Семён Резник

Против течения
Академик Ухтомский и его биограф
Документальная сага с мемуарным уклоном

(окончание. Предыдущие главы см. в №11/2014 и сл.)

Глава двадцать вторая. Судьба книги: Галлер

Поначалу меня удивило, что Василий Лаврентьевич пишет книгу об Альбрехте Галлере: с чего это его потянуло в далекую Швейцарию далекого XVIII века? Подумалось, что он, видно, устал плыть против течения и решил передохнуть в тихой гавани, подальше от всевозможных табу «единственно правильного учения».

Но кто такой Галлер, чем знаменит, что собой представлял? Василий Лаврентьевич мне сообщал:

«Альбрехт Галлер – вундеркинд, писавший стихи в 9 лет на латинском и древнееврейском, прочитавший к тому времени Библию на древнегреческом, и потом он решил стать медиком. Его учитель Бургав рекомендовал 26-летнего Галлера профессором в новый Геттингенский университет коротко и ясно: “Он будет великим медиком Европы”. И он оказался прав!»^[1]

К этому письму, для моего ликбеза, была приложена страничка с краткой, но выразительной биографической справкой:

«Альбрехт ГАЛЛЕР (1708 – 1777) – универсальный натуралист, историк науки, полиглот и поэт. Учился в Тюбингене, Лейдене, Париже и Базеле.

Как анатом Галлер вскрыл 360 трупов и написал 8 томов анатомических таблиц: кровоснабжение органов и их иннервация.

Как ботаник описал 400 новых видов растений Швейцарии (2 тома) и 3 тома Истории изучения флоры Гельвеции^[2].

Как эмбриолог произвел более 250 опытов над развитием сердца и костей у цыплят и млекопитающих (2 тома о цыплятах, два тома о костях). Кроме этого он описал в 2 томах мемуаров: процесс развития органа зрения у рыб и птиц – заложил основы сравнительной анатомии и эмбриологии органа зрения.

Как физиолог Галлер подчинил все исследования свои и 73-х учеников разработке специфических качеств живой материи – раздражимости и чувствительности. Он произвел 567 экспериментов над разнообразными животными по изучению раздражимости и чувствительности, работы органов дыхания и кровоснабжения, остроумно объясняя анатомо-физиолого-эмбриологические исследования.

Галлер – отец учения о гемодинамике (капилляры, скорость движения крови, определение емкости сосудов, сопротивления крови). Изучение уродств у животных и человека спаяны были с проблемами акушерства и гинекологии. В результате им были опубликованы многие мелкие статьи по физиологии нервной и мышечной систем и 8 томов “Элементы физиологии человеческого тела” (более 4000 стр. со ссылками на 13000 работ). Галлер создал новую эпоху в развитии экспериментальной физиологии! А его и не знали многие наши современники!!!

Как необычайно продуктивный историк науки Г. написал и издал два тома “Библиотека Анатомика”, где дал сведения о работах 7138 анатомов, “Библиотека Ботаника” о нескольких тысячах ботаников, “Библиотека Хирургика”, то же и Библиотека медика-практика, 4 тома, даны сведения об 11000 врачах, писавших о вопросах медицины. Им же были написаны 3 тома: “История изучения флоры Швейцарии”, “Великие реставраторы анатомии Леонардо да Винчи, Микеланджело, А. Дюрер”.

2 тома (более 1100 страниц) – методы изучения медицины Г. Бургава. Он отредактировал и издал 7 томов “Анатомических диспутов”, где поместил свыше 200 диссертаций медиков по разным вопросам науки. Он отредактировал и издал переводы описаний путешествий на море и суше – 11 томов. Его лекции по судебной медицине в 2 томах были изданы после его кончины. Он издал 1004 письма иностранных ученых к нему в 6 томах.

Кроме этого он переписывался с 1080 корреспондентами на разных языках и отправил более 13000 писем. Редактируя журнал “Геттингенская газета научных событий”, Галлер опубликовал там и в других журналах 9 300 рецензий на книги, учебники и отдельные сочинения о медицине, истории, художественной литературе, философии и т.п. Более 1000 рецензий были посвящены новинкам писателей Англии, Франции, Испании, Италии, Германии и т.п.

Но наиболее важная заслуга Галлера перед наукой – создание и воспитание первой научной школы при Гетингенском университете в 1736-1753 гг., где им были воспитаны 73 медика, выполнившие несколько сот исследований, некоторые из них потом основали собственные направления в анатомии, акушерстве, общей медицине и физиологии.

Но жизнь его не была похожа на безоблачное существование. Ему приходилось вести ожесточенную полемику с Линнеем, Ламетри, Виттом, Вольфом ван Свитеном, Ван Гаеном – при этом никто из его критиков никогда не видел и не знал его лично. В последние годы своей жизни Галлер, недовольный смыслом философских повестей Вольтера, в порядке полемики написал исторические повести, обосновывая свой идеал гражданина Римской республики Катона, показывая опасность единовластия в образе Узонго – потомка моголов, и героизм Альфреда – короля саксов, отражавшего набеги датчан на Британию»^[3].

Без компьютеров, электронного моделирования и прочих чудес современной техники, орудуя грубым тесаком и гусиным пером!

«Одну статью о Галлере как воспитателе первой школы физиологов, анатомов и эмбриологов я напечатал в 4 выпуске “Из истории биологии” (ИИЕиТ, 1973), – сообщал Василий Лаврентьевич. – Теперь я намерен закончить статью: Галлер – сотрудник Энциклопедии Дидро и Даламбера и (2-ой) [слово нерзб.] в 1770-1777 гг. Это станет попыткой реабилитировать посмертно великого натуралиста, коего унижали Ламетри и Деборин»^[4].

Так вот почему Меркулов взялся за эту тему! Галлера требовалось реабилитировать! Выходит, и тут не тихая заводь, а еще один бурный поток, который требовалось перебороть.

В XVIII веке мир науки был куда более тесен, чем в наше время – не мир, а мирок. Коммунальная квартира с общей кухней и общим сортиром, в котором кто-то засиживался слишком долго, а кто-то забывал гасить свет. Хотя никто из оппонентов Галлера не встречался с ним лично, но все были повязаны друг с другом, живя в тесноте и часто в обиде. Знаменитая система растительного мира, с бинарной номенклатурой, созданная Карлом Линнеем, была признана всем миром, но не Альбрехтом Галлером. Галлер критиковал систему Линнея за ее искусственность и пытался создать другую, естественную, в чем, однако, не преуспел. Линней из далекой Швеции писал ему льстивые письма. Смиренно просил воздерживаться от публичной полемики, предлагал свою безграничную дружбу и клялся в преданности, а в печатных трудах обрушивался на швейцарца. Впрочем, это было в порядке вещей.

Столь же непростые отношения сложились у Галлера с Вольтером – слишком по-разному они смотрели на мир.

Но кто травил и терроризировал Галлера, так это блистательный остроумец Жюльен Ламетри (1709-1751). В молодости оба они, но в разное время, учились медицине в Лейдене, у знаменитого голландца Германа Бургаве. Через много лет, уже после смерти учителя, оба издали его сочинения со своими дополнениями и комментариями – один на немецком языке, другой на французском. В комментариях Ламетри Галлер обнаружил заимствования из своих собственных, о чем и заявил публично, то есть обвинил коллегу в плагиате. Справедливо ли было то обвинение или нет, историки науки разбираются до сих пор. Месть Ламетри была выдающейся по остроумию и изощренному коварству.

Ламетри был врачом, естествоиспытателем, мыслителем, блестящим публицистом и большим забиякой. Он насмехался над церковной догматикой, которая все еще господствовала в большинстве стран Европы – католических и протестантских. Сочинения Ламетри подвергались нападкам и даже публичному сожжению. Из католической Франции, где его грозили привлечь к суду, он бежал в кальвинистскую Голландию. Здесь написал свой самый дерзкий трактат «Человек-машина», прославивший его на века. С большим остроумием Ламетри доказывал, что все в мире материально, человек – это машина, механизм, никакой души у него нет, а то, что мы называем духовной жизнью, всего лишь иллюзия.

Автор хорошо сознавал, какую бурю вызовет его сочинение, и, дабы избежать новых гонений, издал его анонимно. А открывалось оно длинным – на шесть страниц – посвящением… Альбрехту Галлеру. Ему воздавалась неумеренная хвала, говорилось о большой личной дружбе и привязанности к нему автора и утверждалось, что Галлер полностью одобряет его труд.

Это был анонимный донос, к тому же абсолютно ложный.

Защищаясь от клеветы, Галлер послал в ведущий научный журнал Франции “Journal de savants” возмущенное опровержение:

«Так как анонимный автор “Человека-машины” посвятил мне это сочинение, в равной мере опасное и малообоснованное, я считаю своим долгом перед Богом, перед религией и перед самим собой сделать настоящее заявление <…> Я отмежевываюсь от этой книги, полностью противоположной моим взглядам. Я рассматриваю ее посвящение мне как самое жестокое из всех оскорблений, которое анонимный автор нанес всем честным людям, и я прошу уважаемую публику принять мои заверения в том, что никогда не имел с автором “Человека-машины” какой бы то ни было связи – ни знакомства, ни переписки, ни дружбы – и что я счел бы величайшим несчастьем какое бы то ни было согласие его взглядов с моими»^[5].

Анонимность Ламетри сохранялась недолго: ведь птицу легко узнать по полету. Стиль трактата выдал автора с головой, и над его головой нависли нешуточные кары. Если в католической Франции безбожника требовали отдать под суд, то в кальвинистской Голландии – предать смертной казни. Проказник не стал мешкать и рванул в Берлин, под крыло короля Пруссии Фридриха II, который отличался свободомыслием и тщеславным стремлением окружать себя знаменитыми интеллектуалами. Ламетри стал членом Прусской академии наук и личным врачом короля, словом, зажил припеваючи. Он продолжал сочинять новые трактаты и памфлеты. Один из самых нашумевших – злой памфлет против Галлера под издевательским названием «Маленький человек с большим хвостом». В нем Ламетри снова изобразил благонамеренного швейцарца своим другом и единомышленником. А также материалистом, атеистом, проповедующим крамолу в обществе проституток.

Богобоязненный христианин, благочестивый кальвинист снова должен был доказывать, что он не верблюд.

Бурная жизнь остроумного пакостника оборвалась внезапно в 1751 году. Он отравился каким-то изысканным паштетом, а затем «лечил» себя модными тогда кровопусканиями и буквально истек кровью в возрасте 42 лет.

За Галлером же, как за главным противником ярого ниспровергателя религиозных догм, потянулся «длинный хвост» уничижительных кличек и ярлыков: ретроград, идеалист, мистик, враг свободомыслия.

