопись такого объёма, да еще со столь опасными прозрениями, параллелями Гитлер-Сталин, фашизм-коммунизм — должна была быть направлена в ЦК, в идеологический сектор, возглавляемый Поликарповым. Он, только он мог вынести вердикт, да или нет». Правда, вердикт вынес М. А. Суслов.

 А как же нам быть со словами А. Т. Твардовского о «куда надо»? Игнорировать и забыть? Но Твардовский — не Юлия Кантор, он часть истории нашей литературы и культуры. Это Гроссман имел право сказать о нем: «ничтожный он», а у нас такого права  нет. Думаю, следует, как писали когда-то в протоколах профсоюзных собраний, принять эти слова к сведению. И пусть их комментируют биографы Твардовского.