|
 |
 |
| Номер 2(3) - февраль 2010 | |
 |
|
(Исаак Осипович Шварц
ז"ל) Когда мы переходили плотину, старую разрушенную
плотину, то что-то защемило на душе. От плотины остался только мост и одна
красная стена из разбитых кирпичей. Но мне так ясно и отчётливо вспомнилась та
плотина из детства, побелённая свежей извёсткой с бурными потоками,
низвергающимися из шлюзов. Она тогда, в те давние времена управляла нашей
дачной жизнью, ничуть не меньше, чем наша дачная хозяйка Раиса Фёдоровна и её
сварливая свояченица Елизавета Фёдоровна. Она, то есть плотина, а не Елизавета
Федоровна, частенько перекрывала воду в Оредеже, а тогда нам было весело
переходить вброд реку (вода была по колено, а иногда едва доходила до
щиколоток). Но когда станция переставала давать нам, дачникам, ток, тогда
лампочка желтела, мигала и совсем затухала. И мама зажигала в кухонной каморке
с керогазом керосиновую лампу. Эта каморка, одновременно с кухней, заменяла
маме спальню. Мамочка подкручивала фитиль, чтоб лампа не коптила, и укладывала
меня рядом с собой, чтоб тень от керосиновой лампы или темень из окошка не
напугали меня. Это было пятьдесят лет назад и тоже в августе… Мама рассказывала
о войне, а я с замиранием сердца, боялась заснуть, чтоб услышать уже знакомый
рассказ до конца. Как они уезжали в эвакуацию в поезде с маленьким десятимесячным
Боренькой и с дедушкой Лазарем – папиным папой. Как на одном перегоне она пошла
за кипятком, а девчонка, что всё время крутилась рядом, предложила понянчить
Борика, а сама, на самом деле, украла у мамы чемодан. В эвакуации? Где? Где? В
Караганде? Или на Урале, или в Кургане или Копейске? Как тётя Рая переливала её
– мамину кровь маленькому Борику, чтоб спасти его от дизентерии, этой страшной
непроходящей биопсии... А потом у неё самой была желтуха. И как вылечили её
народным средством. Тремя вшами! Представляешь? Их надо было закатать в хлебные
шарики и проглотить. А на утро уже никакой желтухи и не было. И какая у Борика
была там замечательная единственная книжка: «Собачье царство». И как Борик не
давал ей спать, а всё время спрашивал: «Мама, мама! А что здесь написано?
Прочитай!» – он всё приставал, а ей снился в то время сон, а во сне – пирог и
она ответила ему: «Что ты не видишь? Это настоящий собачий пирог!» И сколько бы
раз мама не вспоминала этот случай, мы обязательно в конце её грустного
воспоминания о войне почему-то безудержно смеялись! Все мамины рассказы я знала наизусть и засыпала
под её ласковый голос. А может, это было стрекотание сверчка? И вдруг в
середине ночи нас внезапно будила внезапно вспыхнувшая лампочка. Это на
электростанции что-то починили, и ток побежал по проводам, а мы забыли в
темноте нажать на кнопку выключателя. Всё это я вспомнила, переходя старую плотину с
Галиной Хохловой. Она меня торопила, говоря, что не хорошо опаздывать. А мне
так хотелось, хоть немного ещё постоять на плотине. Ведь именно эти
воспоминания, как из шлюзов бурлящего Оредежа, вернули меня в детство. Они шли
за мной по пятам всё лето. Но надо было действительно спешить, ведь мы шли на
встречу с живым Гением, о существовании которого ещё день назад я и не
подозревала. По плотине с Белогорки мы перешли на мой родной левый берег
Оредежа, где каждый камень-валун, каждая сосна помнили меня – пятилетнюю,
маленькую, черноглазую, кудрявую девочку. Но отражение в воде разбегалось кругами и, едва
узнав меня, шептало, булькая пузырями: – Что ты, что ты? Какие пятьдесят лет? А сто лет
назад? А тысяча? А две тысячи? Тебя не было тогда, что ли? И белочка, пробежав по раздвоенному стволу сосны
вверх, перемахнув с той ветки на ветку соседней сосны, посмотрела на меня
своими глазами-пуговками, как бы подтверждая крамольную мысль: – Как это не было? Была... Быть может, не здесь, и
не такая, но была. Как я, как эта сосна, как тот гриб, что ещё вчера затащила в
дупло на зимние запасы. В какое дупло? Не скажу! Не скажу! Даже не пытайся
найти! И тут я вспомнила моего папу, с его белой
мускулистой спиной и плечами покрытыми веснушками. Он здорово подтягивался на
турнике десять раз подряд. Он даже крутил солнце и играл с нами в волейбол. И
не боялся плавать там, в омуте. Папа переплывал Оредеж, наотмашь, сильно хлопая
по воде вытянутыми руками. Этот стиль он называл «Баттерфляй». И я не понимала,
почему? Ведь это опера: «Мадам Баттерфляй» или «Чио Чио Сан». А папа говорил,
что это одно и то же. Папка! Папка! Ты меня слышишь? Где ты сейчас? Мы шли на встречу с композитором Исааком Осиповичем Шварцем.
Галина периодически экзаменовала меня: – К кому мы идём? – К композитору Шаинскому... – Ни дай бог! – кричала на меня Галя, – ну, запомни,
пожалуйста! ИСААК ШВАРЦ – большой друг Булата Окуджавы. И ещё знаменитого японского
кинорежиссёра Курасавы! Исаак Осипович ему написал музыку к фильму «Дерсу
Узала», который получил «Оскара»! Он так всем известен! Ну, как ты его не
знаешь? – За 25 лет жизни в Израиле я никого не забыла!
Уверяю тебя! – Что ты не помнишь такие фильмы, как «Звезда
пленительного счастья»? «О бедном гусаре замолвите слово»? «Белые ночи»? «Соломенная
шляпка»???? – Он написал к ним музыку? Я действительно не
знала... – Ну, да! Ты права! Раньше его имя было под
запретом. Как и всё прочее... Даже в титрах фильмов не указывали, кто
композитор. Окуджава сюда приезжал к нему. Знаешь, сколько раз? Исаак Осипович
сделал ему аранжировку к большинству его песен. – Но Булат Шалвович приезжал на концерты в
Израиль. Я ходила. И не помню, чтоб он упоминал имя Исаака Шварца! Мне известно
только имя Евгения Шварца. – Это, вроде, – его дядя, двоюродный... Когда мы дошли до его дачи, калитка оказалось
заперта, и пёс гавкал совсем не дружелюбно. Наконец на крыльцо вышла женщина...
И вновь скрылась в доме. «Это его жена – Антонина, – шепнула мне Галя, –
говорила тебе, что если мы опоздаем, то он вообще может и не выйти. У него всё
по часам расписано». Но он вышел. Маленький человек в пуловере, со свисающим,
вернее подпоясанным брюшком. Недовольно подошёл к калитке и не спешил её
открыть. Ася не привыкла к такому «гостеприимству»... А он даже на неё не
посмотрел. Обратившись к Галине, недовольно сказал: –Я же Вам назначил к семи? В это время я совершаю
вечернюю прогулку. Но мой моцион закончен. Я привык не нарушать режим. А Вы
опоздали на целый час Не помню как, но Галине удалось уговорить его
погулять ещё немножко. – Ну, хорошо ещё пол часика, пока Тонечка съездит
в магазин. И действительно из ворот вырулила машина. Антонина
махнула мужу и скрылась за деревьями. А мы ходили по его длинной дачной улице,
скорее напоминающую одну из линий в Вырице, чем Сиверскую разухабистость.
Ходили вперёд и назад. Шварц с самого начала не очень приветливо поглядывал на
меня. В основном обращался к Галине, как к старой приятельнице, как бы
игнорируя моё присутствие. Мне казалось, что всем своим обликом, он хотел
подчеркнуть, что его «не волнует» никому не известная «дамочка» из Израиля.
