Стихи последних лет

***

Когда бы знали чернокнижники,

что звезд летучих в мире нет

(есть только бедные булыжники,

куски распавшихся планет),

и знай алхимики прохладные,

что ртуть – зеркальна и быстра –

сестра не золоту, а кадмию,

и цинку тусклому сестра –

безликая, но многоокая -

фонарь качнулся и погас.

Неправда, что печаль высокая

облагораживает нас,

обидно, что в могиле взорванной

одни среди родных равнин

лежат и раб необразованный,

и просвещенный гражданин -

дух, царствуя, о том ни слова не

скажет, отдавая в рост

свой свет. И ночь исполосована

следами падающих звёзд.

***

Где незадачливый трепещет

бард, где набоковский уют,

где агнцы, овощи и вещи

хвалу Всевышнему поют -

уверен, есть края такие

в четырехмерной глубине

вселенной, паруса тугие,

осадок дымчатый на дне

стаканчика с невинным vino,

как в Чехии, и вообще -

давным-давно за середину

перевалила жизнь. Вотще

мы плачем над ее распадом.

Всё разрушается. Одна

любовь, как золото и ладан,

еще, прощальна и влажна,

мурлычет – с ней, такой же смертной,

как крючья сонных хромосом,

мы вечность предаем и ветру

дары полночные несем

***

В один чудесный день проснусь

(читай, в гробу перевернусь),

небесный гром, сигнальный выстрел

услышав, песенку спою

о щастии в родном краю,

об извивающейся Истре

среди побитых молью дач

и заливных лугов. Не плачь:

печальна, но не интересна

смерть. Время, древний душегуб,

играет в кости, варит суп,

не возвращается на место

былых злодейств – но в этот день

воскреснут кегли, дребедень

мальчишеская, руки-крюки

расправятся. Отставив грусть,

сердитым соколом взовьюсь

к зениту, по иной науке

существовать, да, не такой,

что бардов старческой тоской -

и пронесусь по невесомым

проёмам в тверди (утро, хмель) -

как вербой пахнущий апрель,

что никому не адресован.

***

я почти разучился смеяться по пустякам

как умел бывало сжимая в правой стакан

с горячительным в левой же нечто типа

бутерброда со шпротой или соленого огурца

полагая что мир продолжается без конца

без элиотовского (так в переводе) всхлипа

и друзья мои посерьезнели даже не пьют вина

ни зеленого ни крепленого ни хрена

как пригубят сухого так и отставят морды у них помяты

и колеблется винноцветная гладь, выгибается вверх мениск

на границе воды и воздуха как бесполезный иск

в европейский допустим суд по правам примата

на компьютере тихий шуберт окрашен закат в цвета

побежалости воин невидимый неспроста

по инерции машет бесплотным мечом в валгалле

жизнь сворачивается как вытершийся ковер

перед переездом торопят грузчики из-за гор

вылетал нам на помощь ангел но мы его проморгали

***

Ты вспомнил - розовым и алым закат нам голову кружил,

протяжно пела у вокзала капелла уличных светил,

и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал,

одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал?

Очнись - и снова обнаружишь ошеломляющий приход

зимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод.

По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалой

негласный месяц долгим волком плывет над мерзлою землей.

Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел?

Чье ты наследие растратил, к какому пенью охладел?

И неумен, и многодумен, погрязший в сумрачном труде,

куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде?

А все же главных перемен ты еще не видел. Знаешь, как

воспоминанья, сантименты, и город - выстрел впопыхах -

и вся отвага арестанта, весь пир в измученной стране

бледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне?

Потянет дымом, и моченой антоновкой. Опять душа

уязвлена, как зверь ученый - огрызками карандаша,

и на бумаге безымянной, кусая кончик языка,

рисует пленной обезьяной решетку, солнце, облака...

***

там рдел боярышник и было небо мглисто

не вышел ростом и портфель потерт

и шел цветной французский монте-кристо

в кинотеатре спорт

две серии пойдем и я смеясь еще бы

троллейбус парк река сестру берем? берем!

граненые кирпичные трущобы

за новодевичьим монастырем

дождь моросил во время перерыва

(был перерыв, такие времена,

что зрителям хотелось кружку пива,

а может быть, стакан вина,

не помню), облако похожее на плаху,

стрельцы мои стрельцы услышь и позови

а я еще не знал ни мятежа ни страха

ни смерти ни любви

в фойе колонны очередь в буфете

в монастыре колокола звонят

курящие отцы приобретают детям

шипящий лимонад,

а дети радостны а дети не капризны

и верят что за монастырскою стеной

льют облака сутулый свет отчизны

на город крепостной

еще с ухмылкою их спросит жизнь: легко вам?

и превратится в прах, а взглянешь из окна -

застиранным бельем на вервии пеньковом

полощется она

наверное, и впрямь умрем без оговорок

снег выпадет и санки заскользят

и все равно уже, любимые, что сорок,

что двести лет назад

***

Возвращаясь с поминок, верней, с похорон,

подбираешь к ним рифму (допустим, харон,

ахеронт, или крылья вороньи),

обернешься и ахнешь: голы тополя.

Как кружится над ними сухая земля,

как сгущается потусторонний

холодок! Передернешь плечами. Вздохнешь.

Ах, как режет капусту хозяйственный нож –

тонко-тонко. Притихла? Что, грустно?

Не беда, мы еще поживем, не умрем,

не взойдем, уходя, на ахейский паром,

будем моцарта слушать, искусством

наслаждаться. Ау, тополя, для чего

превращали вы солнечный свет в вещество

деревянное? Ветр завывает,

и внезапно, что пушкинский поп от щелчка,

понимаешь, как здешняя жизнь - коротка,

а другой не бывает

***

все кочевряжистей бег сворачивающейся крови,

все откровенней не камнепадом любуюсь я, а закатом

надо бы озаботиться завещанием – час неровен,

зачем тебе шляться по канцеляриям и адвокатам

рассуждая здраво, все-таки я не нищий,

что-то явно останется после оплаты счетов за хоспис,

вот и рекламка в сети – за три с половиной тыщи

все оформят, поставят печать и роспись

прошвырнусь по бродвею с бумажкою славною напевая

окуджаву оскудевшим дыханием пальцы грея

повторяя любил тебя как перед концом рая

еву адам в допотопном рассказе рэя

брэдбери ремингтон выстукивающий повесть

о богатом грядущем где так же невесело и одиноко

как и в прошлом не утешай я вовсе не беспокоюсь

не изменю тебе не помру до срока

буду печь хлеб из обойной муки, всевышнему не мешая,

в небесах огромных ворованный жечь фонарик

хороша знаешь такая тщедушная небольшая

но веселая и летучая словно воздушный шарик