Таким он и был представлен в обширном предисловии к советскому изданию трактата Ламетри «Человек-машина», увидевшему свет в 1925 году. Автором предисловия был А.М. Деборин, директор института философии Коммунистической академии, главный редактор ведущего теоретического журнала «Под знаменем марксизма», обладатель других высоких постов.

На «фронте» марксистско-ленинской философии Деборин был таким же главковерхом, как В.Ф. Переверзев в марксистско-ленинском литературоведении. Это он определял, что соответствует диалектическому материализму, а что ему противоречит; кто впадает в идеализм, а кто в механицизм; кто из далеких предков приближал пришествие единственно правильного учения, а кто его отдалял.

Ламетри был причислен Дебориным к предтечам марксизма, что подтверждалось одобрительными высказываниями о нем самих основоположников. Галлера же он отправил на галеры, отведенные для идеалистов и прочих врагов самого передового учения. То, что Галлер умер задолго до того, как основоположники родились на свет, роли не играло.

Прошло всего несколько лет, и сам Деборин попал в идеалисты, да не простые, а меньшевиствующие! Это было почти равносильно смертному приговору. Коего и удостоились многие деборинцы, получившие пулю в затылок, другие сгинули в ГУЛАГе. Но самого Деборина, по изуверскому капризу Сталина, не арестовывали. Его даже сняли не со всех постов. Ему придумали казнь не столь жестокую, зато более изощренную. Его труды были изъяты из библиотек, но не преданы забвению. В философской литературе стало чуть ли не обязательным топтать Деборина. На него сыпались громы и молнии, над ним изгилялись, его взгляды извращались и профанировались, цитаты из его работ подтасовывались и передергивались. Сам он не мог издать и звука возражения или протеста, в глотку ему был вбит здоровенный кляп.

После смерти Сталина можно было перевести дух и, по крайней мере, не ждать еженощно ареста. Деборину даже разрешили выпустить сборник своих старых работ, но не позволили сказать слово в свою защиту. Его воспоминания, написанные в качестве предисловия ко второму сборнику, опубликовать не позволили; они появились через 46 лет после его смерти и через два десятилетия после кончины советской власти^[6]. Они показывают, что закоренелый марксист ничего не забыл и мало чему научился. Но в них есть любопытные подробности.

Деборин с младых ногтей уверовал в самое передовое учение и стал революционером-подпольщиком. Его ранние труды по «диалектическому материализму» выходили с предисловием Плеханова, их конспектировал Ильич. Особой своей доблестью Деборин считал то, что еще задолго до революции громил эмпириокритицизм, эмпириомонизм и эмпириосимволизм, богостроительство Богданова и богоискательство Луначарского, а также кантианство и бердяевщину. При всем том он был беспартийным и, даже став главковерхом философского «фронта», вступать в ряды не спешил. Только в 1928 году, когда Серго Орджоникидзе, встретив Деборина в Большом театре, привел его в ложу Сталина и тот высказал «мнение», что товарищу Деборину давно пора быть в партии, он подал заявление и был принят сразу в члены ВКП(б), минуя кандидатский стаж. Об этом писали газеты, и это тоже стало для него предметом гордости.

О том, что Деборин пользовался особым расположением вождя народов, свидетельствовало и то, что его со скандалом протолкнули в академики по партийному списку, о чем, правда, в воспоминаниях он не упомянул.

А уже через год, на каком-то совещании в Кремле, В.М. Молотов как бы мимоходом заметил, что академик Деборин «воображает себя Энгельсом на советской земле».

Это было непозволительно! Марксом-Энгельсом-Лениным мог быть только один человек. Тотчас раздались боевые кличи, запели медные трубы, забили барабаны, краснознаменные конники с шашками наголо ринулись на штурм философского Перекопа.

Деборин, как оказалось, не понял, что марксизм был революцией в философии; он застрял на позициях Плеханова; он (самое ужасное!) проглядел ленинский этап в развитии философии.

ЦК принял решение об ошибках журнала «Под знаменем марксизма». Редколлегия была реорганизована, но Деборин иезуитски был сохранен в ее составе. Его имя красовалось на обороте титульного листа всех номеров журнала, в которых его четвертовали. Новым главным редактором стал М.Б. Митин. Он тотчас отметился статьей «Сталин как философ», четко и ясно объяснив, что следует понимать под ленинским этапом.

Митин был учеником Деборина, одним из самых бездарных. Зато запросы времени он понял лучше своего учителя.

Деборина разносили тем же боевым языком, каким он еще недавно громил идеалистов, махистов, механицистов и прочих недопонимателей самого передового учения. При этом беззастенчиво присваивали его же характеристики и формулировки. Так, Жюльен Ламетри и Альбрехт Галлер остались на тех же местах, куда их определил Деборин. Наклеенные им ярлыки перекочевывали из статьи в статью, из монографии в монографию, в учебные пособия, справочники, энциклопедии.

Вот чему вздумал противостоять В.Л. Меркулов! Не умел он плыть по течению…

Первые статьи о Галлере, написанные им в 1973 году, были лишь подступом к теме. Только 9 июля 1975 года он мне сообщал: «Сейчас я начинаю всерьез изучать материал об Альбрехте Галлере (1708-1777)».

«Усердно вчитываюсь в литературу XVIII века и жажду “реабилитировать посмертно” великого натуралиста, поэта и полиглота Альбрехта Галлера, коего оплевывал Ламетри, Гете, Гегель и даже Деборин-отец. Но идеи и открытия коего широко использовали философы Франции XVIII и физиологи XIX вв.»^[7].

Василий Лаврентьевич свободно владел основными европейскими языками – без этого нельзя было бы и подступиться к такой теме. Перемогая болезни, он работал быстро и продуктивно. Не прошло и года, как он сообщил, что рукопись о Галлере сдана в издательство «Наука», но он еще не имеет сведений о ее утверждении.

Ответственным редактором книги снова стал М.Г. Ярошевский, которого Василий Лаврентьевич по-прежнему считал своим другом.

«Сегодня 16 июня [1976] решается судьба моего Галлера, – писал мне Василияй Лаврентьевич. – Я был вынужден снять несколько фраз о том, что эксперименты, учение Галлера о раздражимости и чувствительности и его концепция о процессе отражения мозгом и органами чувств реальности были восприняты и разработаны Д. Дидро и В.И. Лениным»^[8].

Ну конечно! Разве могли быть предшественники у вождя и учителя всего прогрессивного человечества?! Если бы ими были названы основоположники самого передового учения, – куда ни шло! Но не какой-то мистик и идеалист XVIII века!

Тем временем вышла в свет книга М.Г. Ярошевского (в соавторстве с С.А. Чесноковой) об Уолтере Кенноне, крупном американском физиологе. В отличие от В.Л. Меркулова М.Г. Ярошевский умел правильно выбирать героев своих книг. Уолтер Кеннон был «другом СССР». Пока был жив И.П. Павлов, Кеннон поддерживал с ним тесные научные связи; в 1942 году, когда США и СССР были союзниками в войне против общего врага, Кеннона избрали почетным академиком АН СССР. Словом, тема была беспроигрышная!

Замдиректора ИИЕиТ А.С.Федоров предложил Меркулову написать рецензию на книгу о Кенноне, на что Василий Лаврентьевич с готовностью отозвался. Но писать комплиментарные рецензии было не в его духе. С присущей ему обстоятельностью он «с горечью отметил элементы поспешности, верхоглядства и даже вранья»^[9] в рецензируемой книге.

«Телефонный разговор с профессором Ярошевским меня огорчил. А.С. Федоров заказывал мне большую рецензию на книгу Ярошевского и Чесноковой “Уолтер Кеннон” (она уже продается в Москве). Я составил рецензию на 23 стр. И вдруг Федоров вспомнил, что Чеснокова-то его собственная жена, и ему дескать неудобно тискать в журнале рецензию, где дана хвала и едкая критика. Печатать не будем. Далее Ярошевский мне втолковывал, что он убрал из рукописи о Галлере все, “что не касается его самого”. А я начал с истории Швейцарии, религиозных войн между католическими и кальвинистскими кантонами, экспорта молодежи в армии королей, феодалов и пап Римских, затем “утечка мозгов” в XVIII веке трех Бернулли и Эйлера в Россию и многих иных. Словом, я протестовал. Он сообщил, что отправляет письмо, где отказывается от своих сокращений»^[10].

Еще через пару месяцев Меркулов писал, что на рукопись о Галлере получено четыре положительных отзыва, «но нет [в издательстве] свободных редакторов!»^[11]

Пробежало еще два месяца, Меркулов пишет: «Наши дела на стадии замерзания – мелодично позванивают льдинки, купол неба чуть засветился северным сиянием – и тишина – и мы ждем. Рукописи пока без движения! Я написал жалобу Микулинскому и Федорову на здешних работяг “Науки”»^[12].

Но проблемы сводились не только к издательской волоките. Не всем пришлась по душе реабилитация клейменого Альбрехта Галлера. Это видно из того же письма:

«Вчера в Военно-Мед[ицинском] музее на заседании Об[щест]ва историков медицины прочитал доклад о Галлере (55 минут). Многим понравилось – был у меня подъем и эмоциональный заряд. Портил дело пред[седатель] собрания проф. [М.А.] Тикотин (зав. кафедрой истории медицины Л[енинградского] М[едицинского] И[нститу]та имени Павлова). Этот бездарный карьерист с замашками “кристально чистого подвижника”, склонного к лозунгу “тащить и не пущать”, – пытался меня пугать и упрекать в апологии и т.п. грехах. Хотя сие было мною парировано с пристойной едкостью и насмешкой, он долго брюзжал»^[13].

Брюзжание профессора Тикотина оказалось лишь первым легким облачком. Тучи стали сгущаться. М.Г. Ярошевский нашел новый повод к недовольству Меркуловым, хотя этот повод не имел никакого отношения к рукописи о Галлере. Василий Лаврентьевич написал для серии ЖЗЛ внутреннюю рецензию на рукопись А. Брагина о Сеченове. Рукопись была очень слабой, что и было показано в рецензии. Но оказалось, что автору покровительствовал профессор Ярошевский.

«Он наотрез отказался визировать (как ответ[ственный] редактор) перераб[отанную] рукопись о Галлере, и уже 5 месяцев нет ей движения. Причины вызывающе демагогически ядовитые. А в письме ехидно (26/4 78) писал, что ведь это более-де ответственно – писать для “Науч[но]-биогр[афимческой] cерии” [издательства “Наука”], чем для “Молодой гвардии”. Т.е. “холодная война” перешла в горячую. Не взирая на протесты А[льбины] В[икторов]ны, я написал 6 стр. объяснительной записки и “сжег все мосты”»^[14].

К особо выдающейся роли Ярошевского в торможении книги о Галлере Меркулов возвращался в своих письмах не раз, особенно подробно в поистине трагическом письме от 28 ноября 1978 года. Извиняясь за задержку с ответом на какую-то мою открытку, он сообщил о целом букете болезней – своих и жены, – которые на них навалились.