«Если бы я была тут одна, то распрощалась бы с ним тут же», – мелькнуло у меня
в голове. Он пытался разъяснять Галине «менторским» тоном что-то из истории
Израиля. Но и я, в свою очередь, не уступала ему и на любой его вопрос или
утверждение находила контрответ. Мы просто пикировались. Почему-то Исааку
Осиповичу было очень важно доказать мне, что он – хороший еврей. И что его
бывшая семья живёт в Иерусалиме. И если он сам не переехал в Израиль, то это не
значит, что он не знает еврейской истории. В детстве он и на идише говорил! И
совсем не случайно он написал симфоническую поэму «ЖЁЛТЫЕ ЗВЁЗДЫ», посвящённую Катастрофе еврейского народа –
Холокосте. – Ещё так никто не сочинял! Вы же были на её
премьере в Большом зале Филармонии, Галина Гертрудовна? Скажите Вашей гостье! – Да, да! Исаак Осипович! Многие даже плакали... – А как весь зал встал и как аплодировали? Вы ей
скажите! Скажите! – Это надо слушать, – примирительно заулыбалась Галина. Но когда он стал объяснять Галине смысл образов
библейских героинь: Эсфирь и Юдифь, я снова не выдержала. Ничего переживёт! Я
знала, что мэтры не любят, когда их поправляют: – Извините, Исаак Осипович, о «Эсфири» написана «Мегилат
Эстер», а «Юдифь» – это христианская легенда. И в «Книге Маккавеев» её имени
вообще нет. – Как это нет??? – возмутился Исаак Осипович и
даже топнул ножкой, – в Библии, в «Ветхом завете» всё есть! На что я ему вежливо заметила: – Простите, но «Ветхий завет» – это не «ТОРА» и не «ТАНАХ». И
знайте, что, я лично НАШ ЗАВЕТ не считаю «Ветхим»! Это
«гоям» было удобно превратить наш
ЗАВЕТ в
«ветошь», что-то растленно-архаичное. – А историю с Юдифью и Олоферном. Вы её, что?
Совсем не признаёте? – Это настоящая сказка... Знаете, что она
напоминает? – Сказки братьев Гримм? – Вот-вот! «Синюю бороду»! Страшно? Чтоб дети не
уснули? Но скорее даже – «Мифы Древней Греции». – Почему? Она, Юдифь, спасла свой народ? Или нет? – У шести братьев Маккавеев была сестра Еудит. – Юдифь! – Да. Но она вышла замуж за грека-сирийца,
полководца из враждебной армии. На этом вся её история и заканчивается. Новое
её имя – Елена. А знаете, это даже интересно, я раньше никогда не сравнивала такие
далёкие друг от друга эпохи. Но и Вашей княгине Ольге тоже после крещения дали
имя Елены! Получается, что древние греки-язычники мало чем отличались от
греков-христиан? – Ничего не понимаю, – удивилась Галина, – этот весёлый
праздник Пурим и у нас евреи стали отмечать! Но почему братья отказались от
родной сестры? – А это совсем другой праздник, Галя, и называется
он: «Ханука». Маккавеи подняли восстание и одержали победу над греками! Но в
семье Маккавеев у шести братьев была единственная сестра Еудит, или Юдифь. Она
вышла замуж за грека-сирийца. Это был большой позор для всей семьи, поэтому по
ней была прочитана поминальная молитва «Кадиш», как по усопшей. – И всё? – удивилась Галина Гертрудовна. – Нам известно только это. И это мы, евреи,
признаём. – По-вашему, Эсфири можно было выйти замуж за
персидского царя? А Юдифи нельзя? – Еудит жила в Иудеи, Исаак Осипович, на своей земле,
а Эстер – в Вавилонском изгнании. И звали то её вовсе не Эстер, а Адасса...
Разные эпохи, разные нравы! – Я тоже женат во втором браке на Антонине
Васильевне. На русской женщине! Надо сказать, что очень удачно! А мои еврейские
дети с еврейской первой женой живут в Иерусалиме… – Очень хорошо, Исаак Осипович, что в нашей
прекрасной столице! Но знайте, что в Иерусалиме не так легко жить... – А как же великие художники Возрождения? Если
евреи были в изгнании, так что? У Вас и Ренессанс не признаётся? – Почему? Вы хотите столкнуть нас с прошлым? Но не
забывайте, что я немного знакома с еврейской историей, а Галина вовсе не
знакома. И не её в том вина. Что ей могла дать еврейская мама, выросшая в
детском доме при Сталине? «Я – маленькая девочка, Играю и пою, Я Сталина не видела, Но я его люблю», – это правда, это то, что я помню с детства, –
усмехнулась Галина. – Но я Вам твержу не о Сталине... Вы же не
признаёте даже таких гениальных деятелей искусства, как, – тут композитор
возмущённо взмахнул рукой, как будто держал в ней дирижёрскую палочку, и
замолчал. – Не поняла, Исаак Осипович, объясните мне,
пожалуйста, что Вы имеете ввиду? – Я точно знаю, что в Израиле не исполняют произведения
Вагнера! – Здесь Вы правы! Хотя диски с его «Лоэнгрином»
продаются. Можете слушать дома, сколько угодно. А ещё лучше слетать в Мюнхен и
наслаждаться Вагнером в таком романтическом замке Людвига Баварского! – Ася, ты и там была? – Была, Галя. Это Нойешванштайн. Этот сказочный
замок, как символ, в заставке всех фильмов Диснея. – Тогда я представляю, о каком замке ты говоришь!
Где ты только не была? Так он был построен под музыку Вагнера? Так что тут
плохого? – Но поверь мне, он написал такие антисемитские
статьи, что просто не заслужил, чтобы его исполняли в Израильской Филармонии! – Его Гитлер любил, да? – Да... – А Гейне? – Галина вежливо повернулась к
композитору, – он тоже крестился? – Он страдал, Галина Гертрудовна, из-за того, что
вынужден был креститься... Знаете ли Вы, что его не принимали в Университет,
потому что он был евреем. А перед самой смертью Гейне писал: «Я отвержен всеми.
Не принят христианами, но отвержен евреями»... – Тут я с Вами полностью согласна, Исаак Осипович!
Это была его личная беда вероотступника. Но книги Гейне сжигал Гитлер, а евреи
его читают и сейчас. Мне известно только два имени, которые прокляты моим
народом... Простите, нашим народом... – Какие имена? – с удивлением спросила Галина. – Вагнер и Брахман. О Вагнере мы уже говорили.
Хотя там не всё так однозначно. Я читала, что его жена постаралась уже после
его смерти опубликовать его антисемитские статьи. Может он сам и не догадывался
о своём происхождении, но совершенно точно, что он из семьи выкрестов. Но
Брахман жил в царской России. Крестился. Написал и издал антисемитскую книгу
«Каале». Но что интересно: его внук – Ходасевич родился в польской семье,
поскольку Брахман отдал свою дочь на воспитание в католическую польскую семью.
