О стихах и поэтах

*

Есть поэты, радующиеся только тем строчкам, в которых – как им кажется – рука Господня двигала их пером.

Есть поэты, радующиеся только тем строчкам, которых – как им кажется – Господь не мог бы создать без них.

Но нет поэтов, готовых допустить – хотя бы как отдалённую возможность, – что у Господа есть другие интересы в мире, кроме поэзии.

*

Что такое поэт, спрашиваете вы? Кого можно считать поэтом, а кого – нет? Да всякого, кто написал хоть один стих так, чтоб где-то – кто-то – незнакомый – вдруг заплакал над ним, – тот и поэт. Как в «Сказке об аленьком цветочке»: на кого упала чья-то слеза, тот и преобразился. Слишком много получится поэтов? Ничего, наизусть всех учить не обязательно.

*

Ахматова больше всего – но с привкусом горечи – любит два состояния: трепетное ожидание встречи с возлюбленным и тонкую грусть момента расставания. Поэтому её жалобы по поводу разлуки звучат не очень убедительно. Она не очень знает, что ей делать с любимым, когда тот рядом. («Гулять? Целоваться? Стареть?») Будто боится признаться, что ей при этом становится скучно. С другой стороны, всегда можно допустить, что поэт удерживает себя на краю настоящей страсти, настоящего отчаяния не из страха перед болью, а из страха перед дурным вкусом.

*

Ратуете за влияние литературы на жизнь? А как насчёт самоубийц, которых находили с Гётевским «Вертером» в кармане?

*

Приписываемый Лермонтову роман «Вадим» – явная подделка. Только титульный лист с рисунками и первая глава, с блёстками стиля и иронии – лермонтовские. Дальше идёт беспомощная графомания, накатанная неизвестным фальсификатором где-то к 1880 году – моменту первой публикации. Есть только одно упоминание современника об этом произведении: что девятнадцатилетний Лермонтов начинал роман из Пугачёвских времён, но потом оставил. Можно было бы ещё поверить в подлинность, если бы весь роман был одинаково бездарен. Но так не бывает – чтобы автор написал первые три страницы блистательно, а потом пошёл строчить позорную чушь. Когда всё это подтвердится путём какого-нибудь спектрального анализа страниц рукописи, хранящейся в Пушкинском доме, какой позор будет всему русскому литературоведенью, не сумевшему распознать фальшивку.

*

Читать Пастернака – права Цветаева! – всё равно, что сидеть на берегу моря. И вглядываться в зелень волн. Всегда одних и тех же. И всегда новых. И вслушиваться в шум. И мечтать. Есть масса людей, обожающих такое времяпрепровождение. Но мне – мне всегда при виде моря хотелось надеть маску, ласты и занырнуть в глубину. Увы, в Пастернака заныривать я не умею.

*

Люди, любящие поэзию, порой ропщут на Бога за то, что он дал пуле Мартынова поразить Лермонтова в таком молодом возрасте. Неблагодарные! Они упускают из вида все те чеченские пули, которые пролетели мимо, и весь тот легион ангелов-хранителей, которых надо было посылать на Кавказ – отталкивать дула чеченских ружей, – чтобы хотя бы строчка «За всё, за всё Тебя благодарю я...» успела появиться на свет.

*

Евгений Евтушенко – самый искренний литературный притворщик.

*

Загадка славы Маяковского: один кавказский уголовник (Сталин) признал другого кавказского уголовника за своего и возвёл его – посмертно – в председатели всей российской поэзии. Тем более что это было вполне в духе его обычной пропагандной схемы: там, где есть главный хлебороб – Лысенко, главный шахтёр – Стаханов, главный лётчик – Чкалов, главный композитор – Дунаевский, главный садовод – Мичурин, должен же кто-то быть и главным поэтом.

*

Новые поклонники формализма не отвергают авторитеты, но просто запоминают их заповеди по-своему. Пушкинская формула «для звуков жизни не щадить» оседает у них в памяти как «для звуков смысла не щадить». А очаровательное высказывание Аверинцева «и у слов есть своя совесть» они цитируют как «совесть есть только у слов».

