Номер 3(40) - март 2013 | |
Високосные крýги: стихи 1970–2012 гг.[1]
Павел Нерлер (Полян) – географ, историк, писатель, литературовед, председатель Мандельштамовского общества, автор многочисленных книг, одна из которых – Слово и «дело» Осипа Мандельштама» (2010) вошла в шорт-лист списка премии НОС («Новая словесность») за 2011 год. Ученик Аркадия Штейнберга, участник группы «Московское время» и студии «Луч». Его первая книга лирики «Ботанический сад» вышла в 1998 г.
и содержала стихи, написанные не позднее Представляя книгу Павла Нерлера читателю, журнал «Семь искусств» публикует его предисловие, его новые стихи - те, что не входили в «Ботанический сад», а также отзывы А. Тарковского, Л. Озерова и С. Липкина о поэзии П. Нерлера. От автора С одной стороны, писание стихов – высшее счастье. Как и то, что в молодости их вызывало – любовь, дружба, путешествия. Именно стихи – свои и чужие, споры и разговоры о них одарили меня дружбой и многолетним общением с такими замечательными собеседниками и людьми, как Аркадий Штейнберг, Семен Липкин и Арсений Тарковский, как Ефим Эткинд, Надежда Мандельштам и Наталья Штемпель, как Александр Сопровский, Бахыт Кенжеев и другие сотоварищи по «Московскому времени», как Николай Поболь, Андрей Трейвиш и Наум Клейман, как Семен Заславский, Эсфирь Богданова или Женя Пермяков. И многие другие, здесь не упомянутые. Состояние поэта всегда ощущалось мною как первичное по отношению к любым иным занятиям и ипостасям, не исключая и сугубо профессиональную и публичную деятельность в качестве географа, историка или филолога. Но само это состояние вовсе не производная от непрерывности процесса стихослагания. Скорее, наоборот. С годами я пришел к убеждению, что, оставаясь поэтом, стихи писать как раз и не следует: если можешь не писать – не пиши! А если уж пишешь – то тогда и только тогда, когда сила переживания и погудки такова, что не писать не остаётся уже никакой возможности. Да и занятия Мандельштамом накладывали определенные ограничения и обязательства, формируя вполне определенные и весьма строгие критерии. Применительно к себе они означали безжалостное отсеиванье и вычёркивание строк, строф, стихотворений и целых циклов. Но все-таки поэтическая аскеза ещё не целибат, и главное не в этом. Хотя я строго придерживался сформулированного выше правила, – и после стихотворения на смерть Екатерины Константиновны Лившиц, вдовы Бенедикта Лившица, написанного в ноябре 1987 года, воздерживался от стихослагания почти 25 лет. Если что-то всё же начинало набарматываться, то, конечно же, записывал. Но, если спустя какое-то время «бормотание» засыпало, – не будил. И только в конце 2000-х годов смерти друга (Жени Пермякова) и отца переломили этот последовательный стоицизм. С годами источники неудержимости погудки не слишком переменились, но изменилось их соотношение: на первые роли выдвинулись смерть близких людей и вообще человеческое горе, а к «географии» добавилась «история». Простая временная последовательность всегда казалась естественнейшим и наилучшим способом композиции лирической книги. Но, когда в 1998 году я собирал свой единственный поэтический сборник «Ботанический сад», то не смог прибегнуть к нему, ибо сборник включал в себя остатки сразу нескольких книг, разрушенных строгостью отбора. Поэтому он был перекомпанован по иным – тематическим – основаниям, и место для хронологизма, и то не строгого, оставалось только внутри разделов. Название одного из них – «Високосные крýги» – вынесено в заглавие этой книги. Дело в том, что всё происходившее и вызывавшее стихи не только существовало во временной связи, но и обладало определенной цикличностью – четырёхлетней, с кульминациями именно на високосных годах. Отсюда разбиение книги на части, соответствующие таким четырёхлетиям. Это совершенно иная композиция – одновременно хронологическая и кольцевая. Состав почти тот же, что и в книге «Ботанический сад», – за вычетом одного перевода из Рильке, но с добавлением нескольких стихотворений, что были написаны в последние годы. Попавшие в книгу переводы идут наравне с прочими стихотворениями. Все стихи датированы. Многие писались или правились на протяжении очень долгого времени, но решающей являлась именно первая дата – дата погудки.
31
июля
П.
Н. Книга посвящается С. Ц.
СЕНГИЛЕЕВСКИЙ СПУСК
Памяти Жени Пермякова В тот миг, когда подъём на спуск Дорога с радостью меняла, На Сенгилеевский на спуск Судьба, как на курок, нажала. Переглянувшись с красотой, Ты словно бы коня пришпоришь И вниз рванешь – навстречу той, с кем не поспоришь!.. Руль вырывается из рук, небесная тускнеет смальта… Не защитят ни шлем, ни друг От равнодушного асфальта. Не защитят ни друг, ни шлем от бесшабашности спирали. А неба нет уже совсем, лишь крутятся в траве педали. И руки тянутся назад, как будто руки виноваты… И как теперь твой чистый взгляд, Твой детский, твой подслеповатый, поймать, – скажи?..