Так внук Брахмана – Владислав Ходасевич, выросший в далёких от еврейства
традициях, становится одним из лучших переводчиков с иврита на русский. А наша
легендарная поэтесса Рахель переводит его стихотворение, наряду со стихами Анны
Ахматовой, Генриха Гейне, Александра Пушкина на иврит. Ходасевич, оказавшийся в
двадцатых годах во Франции, примыкает к евреям-эмигрантам. Знаете, как
интересно он сказал сам о себе? – Как? – Что «он произошёл не от Моисея, а от какой-то
Иерихонской сволочи»... – Так и сказал? – Исаак Осипович просто подпрыгнул
от удивления... «Неужели в этом престарелом композиторе ещё жив
ребёнок?» – подумала Ася, но помня, что в споре нельзя уступать инициативу,
добавила: – Вы же не крестились? – Ещё чего не хватало?! Это Вы о ком? О Евгении
Шварце? У него мать была крещённой... Я помню, мой отец рассказывал, что его
кузен очень страдал. И стеснялся своей раздвоенности... Но мои родители, – и у
композитора задрожала губа... – Нет, нет! Я не о Ваших предках. – А о ком? – О сегодняшних Ваших деятелях, Исаак Осипович? – А я тут при чём? Совсем ни при чём! Разве что
Тонечка? Так у неё – еврейская душа... – Но Вы же хотите жить в России? А она, матушка – «посконная
и сермяжная», возвращается к своему великодержавному православию. – Хотите сказать – шовинизму? – Нет?! Бизнесмены! Деятели искусства! К
сожалению, список длинный... Или я чего-то не понимаю? – Жизнь покажет... Пока все концессии существуют и
мирно сосуществуют... – И при царе существовали... С процентной нормой
поступления в Университеты, и ограничениями проживания в столицах. – Ну, сейчас этого нет! – А зачем тогда Марк Захаров и Борис Абрамович
Березовский крестились? Прямо по телевизору рассказывали о своём крещении, как
жертвуют деньги в те церкви, где их крестили. А Фрадков? Я видела своими
глазами, как он крестился, войдя в церковь. Евреи-бизнесмены, даже не
крещённые, должны «отстёгивать» на православные храмы? И ещё как отстёгивают! Я
это точно знаю! А во всех православных церквях поют высокими чистыми голосами,
что «евреи убили бога – Иисуса Христа». Так о каком искусстве Вы, Исаак
Осипович, говорите? Церковный хор – это тоже искусство? Так у нас есть свой
«Хазанут» и «Кол Нидрей»! – Рембрандт! Тициан! Я помню их картины в
Эрмитаже. У них у всех – библейские темы. Там есть и Юдифь с Олаферном. Кто её
написал? Не помню. Вы наверно тоже не помните? Галина Гертрудовна, Вы помните? – Нет, Исаак Осипович! Картину помню... А кто
написал? Ася? Вы-то должны знать эту картину! Знаете, Вы даже на неё похожи, на
Юдифь. По-моему, Вы даже в своей книге о ней что-то писали! – Да, Галя! Правильно. Не я, а мой герой о ней
вспоминает. Художник? Это итальянский художник Джорджоне! Он свою Юдифь написал
где-то в самом начале XVI века. – Да, да, – подмигнула ей Галина, – там ещё её
оголённая нога наступает на голову Олоферна. А в правой руке у неё огромный
меч. Это очеловечивание христианских мотивов. Вот чем отличался весь Ренессанс! – Понимаете, была ли эта история на самом деле, мы
не знаем! Или её сочинили христиане? Но оголять так ногу, выше колена,
еврейской женщине не позволялось. Не знаю, как Вы, Исаак Осипович, но мне
кажется, что это не еврейская история, хотя и используются библейские имена на
фоне борьбы Маккавеев за еврейскую независимость против греческой цивилизации. – Вы, мадам, говорите очень убедительно! Что же вы
и против греческой культуры? – Вы можете оставаться при своём мнении. Но не
думайте, что оно единственное. В еврейской истории было достаточно Мудрецов
Торы. И когда мы хотим докопаться до истины, то, по-моему, было бы логично
обратиться к нашим первоисточникам, а не к христианской трактовке Библии. – У меня просто никогда не было таких оппонентов!
Даже Курасава обращался ко мне со всем уважением! Галина почувствовала, что надо разрядить
обстановку: – Но что-то мне эта история напоминает, Ася!
Только не помню, что? – Знаете, Галина, надо подсказать Александру Моисеевичу
Городницкому! Мне кажется, что картина Джорджоне «Юдифь», – это отличная
иллюстрация к его песне «Про жену французского посла»! Обе женщины едва не рассмеялись. Но вдруг Галина
испуганно посмотрела на Асю. И Ася тоже заметила, как разозлился композитор. По
всему было видно, что на этом их знакомство должно было оборваться. И Ася не
стремилась исправить обстановку. К тому же у неё стали подмерзать пальцы в её
открытых сандалиях «танахи». Всё же берег Оредежа – это не берег Иордана.
Опрометчиво всё же, что она не надела носочки. Августовский вечер не грел. А
ёлки густыми ветвями закрывали закат. Но очень обиженный композитор вдруг
остановился, топнул ногой и спросил Асю: – Вы что хотите сказать, что мне безразлична
трагедия еврейского народа? Если я вместо «Танаха» с русским подстрочником
читал «Библию»? Я здесь, можно сказать, последний еврей в Сиверской. Но такой
же, как и Вы, еврей! И совсем не хуже Вас! – Исаак Осипович, что Вы? Я так и не думала. А
скажите, что случилось с евреями здесь в Сиверской во время войны? Может тут
были «Хасидей улям»? Как это по-русски? «Праведники Мира», которые прятали
евреев или их детей у себя? Ведь в Сиверской стояли немцы? – Нет! Нет! Этот вопрос я хорошо изучил! Евреи
успели перебраться в Ленинград ещё до прихода немцев в Сиверскую... – А лагерь? Тут был лагерь? Среди военнопленных
были евреи? – Я интересовался этим вопросом. И кое-что узнал.
В Сиверской располагался штаб Северного фронта германской армии «Норд». А в
радиусе семидесяти километров от штаба никаких лагерей не устраивали. – Финнов здесь было много... Так их угнали на
работу в Финляндию? – Это да. Я слышал об этом. Но не евреев. Я был
ещё молодой... Мне было всего шестнадцать, когда забрали моего отца. – Когда? На фронт? – Нет! Какой фронт? В 37-м... Отправили на
Колыму... Я искал его могилу, но не нашёл... Даже ездил в Магадан! – А Евгений Шварц? – Это мой двоюродный дядя... Двоюродный брат моего
отца. Нет! Евгений Шварц был крещённым. И у него мать была из русских дворянок.
А наша семья: и мама, и папа были настоящими евреями. Мы из Киева. Белая
церковь! Слыхала про такое местечко? Папу убили при Абакумове, на Колыме, в
Магаданских лагерях. Только за то, что он – еврей. Вы – молодая... Что Вы
можете знать о тех временах?! Про тот страшный 37-й год? Он у нас раньше
настал… Папу взяли 9 декабря 1936 года. Отец только перенёс тяжёлый инфаркт. И
тут же был арестован органами НКВД. Моя мама стояла с передачей всю ночь на
Литейном проспекте, у «Большого Дома». Сухари, тёплые носки, нижнее бельё.
Думаете не взяли? Взяли... Без всякой гарантии, что передадут. А потом? Папу
осудили в марте 1937 года по 58-й статье за «антисоветские разговоры» и
приговорили к пяти годам лишения свободы. Из заключения он не вернулся. Погиб в
лагере… «Десять лет без правы переписки»... Это хорошо в кино сделать, да когда
Вячеслав Тихонов играет... Видали? «Штирлиц» в новой роли... Нет, я им такую
музыку бы написал... Не попросили, – он замолчал, обиженный и на Асю, и на
Галину, и на целый мир. Было больно смотреть на старого композитора, с
утраченной юностью. Исаак Осипович, простите... Но я жила в Магадане. Я знаю,
что такое лагеря, не по фильмам и не по книжкам. Когда Солженицын издал своего
«...Ивана Денисовича», я в десятом классе училась. – Не может быть! – Я в шестьдесят пятом году окончила Первую
Магаданскую школу. И знаете что? Я очень гордилась, что нашу школу окончил
Василий Аксёнов! Мы читали его «Апельсины из Марокко», а сами ели в Магадане
апельсины из Китая. Тогда обстановка на границе была очень напряжённая.
Голодные китайцы пытались переплыть Амур на своих лодочках. Это через Амур, а
мы их из брандспойтов… С нами тогда в Магадане усиленно проводили занятия по
«Гражданской обороне»… «Апельсины из Марокко»? А на самом деле, на каждом
апельсине была такая этикетка со словом «Яффе». – Израильские апельсины поставлялись через
Марокко? – Да, Исаак Осипович, я тоже их хорошо помню, ещё
по ленинградскому детству! Они были необыкновенно вкусными и красными, а не
оранжевыми. Мы их называли «Корольками». А мой папа так бережно снимал эти этикетки
и объяснял мне, что Яффо – это Израильский порт в Тель-Авиве… – А мой папа их так и не попробовал. Значит,
получается, что Вы сами учились в самом Магадане? Это меняет дело… – Знаете, у меня были подруги, которые родились в «зоне»,
или на «поселениях» в Сусумане и в посёлке Ягодном. – Я там был... Но ничего не нашёл... Никакой могилы... – А мой брат и сейчас там... – Что он там делает? Сидит? – Нет, он возглавляет в Магадане «Еврейскую
общину». У него есть «сайт». Мы можем поискать там данные о Вашем отце. – Да, да! Пришлите мне, пожалуйста, если найдёте
что-нибудь... Но я не верю... – Иосиф Шварц? 1937-й – это дата смерти? – Шварц Иосиф Евсеевич... Хоть что-нибудь о моём
папочке? Вы меня очень обяжете... Теперь не забудете моей фамилии? Не спутаете
с Шаинским? – Нет! Что Вы! Знаете, теперь я понимаю, почему
мне не хотелось её запомнить? Эта фамилия моего бывшего мужа. – Как? Вы – Ася Шварц? – Нет, я оставила себе свою фамилию. Но мой бывший
муж – Борис Шварц. – А как по отчеству? – Борис Элиясович Шварц. – Это, как Ильич? –Может быть… Элиаѓу ѓа-Нави – Пророк Илья. – А мой папа – Иосиф Евсеевич…Я родился в Киеве в
1923 году. Через год мне будет уже восемьдесят! Пожалуйста, не забудьте меня
поздравить! Мой день рождения – 13 мая. Не забудете? – Нет, Исаак Осипович! Что Вы! Ведь 13 мая родился
мой первый сын! – Не может быть! Что это за совпадения? – Может! – Когда? – 13 мая 1970 года, в «Снегиревке»... – Сколько ему? – Уже 32... – Так не забудете меня поздравить? С
восьмидесятилетием! Как ни как... – Я позвоню вам непременно, – сказала Ася, а сама
вспомнила своего папу: «Почему всем старикам так важно не только внимание, но и
почтение?» Все почему-то надолго замолчали... Но Ася
почувствовала, что именно от неё ждут чего-то: – Наверно, нам надо прощаться? – Да, Исаак Осипович, мы ещё хотим в баньку
сходить, – улыбнулась Галина. – Да, Галя, – улыбнулась Ася, – пора в баньку, а
то у меня уже ноги замёрзли! – Замёрзли? – удивился Шварц, – это Вам не
Израиль, но и не Колыма, чтобы мёрзнуть. – Я не надела носочки. А к вечеру у Вас прохладно.
