Заметки о «Новом мире» Твардовского и о Твардовском

(к столетию со дня рождения А.Т. Твардовского)

Посвящается памяти Юрия Григорьевича Буртина

Скольким душам был я нужен,

Без которых нет меня!

Александр Твардовский. «Василий Теркин»

Когда-то, в 1968-70 гг., я сотрудничал в «Новом мире», главным редактором которого был Александр Твардовский. Я писал рецензии для политической секции «Книжного обозрения» – этот раздел возглавлял Юрий Григорьевич Буртин. В 2000 году он разыскал меня по телефону из Москвы и попросил написать статью-воспоминание для готовившегося сборника к 90-летию со дня рождения Твардовского. Я писал статью месяц – за это время, к огромному сожалению, Буртин заболел и вскоре умер. Сборник так и не был осуществлён. В 2009 г. статья была напечатана в «Альманахе – 2009» Клуба русских писателей Нью-Йорка. Сейчас я предлагаю ее вниманию читателей «Заметок» к исполняющемуся в 2010 г. столетию со дня рождения Твардовского.

Чтобы ответить на вопрос Буртина, что я помню и думаю о Твардовском и «Новом мире» 60-х годов, надо было вспомнить предшествующее время и то ощущение террора, с которым мы росли. За всю историю человечества не было времени более жестокого, чем первая половина ХХ века в Европе: ни при Иване Грозном, ни при татарском иге, ни при испанской инквизиции (может быть, позже – в Камбодже Пол Пота), времени, когда Зло прочно сидело на троне и казалось, что, по словам Ницше, «Бог умер!» Ни одна страна, даже гитлеровская Германия, не знала такого масштаба репрессий против собственного народа, как СССР, где никакое свежее слово, никакое расхождение во мнениях не допускалось, даже если это расхождение было только по форме, а не по существу.

Юрий Григорьевич Буртин, около 1954 г.

(взято с Интернета, передано владельцем авторских прав в общественное достояние)

Когда 5 марта 1953 г. этот период, наконец, закончился для народов Советского Союза, все структуры нормальной жизни лежали в руинах: семейные отношения, экономика, общественная и социальная мысль. Восстановление общественной жизни хотя бы до уровня 1913 г. (с которым в то время было принято сравнивать все экономические «достижения» системы) не могло быть быстрым, по крайней мере, по трём причинам. Первой и главной было то, что новое правительство, хотя и понимало, что надо немного отпустить вожжи (Эренбург окрестил тот период «оттепелью»), отнюдь не собиралось менять систему. Пусть уже не сажали совсем ни за что, но любые попытки выйти за пределы разрешённой дискуссии по-прежнему безжалостно подавлялись, и политические заключённые, пострадавшие за устное или письменное слово, были в Союзе до конца режима. Поэтому зло-гениальная ленинско-сталинская постройка, эволюционируя, слабея, мягчея, всё же сумела пережить Сталина на те же 36 лет, на которые он сам пережил её основание. Второй причиной было то, что не так уж много носителей высокой культуры осталось на месте после Сталина: более счастливые из них (Бунин, Набоков) были на Западе, большинства же просто не было в живых. А, в-третьих, народ, голодный и босой, жил, в массе своей, с промытыми мозгами; как Адам и Ева, ел одно яблоко на двоих (если было), но думал, что живёт в раю.

В этих условиях новое поколение интеллигенции начало восстанавливать общественную и социальную жизнь. Во главе официальной части этого процесса могли встать только люди, которые сами не были чужды системе, например, Твардовский, который был даже членом ЦК партии. Вначале допускались столь малые вариации, что сегодняшний глаз и не отличит их от самой строгой прежней линии, а тогда они казались чуть ли не революцией в мышлении. В 1954 г. все стремились поскорее прочесть «Не хлебом единым» Дудинцева, передавали друг другу, обсуждали – почти первое свежее слово после смерти Сталина. Сегодня вряд ли эту книгу читают, но на короткое время Дудинцев сумел стать властителем дум либеральной интеллигенции. И журналы, раньше все одинаковые, стали дифференцироваться в зависимости от того, кто стоял во главе. Некоторые, как «Октябрь» Кочетова, пошли по пути абсолютной верности старому пути, который был более мил сердцу и нового правительства; Твардовский же избрал для «Нового мира» путь максимально возможного либерализма и не боялся пробовать раздвинуть границы дозволенного.