2008-2012
УМАНЬ И БАБИЙ ЯР Триптих
1 …Гул молитвы, базарная ругань, помесь святости со шпаной. Гайдамацкая, гойская Умань – с Йом-Кипуром, блин, с Рош-Ха-шаной! Этот гул – он уже не затихнет, Посмотрите на эту толпу… «А Вы тоже религии ихней?» – Полицейский, дающий кипу. Сколько жизни в могиле зарыто! Реббе Нахман, давно ли Вы тут? Двести лет без кола и защиты пролетели, как двадцать минут. И свиваются пейсы в колечко визави фантастических сцен. На неделю свернулся в местечко Этот польско-радецкий райцентр… И хасиды бредут, как в исподнем, в помраченьи своем новогоднем, бьют поклоны, качают права!.. С Новым Годом, блин! Шана-товá!
2 …О евреях ни слуху, ни духу. Тишина, словно кляп, на слуху. Здесь скосило не только мишпуху, Но и треснувшую галаху. Грош цена этой крови из ступки, раз пристреленный пулемет двадцать тысяч убитых за сутки Прошивает навылет и влёт. Синагога под небом разрытым, раскуроченным, как Бытиё. Столько смерти в овраге сокрыто, Что ничто не удержит её! И на выходе из каверны Только кости и черепа. Нет защиты от пульпы и скверны, гидрография не слепа. Эксгумированное преданье, слева кривда и справа ложь… И беспамятства напластованья Экскаватором не свернёшь.
3 …Только Умань и в ус не дует, отбивает молитвенный шаг. И хасидский трансфер минует, Не заедет на тот овраг. Неподвластные укоризне, Новогодние схлынули дни. Занесённые в Книгу жизни, Книгу смерти забыли они. И в расколотом небе незрячем нам чужая резня нипочем… И не молимся мы, и не плачем между жертвами и палачом. Одиночество горней меноры, коры памяти, дыры и норы. И неяркого яра огни – Навсегда остаются одни. От Завета и до Совета Ни могилки, ни плошки света. Каркнул ворон своё «Nevermore!..» Жидомор и историомор.
2009–2012
ПОНАРЫ (по мотивам чужого подстрочника) М.Г. Рольникайте В тот полдень обыденный, солнечный, сочный Украсилась почва фатою цветочной, И птицы звенели в небесной купели, И пыльные камни сквозь травы блестели… Идет по дороге детей вереница. Ошпарены страхом прекрасные лица. А сзади несёт свое грузное тело Литовский эсэсман на грязное дело. Кровавое действо уже предвкушая, Он смотрит в затылки Рахильки и Шая. Достичь совершенства в искусстве расстрела – Его, патриота, первейшее дело. «Куда ты ведёшь нас, лесная дорога?» – Спросила у ели Рахиль-недотрога. Ответил, осклабясь, эсэсовец строю: «Местечко вам бог присмотрел неплохое». И шуткой своей чрезвычайно довольный, Затвор передёрнул он, двоечник школьный. Катаются жилы по шее по бычьей – Счастливый палач со своею добычей. Куда ты, дорога? – В предместье, в Понары. – По нары и тачки? – По пули и яры! – …И дети идут, разобравшись по парам, Понурой шеренгой навстречу Понарам. …Кричит им палач: «Жидовня, раздевайтесь! Мы все здесь свои, сосунки, не стесняйтесь!» И сняли одежку, и ножки разули – Чтоб хилые тельца подставить под пули. А ров уж заполнился наполовину – Родимые лица, и руки, и спины, Любимые мамы к обрыву подходят Хлопок – и их нет, и уж новых подводят. Вот встала к обрыву и мама Рахили – краса из красавиц, каких народили. Одежду сняла и косу распустила, И с вызовом смотрит в глаза крокодильи. Убийце не выдержать этого взгляда – отводит глаза, не отводит приклада. Услышав «Огонь!», он спускает курок, – И пот утирает отважный стрелок… И всё – никого не осталось от группы. Землёю присыпаны свежие трупы. Гадюка ползет по кровавой росе. В Понарах, в Понарах расстреляны все! О том, что свершилось у них на глазах, Деревья и птицы шептались в слезах. Лес негодовал в осквернённой красе: В Понарах, в Понарах расстреляны все! И будто бы реквием в небе звучит. – То ветер по соснам дремучим стучит И ноты скрипучие сходу берет… Но кто их услышит? Кто переведёт!?..
2011
ПОДСОЛНУХ
(Стансы)
1 …Межокеанским окоёмом, преград не чуя и греха, стихией мчаться по разломам по наущению стиха, по глобусу вслепую шаря, границы перестав считать, из западного полушарья в восточное перелетать...