Не то, что ноги, но пальцы озябли. И вообще то, Вы, Исаак Осипович, – не очень
гостеприимный хозяин! Приезжайте к нам! Мы гостей иначе принимаем! А Вы нас
даже к самовару не пригласили... Или у Вас не принято принимать гостей из
Израиля? – Ася спросила без всяких подкавык, но можно было легко понять и её
«подтекст»: «если Вы сегодня и признанный композитор, то это не значит, что за
Вами не следят? Кура-Сава, пусть в Японии остаётся Курой-Савой, а израильская
«гостья» может идти по «другому Ведомству»... – У нас сейчас не большой ремонт. Но на веранде мы
бы могли попить чай с вареньем! Пойдёмте! Пойдёмте! – открывая калитку и
пропуская их вперёд, по-стариковски засуетился Шварц и тут же поспешно спросил,
– Вы мне ещё почитаете свои стихи? – А Вы, Исаак Осипович, их захотите положить на
музыку? Я вчера слышала Ваш романс! Очаровательный романс! – Кто пела? Библиотекарь – Полина? У неё хороший
голос! Это я ей написал романс! – при этом глаза композитора заблестели. «Явно, к Полине он испытывал нежное чувство», –
мелькнуло в голове у Аси, но вслух она лишь добавила: – Да, Полина хорошо исполняет! – Великолепно, – добавил маэстро, – и женщина она
очень преданная своему делу. В такие тяжёлые времена, как теперь, быть
библиотекарем – это подвиг! – Исаак Осипович, – Галина посмотрела на него и
одновременно подмигнула Асе, – у нас же вчера в библиотеке была презентация
книг Аси Самойловны. Мы Вас с Вашей Антониной Васильевной приглашали, а Вы не
пришли, – почти упрекнула его Галина, уже поднимаясь по ступенькам веранды. – Не мог, не мог... О чём теперь жалею... А что,
Галина Гертрудовна, Вы-то уже слышали вчера стихи Аси Самойловны? Они
достаточно музыкальны? – Да, Исаак Осипович! Очень сердечные, искренние и
какие-то правдивые. И есть даже такие талантливые, что, мне кажется, их можно
сразу петь. Ну, они написаны, как песни или романсы. А что удивительно: ведь
Ася уже давно – южанка. Живёт без снега и без нашей золотой осени, а в её
стихах чувствуется северная душа, как в музыке Грига. – Под музыку Грига? Это хорошо! – вдруг как-то
ласково воскликнул композитор. И Асе сразу захотелось сказать ему что-то
приятное: – Исаак Осипович, когда я ещё жила в Ленинграде,
то с таким удовольствием смотрела фильм «Звезда пленительного счастья», но
совсем не знала, что та пленительная музыка к фильму написана Вами! – Что не было моей фамилии в титрах? Видите,
голубушка, мы с Вами пережили и времена Брежнева и его самого... – Да, там ещё вальс, – добавила Галина, – такой
чудный вальс, его невозможно забыть! – Вальс, который кружит в пургу до самых
Нерчинских рудников! Ваш вальс пленил и запомнился мне больше всех знаменитых
«звёзд» из фильма! – Правда! И Вам понравилось? А Куросава прослушал
мою музыку к фильму «Станционный смотритель» и взял меня! – Знаете, Исаак Осипович, мой младший сын сочиняет
музыку, и его приняли в Академию Искусств, на факультет музыки для кино. Но я
не знаю, будет ли он учиться там... – Почему? – Он так мечтал быть кинорежиссёром... – Пусть приезжает ко мне! Я с ним сам позанимаюсь!
Он у Вас по-русски понимает? – Да, конечно! – А то я слышал, что иные родители не хотят, чтоб
дети знали русский, а только говорят с ними на иврите. – Нет, я со своими сыновьями говорю по-русски. А с
внучками сложнее: моя невестка не знает русского. – Скажите сыну, что писать музыку для кино – это
большое счастье... Особенно, когда фильм получает «Оскара». Знаете, как ко мне Куросава
относится? Но, к сожалению, жалеют деньги на музыку для кино, на запись
симфонического оркестра. Многое делают на синтезаторах. А если у фильма
литературная основа? Да ещё если это девятнадцатый век, то «электронная» музыка
звучит чудовищно. – А над чем Вы сейчас работаете? – вставила свой
вопрос, как истинная журналистка, Галина. – Сейчас я больше работаю не для кино, а создаю
симфоническую музыку. Недавно в Германии Владимир Спиваков записал со своим
оркестром мощную симфоническую пьесу. Она имеет большой успех! – А у нас вчера в библиотеке, – Галина снова
ласково улыбнулась композитору, – была юная исполнительница из Самары. Так она
подготовила небольшую программу. Но после Асиных стихов так и сказала: «После Вашей
такой пронзительной лирики я решила изменить репертуар. Вам, Ася Самойловна,
так подходят мелодии Грига!» – Так что же она исполнила, Галина? – Мелодии из оперы «Пер Гюнт»: «Утро», «Песню
Сольвейг» и что-то ещё. –Ещё «Венгерскую рапсодию» Ференца Листа, –
добавила Ася, – просто не представляю, как она, эта милая девочка,
почувствовала, что это мои любимые произведения? – Может, что-нибудь прочтёте или напоёте? –
внезапно проявил к ней интерес композитор. – Галя, – повернулась к ней Ася, – может, ты начнёшь? – Я всегда могу! Пожалуйста! – Галина откашлялась, чуть поперхнувшись, Ася хотела постучать её по спине, а Исаак Осипович протянул ей стакан с водой. Но Галина помотала головой, как бы говоря: «Не надо!» и начала читать, предварительно объявив название:
Незабудки «Незабудки,
незабудки,
Голубые
огоньки...
Не
забудутся минутки
Нашей
встречи у реки.
Не
забудутся рассветы,
Где
встречалась нежность губ,
И
гаданье в ожидании
На
ромашках: «люб не люб».
Если
это мы забудем,
Что
останется тогда?
В
суете унылых буден
Быстро
старят нас года.
Незабудки,
незабудки,
Голубые
огоньки!
Эти
сладкие минутки
Над
обрывом у реки...» Галина пропела в ритме весёлого вальса. И Ася
признательно улыбнулась ей: – Тогда и я спою вальс на заданную тему:
«Сон» или «Вальс
незабудок». Что-то вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
И
букет незабудок
В
банке той у крыльца.
Что-то
вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
Со
стихами иль строчкой
Я
спускалась с крыльца.
Что-то
вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
Ты не
верил в разлуку
Без
письма и гонца.
Что-то
вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
Незабудки
поникли
В
банке той у крыльца.
Что-то
вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
Колокольчик
разбудит?
Или
цокот гонца?