«“Корабль течет и мчится на рифы”, как сказал бы бывалый морской волк. Душевная депрессия Альбины <…> сопровождается частыми взрывами – потоком упреков в неустроенности жизни. Отказы в отдельной однокомнатной квартире в нашем же доме в 4-х инстанциях в августе 1977 г. были смягчены потоком лицемерных словес “гуманных администраторов”, смысл которых краток: “не надейся и не жди!”

Альбину очень взволновало и поведение М.Г. Ярошевского – ответ[ственного] редактора моей рукописи “А. Галлер”. Как Вы помните, благодаря Вашему посредничеству^[15] я сочинил рецензию на рукопись А.М. Брагина “Сеченов”. По-видимому, это сотрудник Ярошевского. Он мне звонил и настаивал на том, чтобы я признался, что “перегнул палку и загубил ценное произведение”. Я отказался. Но в мае 1976 года Ярошевский предложил мне писать на паях солидную работу на 20 печ[атных] листов: “Школа И.П. Павлова”, и на странных условиях: я сочиняю основную часть, получу гонорар, но книга должна выйти только под фамилией Ярошевского. Мне еще не доводилось быть ландскнехтом у феодалов мира сего! Я отказался и высмеял его.

Он спохватился и стал сулить “златые горы и реки полные вина”. 1) зачислить меня консультантом в Ин[ститу]т истории естествознания и техники, гонорар и книга пополам и т.п. 2) клялся в любви, уважении и вечной преданности. Но уже протекло 2 года и 4 месяца, никто меня никуда не причислил. <…>

И вот после медлительной работы (8 печ[атных] листов за 3 месяца одолели с редакторшей [издательства] Эткинд-Налбодьян) мы отослали все те изменения, которые сделаны, и дополнения [Ярошевскому], и я просил [его] в письме приехать, чтобы поработать со мною и редактором, и что же? 26 апреля получаю язвительное письмо: “Чувство ответственности перед рукописью и серией не позволяет мне завизировать Вашу рукопись. Но это не изменило моих добрых отношений к Вам”. К сожалению, главред [издательства “Наука”] А.А. Фролов из-за праздников майских отложил свой телеф[онный] разговор с Ярошевским и Соколовской З.К., а, изрядно выпив перед Днем Победы, был сражен смертью! Наступил долгий период междуцарствия, потом решили сделать ксерокопию, и все это так медленно, что полный текст моей рукопись был отправлен в Москву только 10 октября 78 г. Я написал резкое письмо С.Р. Микулинскому – не отвечает, Ярошевский молчит и не отвечает на письма»^[16].

Последний раз Меркулову пришлось встретиться с Ярошевским почти за два года до этого письма, в январе 1977-го, в Ленинградском доме ученых, на симпозиуме по теме «Роль научных дискуссий для прогресса науки». Ярошевский председательствовал и выступил с большим докладом, в котором, как писал мне Василий Лаврентьевич, не сказал ничего нового, а только перепевал то, что давно им же было опубликовано. Меркулов, по своему обыкновению, поднял новый пласт материала и – снова поплыл против течения. В своем докладе он проанализировал нападки А.А. Герцена (сына А.И. Герцена), врача и профессора физиологии, работавшего в Швейцарии, потом в Италии, на Сеченова, затем на Введенского, затем на Павлова, на что все трое отвечали экспериментами.

«Я показал, что такие научные дискуссии ведут к прогрессу науки и осмеянию высокомерных субъектов, снисходительно относящихся к ученым рангом повыше них. Науковедствующим философам сие мое выступление не понравилось, ибо велик пиетет к отцу Герцена! Как будто у умных отцов не бывает плохих детей! Естественно, мои тезисы в печать не попали. Но довольно о Ярошевском, рвущимся к креслу членкора АН СССР, бог с ним»^[17].

А вот и итог хождения по мукам рукописи о Галлере (к счастью, не окончательный):

«В рукописи я показал, – писал мне Василий Лаврентьевич, – что если и хвалят Ламетри за книгу “Человек-машина”, то ведь он напечатал “Человек-растение” и кучу других поверхностных произведений. А уж пасквиль “Маленький человек с большим хвостом”, [где он] представил Галлера безбожником, обсуждающим с проститутками содержание книг Бюффона, и т.п. – это позорное сочинение. А у нас всегда смотрят в БСЭ, где написано, что основоположники чтили озорного француза – прихлебателя Фридриха II-го. Второе, рассматривая взаимоотношения Вольтера и Галлера, я вновь двинулся против течения. Вольтер в своих философских повестях проповедовал гедонизм^[18] в комбинации с критикой язв феодального общества, но он был сторонник просвещенного абсолютизма, а Галлер напечатал три исторические повести: “Фабий и Катон”, где выразил свое кредо республиканца, “Альфред – король англосаксов”, где попутно похвалил конституционную монархию в Англии, о коей он имел возможность знать, прожив в Англии в 1727 г. два месяца, и “Узонго” – о мудром правителе Ирана, перешедшем в христианство. <…> И третий мой грех, напугавший Ярошевского и его единомышленников, в том, что, анализируя некоторые пункты “Элементов физиологии тела человека” (8 томов, около 4000 страниц, со сносками на 13000 источников), я даю его схему отражения предметов, событий и законов мира в 5 фаз, что представлено за 106 лет до рождения В.И.Ленина, а, следовательно, и до его теории отражения!!! И добавив в конце, как воспринял поэму “О происхождении зла” А. Галлера (1728) Н.И. Новиков^[19], усадив[ший] Н.М. Карамзина за ее перевод (затем Карамзин поехал в Швейцарию и там встречался с друзьями Галлера в 1789 году, с Бонне, Лафатером и другими), я, по мнению пугливых людей, поднимаю на щит масона Н.И. Новикова»^[20].

Книге о Галлере суждено было выйти в свет уже после смерти Василия Лаврентьевича. Как написала мне его вдова, «Вы наверно знаете, что вышла книга Василия Л. о Галлере. К сожалению, ВЛ так и не увидел своего творения»^[21].

Следом я получил от нее и саму книгу, но толком не мог ее даже перелистать: это было перед самым моим отъездом из страны советов. Тогда как раз ввели новые ограничения на вывоз литературы, книга Меркулова, вместе с другими книгами издательства «Наука», попала в число невывозных. Прочитал я ее только сейчас, в ходе работы над этой книгой.

Глава двадцать третья. Судьба книги: снова Ухтомский.

О том, что мне придется оставить редакцию ЖЗЛ, стало очевидно в конце 1969 года, когда вместо удаленного Юрия Николаевича Короткова ее возглавил Сергей Николаевич Семанов.

В одной из своих публикаций постсоветского времени Сергей Семанов привел полный текст письма Михаила Шолохова генсеку Л.И. Брежневу от 14 марта 1976 года. В этом письме Шолохов сигнализировал об «особенно яростных, активных атаках» на русскую культуру со стороны «мирового сионизма, как зарубежного, так и внутреннего». Примером «сионистской атаки» назван кинофильм режиссера А. Митты «Как царь Петр арапа женил», с Владимиром Высоцким в главной роли. В фильме, доносил автор письма, «открыто унижается достоинство русской нации, оплевываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ».

Раскрыв псевдоним кинорежиссера А. Митты (Рабинович), Сергей Семанов горделиво сообщал о том, что «патриотическую» акцию Нобелевского лауреата инспирировал он сам: он ездил к Шолохову в станицу Вешенская и убедил советского классика подписать неумный донос. Думаю, что из этого самопризнания Семанова ясно, на какой путь он стал переводить серию ЖЗЛ, когда ее возглавил.

Разорение «центра либерализма», как Семанов в другом месте назвал доставшуюся ему редакцию ЖЗЛ, поначалу шло медленно, с большим скрипом. После Короткова остался большой задел, портфель редакции был переполнен. Семанов не решался расторгать издательские договора, заключенные при его предшественнике (да и что бы серия издавала!). Рукописи, написанные в духе «либерализма», продолжали поступать, их надо было выпускать.

Зато Семанов широко распахнул двери редакции перед авторами национал-сталинистского толка, которых при Короткове у нас не пускали на порог. Удельный вес таких авторов с каждым годом становился все большим, а «либералов» – меньшим, научный и литературный уровень книг серии стал снижаться. На своем маленьком участке книг об ученых я пытался сдерживать этот напор, но понимал, что хватит меня ненадолго. Последней каплей стало заключение договора с Феликсом Чуевым на книгу об академике Стечкине – специалисте по ракетным двигателям. Это было в конце 1972 или начале 1973 года.

Феликс Чуев был известным поэтом, широко печатался, но прославился не столько стихами, сколько тем, что однажды, 5 марта, в день смерти Сталина, устроил единоличную демонстрацию на Красной площади, с торжественным возложением цветов на могилу «вождя народов». Это была вызывающая акция, но вполне безопасная, ибо после хрущевского разоблачения культа личности прошло много лет, над страной веяли иные ветры. Благодаря этой выходке Чуев приобрел вполне определенную репутацию.

Хотя в серии ЖЗЛ я вел раздел книг об ученых, Чуев ко мне не приходил, творческой заявки от него не поступало, пробных глав, которые мы обычно требовали от новых для серии авторов, тоже. И вдруг младший редактор Володя Пекшев (на нем лежало и делопроизводство) приносит мне отпечатанный договор с Феликсом Чуевым на книгу о Стечкине и говорит, что «Сережа» просит его завизировать^[22].

Между тем, неделей раньше ко мне приходил другой потенциальный автор с предложением книги об академике Стечкине. Я представил его Семанову, и тот в моем присутствии сказал, что Стечкин – недостаточно крупная фигура для отдельной книги в серии ЖЗЛ (с чем, кстати, я был согласен); но очерк о нем может войти в сборник «Советские инженеры». О том, что у нас планируется такой сборник, я услышал тогда впервые.

– Когда сборник утвердят в плане, мы к Вам обратимся, – сказал Семанов. – Оставьте свои координаты Семену Ефимовичу.

И вдруг оказывается, что никакой сборник не планируется (Семанов это сочинил на ходу, чтобы вежливо отшить нежелательного автора); что Стечкин вполне «тянет» на отдельную книгу, и что о ней договорено с другим автором, а меня, ведущего в серии раздел книг об ученых, ставят перед свершившимся фактом!

– Я не видел заявки Чуева, не читал его пробных глав, ни разу с ним не говорил. У меня нет уверенности, что Стечкин тянет на книгу для ЖЗЛ и что Чуев способен ее написать.

– Старичок, не заводись, – стал меня урезонивать Володя. – Зачем тебе его злить (кивок в сторону кабинета Семанова). Ему нужен договор с Чуевым, этого хочет Ганичев^[23], они там вместе пьют. Помешать ты им все равно не можешь, а свое положение еще сильнее испортишь. У них и так на тебя зуб – ты это знаешь.