*

Поэт Кушнер – жизнелюб печальный.

*

Как сообщают летописи, в 1970-80-е годы в Третьем Риме произошло удаление русских литературных плебеев на священную гору старославянских диалектов, где они пытались укрыться за частоколом исконно-посконных слов, так чтобы ни один чернявый пушкиновед не мог их там настигнуть-постигнуть.

*

Если бы литература могла оказывать положительное воздействие на жизнь общества, то как в стране Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Чехова, Блока могли воцариться большевики? А в стране Гёте, Шиллера, Гейне, Томаса Манна – нацисты? И с другой стороны, как это старейшая в мире демократия – Швейцарская – живёт себе уже четыреста лет без великих писателей и горя не знает?

*

Мысль долговечнее слова. Гомера и Вергилия в наши дни читают лишь по обязанности или из любопытства. Платона, Аристотеля, Цицерона, Плутарха – со страстью.

*

Поэт вправе, вправе гневаться, когда видит, что даже самые прекрасные строчки не могут спасти от шрапнели хотя бы одного ребёнка в этом обезумевшем мире.

*

От уродства сердце больно тоскует. От красоты – сладко болит. Но схоласты эстетики изо всех сил пытаются увернуться от этой неизбежной боли, хотят научиться измерять красоту и уродство не болью сердца, а калькуляцией рифм, строчек, слогов.

*

В армии повышение или понижение в чине может придти только сверху – от генерала, от маршала. Вот и мы, в наших спорах о литературе, потому так любим поднимать или понижать поэтов в чинах, что это занятие озаряет нас блеском литературно-генеральских эполет.

*

В юности богатство собственной души, вдруг открывшееся поэту, кажется неисчерпаемым. Он кидается разрабатывать эту золотоносную шахту упоённо и безоглядно. Но в середине жизни вдруг доходит до дна, и лопата начинает скрести камень. Это и называется творческий кризис.

*

Поэт мечтает о том, чтобы слова его достигли цели – пронзили нам сердце. А там простреленную мишень можно и выбросить.

*

С одной стороны – «не убий». С другой – «чара силы и сила чары». Поэтому смягчившийся разбойник и гибнущий герой – вот два любимых персонажа Цветаевой. Причём разбойнику можно долго прощать его преступления – ведь он, наверное, готовит себя к восхитительному раскаянию. Но пусть только герой попробует победить – ого! Тут она ему покажет.

*

Магия поэзии – в подчинении говорящего надличной силе: гармонии, ритму, рифме. «Не я говорю – мною кто-то глаголет». Даже в зарифмованной лести или брани остаётся это чудодейственное зерно, за которое властьимущий заказчик и платит такие щедрые гонорары.

*

Вечная жалоба-зов поэта к возлюбленной: «Поднимись ко мне, в мою холодную ястребиную высь». И вечная его забывчивость о том, что без дара испускать ястребиный осенний крик в этой выси не выжить. Да и делать нечего.

*

Удаль разбойника, бросающего вызов судье, стражникам, самому королю, влечёт сердца безотказно. Неважно, сколько невинных душ он погубил, неважно, сколько сёл сжёг. «Не все у вас под сапогом, всесильные!» – вот что важно. Поэты всегда будут воспевать Робин Гуда, Карла Моора, Стеньку Разина, Емельку Пугачёва. Таково же, мне кажется, происхождение культа Фиделя Кастро, который сумел зачаровать даже таких несентиментальных людей, как Хемингуэй и Грэм Грин.

*

Чужая душа – потёмки. Но и своя – немногим светлее. Мы кувыркаемся вместе с ней в повседневной невесомости, как космонавт в потерявшемся корабле. И лишь слова поэта или пророка, пролетающего невдалеке, вернут нам ненадолго чувство веса, ощущение верха и низа.

*

«Высокомерный – мерит высокой мерой», расшифровала Цветаева.

«Высокопарная – высоко парящая», могла бы добавить она о себе.