2 …Всегда манящ и интересен, но, отрешившись от преград, – мир стал неудержимо тесен, и плотоядно грешен взгляд. Под взмахи полнолуний полных, под вздохи рук – не потому ли к солнцу тянется подсолнух, что солнце тянется к нему?
3 …Ни на какой миллиметровке ты не прочертишь тот чертёж, пока по ненадежной бровке на берег тайный не придёшь. Там вырываются из щелей, фонтаны брызг, полулюбя, – и, в облаке туманных целей, ты возвращал себе себя.
4 …Чем это было? Наважденьем двух шелковистых полусфер?.. иль жерл подводных изверженьем? нагроможденьем скал и шхер? Чем это было? Синекурой? Времянкой, снятой на века? Неправленою партитурой? Черновиком чистовика?
5 …И ссоры долго не держались, и притирались берега, пока к раствору не мешались подспудной ревности снега. Как с этой вольницей невольной ни начинай и ни кончай, но в той пучине треугольной мы утопали невзначай.
6 …Мы праздника себе хотели, и праздник сел у ног на раз. Мы вместе столько одолели, но будни одолели нас. Средь этих бурь, средь сфер покатых нам просиял и скрылся свет… И нет у магмы виноватых, и правых нет… И правды нет.
2011–2012
ВОЛЬНЫЕ СТАНСЫ ОТЦУ
1 Расставлены фигуры на доске, и пешка проплыла на е4… Но сколько ни заламывай в тоске хрустящих рук, не отзовется в мире уже никто на запоздалый зов: «Сыграем, батька?»… Пущенное время Всё, без остатка, утекает в ров… Флажок упал, и опустело стремя того коня…
2 Твоей руки уж не согрею я, твоей улыбки больше не увижу, подушку не поправлю, и земля всё надвигается – страшней, сплошнее, ближе. Вся вытекла подземная река, взялся – ходи, без права на ошибку… Родимая отцовская улыбка, любимая отцовская рука… Уж не согреть…
3 …И в пять утра раздался телефон. То был не ты, а вестник Азраила. Был короток и недвусмыслен он, но весть, как шах и мат, сразила. Ведь только кажется, что ты всегда готов, когда ни грянь, – а ты всегда в порядке, сын старика, чьи стоптанные тапки уж не зашаркают…
4 И, скрещивая руки на груди, как будто руки к гробу привыкали, ты что-то ясно видел впереди такое – что всю жизнь не примечали. …А ветер в поредевших волосах всё треплет пряди космоса родного… Всё явственней помехи в голосах… Расставлены фигуры в небесах… Чей ход?..
2011–2012 * * * Профессия Павла Нерлера (он географ) даёт ему возможность увидеть местность новыми глазами, а точное знание ландшафта – проникнуть в первоисточник, в первопричину красоты пейзажа. Отсюда и свежесть словаря Павла Нерлера, живая беглость рисунка, например, Большеземельской тундры, где «берегом смородина бредет, уремный мед с багульником мешая». В ассоциациях автора есть недостающие звенья, надо вчитаться в стихотворение, чтобы понять, почему автора течение несет «вниз по реке и вверх по букварю»: ведь в родном Подмосковье, где автор вырос, и так возникают начальные слова детства: заря, букварь. Стих – слово – так воплощается в предмет, что и мартовская пашня кажется вчерне написанной строкой, а кувшин с недопитым вином, как живое существо, то засыпает, то просыпается… Стихотворец понимает, что пространства, им исхоженные, живут во времени… Семен Липкин * * * Я читаю: Как редко в небо поднимаем Мы удивлённые глаза... Это попрёк или предупреждение? И то и другое. Нас уверяют, что от мелочей быта мы должны обратиться к высотам бытия. Одухотворенность – вот что, прежде всего, мне хочется выделить в стихах Павла Нерлера... У Павла Нерлера жажда жизни сочетается с жаждой познания культуры. «Я с греками дружбу водил, и солнца сияли над нами...» – ему важно проникнуть и в мир грузинского зодчества, и в старину русского Севера… Лев Озеров * * * ...Самобытность Нерлера как поэта проявляется главным образом в его «любовных» стихах: ...Твой сон и неглубок, и вязок... Без слёз, без жестов, без подсказок Ты правотой меня поишь. На этом примере заметно, что П. Нерлер строит свою строфу (а строфика – один из признаков его поэзии) непринужденно и легко, очень часто на одном дыхании. Его поэзия почти всегда – поэзия словесная, филологическая. Он любит поиграть словом, зааллитерировать стих или два-три соседних стиха. Он находит смежные ощущения, одно ощущение, влекущее за собой другое... Арсений Тарковский [1] В апреле 2013 года в московском издательстве
«Водолей» выходит новая книга стихов Павла Нерлера «Високосные крýги: Стихи
1970–2012 гг.» (ISBN 978–5–91763–153–0). |
|
|||
|