Есть школа мысли, что только вечное достойно называться искусством или словесностью, скажем Гомер, Микеланджело, Шекспир, Пушкин. Вещи, живущие дни или одно поколение, не заслуживают серьёзного отношения. Я не согласен с этим подходом. Журналистика, ораторское искусство – вещи глубоко временные («Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал»), но они так же нужны для текущего духовного существования, как скоропортящиеся продукты для существования физического. Понятно, однако, что мы не будем сейчас пить молоко, выдоенное во времена Римской республики, даже если археологи и откопают нам амфору. «Новый мир» Твардовского тоже стал властителем дум и светом в окошке, и интеллигенция жадно ждала каждого номера. И редактор, и редколлегия, и, стало быть, журнал росли со временем, печатая всё более интересные и дерзкие вещи. Конечно, самым большим «уловом» журнала был Солженицын. Вряд ли кто-нибудь сомневается в крупности того, что Солженицын сделал до эмиграции, когда он писал о том, что видел своими глазами: «Раковый корпус», «В круге первом», маленькие рассказы и, конечно, «Архипелаг ГУЛАГ». Это были первые книги, написанные, я бы сказал, в режиме абсолюта: без компромисса и эзоповского языка, где вещи назывались своими именами. Поэтому они и сейчас читаются. В «Бодался теленок с дубом» Солженицын немного упрекает Твардовского за «долгую» (всего лишь 11 месяцев) задержку публикации: почему он, дескать, не снял трубку и прямо не позвонил Хрущеву за разрешением, а действовал через аппарат ЦК. Но речь шла об открытии совершенно нового и неиспытанного рубежа для официальной советской литературы, и если бы Твардовский позвонил неподготовленному Хрущеву, попал на неподходящее настроение и получил отказ, это было бы последнее слово, и печатный (в России) Солженицын не существовал бы еще четверть века. А ведь всё – и последующая легкость доступа в Самиздат и коммерческий Тамиздат, и Нобелевская премия, и относительная мягкость обращения властей в период реакции (всего лишь выслали из страны, тогда как других писателей сажали) – всё было результатом кратковременной официальной славы Солженицына в СССР, славы, созданной Твардовским и «Новым миром». Из воспоминаний Солженицына следует, что Твардовский почти единолично боролся за «Ивана Денисовича», у него даже не было поддержки собственной редколлегии, так как же он мог бросить эту бомбу на голову Хрущева без сильной артподготовки?

Моё недолгое участие в журнале началось так. В стране, где всё, что касалось Библии, было под запретом, была напечатана и тут же расхватана книга польского журналиста Косидовского «Библейские сказания», которую все восприняли с восторгом. Я знал немного больше – в нашей семье была Библия, и книга Косидовского меня раздражила многими неточностями и, порой, богохульством. Ни с кем не сговорившись, я написал её критический разбор и стал искать, где бы напечатать статью. Начал с «Науки и религии», но редактор мне сказал, что уважительная статья о Библии не пойдёт – я, дескать, не показал, сколько в Библии всякой «чепухи». Тогда я послал статью в «Новый мир».

Быстро пришёл ответ от Буртина, в котором он с сожалением отвергал мою статью только потому, что у него уже была заказана рецензия на эту книгу. Он предложил мне найти какую-нибудь другую книгу для рецензирования. Я, было, принял это просто за вежливость, но Буртин подтвердил своё предложение звонком. Мое трёхлетнее сотрудничество закончилось в 1970 г., вскоре после того, как Твардовский был снят с поста главного редактора и почти весь редакционный состав, включая Буртина, ушёл в знак протеста.