*

Кого имел в виду Мандельштам, сказав «...и меня только равный убьёт»? Неужели «кремлёвского горца»?

*

«Поэзия не есть выражение чувств, – сказал Томас Элиот. – Она – способ бегства от чувств» (a way to escape emotions).

И тысячи беглецов с облегчением ринулись в отворённую им дверь.

*

Как часто в жизни поэт огорчает нас своей капризностью, вздорностью, несправедливостью, деспотизмом. Но ведь нужно ему на ком-то отыграться за его вечную, беззаветную, трепетную покорность Слову.

*

Большинству поэтов в ХХ веке любой умысел в стихотворении кажется злым. Вывози, спонтанность!

*

Когда поведение собственных детей не нравилось Цветаевой, она связывала им руки – для их же пользы. Сталин и Мао-Цзедун не достигли цветаевских высот в поэзии, но в деле «полезного» связывания рук сильно превзошли её. Поэтический деспотизм? Деспотическая поэтичность? Распоряжаться людьми, как словами?

*

Актёр, читающий стихи с эстрады, изо всех сил – глазом, ухом, губой, носом – старается выразить поэзию. Не понимает, глупый, что главное здесь – исчезнуть, стать только голосом.

*

Если Грибоедов обращался с персами в Тегеране, как Чацкий – с русскими в Москве, понятно, почему конец их терпению пришёл так скоро.

*

Главной добродетелью римлян времён республики было свойство несовместимое с поэзией: умение подавлять свои эмоции. Только после падения республики и возникновения империи могли появиться Гораций, Вергилий, Овидий.

*

Только бесстрашно любящий Бога мог сказать: «И пусть меня накажет тот, кто изобрёл мои мученья». Лермонтов – русский Иов.

*

Если бы в русском языке, кроме сравнительной и превосходной степеней, была ещё и надрывная, Цветаева пользовалась бы только ею.

*

Скрытое цитирование в стихах порой рождает ощущение необычайной близости с персонажем, с читателем. «Не то, что женихи твои в бою / поднять не звали плотников стропила...» заставляет вообразить, что Мария Стюарт не только слышала английскую свадебную песенку, но и Сэлинджера читала и всё поймёт с полуслова.

*

Поэт, как Одиссей, вечно ведёт свой кораблик между Сциллой однозначности и Харибдой невнятицы. Но в веке двадцатом Сцилла была признана главным злом, а Харибда сумела даже завоевать известную поэтическую респектабельность.

*

Стихи его «взлетали» – это правда. Но их короткий полёт походил на полёт птицы, озабоченно высматривающей, где бы ей поскорее приземлиться.

*

Следовало бы устроить отдельный санаторный рай, с усиленным снабжением амброзией и нектаром, для жены Байрона, любовницы Некрасова, мужа Цветаевой, возлюбленных Маяковского.

*

«Мой милый, что тебе я сделала?» спрашивают не для того, чтобы услышать ответ, а для того, чтобы иметь право начать длинное перечисление: «вот, что ты, милый, сделал мне».

*

Об эротике мы узнаём гораздо больше из молчания родителей на эту тему, чем из всех непристойных картинок. Может быть, следовало бы запретить взрослым разговаривать о поэзии при детях? Тогда бы мы уже в детстве получали представление о жаркой тайне поэтического слова.

*

Сила тяжести воздействует на всех людей без разбора. Сила лёгкости – только на поэтов.

*

В детстве мы больше всего любим распевать песенки, загадывать загадки и жаловаться маме. Потом эти три ручейка – Пение, Загадка и Жалоба – вытекают из-под детской кроватки и сливаются в речку под названием Поэзия.

*

Поэт порой командует непослушными словами, загоняя их в размер, как командир командует необученными рекрутами, втискивая их в строй. Но слова – не солдатики. За насилие над собой они мстят.

*

Посредственность никогда не скажет поэту прямо: «Будь так добр, спустись до моего уровня».

«Служи народу!», – потребует она.

*

Поэт в приёмной хирурга:

– Сколько мне будет стоить операция по замене языка «жалом мудрыя змеи»? Сердца – «углем пылающим»? «пламенным мотором»?