Я ответил, что помешать им не в силах, но участвовать в темных делах не буду. Пусть впишут в договор имя другого редактора и обойдутся без меня.

Разговор на эту тему больше не возникал, и я полагал, что они действительно решили обойтись без меня.

Через неделю или две Семанов позвал меня к себе в кабинет и стал участливо расспрашивать о моей работе над книгой о Мечникове. Она была утверждена в плане еще при Короткове, но договора я не имел. Никаких посягательств на нее со стороны Семанова не было, но и интереса к ней он до того момента не проявлял. Я ему ответил, что работа идет к концу, через два-три месяца рукопись будет представлена. Семанова эта новость обрадовала, он стал задавать вопросы и, к моему удивлению, обнаружил знание малоизвестных подробностей биографии Мечникова. (Видимо, к этому разговору он подготовился, подчитал кое-какую литературу). Еще более неожиданным оказалось его весьма позитивное отношение к моему герою, хотя Мечников никак не укладывался в рамки нацпатриотизма: либерал, полуеврей, атеист и полуэмигрант, резко высказывавшийся о российских порядках.

– Работайте спокойно, Семен Ефимович, – сказал мне Семанов. – Я понимаю, что отсутствие договора вас нервирует. Но я вас поддержу. Ганичев почему-то вас недолюбливает, договора заключать не хочет: говорит, что со своими сотрудниками предварительные договора не положены (сам Семанов давно имел договор на книгу об адмирале Макарове и уже брал отсрочку). Но вы не беспокойтесь. Заканчивайте рукопись, мы ее сразу запустим в работу. Никаких осложнений не будет. Я вам обещаю. Мечников – очень интересная фигура…

Мы дружески проговорили минут сорок, и я поднялся с кресла приятно удивленный. Я уже взялся за ручку двери, когда услышал в спину:

– Да, Семен Ефимович, чуть не забыл… Там у Володи договорчик лежит. Завизируйте его, пожалуйста!

Хотя я уже хорошо представлял себе, кто такой Семанов, но такого хода не ожидал даже от него. Он дал мне понять, что от визирования договора с Чуевым зависит судьба моей собственной, уже почти законченной книги, которой было отдано пять лет труда! Ведь без издательского договора, дающего автору минимальные юридические и финансовые гарантии, я был беззащитен.

Вернувшись к себе, я завизировал договор с Чуевым, но для себя решил, что выпускать его книгу о Стечкине, если он ее напишет, буду уже не я: уйду из редакции после выхода «Мечникова».

Рукопись моя была принята, без придирок одобрена, особых каверз не строилось на этапах внутреннего рецензирования и редактирования. Правда, пришлось убрать несколько абзацев о предках Мечникова по материнской (еврейской) линии: на этом настоял редактор книги Андрей Ефимов, «чтобы не дразнить Сережу». Все еще не имея договора, я вынужден был уступить.

Своего намерения уйти «на вольные хлеба» после выхода «Мечникова» я от Ефимова не скрывал, и, видимо, он имел неосторожность сказать об этом Семанову. Тот ухватился за возможность от меня избавиться и ловким маневром отрезал путь к отступлению – на случай, если бы я передумал. Перед подписанием «Мечникова» в печать он вдруг сказал, что книга задерживается. В издательстве-де идет финансовая проверка, начальство упрекают в том, что издается много штатных сотрудников, Ганичев распорядился книгу в печать не сдавать до окончания ревизии.

По опыту «Вавилова» я знал, чем чреваты такие задержки, и тут же сказал:

– Какой же я штатный сотрудник! Считайте, что я уже ушел из редакции.

– Да?! Вы так решили? Ну, смотрите, смотрите…

«Мечников» был подписан в печать в обмен на мое заявление об уходе. О «ревизии» было забыто.

Желание от меня избавиться было столь велико, что Семанов охотно согласился поставить в план мою новую книгу – о Владимире Ковалевском (пока опять без договора) и заключить соглашение на составление сборника «Земледельцы», для которого я написал биографический очерк о Г.С. Зайцеве – друге и ученике Н.И.Вавилова, основателе научного хлопководства^[24].

Одного автора для сборника «Земледельцы» Семанов мне навязал, остальных привлекал я сам. В их числе был Владимир Матвеевич Полынин (сын композитора Блантера).

Лично Полынина я почти не знал, хотя в цехе научно-художественной литературы наши станки стояли рядом. Полынин написал и издал первую после падения Лысенко популярную книгу о генетике. Она носила игривое название «Папа, мама и я». Потом он выпустил две небольшие биографические книги – о крупном селекционере вавиловской школы В.Е. Писареве и выдающемся генетике Н.К. Кольцове. Обе были написаны живо и темпераментно. Для сборника «Земледельцы» он предложил биографический очерк о В.П. Кузьмине, крупном селекционере, работавшем в Казахстане. Написал он его ярко и публицистично, показав, между прочим, какой урон был нанесен среде обитания и урожайности бездумным освоением целины «ударными» темпами. Я опасался осложнений с цензурой, но они не возникли.

Полынин был высок, худощав, сутуловат и изысканно вежлив, почти застенчив. Таким он мне представлялся при наших первых контактах. Но когда он узнал, что я ушел из редакции ЖЗЛ, его словно подменили. Будучи ответственным секретарем журнала «Природа», он – с места в карьер – предложил мне пойти к нему в штат: у него была свободная вакансия.

Поблагодарив за лестное предложение, я объяснил, что стал свободным художником, и ни в какой редакции больше работать не собираюсь. Но на следующий вечер он мне позвонил и потом звонил чуть ли не каждый вечер. Застенчивости не было и в помине. С большим жаром и напором он доказывал, что я должен пойти к нему в редакцию; что этим я облагодетельствую себя, журнал и чуть ли не все человечество. Себя – потому что прожить на одни гонорары, без постоянной зарплаты, я не смогу: он пробовал и знает, что это невозможно. Журнал – потому что у него в штате нет профессиональных журналистов; журнал делается сухо, однообразно, без выдумки, материалы, как правило, добротные, но написаны суконным языком, тускло, в них не хватает изюминки. Если в редакцию приду я, ему будет на кого опереться; мы с ним «все перевернем» и тем осчастливим мир. Работа в журнале не помешает моим литературным планам: нагрузка невелика, режим вольный. Отсиживать «от и до» необязательно; можно появляться два раза в неделю на пару часов, а остальное время – работай дома, в библиотеке, занимайся своими делами, никто не контролирует. Меня все это не соблазняло. Но на следующий вечер снова раздавался телефонный звонок, и я час-полтора слушал вариации на ту же тему – с неослабевающим напором и страстью. Красноречие Полынина было неиссякаемо, он находил новые аргументы или старые подавал в новой аранжировке. Я устал от его напора, с трудом сдерживал раздражение, но послать подальше столь расположенного ко мне человека было невозможно. Длилась эта канитель больше года; я все ждал, когда, он, наконец, тоже устанет.

В конце концов, я решил поговорить с ним начистоту. Я сказал, что не понимаю его настойчивости, разве он не видит, что происходит вокруг. Евреев на работу не берут. Тех, кто работает, как-то терпят, а новых не берут, тем более, в такое элитарное заведение, как единственный научно-популярный журнал Академии Наук. Слышал же он анекдот о том, что еврей, работающий в нашем учреждении, это еврей, а желающий к нам поступить – международный сионист.

Я полагал, что эти слова остудят его пыл, но Полынин понял их по-своему и закричал в трубку с удвоенной энергией:

– Это я беру на себя! Вы только дайте согласие! Пробить будет трудно, но это моя забота. Только дайте согласие!

Я решил преподать ему урок. То, что отдел кадров меня зарубит, у меня сомнений не было, а он, по крайней мере, спустится с небес на землю.

Но Полынин лучше меня знал ходы и выходы в академическом лабиринте. Административно журнал «Природа» входил в издательство «Наука», в отделе кадров издательства оформляли сотрудников, бухгалтерия издательства платила им зарплату. Но в журнале имелась общественная редколлегия – из видных ученых разных областей знаний. Заместителем главного редактора по «кадрам» был упоминавшийся в предыдущей главе кандидат наук А.С. Федоров, по основной работе – замдиректора Института истории естествознания и техники. Как я потом узнал, это был тертый политкомиссар от науки; некогда он был приставлен к академику Капице, потом к академику Семенову, в ИИЕиТ состоял при академике Кедрове, а с 1974 года – при Микулинском, сменившим Кедрова на посту директора. К этому политкомиссару и направил меня Полынин.

Федоров был дороден, добродушен, лысоват и улыбчив. На носу очки в тонкой оправе, золотые коронки посверкивали во рту. Разговор был недолгий и очень любезный: Полынин с ним заранее поработал. Книги о Вавилове и Мечникове плюс 10 лет работы в серии ЖЗЛ тоже были неплохой рекомендацией. Словом, Федорову я понравился.

Заручившись его поддержкой, Полынин сделал еще один ход конем. Он поехал с моим заявлением к главному редактору журнала академику А.В. Басову, изобретателю лазеров, нобелевскому лауреату, директору ФИАНа – головного физического института Академии Наук. У Басова хватало забот помимо «Природы». Едва взглянув в привезенное Полыниным заявление, он, без лишних слов, наложил резолюцию: «Зачислить!»

С этим Полынин и явился в издательство «Наука».

Увидев резолюцию Басова, начальница отдела кадров задохнулась от злости и впала в истерику:

– Басов нам не указ! Пусть берет его к себе в институт! У нас свое начальство!

У Басова была репутация крутого мужика, который своих решений не меняет и не любит, когда ему перечат. Кадрица об этом хорошо знала. Выпустив пар, она взяла заявление, но на этом не успокоилась. Басову, она, конечно, звонить не решилась. Выждав день-два, она позвонила А.С. Федорову и устроила новую истерику:

– Вот вы нам суете Резника, а знаете, что о нем говорят в «Молодой гвардии»? Это страшный интриган! От него десять лет не могли избавиться, с трудом удалили «по собственному желанию». А теперь его к нам!?

Федорова разговор встревожил: неужели он, такой опытный политкомиссар, дал маху?..

Положив телефонную трубку, он вспомнил, что когда-то рецензировал рукопись для ЖЗЛ и имел контакты с редакцией. Порывшись в записной книжке, он отыскал номер телефона старшего редактора ЖЗЛ Галины Евгеньевны Померанцевой.

Когда я пришел в редакцию, Галина Евгеньевна уже давно там работала, и осталась работать после моего ухода, там и доработала до пенсии. Мы с ней десять лет просидели в одной комнате, я не раз бывал у нее дома, знал родителей, сестру, она знала мою семью, словом, мы были не просто сослуживцами, а добрыми друзьями.

