Нечаянно-негаданно Три объявления в одной газете
Из вороха распавшихся
страниц… Из полусгнивших кружев паутины - - разлуки, встречи,
именины, родная речь и свадеб поезда... Булат Окуджава
Однажды –
давным-давно, когда железный занавес смирно трепыхался – нет, скорее
подрагивал на ветру нашей весьма пестрой эмиграции, в небезызвестной
нью-йоркской газете (ныне почившей в бозе) - Новое Русское Слово -
появилось объявление:
– Художник продает русские
новогодние и рождественские открытки.

Ну, думаю – надо порадовать
московских друзей иностранными открытками на русском языке. Звоню по
означенному телефонному номеру. Подходит ребенок.
- Мальчик, - говорю – позови,
пожалуйста, папу к телефону.
- Я не мальчик,
я очень пожилая женщина.
– Художница?
– Да.
– Я по поводу открыток.
–
Пожалуйста, приходите, запишите адрес.
Мы с Джоном приходим – тут как
тут. Приличная квартира в Манхэттене – на западном берегу. Худенькая
пожилая женщина за столом. Оглядываюсь по сторонам. На стенах картины –
мягко говоря, довольно дилетантские. Впрочем, значения это не имеет –
открытки могут быть прелестными.
Ужас – какие-то кривые голубки
на ватманской бумаге. Она
мгновенно поняла – если не нравится – покупать не обязательно. Умираю от
неловкости и, не моргнув глазом, покупаю полдюжины. Никому их, конечно, не
посылаю – стесняюсь.
Между тем разговорились. Милая
женщина. Я прямо физически ощутила, что она видит меня исчадием советского
ада. А я дивлюсь ограниченности ее эстетических интересов и лексикона. И
нашей с ней несовместимости.
Разумеется, она дворянского
происхождения, ребенком попала в Прагу, где получила художественное
образование. Потом Париж, война, Нью-Йорк. Маленькие, легкие и очень
немолодые руки. Морщины на лице, вряд ли бывшем когда-нибудь очень
красивым или хотя бы ухоженным, хотя кто знает. Говорим все вокруг, да
около, слова застревают – обе стыдимся своей явной чужеродности. Так и
разошлись – абсолютно не сойдясь.
Проходят года – 1991-й. Опять
объявление в Новом Русском Слове:
- Продаю русские иконы.
Более чем респектабельный
Манхэттенский адрес. Умираю от любопытства и, подхватив Джона, – по
адресу.
Квартира уходит в глубину. Очень
красивый породистый старик – англичанин? – британский акцент, манеры,
стать – Кторов в роли английского лорда (другого не знала – не видела). На
пустеющих стенах иконы – ни одной интересной – даже на мой простецкий
взгляд.
Но хозяин куда
интереснее интерьера. Жена недавно умерла – это ее коллекция икон.
Удивляет какая-то бесцеремонная
торопливость продажи. Русский Николай-угодник – неуклюжая современная
копия, но рама хороша, и вообще почему-то – хочется у него хоть что-нибудь
купить – на память – о ком – о чем? – самой непонятно.
Входит женщина –
крепко сбитая азиатка, по виду домработница самого простецкого склада –
три шара, поставленные друг на друга, раскосые глаза, на фоне барски
подчеркнуто подтянутого хозяина – явно неприбранная, какое-то ситцевое
платье в цветочек, не скрывающее прорывающуюся не очень молодую плоть.
Но уверенная в себе, и ведет себя хозяйкой, и не
просто присутствует, а принимает заинтересованное участие в продаже.
Уговорила купить эфиопскую иконку-складень за три доллара.
Абсолютно загипнотизированная
загадочностью ситуации, покупаю Николая-угодника, греческую почти
современную икону и эфиопов. Николай-угодник грубой работы на продажу
иностранцам, но старинная рамка (не оклад, а именно рама) очаровательна.
Старик разговорчив – рассказывает о том, как и где покупались иконы –
Никола-угодник в Новгороде. Похоже, никакой связи с христианством – просто
коллекция жанровой живописи – не лучшего качества. Все-то мне кажется, что
смерть жены (еврейки?) принесла облегчение.
Почему-то
разговор заходит о предвоенной инфляции в Германии – для нас с Джоном –
это вычитанная из книг история – для него оживающие воспоминания – Берлин,
голод, измученный мужчина на улице, торгующий двумя яблоками за
баснословную сумму не имеющих цены денег. Женщина довольно бесцеремонно
врывается в разговор – она добродушна – все время гостеприимно улыбается.
Ее наружность плохо вяжется с обстановкой –
ничего не понятно – ведет себя по-хозяйски, а манеры и вид –
скромно-развязной прислуги.
Спрашиваем
хозяина, чем он занимается (занимался?).
– Издательским делом.
Так ничего и не поняв, – домой.
На прощание хозяин дома сердечно, не без стариковской милой учтивости,
попрощался с нами, а азиатская женщина с плебейской бесцеремонной
простодушностью сунула нам негнущуюся ладошку боком.
По дороге я, Джону:
– Спорим, что он
женится или уже женился на ней.
– Да ты с ума сошла, в лучшем
случае она сиделка. А скорее всего, просто уборщица.
– А я говорю, женится, если еще
не женился.
Только почти через двадцать лет,
совершенно неожиданно, из рассказа приятельницы я поняла, что мы с Джоном
купили тогда иконы у Алекса Либермана – мужа (вдовца) Татьяны Яковлевой –
парижской любви Маяковского. Это
была ее торопливо распродававшаяся коллекция икон, и она разумеется
еврейкой не была, а британский старик с аристократическими повадками –
именно он оказался евреем родом из Киева с биографией необыкновенной -
сказочно-пестрой и более чем примечательной.
Моя приятельница
говорила о книге Франсин Дю Плесси Грей – Them (Они) - мемуары о матери и отчиме. Я немедленно купила книгу и, прочитав,
окончательно поняла – да, это был Либерман – крестный отец глянцевых
иллюстрированных журналов, бессменный главный редактор крупнейшего
издательского конгломерата Condé
Nast
Publications (1962-1994).