*

Сначала рифмующие шаманы должны добиться, чтобы их заклинания были признаны поэзией. Потом разрисовщики тканей протолкнут свои эскизы в музеи живописи. А там уж рукой подать до ефрейтора, пролезающего в главнокомандующие, или до недоучившегося семинариста, объявленного светочем лингвистики.

*

Синявский свёл никого не трогающего бронзового человека с пьедестала, и тысячи пожизненных Рюхиных до сих пор рукоплещут ему за это.

*

Великий русский философ Владимир Соловьёв приговорил великого русского поэта Михаила Лермонтова к высшей мере христианской защиты – горению в аду за гордость.

*

Если взять «Литературную энциклопедию» и подсчитать, сколько лет писатели и поэты в общей сложности провели в тюрьме и ссылке, может оказаться, что по срокам наказания на человека они обойдут все остальные профессии.

*

Увидев, что лавры чемпиона не светят ему на фехтовальной дорожке поэзии, Набоков перебежал на ринг прозы, но не выпустил при этом острой поэтической шпаги и начал одного за другим теснить безоружных прозаических тяжеловесов: Бунина, Зайцева, Алданова, Мережковского.

*

В трудные доперестроечные времена Андрей Вознесенский написал краткую биографию «своего учителя» Пастернака в качестве предисловия к сборнику его стихов. Про публикацию «Доктора Живаго» за границей, Нобелевскую премию и последовавшую травлю тогда ещё писать было нельзя, поэтому жизнеописание кончалось фразой: «В последние годы жизни Пастернак много болел».

«Понимающие» люди объясняли, что Вознесенский поступил правильно, что иначе сборник бы не вышел. Интересно, как прореагировали бы эти «понимающие», если бы узнали, что Пилат вызвал к себе апостола Матфея и сказал: «Есть возможность опубликовать Евангелие. Да-да прямо сейчас. Но при одном условии: чтобы о Голгофе – ни слова. Напишите просто: “В последние дни жизни Христос слишком много времени проводил на открытом солнце”».

*

Благодарность есть полномочный представитель и – одновременно – передовой отряд Царства Доброго. Цветаева – воительница и страж Царства Высокого – зорко несёт охрану границ и встречает идею Благодарности пулемётным огнём.

*

Попытка понять колдовство поэзии. Есть такая метафора: река времени. Используя её, мы обычно имеем в виду то время, которое измеряется нашими секундомерами, будильниками, календарями, датами сражений и революций. Но есть ещё две другие реки – такого времени, для измерения которого у нас нет приборов. В одной из них создаются предания и язык твоего народа, меняются нравы, вызревают религии, вскипают океаны вражды или вспыхивает непостижимый творческий подъём. В другой, ещё более далёкой от нашей способности понимания, расползаются континенты, появляются новые породы деревьев, зажигаются новые звёзды, исчезают динозавры. Искусство поэзии, мне кажется, состоит в том, что поэт смутно ощущает свою причастность всем трём рекам и умеет словесной игрой, чудесным прорывом слить их в одну. Очищающее погружение в воды этой слившейся реки и рождает в нашей душе чувство приобщения чуду.

*

Одни люди, соприкасаясь с произведением искусства, ждут, что оно захватит их, покорит, оплодотворит, приобщит к тайне бытия. Другие, наоборот, стремятся разгадать тайну, проанализировать, возвыситься над ней, подчинить, согнуть до себя. И разница между ними так же существенна, как разница между влюблённым и насильником.

*

Поэт! Если хочешь прорвать пелену Майи, помни, что для этого тебе надо будет к ней хотя бы на мгновение прикоснуться. Приземляйся время от времени, не воспаряй в ястребиную высь навеки.

*

Утверждать, что Цветаева была безразлична к идее справедливости было бы несправедливо. «Любимый личный враг!» – вот как нужно определить её отношение.