Секция «Книжное обозрение» была одной из наиболее интересных в журнале. Неофициозные вещи можно было говорить только эзоповским языком, и эту специфическую культуру чтения «между строк» можно было легче всего реализовать, как бы между прочим, комментируя ту или иную книгу. В письме-воспоминании в редакцию журнала «Континент» (№ 75, 1993) Юрий Буртин писал:

«Одним из главных приемов эзопова языка тогдашней "новомирской публицистики" была аллюзия: острая современная тема обсуждалась на каком-нибудь отдаленном, политически нейтральном материале, камуфлировалась реалиями иных эпох и стран. ...Значительную часть своих "вылазок" публицисты "Нового мира" совершали в невиннейшем жанре рецензии... Первая "пристрелка" к теме состоялась в рецензии-коротышке за подписью "Э.Р. " (инициалы кандидата технических наук Э.М. Рабиновича) на книгу польского автора Зенона Косидовского "Когда солнце было богом" (№ 4, 1969). В качестве центрального рецензент извлек из книги рассказ об одном из первых в истории политических реформаторов Урукагине, который... провел в Лагаше (Месопотамия) реформы в пользу трудящихся. Хотя Урукагина и не думал посягать на установившийся социальный строй, его "либеральные реформы вызвали среди рабовладельческой аристократии остальных шумерских городов сильнейшую тревогу". В результате царь города Уммы "внезапно напал на Лагаш, опустошил его, а Уракагину... вероятно, взял в плен и убил"» – прямая параллель с событиями в Чехословакии в августе 1968 г.

Еще до этого, в сентябре 1968 г., в большой рецензии на книгу американского философа Данэма «Герои и еретики» я цитировал его идеи, что руководство диктаторского толка всегда нуждается в подавлении любых новых идеологических течений просто для того, чтобы сохранить власть. Последней оказалась рецензия на новое издание «Трактатов» Руссо, в котором я сопоставлял его идеологию с последующим террором якобинцев и показывал, как опасно может быть слепое следование идеологии. Буртин, было, принял эту статью, но тут же ушёл в отставку. Статья осталась в портфеле редакции. К моему удивлению, меня вскоре пригласил новый замредактора, попросил внести небольшие поправки и напечатал статью. Больше я своих услуг «Новому миру» не предлагал, а вскоре (в начале 1974 г.) покинул страну.

У меня хранятся те журналы, но тридцать лет я свои статьи не перечитывал. Однако короткое сотрудничество с «Новым миром» Твардовского остаётся для меня предметом гордости, и я и сейчас иной раз могу этим похвастаться. Недавно кто-то из друзей попросил почитать те статьи. Я, для начала, перечитал сам и… не дал. Показалось, если не стыдно, то как-то неудобно. Слишком далеко я ушел, уже более 35 лет я не пользуюсь тем языком, разучился читать между строк, а пишу и говорю, что думаю. Тогда я гордился антисоветскими находками-намёками, которые могли проскочить через цензуру, а сейчас они кажутся беззубыми и почти просоветскими, а потому лицемерными. Что ж, «блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Что меня поразило тогда, это та культура журнала, при которой человек без всякого формального отношения к литературе, как я (я – специалист в области технического стекла), и без всякой рекомендации мог войти в редакцию ведущего журнала, положить на стол свой материал и быть принятым всерьёз. Редакторов не интересовало, есть ли у меня гуманитарное образование и «право» писать на исторические и философские темы, а только одно: есть ли у меня, что сказать. Поскольку они решили, что есть, меня печатали. Юрий Григорьевич не отверг ни одной предложенной мной для рецензирования книги и, после неудачи с Косидовским, ни одной моей рецензии. Эта необыкновенная культура, при которой любой мог претендовать на внимание в журнале, и была ответственна за то центральное положение, которой занял «Новый мир» того времени. Ведь и Солженицын был совершенно неизвестен, когда Копелев принёс «Ивана Денисовича» в редакцию.

Я помню две фразы Буртина, сказанных о журнале: одна – в нашу последнюю встречу в редакции, когда мы вышли из здания и вместе пошли, кажется, по Пушкинской улице: «Может, мы когда-нибудь и возродимся… в какой-то форме». Другая, сказанная по телефону в 2000 году, когда он попросил меня написать о «нашем журнале покойном». Мне больше по душе первая фраза. «Новый мир» редколлегии Твардовского покоен не более чем покойно зерно, сложенное до весны в элеваторе, а затем вновь брошенное в землю. А откуда же вся эта теперешняя свобода слова, как не из того зерна? Сегодняшняя общественно-социальная жизнь бывшего Союза далеко ушла и от Дудинцева, и от «Нового мира» 60-х, ну, и слава Богу, что ушла; влияние и значение журнала не были бы столь важными, если бы не ушла. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Твардовского лично я не знал и видел в редакции только раз. Впервые я услышал о нём не как о поэте, а как о человеке в 1952 или 53 г. Три года (51-53) я проводил летние каникулы в сибирской деревне Большая Мурта (110 км севернее Красноярска), где мой отец жил в ссылке. Навестить ссыльную подругу (в прошлом – профессора английского языка) приехала переводчица Наталья Альбертовна Волжина («Форсайты», «По ком звонит колокол», «Овод»). Это была опасная поездка для члена Союза Писателей, и Н.А. очень старалась, чтобы о ней не знал никто из литературных знакомых. Но вот при возвращении она зашла в ресторан красноярского аэропорта и… пулей выскочила оттуда. «За столом, – писала она в письме, – сидел отец Василия Теркина со знакомым редактором. К счастью, они были вдрызг пьяны и меня не заметили».