Когда ей позвонил Федоров и спросил, какие интриги Резник затевал в «Молодой гвардии», она рассмеялась и дала мне самую лучшую аттестацию. Тут уже взыграло самолюбие Федорова. Со всей большевистской прямотой он объяснил кадрице, кто на самом деле плетет интриги, и потребовал немедленно меня зачислить в штат «Природы».

Отступать было некуда – с января 1975 года я стал штатным сотрудником журнала.

История с моим зачислением этим не кончилась.

Редакция «Природы» занимала несколько комнат в старинном двухэтажном особняке недалеко от метро «Октябрьская» (Мароновский пер., 26), там же находится и сейчас. В нем же располагались некоторые другие журналы Академии Наук. А основное здание издательства «Наука» находилось в районе Солянки (не помню адреса, теперь оно на Профсоюзной улице). Из издательства нам два раза в месяц привозили зарплату, за ней ездил один из сотрудников. Три раза я получил зарплату вместе со всеми, а на четвертый моей фамилии в списке не оказалось. Полагая, что это техническая ошибка, Полынин позвонил в бухгалтерию. Ему сказали, что зарплата мне начислена, но я должен сам приехать в бухгалтерию – получить расчет.

– В чем дело, какой расчет, почему!? – закричал в трубку Полынин.

– Резник был зачислен временно, на два месяца. Два месяца истекли.

Пришлось бедному Владимиру Матвеевичу ехать в издательство и снова выяснять отношения с начальницей отдела кадров.

Еще через два месяца повторилось то же самое. Был ли на третий раз я зачислен постоянно или опять временно, я не знаю: перед окончанием следующих двух месяцев я ушел из редакции. До сих пор помню, как у Полынина отвис подбородок, и маятником заходили очки в согнутой в локте руке, когда я положил перед ним заявление об уходе. Он был глубоко озадачен, искренне меня не понимал.

«Моя главная новость состоит в том, что я ушел из “Природы”. Там много охали по этому поводу и все допытывались, куда я ухожу, а я, естественно, ушел никуда, т.е. окончательно порвал со штатной должностью. За полгода работы в журнале я нахлебался полной мерой современного российского либерализма и должен Вам сказать, что от этой похлебки меня тошнит еще больше, чем от черносотенного душка моего прежнего обиталища. Там хоть точно знаешь, с кем имеешь дело. Здесь же я узнал, что такое мелкая трусость, кичащаяся своей смелостью, что такое “широта мышления” в понимании узколобых тупиц и что такое подлость людишек, убежденных в своей порядочности. Единственное доброе дело, какое я успел сделать, – это протолкнуть вашего Ухтомского. Уходя, я передал Ваше желание написать о Павлове в 23-м году, и они это напечатают хотя бы потому, что печатать им нечего, но лучше Вам списаться об этом с редакцией предварительно (пишите на имя Игоря Борисовича Шишкина)»^[25].

Должен пояснить, что со всеми сотрудниками «Природы» у меня сложились добрые товарищеские отношения. Я тепло вспоминаю и И.Б. Шишкина, и В.В. Крупина, и Н.В. Успенскую, и О.О. Астахову, и других. Думаю, что и они меня не поминали лихом. Нину Владимировну Успенскую, до сих пор работающую в журнале, я через много лет, уже в 1991-м, имел удовольствие принимать у себя в Вашингтоне. Она увезла с собой мою большую статью об истории взаимоотношений Н.И.Вавилова и Т.Д. Лысенко. Статья появилась в журнале с ее теплым предисловием^[26]. В мой последний приезд в Москву я заходил в редакцию и с радостью пообщался с Оксаной Олеговной Астаховой, тоже продолжающей там работать. Н.В. Успенская, к сожалению, была больна.

С Полыниным иногда возникали разногласия, но я их не обострял. Наши отношения за полгода совместной работы нисколько не омрачились, хотя мне не нравились его слишком шумные фейерверки по пустякам. За деревьями он, похоже, не хотел видеть леса. Полугода оказалось достаточно, чтобы убедиться, что не только никакого переворота, но и малейших изменений в журнале добиться невозможно.

Беда была вовсе не в том, что сотрудники не были профессиональными журналистами – все были вполне профессиональны! Беда была в «простынке».

Каждая статья, подготовлявшаяся к печати, одевалась в «простынку» и направлялась нескольким членам редколлегии. Причем, направлялся только один экземпляр, переходивший из рук в руки. Первое, что читал член редколлегии, получивший статью, были несколько строк, написанных на простынке предшественником. Так что, еще не заглянув в саму статью, он знал мнение о ней коллеги и соответственно настраивался. К заключению предшественника, как правило, присоединялись, с замечаниями соглашались и добавляли одно-два дополнительных. Замечания, естественно, касались всего мало-мальски спорного, свежего, острого, необычного. Так почти автоматически выхолащивалось все оригинальное, яркое, непривычное, всякое живое слово!

Один из авторов, которых я привлек в «Природу», был доктор философии Арсений Владимирович Гулыга. Я с ним подружился, когда в ЖЗЛ готовил к печати его книгу о Гегеле. Тему я ему предложил «вольную», то есть он мог ее выбрать по собственному усмотрению.

Прекрасный знаток германской философии, истории и культуры, Гулыга, по малодоступным у нас источникам, написал статью об изуверских опытах в гитлеровских лагерях смерти по «изучению» возможностей человеческого организма переносить низкие температуры. Людей клали в ванны с ледяной водой и «изучали» процесс умирания от переохлаждения. О том, что опыты проводились в основном на евреях, в статье не упоминалось: настолько смелым автор не был. Но он пытался объяснить психологию изуверов в белых халатах, опираясь на психоанализ Зигмунда Фрейда.

Никакой ругани в адрес Фрейда в статье не было, в чем я видел ее главное достоинство. Я ее отредактировал и сдал Полынину, полагая, что дело сделано, ее можно ставить в номер. Но Полынин, как полагалось, отправил ее на утверждение членам редколлегии. Через пару недель она вернулась ко мне в «простынке». Члены редколлегии единодушно заключили, что статья важная и интересная, но в ней недостает марксистской критики фрейдизма. Пришлось снова вызывать Гулыгу в редакцию. Не зная, куда прятать глаза от стыда, я показал ему надписи на простынке. Он к ним отнесся спокойно. Вынул из нагрудного кармана авторучку, вписал в нужное место несколько казенных фраз и, не сказав ни слова, ушел. «Реабилитировать» Фрейда не удалось.

Я говорил Полынину, что надо бы нам быть посмелее. На это всякий раз следовал ответ:

Был в анналах редакции такой героический подвиг! Издательство «Наука» выпустило в переводе книгу американского биолога Э. Майера, но опустило главу о генетике человека: кто-то из рецензентов усмотрел в ней евгенику и намеки на расизм. Пропущенная глава была напечатана в «Природе», и в нее вцепился академик Н.П. Дубинин, сводивший счеты с академиком Б.Л. Астауровым, который был членом редколлегии «Природы». С тех пор прошло несколько лет, Астауров умер за полгода до моего появления в журнале, а Полынин продолжал упиваться собственным геройством: они напечатали Майера!..

Но, как я написал Василию Лаврентьевичу, одно доброе дело в «Природе» я все-таки сделать успел.

Приближалось столетие со дня рождения Ухтомского, это позволяло дать о нем «гвоздевой» материал, чем я и воспользовался. Я позвонил Меркулову и заказал большой биографический очерк, к которому просил приложить неопубликованные архивные материалы. Василий Лаврентьевич с радостью взялся за дело. Некоторые отголоски редакционной работы есть в нашей переписке. Так, он писал мне 13 февраля 1975 года: «Я посылаю Вам четвертую (по счету переделок) статью об А.А. Ухтомском и 11 фотографий»^[27].

Через полтора месяца (столько времени ушло на первичное проведение материала через лабиринты редакционных инстанций) я ему отвечал:

«Вчера звонил Вам, но, к сожалению, не застал. Альбина Викторовна записала то, что требуется от Вас по Вашему материалу, но на всякий случай повторю.

1.Нужно [добавить] полстранички точного и ясного текста о значении работ Ухтомского (прежде всего, теории доминанты) для современной науки и о ее значении в наши дни. У моего начальства была мысль попросить сделать это кого-нибудь из московских знаменитостей, но я это отверг, сказав, что Вы сами это сделаете.

2. Две иллюстрации забракованы худ[ожественным] отделом из-за плохого качества [отпечатков]. Если у Вас есть лучшие экземпляры, то пришлите их – тогда они пойдут. Это Ухтомский-кадет и группа с Введенским. Особенно будет жаль, если не пойдет эта последняя [обе фотографии опубликованы в журнале, значит, Меркулов прислал лучшие отпечатки].

3. Начальство очень обеспокоено текстом о Возмездии. [Архивный документ, содержавший размышления Ухтомского по поводу поэмы А.Блока “Возмездие”]. Усматривают христианство, непротивленчество и проч. Я буду бороться, чтобы отстоять, но нужно дать какой-то комментарий. Особенно важно указать дату, когда это было написано. Если сразу после выхода поэмы [1916] – один коленкор, если же в 30-е годы, то хуже. Конечно, этот кусок легче отстоять, если написать в комментарии, что Ухтомский “недопонимал”, был под влиянием своего богословского прошлого и проч., но этого я не хочу делать, ибо считаю стыдным»^[28].

Материалы Меркулова заняли 18 журнальных страниц. Из них 12 страниц (18-29) – биографический очерк и 6 страниц (30-35) – архивные документы^[29]. Я-то задумывал заверстать то и другое как одно целое: две трети каждой страницы – статья Меркулова, а понизу подпирающей лентой тексты из архива Ухтомского. Я считал, что этим мы подчеркнем единство всей публикации: письма и размышления Ухтомского будут перекликаться с биографическим очерком. Когда я предложил это Полынину, он крепко задумался, потом сказал:

– Откуда вы знаете? – удивился я. – Может быть, понравится. Давайте спросим его самого.

– Не будем же мы с такой мелочью соваться к Басову!

Полынин хотел «все перевернуть» в журнале, но так, чтобы ничего не менять! Придя к такому выводу, я ушел из журнала.

Для Василия Лаврентьевича внушительная публикация в «Природе» была некоторой моральной и материальной поддержкой – и в том, и в другом он очень нуждался. Публиковался он редко, в малотиражных научных изданиях, плативших символические гонорары. Надежда на то, чтобы получить место консультанта в ИИЕиТ, возродившаяся после того как директором стал щедрый на обещания С.Р. Микулинский, снова стала гаснуть. Микулинский заверял, что поддерживает идею о переиздании под эгидой ИИЕиТ дополненной книги Меркулова об Ухтомском, но и это не двигалось с мертвой точки.