Что-то
вместо улыбки,
Что-то
вместо лица,
Снились
мне незабудки
В
банке той у крыльца». – А твой вальс, Ася, грустный, как не сбывшийся сон, – заметила Галина. – Но всё же – это вальс! И под него можно танцевать! – подмигнул ей Исаак
Осипович и, посмотрев на тихо подошедшую жену, спросил: – Как тебе, Тонечка? Ты слыхала? – Очень мелодично, – застенчиво улыбнулась она.
– Давайте тогда Ваш сборник! Я посмотрю, что там можно сделать... Может, мы
сделаем из неё известную поэтессу-песенницу, Тонечка? – а та в знак согласия
снова улыбнулась, но глаза её засветились, тем внутренним светом добра и
признательности, что Ася поняла наконец, что именно нашёл в ней известный
композитор... – Ну, давайте, давайте! Где он у Вас? Вы мне его принесли?
– Нет... Не взяла, Исаак Осипович... Но я Вам завтра утром, по дороге на
станцию занесу, хорошо? Они все вошли на террасу. Исаак Осипович извинился
и пошёл пошептаться со своей Тонечкой. А Галина Гертрудовна воспользовалась его
отсутствием и шепнула Асе: – Не задевай его... Он же, не видишь? Он – талант,
каких мало... Но любит, когда его слушают. – Нет, Галочка, нужно слушать его музыку. А что
касается его рассуждений, то они остались в прошлом веке. –
Да ты что! Знаешь, сколько раз к нему сюда
приезжал Булат Окуджава?! Он же ему ко всем песням писал аранжировку! – У него семья в Иерусалиме? Это его волнует? Его
даже не интересует, как мы живём во время войн и даже в мирное время уживаемся
с палестинской «интифадой»! – Это что такое? – Нас взрывают по несколько раз в день…
Палестинцам совсем не нужен наш мир. А их лживый мир нам тоже не подходит. Они
не желают признать права государства Израиль на существование! Ни в одной
стране Мира не было столько воин за такой короткий срок! С 1948 года, с момента
нашей Независимости – девять тяжёлых кровопролитных войн! Наконец в мирное
время, в промежутках между войнами, они нам объявили новую «пакость» – смерть с
именем Аллаха на губах – «интифаду». – Это как, Ася? – Террористы и террористки, нашпигованные
взрывными устройствами, проникают в наши города, автобусные станции,
супермаркеты, кафе, сами подрываются и убивают десятки, а иногда и сотни наших
граждан, а мы продолжаем жить. Да ещё песни поём и книжки пишем... Хотя, может
быть, во время войны стихи лучше пишутся, а песни поются лучше? – Когда болит душа, а сердце плачет?
Проникновеннее что ли? – Если хочешь знать, нам легче понять «Девятую
симфонию» Шостаковича в Израиле, чем ему, может, пережившему Блокаду в
Ленинграде... – По-моему, его выслали вместе с его мамой в так
называемые «спецпереселенцы» в Киргизию, во Фрунзе, сразу после ареста его
отца… – Что ты говоришь? И мой муж родился в Киргизии…
Значит, Исаак Осипович – не блокадник? – Но там во Фрунзе он познакомился с сестрой
Шостаковича – пианисткой Марией Дмитриевной. А потом сам Дмитрий Дмитриевич
Шостакович с участием отнёсся к Исааку Осиповичу, давал ему советы. Но ты ещё
не слышала его последней симфонии «Жёлтые звёзды»! Ты даже не представляешь,
что это такое... –
Может... Может быть, и так. Но он не станет
специально для меня исполнять? Тут вернулся Шварц, за ним вошла Антонина
Васильевна с чайником для заварки. Потом с некоторым перерывом она поставила
печенье... «Это напоминает подготовку к китайскому чаепитию Фут зэ яма?» –
мелькнуло в голове у Аси. Наконец на столике появились аккуратно нарезанные
ломтики булки, масло и ветчина, а в вазочке – варенье. И тут Ася призналась,
что ей давно надо было перекусить, поскольку у неё – диабет. Исаак Осипович
засуетился, приговаривая: –
Вот, вот, поэтому Вы на меня злились? – и
собственными руками стал намазывать ей на булку масло, а поверх водрузил ломтик
ветчины. Ася попросила, чтоб он не беспокоился, а на
протянутый бутерброд с ветчиной, помотала головой и отказалась, смущённо
добавив: – Нет, Исаак Осипович, Вы, наверно, забыли, что
такое «кошер»? Просто мы не едим ветчину на бутерброде с маслом. – А... Вам нельзя свиную ветчину? Я знаю, у Вас в
Израиле ветчина из индейки! Но она не жирная, посмотрите, – и тут же
повернувшись к жене, попросил, – Тонечка, у нас есть «докторская»? – Не беспокойтесь, Антонина Васильевна! – попросила
Ася, – просто евреям запрещено сочетать мясо с маслом. – Почему? – удивилась Тонечка. –Одна из самых главных еврейских заповедей: «Не вари
ягнёнка в молоке матери его!» – Это как? – не поняла Тонечка. – Сочетание в еде мяса с любым молочным продуктом
– это всё равно, что убить беременную женщину... – А! Теперь поняла! Так почему ты, Исаак,
говоришь, что ты – еврей, а сам не соблюдаешь? Может, меня стесняешься? Так
скажи, я быстро научусь! – Ну, ты у меня – молодец, Тонечка! Вон и машину
быстро выучилась водить! Я помню детство... И у нас не ели свинину. И всё
молочное не сочетали с мясным. Ни в коем разе! Пять часов после мяса можно
молочное? Вот видите? Я помню! Но сегодня не все евреи это соблюдают!
Ленинградские евреи забыли все эти правила... – Мой дом – кошерный, я стараюсь соблюдать
еврейские традиции. – Тонечка, ты слышишь? Принеси, пожалуйста, нашей
израильской гостье сыру! –Не волнуйтесь, Исаак Осипович! Просто хлеб с
маслом и горячий чай. Этого вполне достаточно. – А сахар? Вам тоже нельзя с сахаром? У нас есть ксилит
и даже из Израиля – сукразит! Тонечка! – Пожалуйста, не волнуйтесь! И Антонину Васильевну
зря не гоняйте! Я уже согрелась. И чай очень хороший! – «Индийский»! Да, Тонечка? «У самовара – я и моя
Тоня»! А Вы и по-еврейски сочиняете? – На «идише»? Я понимаю, почти всё, но не говорю. – Нет, на «хэбрэйше», не древнееврейском? – На иврите? Да. У меня есть несколько стихов,
даже баллада. Но в основном – это переводы. Я перевожу с иврита на русский. А
те русские песни, которые любила с детства перевожу на иврит. Есть и романсы, и
сонеты. – Но хоть что-нибудь сможете исполнить сейчас
по-еврейски? На «хэбрэйше», как Вы сказали? На... – На иврите? – Ася, мы Вас все попросим... И Тонечка! Что-нибудь
на иврите? – Сейчас? Хорошо. Знаете, у Гарсиа Лорки есть
песня «Гитара». Её перевела на русский Марина Цветаева. А я её перевела на
иврит. Как вы хотите? Сразу прочитать на иврите? – Нет, Ася, пожалуйста, – попросила Галина, – но сначала
по-русски, чтобы мы поняли о чём песня! Ася стала читать наизусть, чуть прикрыв веки,
вспомнив, как младший сын Гиора перебирал струны в ритм её речитатива: Гитара
Начинается
плач
гитары
Разбивается
чаша утра.
Начинается
Плач
гитары.
О, не
жди от неё молчанья!
Неустанно
Гитара
плачет,
Как
вода по каналам – плачет,
Как
ветра над снегами – плачет,
не
моли её
о
молчанье!
Так
плачет закат о рассвете,
Так
песок раскалённый плачет
О
прохладной красе камелий,
Так
прощается с жизнью птица
Под
угрозой змеиного жала.
О,
гитара,
Бедная
жертва
Пяти
проворных кинжалов! – И это Вы перевели на иврит? – удивился Шварц, – так Вы в совершенстве
овладели ивритом?! – Не надо удивляться, Исаак Осипович, я много лет в стране. Но о
совершенстве? Что Вы?! Какое там совершенство... И всё-таки Вы послушайте, что
у меня получилось: Гитара
Бэ
рэшит
Бэхи
шель гитара.
Нишбэра
гвия шель бокер.
Бэ
рэшит
Бэхи
шель гитара.