В те страшные годы порядочность была в глубоком подполье, и Н.А. не могла знать, что Твардовский был порядочен и потому безопасен. Понятие порядочности в той форме, как ее знают в России, не существует на Западе, и английское слово «decency» имеет слегка другой оттенок. Там, где сама система порядочна, не предъявляются такие строгие требования к личной порядочности индивидуума, как в Советском Союзе, где это качество было почти единственной формой групповой защиты от враждебного правительства. У Фазиля Искандера есть такой диалог (в рассказе «Летним днем»):

– Но ведь она, порядочность, не могла победить режим?

–Конечно нет… …То, что я называю порядочностью, приобретало бы еще больший смысл как средство сохранить нравственные мускулы нации для более или менее подходящего исторического момента.

Это верно, но порядочность в условиях диктатуры, доносов, арестов и казней имеет и большое немедленное утилитарное значение: просто находиться рядом с порядочным человеком безопаснее. В тот 1952 или 53 г. Твардовский еще не написал строки:

Я знаю, если б не случиться

Разлуке, горшей из разлук,

Я мог бы тем одним гордиться,

Что это был мой первый друг.

Но годы целые за мною,

Весь этот жизни лучший срок –

Та дружба числилась виною,

Что мне любой напомнить мог…

Эта глава «Друг детства» (из «За далью – даль») полна противоречий:

                                          Винить в беде своей безгласной

                                                                               Страну?

                                          При чем же здесь страна!

Или:

                                          Мне правда Партии велела

                                          Всегда во всем быть верным ей.

Я не думаю, что автор этих строк мог быть опасен для Н.А., но она этого знать не могла... А противоречия – были. Твардовский не был против системы и не мог расстаться с идеалами: «Ну да нельзя же сказать, чтоб Октябрьская революция была сделана зря!» – кричал он Солженицыну во время обсуждения «Матренина двора».

В тот единственный раз, что я его видел, я сидел в кабинете Буртина, когда вошёл высокий грузный человек. Буртин встал, вслед за ним и я, он пожал нам обоим руки, поговорил пару минут с Юрием Григорьевичем и вышел. «Кто это был?» – спросил я. «Александр Трифонович», – был ответ. Вскоре после его ухода из журнала ему исполнилось шестьдесят, и я написал ему поздравительное письмо. У меня не было тогда привычки оставлять копии писем, и я не помню, чем заполнил две-три рукописных страницы, но помню, что сравнивал его с Некрасовым и писал, что за ним навсегда останется слава большого поэта и крупного редактора. Был ли я вполне искренен в этой оценке, особенно в отношении «большого поэта»? Может быть, и нет. Но я писал человеку, которому глубоко симпатизировал, который только что был несправедливо обижен правительством и который умирал от рака. Меньше всего меня заботила формальная правдивость, а просто хотелось найти тёплые слова. Он это так и понял и отозвался, прислав юбилейное издание Тёркина с надписью: «Э.М. Рабиновичу – с признательностью за добрые слова. От автора. А. Твардовский, 24.VIII.70.» Рукой датировал фотографию себя как молодого офицера: «1943». Эта книга и сейчас со мной; в неё же вклеены новогодние поздравления к 1969 и 1970 гг. с подписями всей редколлегии.

Был ли Твардовский большим поэтом? В двадцатом веке, несмотря на резню, в России остались многотомники Блока, Гумилёва, Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой, Пастернака… Твардовский не претендовал на место в этом блистательном ряду. Он признавал времен’ную, а не вечную ценность «Тёркина» в наиболее, на мой взгляд, поэтическо-философской последней главе поэмы – «От автора»:

                                   Теркин, Теркин, в самом деле,

                                   Час настал, войне отбой.