Мне кажется, именно публикация в «Природе» подвигла Василия Лаврентьевича на то, чтобы написать новую книгу об Ухтомском, в которой показать его не только как ученого-физиолога, но и как философа, мыслителя, со своим особым духовным миром, противоречиями, морально-этическими исканиями. Заявку он послал в редакцию серии ЖЗЛ, где после рецензии на рукопись А. Брагина о Сеченове его уже знали.

Уходя из ЖЗЛ, я посчитал своим долгом дать совет С.Н. Семанову, хотя был почти уверен, что он ему не последует. Я сказал примерно следующее.

– Раздел ученых в серии довольно специфичен. Мало кто из писателей-профессионалов тяготеет к этой тематике, а из ученых редко кто умеет писать интересно для широкого читателя. Авторов нужно активно искать и с ними работать, а для этого надо хотя бы в самом общем виде ориентироваться в естественных науках и их истории, знать людей, к которым можно обратиться за помощью. Я вам советую закрепить раздел ученых за одним редактором, как он был закреплен за мной. За кем именно – вы решите сами, но за кем-то одним, чтобы человек чувствовал ответственность за этот раздел. Поначалу он будет плавать в тумане, но со временем наберет опыт, обрастет связями и ему станет легче. Если же раздел этот оставить бесхозным, он зачахнет.

Семанов поблагодарил, сказал, что так и сделает, и сразу же сделал наоборот. В редакцию как раз поступили две плановые рукописи – о Сеченове и о Менделееве: он поручил их двум разным редакторам. По-своему он поступил логично. Он не хотел, чтобы кто-то из сотрудников имел свой сусек, что создавало бы хотя бы призрачное подобие автономии.

Книга о Сеченове досталась Ирине Андроповой – она только что была принята в ЖЗЛ, прямо со студенческой скамьи. Она окончила филфак МГУ, ее учителем был знаменитый В.Н. Турбин – автор нашумевшей книги «Товарищ время и товарищ искусство», считавшейся очень смелой. Понятно, что с трудоустройством у дочери всемогущего шефа КГБ проблем не было. Годом раньше она проходила у нас студенческую практику. Тогда она была Ириной Филипповой. С мужем, актером Театра на Таганке, она разошлась, но еще не оформила развода (когда оформила, снова стала Андроповой). Она была бесконечно далека от круга, к которому принадлежала по родственным связям, чувствовала себя одиноко и сдружилась с молодой частью нашей редакции. Кроме меня это были Андрей Ефимов и Володя Пекшев.

Ирина была молода, красива, с большими, карими, очень выразительными глазами. Она была рафинированно интеллигентна и чрезвычайно застенчива. К нам троим она быстро привыкла, при нас была раскованна и остроумна. Иногда после работы мы заходили в какую-нибудь забегаловку выпить по бокалу легкого вина, от которого она еще больше хорошела и веселела.

Я удивлялся глубине и зрелости ее суждений о литературе, и не только о литературе. Но когда в редакции появлялись авторы или другие малознакомые люди, она становилась замкнутой, молчаливой; если ее пытались вовлечь в разговор, она, беспомощно улыбаясь и сильно покраснев, с трудом выдавливала из себя пару слов.

Если не ошибаюсь, рукопись о Сеченове Александра Брагина была первой, которую ей пришлось редактировать. Она была поражена, насколько слабым и беспомощным оказалось это творение. У нее был безупречный литературный вкус, но, будучи очень мнительной, она не доверяла самой себе. Разрисовав поля рукописи редакторским карандашом, она просила меня посмотреть, справедливы ли ее замечания, не слишком ли она придирается к автору. Поскольку я уже в редакции не работал, она, по секрету от коллег, приезжала с рукописью ко мне домой. Я подтвердил, что все ее замечания справедливы и абсолютно необходимы. Рукопись была возвращена на доработку.

Заполучив в сотрудники дочь председателя КГБ, Семанов, видимо, рассчитывал на какие-то дивиденды, но в атмосфере интриг, какую он создал в ЖЗЛ, она чувствовала себя неуютно и вскоре ушла в журнал «Музыкальная жизнь», где, насколько мне известно, работала до пенсии. После доработки рукопись А. Брагина досталась другому редактору, Юрию Лощицу.

Лощиц появился в редакции ЖЗЛ еще при Ю. Короткове. Он пришел с заявкой на книгу о Григории Сковороде – украинском самородке XVIII века: философ, педагог, поэт, моралист. Заявка и пробные главы Короткову понравились, представителей «народов СССР» в серии всегда не хватало, договор с Лощицем был заключен. Книга выходила уже при Семанове^[30], а вскоре Лощиц был принят в штат.

Мне помнится, что Лощиц стал штатным сотрудником ЖЗЛ еще до моего ухода из редакции, но в Википедии обозначены годы его работы: с 1974 по 1983. Если так, то его приняли через год после моего ухода. Аберрация памяти возможна, так как Лощиц часто бывал в редакции, когда велась работа над его «Сковородой», а я бывал после ухода, когда готовились сборник «Земледельцы» и моя книга о В. Ковалевском.

Невысокий, коренастый, с красивой окладистой бородой и выразительными глазами, Лощиц чем-то неотразимо к себе располагал. Несуетный, медлительный в движениях, он говорил тихим ровным голосом, а больше молчал, и за этим чувствовалась уверенность человека, знающего себе цену, но не склонного ее завышать. Отношения у нас установились ровные и несколько отстраненные; мы оба чувствовали, что лучше сохранять дистанцию.

От естественных наук Лощиц был далек. Книги об ученых ему перепадали редко и были для него обузой. Что делать с рукописью А. Брагина, он понятия не имел. Он спросил меня, кому бы послать ее на рецензию, и я назвал В.Л. Меркулова. После разговора с Лощицем я ему написал:

«Редакция заинтересована получить на нее по возможности объективный и обстоятельный отзыв, без излишнего снисхождения, но и без намерения “зарубить” рукопись Вашими руками. В общем, по возможности аргументировано и обстоятельно напишите, что она, по-вашему, стоит. Платят за рецензирование хорошо, тем более, что рукопись большая. Не забудьте перечислить все Ваши титулы и звания, от них нередко зависит ставка гонорара!»^[31]

Василий Лаврентьевич благодарил за посредничество и делился своими впечатлениями:

«Я считаю, что надо основательно переделать рукопись. Например, Брагин упорно доказывает, что И[ван] М[ихайлови]ч очень любил Мед[ико]-Хир[гическую] академию (1860-1870), а Сеченов в письме Бутлерову из Одессы писал, что “я никогда не любил МХА и питал нежную любовь к университетам”»^[32].

Подробная и высокопрофессиональная рецензия Меркулова, та самая, что разозлила М.Г. Ярошевского, похоже, произвела на Лощица сильное впечатление. Он позвонил Василию Лаврентьевичу в Ленинград и, не застав его дома, сказал жене, что рецензией очень доволен и хочет послать ему в подарок только что вышедшую книгу о Петре Первом.

Заявку на книгу об Ухтомском Василий Лаврентьевич послал Лощицу, и тот отнесся к ней положительно. С его подачи положительно отнесся и новый заведующий редакцией Юрий Селезнев, сменивший Семанова, которого сделали главным редактором журнала «Человек и закон». Этот скачек вверх по номенклатурной лестнице мой бывший шеф заслужил своими усилиями по искоренению «сионистского следа». В том, что его преемник будет продолжать ту же линию, сомнений не было.

Я работал над книгой о Ковалевском. Она стояла в плане. Семанов обещал заключить на нее договор сразу после выхода сборника «Земледельцы», но слова не сдержал.

Тем временем Меркулов увлеченно работал над новой книгой об Ухтомском. Мне он писал:

«Пока я накопил и обработал интересный материал из “Памятных книжек Ярославской губернии” и “Ярославский календарь” и выудил оттуда много интересных сведений о семье Ухтомских, ну и мобилизовал накопленные конспекты. Но [телефонный] разговор с Ю.И. Селезневым и Ю.М. Лощицем был какой-то неопределенный: то ли мне можно надежду таить в своей душе, или этот вариант тоже проигрышный». В том же письме он просил: «И все же позвоните Лощицу – стоит ли мне энергично сочинять заново и расширенно рукопись о моем учителе???»^[33]

Звонить я не стал, а при очередном посещении редакции попытался «провентилировать», какова судьба заявки Меркулова, после чего ему написал:

«Я говорил Лощицу, что Вы ждете ответа на заявку, он ответил, что уже написал Вам, но написал уклончиво, и при этом риторически спросил: “А что еще я мог написать?” От него действительно ничего не зависит на этой стадии. Селезнева я пока знаю мало. Судя по тому, что он заявляет в печати, он озлобленный славянофильствующий юдофоб, но в общении он производит впечатление человека, не держащего камня за пазухой. Деловые его качества пока неясны, да он, кажется, растерян и сам не знает толком своих прав и обязанностей. Мне, кажется, дали, наконец, договор на Ковалевского, но это первый договор за все время (больше полугода), что Селезнев возглавляет редакцию, – очень уж я на него наседал. Это после двух лет работы над книгой! Вот и решайте, стоит ли Вам садиться за книгу для них до получения договора? Риск большой. Ведь при самом добром к Вам отношении они могут просто уйти, и доказывайте потом новому начальству, что тема Вам заказана. С договором же можно работать относительно спокойно. Вон как они возятся с безнадежной рукописью Брагина! Все потому, что договорная!!»^[34]

«Письмо от Лощица я получил и ему послал 5-го [июля 1976 г.] ответ. Теперь надо собирать письма в адрес [Первого секретаря ЦК ВЛКСМ] Тяжельникова в защиту моего учителя, желательности появления о нем книги и приличной характеристики моей сумрачной личности!»^[35]

Похоже, что Лощиц симпатизировал Меркулову, но растерянный Селезнев перестраховывался, почему и понадобились «письма в поддержку» на высочайшее комсомольское имя.

Я пытался сориентировать Василия Лаврентьевича, чтобы он знал, с кем имеет дело, и не допустил какого-нибудь промаха:

«Учтите, что с Лощицем Вам надо быть осторожным. Я знаю его уже не один год, но до сих пор не могу раскусить. Это весьма своеобразный тип христианствующего антисемита. В Алекс[ее] Алексеевиче его, скорее всего, привлекает то, что он учился в Духовной академии. Что касается естественных наук, то Лощиц в них крайне невежественен и, в духе примитивного мышления поздних славянофилов, считает, что все зло мира – от ученых и от евреев (конечно, для него эти понятия тождественны). Помочь Вам заключить договор он практически не властен, но помешать может очень легко, поэтому в переписке с ним учтите все вышесказанное»^[36].