*

Жена поэта Шелли уговаривала Байрона не ездить в Грецию, не помогать греческим повстанцам против турок. «Захватив турецкий город, – говорила она ему, – они перебили 3000 мирных жителей, вспарывали животы беременных женщин, отрубали головы младенцам». Но Байрон твердил своё: «We gotta do something» («Мы должны что-то сделать»). Такое же «готта ду самфинг», видимо, двигало Клинтоном и Блэром, когда они приказали бомбить Югославию в 1998 году, чтобы помочь «угнетённым» косоварам, Камероном и Саркози, когда они приказали бомбить Ливию в 2011. Кто теперь на очереди у «дугудеров»? Сирия, Мали, Нигерия, Сомали, Кения, Берег слоновой кости?

*

Американский композитор Стивен Фостер, автор знаменитой «Сюзанны» и сотен других песен, умирал в бедности и безвестности. Почувствовав приближение смертного часа, он попросил зажечь все лампы в комнате. Его последние слова были: «Не хочу идти домой в темноте».

*

В выборе между «ложным оправданием» и «волокитой» (см. Кафка, «Процесс») Есенин, Маяковский, Цветаева выбрали «ложное оправдание». И «вторичный арест» сломил всех троих одного за другим.

*

Кто у нас входит в первую пятёрку поэтов? В первую десятку писателей? Кто в первой тройке композиторов? И вообще, не пора ли включить в Олимпийские игры состязания по спортивной эстетике?

*

«Если мы сведём художественное творчество к мастерству и умелости, – говорят, потирая ручки, семиотики, – тайне не останется в нём места.»

Недаром же и лучший друг всех поэтов мира, допытывался у Пастернака в телефонном разговоре про Мандельштама только об одном: «Мастер он или не мастер?».

*

Поэты диалога и поэты монолога. Обратиться к «ты», к «вы» – даже с ненавистью и презреньем («А вы, надменные потомки!..») – даёт оправдание полившейся речи у поэта диалога. У поэта монолога внешнего оправдания нет, поэтому неизбежно всплывает ощущение, что человек открыл рот, чтобы покрасоваться.

*

Бог поэта – свобода. Почему же он так презирает главное капище этого бога – базар, рынок? Не потому ли, что он не надеется найти там достаточное число свободных покупателей на свой эфемерный товар?

*

Спросить «кто у нас лучший поэт?» – такая же нелепость, как спросить «какое у нас лекарство наисильнейшее?». Душа болит по-разному, и разные нужны ей утоления.

*

Наше поколение было невосприимчивым к коммунистической идеологии только потому, что из неё к этому времени уже ушли все талантливые оракулы и славословы. Отсюда яснее становится зловещая роль Маяковского, Мейерхольда, Эйзенштейна и им подобных: они делали коммунизм эстетически приемлемым.

*

По радио услышал лекцию священника, сравнившего Грецию времён Перикла и Англию времён Елизаветы Первой. Две страны, отразившие страшное нашествие врага (персов, испанцев), две страны, умевшие ценить трагедию (Софокл, Шекспир). Он сказал при этом, что трагическому противостоит вовсе не комическое, но – тривиальное.

*

О, Аякс! Если ты будешь смело сражаться под Троей, три тысячи лет спустя твоим именем могут назвать жидкое мыло для мытья посуды. А если струсишь, мыло будет носить имя какого-нибудь Гектора или Париса.

*

Невнятен язык пророка, таинственно загадочен. Именно поэтому тысячи рифмующих имитаторов сегодня так тянутся к невнятице – хотят прикинуться пророками.

*

Как легко в искусстве выдать талантливое непослушание за гениальную свободу! От Стравинского до Шёнберга, от Хлебникова до Вознесенского, от Поллака до Уорхола – и восторгу неслухов нет конца.

*

Поэт уворачивается от аналитических статей о себе с такой же страстью, с какой бабочка летит зигзагами прочь от сачка коллекционера.

*

Циничная Надежда Мандельштам любила охлаждать излияния приятельниц об их любовных увлечениях вопросом: «А сколько он на вас истратил?». Но то, что бескорыстная любовь и верность возможны, доказала своей жизнью: сохранила в памяти стихи погибшего мужа. Куда до неё Пенелопе, Изольде, Ярославне.