Вэ аль
тыхаки мимэна
Штика!
Бли
хафсака Гитара боха:
Кмо
зримат ха-маим бэ таалёт – боха,
Кмо
рухот меаль шлагим – боха,
Эйн
тфиля бишвиля
Аль
ха-штика!
Ках
боха шкиа аль зриха,
Ках
бохе хэц бли клиа,
Ках
холь лохэт бохе
Аль
ёфи шель пэрах карир-раанан,
Шэ аль
Гиват-Хашарон
Ирис
шахор-аргеман.
Ках
ципор нифредет ми ха-хаим
Аль
окэц рааль шель нахаш.
О,
гитара,
Курбан
мискен,
Хамиша
лахавим заризим. – Это подстрочник? Как Вам это удалось? Или Вы так хорошо владеете хэбрэйшем? – Нет, на иврит я перевожу сама. Это не тяжело. Это почти подстрочник. Хотя
внесла и своё ощущение «фламенко» с ивритской рифмой. Но я заменила название
цветка «камелия» на более близкий нам цветок «чёрный ирис». – Почему? – удивилась Галина. – У нас есть заповедник, очень близко от моего дома. Там, и только там в
марте расцветают необыкновенные ирисы. Почти черные, тёмно-тёмно лиловые. Со
всей страны съезжаются, чтоб на них полюбоваться. – Исаак Осипович! Ася рассказывала мне, что в Израиле вообще не рвут
полевые цветы! – Совсем? – Исаак Осипович пристально посмотрел на Асю, а ей показалось,
что как-то оценивающе. – А Вам не кажется, Исаак Осипович, что мне удалось сохранить ритм
фламенко? – Ася посмотрела на композитора, вдруг испугавшись критики не простого
профессионала, а Мэтра. Но Исаак Осипович благосклонно посмотрел на неё и
попросил ещё раз прочитать на иврите. И как только Ася начала, стал отхлопывать
в ладоши ритм фламенко. Галина подхватила его ритм. Так они спонтанно закончили
трио. И довольные захлопали сами себе в ладони. – Это Марина Цветаева перевела Гарсиа Лорку? –
удивилась Галина. – А я осмелилась перевести Марину. И подарить
Гиоре – младшему сыну на день рождения... – И он это пел? Твой сын – Гиора? – Нет, я читала нараспев, а он подыгрывал на
гитаре и отбивал ритм на тыльной стороне, как на кастаньетах. У него прекрасно
получаются экспромты... – У тебя тоже. Но прочитай что-нибудь про любовь!
– маэстро подпёр рукой щёку. Ожидая её согласия. – Про любовь? Хорошо... Но это про мою любовь к Израилю: «Многострадальная. Многосчастливая. Богом любимая, боголюбивая, Солнцем спалённая, неопалимая, В сон окунулись дальние дали. В девичьих снах о тебе мечтали. Ты, как купель, меж пятью морями. Как защитить тебя в споре с врагами? Как уберечь тебя от не-лю-би-мых? Лодочка с парусом
Е-РУ-СА-ЛИ-МА». Все захлопали... Но Ася знала, что хлопают не ей,
поэту, а её маленькой стране: этой маленькой точке на карте, которую она, Ася, сравнила
с парусной лодочкой. – А что, Тонечка, давай дадим послушать нашей израильской
гостье мою новую симфонию «Жёлтые звёзды»? Я думаю, что она это заслужила! Хоть
и опоздала к назначенному времени... – Да, махнула ему головой Антонина Васильевна, –
техника в полном порядке. Но будет ли у них терпения на три часа? И Галина Гертрудовна
уже слушала в Большом зале Филармонии! – Извините, но я хотела ещё сводить Асю в мою
баню... Банька уже топится вовсю. – А почему Вы меня ни разу не пригласили в Вашу
баню? – А Вам, Исаак Осипович, можно париться? Только
закажите! У нас по субботам – банный день. Антонину Васильевну можем взять хоть
сегодня в наш «девичник»! – Нет, нет! Ей нельзя! У неё мигрень и давление.
Лучше меня возьмите! – Ну, что ты, Исаак, как маленький пристаёшь,-
мягко «спустила его на землю» Антонина. – А что такого? – Они же говорят тебе, что у них – «девичник». – А мне для вдохновения около красивых женщин и
посидеть нельзя? – А чем ты сейчас занимаешься, мой дорогой? – Ну, Ася Самойловна, решай сама! Мы же
настроились на баню? – подмигнула ей Галина. – Галочка, а нельзя в баню после симфонии? Мне бы
очень хотелось... Когда ещё придётся? – Так мне что? Ночью в баньку пойдём? – А можно? – Конечно! В баньке у меня «цивильно», есть
электричество. И самовар с пряниками и сушками. Вот только возвращаться будет
уже темно. Не побоишься? – Так мы же вдвоём? – Я могу с Вами! – снова засмеялся Шварц. Чувствовалось, что настроение композитора намного
улучшилось то ли от чаепития, то ли от приятного дамского общества. – Нет, спасибо! Мы уж «по-бабьи» одни управимся, –
вежливо улыбнулась Галина. Они прошли в маленькую гостиную. Ася поразилась,
потому что здесь не было места не только для большого концертного рояля, но и
для маленького «кабинетного» инструмента в виде органа или фоно. Потом она
нашла пианино в проходной комнате. Хозяин, заметя её удивление, объяснил: – Я же говорил, что у нас ремонт. Всё передвинули.
Кладём новую керамику в ванной. Ася наблюдала, как возится у «комбайна» Антонина
Васильевна. Вся эта электронная техника напомнила ей комнату её сына: «Совсем,
как у Гиоры»... Пока Антонина Васильевна возилась, вставляя диск,
Ася точно поняла, что именно эта комната – гостиная с музыкальной аппаратурой –
больше всего в её ведении, больше, чем всё остальное хозяйство дома с огородом
и дорогой машиной. Она почувствовала, как эта молчаливая, высокая, худощавая
женщина, с иконописным ликом праведницы, правит этим большим композитором.
Скорее всего, это его и руки, и глаза, а, может, и уши? Галина расположилась на диване, Ася – в кресле, а
Исаак Осипович на своём маленьком диванчике. Наконец зазвучала прелюдия... И
Тонечка, постояв ещё пару минут, тихо ушла. Ася то проваливалась в чёрную бездну страха и
ужаса, то летела с порывом звуков, подхваченная дивной еврейской мелодией, к
небесам. Гармония, совершенная гармония звуков вела её за собой. Вот за этими
скрипочками она шла за Марком Шагалом по низеньким крышам Витебска. Или это
окрестности Киева, описанные Шолом-Алейхемом, в его далёкой, но родной с
детства Касриловке, по которой бегал Рыжий Мотл или сам Ицик Шварц? И вдруг
радостная свадебная мелодия. Как Шварц подслушал тех музыкантов со скрипкой,
гитарой и флейтой, что играли на свадьбе её Вольки и Сигаль? Ася явно
почувствовала, как они всей семьёй стоят под Хупой новобрачных. Рядом с ней и
её папа с тётей Песей, и Циона с Юлианом, а Гиора, такой хорошенький, держит
одну из четырёх жердей, на которых натянут свадебный балдахин или это тфилин с
кистями? Интересно, как будет смотреться под Хупой её племянница Анюта с
Ошером? Они ведь совсем не любят фотографироваться? Но музыка её уносила на
чью-то другую свадьбу. Она не только слышала, но и ощущала то, чуть пахнущее
нафталином, веселье, запечатлённое на твёрдых чёрно-белых фотографиях её
бабушек. Как свадебная толпа с раввином и молодыми под Хупой, и флейтист со
скрипачом с их хасидской неувядаемой мелодией, и заплаканные глаза мамы
невесты. Будто это моя мама плачет? – мелькнуло у Аси в голове, и тут же у неё
ёкнуло сердце, – мамы уже десять лет нет с ними. А мама на её свадьбе
действительно плакала. Почему же музыка звала её не вперёд, а назад? Или ей
показалось? Нет! Она различила фанфарные призывы Гайдна. Они их слушают каждый
год, когда зажигают Ханукальные свечи. И гимны Гайдна не казались странными в
этом маленьком финском доме над Оредежем, над этой порожистой северной рекой чухонцев
и староверов. Она вдруг явно почувствовала баталии из её детства, когда они
именно на этом крутом берегу Оредежа, играли в «Казаки-разбойники». И это они,
такие маленькие, убегали от больших ребят врассыпную. Ей даже показалось, как
внезапно в овраге, под лопухами, она наткнулась на ржавую колючую проволоку
времён войны. Под эту музыку она ясно вспомнила, как пряталась за валунами или
за огромными стволами сосен, корни которых вылезали из земли, образовывая
маленькие пещеры, в которые тоже можно было залезть. В такие белые ночи не
хотелось расходиться по дачам. Разве что из-за разбитой колонки. Но как Шварц
привёл сюда на Оредеж старшего сына Иуду из еврейской семьи Маккавеев? Вот-вот
он поднимет своих братьев! Да, он полон мщения за свой порабощённый народ, за
разрушенный Храм и за поруганную честь своей сестры... Ася знала, что библейская Юдифь здесь ни при чём.