Пара
Яковлева-Либерман вскользь, но точно описана еще, к примеру, Лимоновым –
когда-то я про них у него читала, да не приметила и позабыла, а сейчас
выплыло. Между тем и Бродский написал текст-эссе к альбому фотографий
Александра Либермана Campidoglio:
Michelangelo's
Roman
Capital.

Оба автора стоят
в титуле книги, посвященной – кто бы мог подумать! – Мелинде, жене моей.
Да, как я угадала, немолодая и
некрасивая филиппинка Мелинда, служившая в их доме, стала его третьей
женой – наследницей Татьяны Яковлевой.
А обе книги - мемуары
дочки-падчерицы и фотоальбом в титульном соавторстве Либермана с Бродским
– кстати, уже нобелевским лауреатом, соседствуют у меня на полке -
хранятся в память о странной казалось бы потусторонней встрече.
И опять в Новом
Русском слове объявление:
– Продаю предметы русского
искусства – это в конце девяностых.
Звоню – мужской голос с чуть
жестковатым акцентом, но не русским – попросил перезвонить позже, что я и
сделала – и приятный женский голос - на этот раз с тяжелым узнаваемо
русским акцентом и промахами в грамматике - пригласил подъехать,
посмотреть. Когда я перешла для облегчения на русский, промахи в
грамматике и произношении продолжались – уже на русском языке.
Приехали – путь неблизкий - в
Квинс. Домик с прелестно заросшим теневым участком.
Немолодая симпатично-глазастая женщина
– заметно усталая, из Москвы, уехала в 73-м году – кто бы мог подумать,
по-русски хотя и свободно, зато неграмотно и с усилиями, но все-таки куда
лучше, чем по-английски. Языки непринужденно мешаются – салатом
-винегретом, иногда мне даже трудно ее понять.
Высокий с тонким лицом, красивый
и седой - совсем уж немолодой муж, как выяснилось, пуэрториканского
происхождения. Экзотически зовут Джон Ривера - пенсионер, некогда инженер,
в свое время работавший аккурат напротив дома, где мы с Джоном живем – в
Транспортном управлении города Нью-Йорка.
А она – Людмила Пруссакова,
бывшая жена бывшего советского диссидента Валентина Пруссакова. Людмила –
для меня теперь она Люся - преподает в квинсском отделении Сити колледжа –
по-моему, изобразительное искусство, а когда-то закончила Московский
текстильный институт и училась в студии Белютина. В подтверждение в
спальне висит большой автопортрет, типичный для белютинской школы – лицо
полностью закрыто широкополой шляпой – научить портретному сходству Элий
Михайлович не умел да и не пытался. В доме дополна изобразительного
искусства – и продают все, вплоть до разрозненных иллюстрированных
журналов, но за исключением пары гравюр Эрнста Неизвестного ничего,
способного меня с Джоном хоть мало-мальски заинтересовать. А люди очень
приятные, особенно хозяйка дома, хоть и хромающая на оба языка.
Мы подружились, перезваниваемся до сих пор, но
сейчас почти не видимся – они переехали на Лонг Айленд - для нас это
дальняя дорога – без машины не меньше двух утомительных часов. Зато две
гравюры Неизвестного с дарственной надписью автора напоминают о нечаянной
и приятной встрече.
|