*

  Книга Ильи Гилилова вполне убедила меня: Вильям Шекспир из Стрэнтфорда на Эвоне скорее всего был только актёром и продюсером в театре «Глобус». Пьесы и стихи писал граф Рэтленд, но не мог ставить на них своё имя, потому что занятие это было абсолютно неподобающим для знатного вельможи в протестантской стране. (Вспомним русского драматурга из царской семьи, писавшего под псевдонимом К.Р.) Интересны также цензурные ограничения, которым он подчинялся: действие всех современных пьес – в Дании, Италии, неведомо где – только не в Англии; всех исторических – о ком угодно, только не о Тюдорах и Стюартах.

*

  Можно написать пьесу «Кто боится Марины Цветаевой?». В конце пьесы из тумана выплывет ответ: ВСЕ.

*  Непонятно, как царская цензура могла разрешить печатание «Сказки о царе Салтане». Ведь она начинается с того, что «царь стоит позадь забора» и подслушивает разговоры своих подданных.

*

Вариант происхождения «Слова о полку Игореве»: варяжская сага, сочинённая скальдом, сопровождавшим варяжского князя Игоря в походе против половцев, найденная и переведённая Иосифом Добровским в конце 18-го века.

*

На балу мировой культуры есть место и скоморохам. Но это не значит, что Баркова, Козьму Пруткова, Хармса, Венедикта Ерофеева надо объявлять главными распорядителями бала.

*

Поэт пишет такие пугающие стихи, потому что хочет, чтобы нам стало так же страшно от жизни, как ему самому. И мы поспешно прячем его на постамент, в статую, в полное собрание сочинений, чтобы отгородиться от этого страха.

*

О Цветаевой написаны десятки книг. Но в большинстве – женщинами. (Кажется, единственное исключение – книга Карлинского.) Думается, во всём её творчестве женщинам дороже всего строчка: «Вот что ты, милый, сделал мне».

*

Стихи его походили на красивую разминку, которая всё не кончалась и не кончалась, и так и не превратилась в опасное состязание с Непостижимым.

*

Армянская мудрость гласит: «Мать может обрушивать на голову сына любые проклятья, потому что проклятий матери Бог не слышит». Но и когда один поэт проклинает другого, Господь, скорее всего, затыкает уши.

*

Непризнанный и отвергнутый поэт Иосиф Джугашвили проделывал с Мандельштамом, Цветаевой, Ахматовой, Пастернаком всё то, что любой отвергнутый поэт мечтает проделать с поэтами преуспевшими. Но и они заражались силой и искренностью его ненависти и ощущали странную близость с ним.

*

Шекспир брал сюжеты из исторических хроник, а Лермонтов – прямо из Шекспира. «Маскарад» – это «Отелло» с сильно побелевшим в снегах героем, перенесённый из южной Венеции в северную – Петербург, с заменой потерянного платочка потерянным браслетом. Печорин – типичный русский Гамлет, такой же знатный, печальный, отвергнутый, оклеветанный, умничающий с Вернером-Горацио, ухаживающий за Мэри-Офелией, убивающий на дуэли Грушницкого-Лаэрта, и только вместо отравленной шпаги враги пытаются доконать его, не положив пулю в его пистолет.

*

Двадцатый век в истории русской литературы ознаменован массовым бегством с «Титаника» поэзии в спасательные шлюпки прозы. Примеры: Бунин, Георгий Иванов, Андрей Белый, Набоков, Розанов, Бабель, Платонов, Олеша; потом – Андрей Битов, Валерий Попов, Сергей Вольф.

*

Унылый и безлюбый всегда будут ненавидеть весёлого и любящего. Именно такова природа ненависти Сталина, Жданова и тысяч их приспешников к весёлому Зощенко и вечно влюблённой Ахматовой.

*

Есть Гамлет Высоцкого и Гамлет Смоктуновского. Большая разница.

*

В самом знаменитом русском любовном романе герои – Евгений и Татьяна – даже не поцеловались ни разу.