Меркулов, как уже отмечалось, работал быстро. В новогоднем поздравлении от 25 декабря 1976 года он мне писал, что уже «отпечатал 387 страниц на машинке». Это было так неожиданно, что я сперва не понял, о какой книге идет речь. Только внимательно перечитав письмо, убедился, что речь шла о новой книге об Ухтомском!

Договор с ним был подписан 26 мая 1977 года, и в нем был указан срок представления рукописи – 30 июня того же года, то есть через месяц. Это значит, что договор заключался на практически готовую рукопись. Стало быть, редакция с ней ознакомилась и нашла вполне приемлемой. В противном случае не стала бы заключать договор.

Но представленная рукопись застряла у Лощица.

Прошло больше года, прежде чем Василий Лаврентьевич сообщил мне об этом в каком-то не сохранившемся письме. Наводить справки в редакции я уже не мог, так как полностью порвал отношения с ЖЗЛ. Это было связано с прохождением моей книги «Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста». Герой ее – выдающийся палеонтолог, просветитель, близкий к освободительному движению 1860-х годов, поборник женского равноправия, муж (сначала фиктивный) Софьи Ковалевской, трагическая фигура: в 41 год покончил с собой. Мое отношение к герою книги, как к движению шестидесятников вообще, отнюдь не было апологетическим. Я критически оценивал некоторые поступки и взгляды Ковалевского, но книга никак не укладывалось в национал-патриотическое направление, по которому вели ЖЗЛ Семанов, а потом Селезнев.

Редактором книги был Андрей Ефимов. Он пришел в ЖЗЛ при Короткове – сначала младшим редактором. Он был всего на два-три года младше меня, заочно учился в МГУ на факультете журналистики. Мы с ним быстро сдружились, наши взгляды на то, «что такое хорошо и что такое плохо», совпадали. Но после того, как Короткова убрали, и его место занял Семанов, взгляды Андрея стали меняться, а наши отношения – осложняться. Он считал нужным угождать вкусам и прихотям нового шефа, причем не из карьерных соображений, а, так сказать, из принципа: ты начальник, я дурак. После того, как Семанова сменил Селезнев, Андрей стал угождать Селезневу. Это прямо отразилось в его работе над моей рукописью. Замечаний у него было немного. Что-то я уступал, что-то он, но одно место я решил не отдавать. В рукописи приводилось найденное мною в архиве письмо 1881 года Александра Ковалевского (зоолога, профессора Новороссийского университета) брату Владимиру, в котором с возмущением сообщалось о разразившемся в Одессе еврейском погроме и о «дряни, которая все это проделывает». Андрей требовал снять эти два абзаца, я не соглашался. Мое сопротивление его злило, но он сдерживался:

– Мне-то что, мне это до лампочки, но Юрий Иванович [Селезнев] все равно этого не пропустит, зачем его злить?

Я отвечал, что если Селезнев будет покушаться на это место, я буду говорить с ним, а пока книга в твоих руках – не лезь в пекло поперек батьки.

– Будешь с ним спорить из-за двух абзацев? – недоверчиво спросил Андрей.

– А почему бы и нет? Никакого криминала я в них не вижу.

Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за двух абзацев ставлю под удар свою книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство.

В комнату вошел Лощиц, чье рабочее место было в соседней комнате, и вмешался в разговор, переведя его на «еврейский вопрос» – в том аспекте, как его понимали национал-патриоты.

– Ну, хорошо, Юра, – возразил я по поводу какого-то его замечания о «засилии» евреев в руководстве революцией и советской властью, – допустим, что евреи играли «слишком большую» роль и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили, ни одного не осталось…

Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:

В эти пять слогов, подкрепленных пятью качками головы из стороны в сторону, была вложена такая энергия ненависти, какую никак нельзя было ожидать в этом тихом, уравновешенном парне.

Каганович, будучи креатурой Сталина, был введен в Политбюро в 1930-м, о чем я попытался напомнить, но Лощиц быстро поднялся и вышел из комнаты.

Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности.

Повернувшись к Андрею, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что тут же заставило его отступить.

– Ну, смотри, я тебя предупредил, – Андрей перевернул страницу.

От него рукопись перешла к Селезневу. Замечаний у того тоже было немного, в основном незначительные, но «погромное» место было отчеркнуто карандашом как подлежащее удалению. Я спросил, что его смущает.

– Ну… вы же понимаете, – сказал он многозначительным тоном.

– Ничего не понимаю. Это нужно для обрисовки моих героев. Здесь показано их отношение к насилию и произволу.

– Но вы же знаете, как остро сейчас стоит этот вопрос, какие аллюзии это может вызвать.

– Какие аллюзии? – удивился я. – Разве у нас бывают еврейские погромы?

Я молчал, ожидая дальнейших разъяснений. Но сказать ему больше было нечего.

– Коль скоро вы настаиваете, мы можем это оставить, но если в главной редакции будут возражения, я вас не смогу защитить.

Я ответил, что не жду его поддержки в главной редакции. Если там будут вопросы, я сам на них отвечу.

Вопросов не возникло, рукопись ушла в типографию. А пока она набиралась, в редакции произошел «крупный скандал местного значения». Открылось, что Андрей Ефимов, лакейски выслуживавшийся перед Селезневым, завел тайный роман с его женой!

Селезнев был широко известным литературным критиком, печатался в ведущих изданиях, писал книгу о Достоевском, возглавлял прославленную книжную серию, причем было ясно, что долго он на этой должности не задержится: еще год-другой, и он шагнет дальше и выше, как его предшественник Сергей Семанов. Кроме того, Селезнев был красавчиком с обворожительной белозубой улыбкой! Его молодую жену, кажется, его бывшую студентку, я однажды видел в редакции. Смазливая простушка с распахнутыми глазами, она вся светилась, смотрела на него восторженно, на лице ее было написано, как она им горда и счастлива. А, поди ж ты! Променяла на совершенно бесперспективного «чернорабочего умственного труда», замкнутого, угрюмого, малоконтактного!

Когда это открылось, Андрея как ветром выдуло из редакции.

А когда я получил на вычитку корректуру своей книги, «погромных» абзацев в ней не оказалось. Они были сняты за моей спиной – после того как редактор и завредакцией согласились их оставить!

Такой подлости по отношению к авторам ЖЗЛ на моей памяти не было. Мне было ясно, что совершил ее, по старой дружбе, Андрей Ефимов, но в редакции его уже не было, не кому (образно говоря) было бить морду.

Я упрямо вклеил в корректуру пропущенный текст и отнес ее в редакцию с возмущенным письмом на имя Селезнева. Риск был огромен, ибо ему ничего не стоило заслать корректуру на дополнительную рецензию какому-нибудь легко управляемому «патриоту», тот усмотрел бы в ней идеологическую диверсию против России, и тогда уже доказать, что я не верблюд было бы невозможно. Вероятно, именно так поступил бы Семанов. Но простоватый Селезнев до этого не додумался, а, может быть, не до того ему было на фоне семейной драмы. Книга была переверстана, злополучные два абзаца вернулись на свое место. Но в редакции я после этого не появлялся.

Василий Лаврентьевич звонил и писал Лощицу, справляясь о своей рукописи, тот давал успокаивающие ответы, а дело не двигалось. Для Лощица рукопись была недостаточно «патриотична», но прямо своих претензий он автору не высказывал, просто тянул волынку. Впервые он откликнулся на рукопись в конце апреля 1978 года, то есть почти через год после ее представления, просрочив на много месяцев официальный срок одобрения, определенный законом.

Знаю об этом из письма Василия Лаврентьевича:

«Лощиц просмотрел первый вариант и прислал 26 апреля обратно: “совершенно не может считаться пригодным”. Я переделал, добавил интересные воспоминания об А[лексее] А[лексееви]че и послал, а он увяз с юбилеем Льва Толстого»^[37].

Где коза и где капуста?! Как юбилей Л.Н. Толстого мог помешать редактору работать над рукописью об Ухтомском??

В ноябре Лощиц прислал Василию Лаврентьевичу еще одно письмо, «где убеждал меня, что для успеха моей рукописи необходимо “подключить опытного журналиста, можно столичного, а лучше из Ленинграда”. Я послал ему 11/XI ответ, что от сотрудничества с журналистом отказываюсь, и мои товарищи по ЛГУ согласны, что портить облик А[лексее] А[лексееви]ча дешевой публицистикой в угоду занимательности нет резона!».

За десять лет работы в ЖЗЛ через мои руки прошли десятки рукописей об ученых, большинство из них были написаны специалистами, а не писателями, некоторые (многие!) приходилось основательно перелопачивать, так как авторы, хорошо зная предмет, не умели подать его понятно и по-писательски интересно для широкого читателя. Но мне никогда даже в голову не приходило требовать от них взять в соавторы журналиста для внесения в текст дешевого оживляжа. В том и состояла моя работа литературного редактора, чтобы доводить такие рукописи до кондиции. Но не тем занимался Юрий Лощиц!

«То, что Вы пишите о Лощице, меня не удивляет. <…> Лощиц – “борец” за царя и отечество супротив всяких инородцев-иностранцев. По-видимому, в Вашей рукописи он не обнаружил восхвалений в адрес самодержавия-православия-народности, а, может быть, нашел кое-что, что идет против такого восхваления. Поскольку Вы не инородец и не иностранец, то Вы для Лощица масон, а это еще хуже, ибо масоны – это все те, кто “губит Россию на еврейские деньги”. Не исключено, конечно, что он не притронулся к Вашей рукописи просто за недосугом, ведь он большой идеолог, спаситель отечества, где же ему выполнять ту самую работу, за которую ему платили зарплату! Надеюсь, что с Померанцевой Вы лучше поладите, хотя в целом в редакции обстановка гнусная и будет таковой, пока не уйдет Селезнев. Была надежда, что его возьмут в Инст[итут] Миров[ой] Литературы, но его там с треском прокатили на конкурсе^[38]. Последнее, чем отличилась редакция, была книга о Пуанкаре, написанная какими-то двумя шизофрениками^[39]. Читать ее невозможно, ибо это самая неудобочитаемая книга в серии ЖЗЛ, однако одна мысль проводится в ней с маниакальной настойчивостью. Состоит она в том, что Эйнштейн украл у Пуанкаре и Лоренца теорию относительности, причем утверждается, что ему помогли совершить кражу “не немецкие ученые”, которых оказалось “слишком много в немецкой науке”, и во всем этом “были заинтересованы сионистские круги”. Вот до каких времен мы дожили!»^[40]

Имя Галины Померанцевой возникло в этом письме потому, что Лощиц сообщил Меркулову о том, что уходит из редакции и его рукопись передана Галине.

Следующее из сохранившихся у меня писем Меркулова датировано 12 июня 1980 г. С присущей ему пунктуальностью отмечено: «15 ч. 20 м. Дождь осенний».