                                   И как будто устарели

                                   Тотчас оба мы с тобой.

                                   …………………………

                                   Скольких их на свете нету,

                                   Что прочли тебя, поэт,

                                   Словно бедной книге этой

                                   Много, много, много лет.

                                   И сказать, помыслив здраво:

                                   Что ей будущая слава!

                                   Я мечтал о сущем чуде:

                                   Чтоб от выдумки моей

                                   На войне живущим людям

                                   Было, может быть, теплей…

Я думаю, что он этого добился, и солдаты на войне читали Твардовского, а не Ахматову и Пастернака. И – лукавый камешек в огород «тех» поэтов:

  Пусть читатель вероятный

  Скажет с книжкою в руке:

  – Вот стихи, а всё понятно,

  Всё на русском языке…

Титульный разворот «Василия Теркина», изданного к 60-летию А.Т. Твардовского (подарок автору воспоминаний)

Хотя любой писатель выражает себя в своих книгах, автор прозы обычно не раскрывает душу, а вот поэт раскрывает. Твардовский раскрывает, и потому он – поэт. Это заключение к «Тёркину» отдаёт такой искренностью, что, кажется мне, прочти я его пятьдесят лет назад (особенно строки, вынесенные в эпиграф), ничего не зная об авторе, я бы сразу проникся к нему личным доверием. Человек с большим и ранимым сердцем. Стало быть, крупный человек.

Не будучи в России, я не знаю, читают ли сейчас «Тёркина», но сомневаюсь. Почему же его слава невечна? Дело, к сожалению, всё-таки в полуправде. Автор писал в начале:

                                   А всего иного пуще

                                   Не прожить наверняка –

                                   Без чего? Без правды сущей,

                                   Правды, прямо в душу бьющей,

                                   Да была б она погуще,

                                   Как бы ни была горька.

И в конце:

                                   …случалось, врал для смеху,

                                   Никогда не лгал для лжи.

Написано так искренне, что хочется верить. Солженицын писал в «Телёнке» (1974), что «не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался однако перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! – оттого и вышло чудо». Мне это так не кажется, во всяком случае, сейчас, через 65 лет после окончания войны и поэмы. Основной неправдой является то, что Теркин у Твардовского – свободной человек армии свободной страны, сражающейся за свободу. Это не солдат, за спиной которого стоит СМЕРШ, готовый расстрелять его, если при атаке он повернет назад, и от которого откажется страна, если он попадет в плен; не крестьянин, раскулаченные родственники которого томятся по лагерям и ссылкам, а другие трудятся на барщине в колхозе без краюхи хлеба.

Никто не может обвинять Твардовского в том, что он так писал. А кто из тех, кто печатался, писал тогда иначе? Многие книги, стихи того времени были мертворожденными в момент, когда они были написаны. «Теркин» – нет, он имел яркую и продолжительную жизнь. В то время и Гроссман писал «За правое дело», а не «Жизнь и судьбу» и «Все течет». Если бы не эти последние книги, кто бы сегодня читал или хотя бы помнил Гроссмана?

Александр Твардовский созрел в период безграничного Зла, взлетел высоко и бывал среди злодеев, сам зла не делая, и заливая противоречие водкой. Он не стал героем и не повернул судьбы мира или своего народа, но очень старался оставить по себе добрую память и сделал больше добра, чем удается многим людям. Я думаю, что, подобно булгаковскому Мастеру, он заслужил Покой.

 каталогизатор книг

***

А сейчас несколько слов о новостях экономики и культуры.
Не зря Воланд у Булгакова говорит, что москвичей испортил "квартирный вопрос". Конечно, не только москвичей. В любом городе бывшего СССР проблема своей квартиры или комнаты стояло очень остро. А каково было приезжим. Снять квартиру или комнату на месяц или несколько дней было большой проблемой. Например, получить квартиры посуточно в Краснодаре можно было только за безумно большие деньги. Попасть в гостиницу без блата было невозможно. Многие отели были только для иностранцев. Сейчас все иначе. На сайте krasnodar.irr.ru можно выбрать себе жилье по вкусу. И за вполне разумные деньги.