А борьба её братьев за независимость и освобождение Иерусалима была воспета в
Ханукальных гимнах Гайдна. И её спор с Исааком Осиповичем, под его музыку,
показался теперь совсем лишним... Сумерки прокрались через окошки. Но первые полтора
часа пролетели так незаметно, что когда Тонечка вошла и поставила следующий
диск, Ася прикрыла глаза, чтоб остальные не заметили её волнения. Во второй части были те самые «Жёлтые звёзды» –
Холокоста – память о Катастрофе – Яд Вашем – «Имя твоё не забыто». Ася
понимала, что для самого композитора, – это был «Бабий Яр» – его родной Киев...
И первая собственная трагедия –1937 год... Но она вспомнила Минское гетто, где
затерялась могила её бабушки Эстер, где были замучены Минины сёстры и
сёстры-балерины горячо влюблённого в неё, дяди Абрама Канторовича. Вот и
Минское шоссе, по которому пешком уходят от расправы «беженцы»: её дедушка
Лейзер, которого она увидит только на маленькой карточке, дядя Саша-Зысель с
тётей Раей Шульман, и в голову раненная при бомбёжке Минска, чудом выжившая её
сестра – тётя Слава. И отец тёти Раи – дедушка Ехиль, не успевший бежать из
города. И разбомбленные машины с детским садиком, с маленьким Муликом – сыном
дяди Саши. Минск был занят немцами в первую неделю войны. Папа так часто о них
вспоминал... Перед глазами Аси промелькнули со всей ясностью и восстание в
Варшавском гетто, и восстание в Вильнюсском гетто с булыжной мостовой, по которой
гнали евреев с жёлтыми перевёрнутыми треугольниками прямо в Синагогу, чтобы там
запереть и сжечь заживо. Или это был польский костёл? Она вспомнила, как первый
раз приехала в Германию, в Мюнхен. Как в подземке – Унтергрюнбанн, а
сокращённо: “U-bann” вдруг объявили: “Achtung! Achtung! Dachau!” – «Внимание!
Внимание! Дахау!» И это был первый концентрационный лагерь, который она
посетила. И она тут же вспомнила высокого юношу в кипе... Как они обнялись с
ним в Дахау, как будто больше не осталось на всём белом свете ни одного еврея,
только их двое: юноша – из Майями и уже не молодая еврейка – из Нетании... И
весь призрачный мир лёг им на плечи в этом самом Дахау. «А его бабушка живёт в
Кфар-Виткине, в деревне над морем, так близко от меня», – вспомнила Ася обещание
юноши навестить её. “Achtung! Achtung!” – «Ахтунг! Ахтунг!» – призывала труба в
своём одиночестве... Ася едва не поперхнулась. Этот звук комом застрял в горле,
что даже пришлось сглотнуть, как тогда на экскурсии по Польше. Ася проехала с группой учителей по всей Польше: Майданек,
Биркинау, Освенцим. У одного из их группы была губная гармоника... Они
шли по железнодорожным путям, острые камушки врезались в подошвы... А звуки из
губной гармошки, казалось, ударяли по гравию и шпалам. Но в ту минуту она
вспомнила двоюродную бабушку Веру, сестру дедушки Лёвы, с её мужем Хаимом
Ципенюком, таким упрямцем, решившим не эвакуироваться. И она представила, как
их расстреливают в Луганской яме в октябре сорок второго. И свою бабушку Олю с
дедушкой Лёвой, как их привезла тётя Люся на саночках на Охтинское кладбище в
марте того же сорок второго... Были сумерки. Наверно, её слёз никто и не видел.
Но если и видел, ей не было стыдно. Как будто её застигла сирена в День
Катастрофы или в День Памяти погибших солдат на всех израильских войнах. В эту
минуту она просто забыла, что она не в Израиле. Да, это у нас в Израиле не
стыдно плакать. У нас умеют сочувствовать чужому горю, поддерживать, и при этом
не лезть в душу с излишними расспросами. И лишь на последних звуках симфонической поэмы,
женщины переглянулись. При этом Галина подмигнула Асе: «Ну, что? Я же тебе
говорила!» Ася же, ничего не говоря, встала... Вернее
вспорхнула с кресла и обняла композитора. Но из-за его маленького роста её
поцелуй коснулся его крутого, уже с пролысиной, лба. При этом она смогла
прошептать ему на ухо: «Исаак Осипович, я счастлива, что слышала Вашу музыку
при живом Гении»... А он, добрый гений, о котором долгие годы умалчивали,
победоносно улыбнулся своей Тонечке. А потом уже спросил Асю: – Позвоните мне 13 мая? Не забудете? Меня же будут
чествовать! Юбилей, как ни как не шуточный – восьмидесятилетие!!! – Конечно, не забуду и позвоню, Исаак Осипович! В
этот день родился мой мальчик…
Встреча двух подруг: Галины
Хохловой и Ольги Левин (автор сидит) через восемь лет. Но на этот раз к
И.О. Шварцу мы с Галей опоздали… До бани они добрались далеко за полночь. Банька
уже была хорошо растоплена. Аромат берёзовых веников смешивался с приятным
запахом деревянного сруба и свежезаваренного чая. Кто бы мог представить двух
голых распаренных «баб», попеременно поддающих пар и обливающихся ледяной
водой? При этом, сидя на верхней полке парилки, упоённо читающих друг другу
свои стихи... – Галина? – А-а? – Никто ещё не додумался снять такой фильм? – Ты что? Нас бы ещё «умники» в лесбиянки
записали... – Нет, ты мне скажи! Почему всё время воспевается
мужская дружба? И мужские парилки? Будто бы женщины не могут быть верными
друзьями? – Могут! Вот, как мы с тобой... Вот так и начни: «
Она баньку затопила. Подругу позвала, чтоб вместе попариться. А тут у неё
месячные пришли». Как ты такое напишешь о подруге? – Ни за что не напишешь? А мужику хоть бы хны...
Что ему бабские страдания описывать? Он её в своих творческих фантазиях и
разденет, и веничком попарит, и ножки ей раздвинет... – А почему женщине нельзя пофантазировать? – Потому что у баб только одно на уме: как бы
влюбиться? – А потом страдать, что не в того, в кого стоило? – «И не с того коня упала, и не тот коврик
подстелила»... Вот послушай, что я тебе расскажу про себя! Или правильнее
«рассказать о себе»? – Нет! Прежде обещай, что приедешь ко мне? – Обещаю... Но может, ты, Ася, купишь у нас тут
поблизости домик? И будешь приезжать каждое лето к нам! У вас же летом
невозможно от жары? – Предложение очень заманчивое... Надо обдумать... – Смотри, Ася! У нас здесь несколько граммулек
водочки осталось... Допьём? – Давай! Спасибо тебе, Галочка, за этот вечер! – Да ты что! Уже ночь! Ну, выпьем! За что? За
дружбу? – Будем здоровы! – После такого пара! Конечно, будем! Как это у вас
на иврите? – По-нашему: «Лехаим!» – Это что? – «За жизнь!» «Лехаим!» – «Лехаим!»... Асенька! – «Зайт гезунт!» – Будем здоровы! И чтоб детки
наши были здоровы! – Ну, это само собой! – Это в первую очередь! И чтоб внучки! – У меня внук и внучка! – Значит; за твоих дочек и внуков! – Ася! Знаешь, что я тебе скажу? Я впервые
познакомилась с настоящей израильтянкой! Нет, есть тут у нас в Сиверской одна
пара. Они ездили в Израиль на год заработать. Теперь дом купили... И
воображают, что ещё раз поедут. Ну, ты их видела на вечере в библиотеке. Она
тебе ещё читала: «Я – одинокая волчица»... – Не говори... Даже страшно... Но я не о ней! Я о
тебе. – Знаешь, у нас в северной Галилее тоже волки
есть... Даже довольно крупные волки... – А в наших лесах ни черта не осталось... А что же
они там едят? Или это заповедник? Тогда понятно... – У нас везде заповедники. Но вход обычно –
свободный. Там ещё много кабанов. Так весной, когда поросята рождаются, то
волки их очень даже легко добывают... – Ну да! У вас же свиней не едят! – Волкам можно поживиться... – Знаешь, я впервые почувствовала, что я
счастлива, что одной с тобой крови! Понимаешь, ведь у меня – моя мама –
еврейка, блокадница, детдомовка... А папа – русский. Я так и считаю себя –
русской... – Галя, а почему тогда ты – «Гертрудовна»? Я
думала, что у тебя немецкие корни. – Нет! Дедушка назвал папу «Гертруд» – это
сокращение: «Герой труда»... – Что ты говоришь? Это не сокращение, а
усечённость слов! Пролетарское имя? – Но как оно папе не подходило... Просто ужасно!
Он был от природы таким ленивым... Да что я всё о себе? Давай ещё по пол
стаканчика, что ли? Не оставлять же тут на самом донышке? За наше бабье
счастье! – Как ты сказала, Галиночка Гертрудовна? За наше
бабье счастье? За это грех не... Удивительно, как они понимали друг друга! Ведь не
сговариваясь затянули: «Позарастали
стёжки-дорожки, Где проходили милого
ножки.
Позарастали
мохом, травою,
Где мы
гуляли милый с тобою.
Мы
обнимались, слёзно прощались,
Помнить
друг друга мы обещались.
Нет у
меня с тех пор покою,
Видно
гуляет милый с другою...» Ася любила эту народную, залихватскую песню,
казалось, её и не запоёшь, если не поддашь. Но получается в лад. Ася умышленно
выделяла «а» там, где вовсе и не было этой гласной так, что получалось
по-народному вместо «милый» – «милай». Галина положила ей руку на плечо и
доверительно прошептала: – Знаешь, Ася, не знаю, как у тебя... А у меня всё
наоборот... Наверно я его прощу. Если захочет вернуться. Наверно пожалею... Из бани они вышли в четыре утра, распаренные, уже
далеко не первой молодости... Хотя кому, какое дело, сколько им лет? «Хоть
выколи глаз», – так было темно. Они шли вдоль картофельного поля, держась, друг
за дружку. Круглая луна и огромные августовские звёзды замерцали над ними,
когда подруги вышли на просёлочную дорогу, а с неё спустились на деревянный
мост над тихим Оредежем. Белогорка начиналась за мостом. Но в кромешной темноте
она вовсе не белела. Их длинные тени под единственным фонарём спешили быстрее
их ног. Лишь бы не оступиться! В пору было запеть: «Шумел камыш»... Но они, не
сговариваясь, запели:
«Гори,
гори, моя звезда,
Гори
звезда приветная!
Ты у
меня одна заветная;
Другой
не будет никогда».
– Знаешь,
Галя, а у меня с этой песней особые воспоминания... Её на нашей свадьбе с
Эриком пел нам его лучший друг. Странно... Но я уже не помню его имени, а как
пел, помню... Потом через полгода, когда я была уже беременна, он тоже женился.
Его невеста... Вроде бы – Октябрина? Тоже забыла... Но её родную сестру звали
Сталина. Она была тоже на их свадьбе. Она тогда была очень больна. У неё был
рак в последней стадии... Так он пел эту песню не невесте, а её сестре
Сталине... А мой сынок тогда танцевал у меня в животе. Через несколько недель
после их свадьбы Сталина умерла... Галина ничего не спросила, а только обняла Асю за
плечи. И вновь без слов они почувствовали, что должны допеть эту песню:
«Твоих
лучей небесной силою
Вся
жизнь моя озарена.
Умру
ли я, ты над могилою Гори, гори, моя звезда!»
– Ася,
у моего мужа тоже рак... предстательной железы...
– Но
можно сделать операцию?
–
Нет. Не оперируется...
– Может
быть в Израиле? Моему папе прооперировали. И очень удачно!
– У
него был рак?
– Нет,
увеличенная предстательная железа до размера куриного яйца... Но после операции
он перестал мучиться простатой... Ведь до операции ему приходилось мочиться
каждые пятнадцать минут. Или были только позывы...
– Это
совсем другое. Понимаешь, ещё совсем молодой мужик – ему только пятьдесят
исполнилось... Сам ушёл. Но ничего не забрал. Всё по-человечески. Думал, что с
другой у него что-то и получится... А теперь просится назад...
– А
ты?
– А
я ещё не знаю... Он же – отец моих дочек. Но у меня сейчас роман. Не знаю,
надолго ли протянется? Жалко его. Очень... Пусть возвращается... Мы с ним всё
вместе нажили... И они снова запели:
«Тёмная
ночь, только пули
Свистят
по степи,
Только
ветер шумит в проводах,
Тихо
звёзды сияют»...
И
вдруг стали падать звёзды. Настоящий метеоритный дождь!
– Ася!
Загадай скорей желание! Загадала?
–
А ты?
– Ну,
конечно! Чтобы только сбылось!
– Сбудется!
Ты этого заслужила!
– Ты
веришь в Бога?
– Да...
Знаешь, Галя, эти далёкие звёзды тухнут и ничего не узнают о «Жёлтых звёздах» и
о музыке Шварца.
– Почему?
– Сколько
миллионов лет прошло, пока их свет дошёл до нас? Знаешь?
– Много,
может, и миллиарды?
– Нет,
Галя, Исаак Осипович, как звезда... Он – Гений.
– Я
же тебе говорила, Ася, что его музыка способна перевернуть душу... P.S. В ночь на второе января 2010 года у меня уже
были билеты Тель-Авив – Санкт-Петербург. Прошло тридцать лет после нашего
бегства или добровольной разлуки. Как встретит меня любимый город на этот раз?
Меня там не было восемь лет. За это время я успела написать новый роман: «СУД ЦАРЯ СОЛОМОНА», куда вошла и документальная глава о Великом
композиторе XX-XXI в.в. – Исааке Осиповиче Шварцеז"ל . Я думала навестить его в
Сиверской и самой прочитать ему эту главу. Но по Российскому телевидению 29
декабря вечером пробежала печальная дорожка с именами деятелей искусства,
ушедших из жизни в 2009 году. Последним стояло имя композитора И.О. Шварца.
А следующий день снова перечисляли по Российскому телевидению ушедших из жизни,
уже с фотографиями покойных и краткими сведениями об их творчестве. Но на этот
раз, ни имени, ни фото Исаака Осиповича среди них не было. «Может быть ошибка?
И композитор жив?» – мелькнуло у меня в голове. Но, к сожалению, они не
ошиблись, а как всегда, не успели вставить фото. Или не оказалось в предпраздничной
суете фотографии нашего композитора? Или продолжили традиции прошлого века,
когда не ставили имени композитора Шварца в титрах его фильмов? Исаак Осипович Шварц скончался 28 декабря 2009 года
на 86 году жизни – Зихроно ле браха! (Да будет благословенна его память!)
Похоронили его на том же кладбище, где покоится его мама. Могилы его отца сам
композитор не нашёл. Иосиф Евсеевич Шварц был убит на Колыме в 1937 году. А его
отец – дедушка композитора был кантором, то есть пел соло в Киевской синагоге.
И по его завещанию, по просьбе самого И.О. Шварца был прочитан «Кадиш» –
еврейская поминальная молитва… Мне рассказали, что вдова композитора – Антонина
Васильевна теперь займётся его рукописями. В последние годы жизни Исаак
Осипович успел написать книгу о себе и своём поколении. Но рукописи его
музыкальных произведений, уже давно изданные на Западе, до сих пор не
издавались в России. «Партитуры не горят», господа? Простите меня, Исаак Осипович, что и я опоздала! Мне безгранично жаль, что у нас не произошло
второй встречи! Но та единственная встреча с гениальным композитором Исааком Шварцемז"ל навсегда останется в моём сердце. |
 |
|
|||
|
|||