Василий Лаврентьевич извещал о резком ухудшении своего здоровья. У него обнаружилось или сильно обострилось амилоидное перерождение почек, что вызвало значительное снижение гемоглобина в крови, вялость, сонливость, потерю аппетита… Поскольку беда не приходит одна, то у жены его, пошли «бурные вспышки гипертонии», так что дважды ее увозила в больницу скорая помощь. Они вдвоем отправились на прием к невропатологу в поликлинику ЛГУ. «Она спрашивает, чем объясняется такая частота гипертонии? Альбина ответила: тяжело болен муж, я не имею родных, детей, квартиры отдельной, пенсии и т.п. А что за болезнь у мужа? Амилоидоз почек. И почтенная дама не нашла ничего более благоразумного, как сказать: “Мой брат 50-ти лет погиб от этой болезни. Никакие лекарства не помогли”. Эффект такой справки был печальный, – продолжал Василий Лаврентьевич. – А[льбина] В[икторов]на в 2 часа ночи разбудила меня и стала петь мне отходную! Поставила на обсуждение – какой способ самоубийства наиболее легок и мгновенен?»^[41]

Перейдя к своим литературным делам, Василий Лавретьевич привел копию письма, полученного им раньше от Юрия Лощица (оно датировано 31 октября 1979 г.) Вот текст этого письма:

«Глубокоуважаемый Василий Лаврентьевич! Мои личные обстоятельства сложились так, что в июле с.г. мне понадобилось расстаться со своими обязанностями научного редактора^[42] серии ЖЗЛ. На 41-м году жизни (может и поздновато?) захотелось попробовать свои силы в собственных литературных занятиях, не совмещаемых с постоянной редакторской работой. Не знаю, получится ли что-нибудь из этого, но три книги я уже написал, так сказать без отрыва от производства и ей-ей как-то подустал. Числящиеся за мной рукописи далеко не сразу были перераспределены в редакции. Недавно узнал, что Ю.И. Селезнев передал ее [рукопись Меркулова] Г.Е. Померанцевой, и на душе у меня стало полегче. Дело в том, что она старейший и опытнейший редактор, умеет обходить самые различные рабочие препятствия, перед многими из которых я, например, терялся и опускал руки. У меня с ней был подробный разговор о теме рукописи, о Вас, и я понял из беседы, что Г.Е. с интересом отнеслась к личности Ухтомского и с пониманием к нашим с Вами рабочим трудностям. Кстати, у нас в редакции передача той или иной “трудной” рукописи не редкость. В свое время я принял от Г.Е. “Баха”, а затем “Алексея Толстого”, обе книги уже вышли. Иногда ведь и сам редактор неимоверно преувеличивает предстоящие “трудности”, а другой, окинув их свежим взглядом, видит, что дело гораздо проще. В.Л., за время нашей работы (какой?)^[43] и переписки я проникся к Вам искренней симпатией. Буду рад, если Вы не станете поминать меня лихом. Еще более буду рад, когда увижу Вашу книгу “Ухтомский” вышедшей в свет. Доброго Вам здоровья Ю. Лощиц».

Приведя это письмо, Василий Лаврентьевич продолжал:

«Но этим дело не кончилось. Некто Борис Белоголовый (какой-то приятель Селезнева) стал мне звонить, когда я 5/XII-79 г. вышел из больницы, и предложил такой вариант: “берите меня в соавторы, пишите о согласии заявление Селезневу, я – киносценарист и уезжаю сейчас в Новосибирск, а в конце февраля охотно буду (50/50%) Вашим помощником в этом деле. Мне давали читать Вашу рукопись (варианты), и я убежден, что без меня у вас ничего не выйдет”. Сей наглец разговаривал со мной в манере укротителя зверей. Я уклонился от такого лестного предложения. Даже не полюбопытствовал, что он собой представлял.

Померанцева писала о нем как о самоуверенном и очень нахрапистом деятеле искусств»^[44].

Такого огорошивающего письма за восемь лет нашего общения я от Василия Лаврентьевича не получал!

Прежде всего – еще одна страшная болезнь, по-видимому, застарелая, но раньше он о ней не упоминал!

И иезуитское письмо Лощица! И непрошенный «соавтор»!

Заключительный фрагмент последнего письма
В.Л.Меркулова к автору – от 12 июня 1980 г.

Я тоже понятия не имел, кто этот приятель Селезнева, который вдруг обрушился на Василия Лаврентьевича – по наводке редакции. Не знал бы и сегодня, если бы не интернет. Поисковая система Google сразу же привела на личный портал Бориса Георгиевича Белоголового.

На заглавной странице – десяток выразительных портретов – живописных и фотографических. С них смотрит худощавое лицо аскета с впалыми щеками – узкие глаза, любовно ухоженная бородка, скорбная дума на челе и во всем облике.

Из автобиографической справки можно узнать, что Борис Белоголовый родился в 1937 году (почти мой ровесник); ему выпало тяжелое детство, довольно типичное для поколения, обездоленного войной. Его родители погибли в блокадном Ленинграде; он был усыновлен теткой, но воспитывался в детских домах. Программу школьной семилетки одолевал с натугой, дважды оставался на второй год. Научился обслуживать кинопередвижку, но экзамена на киномеханика сдать не смог. Неясно, когда и как он окончил среднюю школу. Пытался поступить в Литинститут, но на вступительном экзамене получил двойку за сочинение. На следующий год поступил на филфак МГУ, но учение опять шло с натугой: с третьего курса ушел «по собственному желанию». Однако в 1966 поступил во ВГИК и окончил сценарный факультет – с отличием.

«Первый фильм, учебный – “Использование РЛС при расхождении судов в тумане”, 1973 г., Леннаучфильм. Первая публикация – очерк “Лес”, журнал “Юный натуралист”, №8, 1974 год. Первая книга – “Красный август”, Москва, “Кучково поле”, 2007 год»^[45].

На сайте помещена обложка книги «Красный август» и краткая аннотация. На обложке полупрофильный портрет Сталина с пышным, почти буденовским усом, черным, как смоль. Аннотация гласит:

«Беспримерная в мировой истории диктатура Сталина с неизбежностью сложилась в общественно-политическом климате смертельно больной России, которая очень хотела жить. Заслуги “ленинской гвардии” по захвату государственной власти бессовестно раздуты: октябрьский переворот 1917-го лишь окончательно довершил обвал России, подготовленный и совершенный Ее элитами, отчасти злонамеренно, а больше из благих намерений. Осенью 1917-го “Единая и Неделимая” распадалась, осыпаясь под бойкие копыта этой “гвардии”, несомненная заслуга которой – удержание всероссийской власти. Большевизм не идеология, а бесцеремонная тактика, победоносная любой ценой. Ленин и Сталин – воплощение максимы “цель оправдывает средства” – явились разрешителями вожделений сонмища российских исповедников беспредела, порою ярых, а чаще стыдливо робких. И в бесконечных синодиках “жертв культа личности” не так уж много вовсе неповинных в создании, поддержании и характере культа Ленина-Сталина. Однако устремления Тельца и Стрельца оказались диаметрально различны: первый ратовал за Мировую Революцию, но не успел; последний – за “отдельно взятую страну” и преуспел. Россия получила феномен Красного Августа в пору крайней исторической необходимости, а народ – по заслугам и грехам своим. Нынешним поколениям россиян следует возблагодарить Всевышнего, что Сталин был, а они опоздали в Его крутую эпоху»^[46].

Если перевести этот текст с кудревато-витиеватого на простой русский язык, то смысл его станет ясен: Слава Великому Сталину, и незачем скулить о жертвах его «беспримерной диктатуры» – они сами виноваты в том, что попали ему под горячую руку!

Интересно было бы узнать, донес ли Белоголовый свою сверхценную идею до Василия Лаврентьевича, у которого великий вождь и учитель отнял двадцать лучших лет жизни и сделал его калекой.

Но «Красный август» написан через тридцать (без малого) лет после того, как Белоголовый набивался к Меркулову в соавторы, – возможно, тогда его еще не осенила сия великая мысль. С чем же он к нему явился, что имел в своем активе кроме учебного фильма о кораблях в тумане и статейки о лесе в «Юном натуралисте»?

Судя по его собственной автобиографической справке, ничего другого достойного упоминания в его активе не было. Таков был багаж человека, которого Лощиц и Селезнев вознамерились навязать Меркулову в соавторы!

Занятый своими делами, я часто отвечал с большим опозданием, но на это письмо отозвался незамедлительно.

Прежде всего, попытался утешить Василия Лаврентьевича в его незавидном положении:

«Что касается Вашей нынешней болезни и бестактности врача, то это не нужно принимать близко к сердцу. От всякой болезни кто-то умирает, а кто-то вылечивается. Мне рассказывали достоверный случай, как одного мужчину оперировали по поводу рака горла. Вскрыли и увидели, что рак запущенный, полно метастазов; зашили, ничего не сделав, кроме серии снимков: картина была такая классическая, что ее решили показывать студентам. И вот после этого человек живет 13 лет, успел жениться, заиметь ребенка и проч. Другой случай: женщина, проводник на железной дороге. У нее нашли запущенный рак, лечить или оперировать поздно. Она стала лечиться какими-то травами по совету знахарки, и вот уже двадцать лет как продолжает жить, ездит по железной дороге. Сколько есть всяких кустарных средств от рака, которые научно исследованы и установлено, что они не помогают, а между тем немало гуляет по свету “вылеченных” этими средствами людей. Что это? Ошибки в диагностике? Но запущенный рак слишком легко, насколько я знаю, диагностируется, чтобы все эти случаи отнести на счет ошибок. Очевидно, бывает спонтанное самоизлечение. Да зачем искать случаи с безымянными проводницами, когда вот пример человека всемирно известного: у Солженицына, как Вы знаете, был неоперабельный рак, который дал ему сюжет для романа, а затем бесследно исчез!![47] Расскажите обо всем этом Альбине Викторовне и скажите, чтобы не расстраивалась из-за бестактности какой-то врачихи. Кому когда отбыть в мир иной, решается на небесах, и нам заранее о том знать не дано».

После такого неуклюжего утешения я продолжал:

«Приводимое Вами письмо Лощица прелюбопытно! В каждой строке сладенькое фарисейское лицемерие. Какие там “трудности”? Никто так не знает предмета, как Вы! Если Вы что-то не дотянули в литературном отношении, то тут никаких трудностей для Лощица нет, а просто есть нежелание поработать. Но после книги “Пуанкаре” я окончательно убедился, что для них уже нет предела литературной недоброкачественности, когда бы они могли сказать: “Ну, это так плохо написано, что мы публиковать не можем!” Они могут, и публикуют то, что хотят. Вспоминаю характерную историю с “Кантом” Гулыги – его редактировал Лощиц. Гулыга мастер, пишет интересно, но интересна ли Лощицу философия Канта? Я, помню, зашел в редакцию, когда у него на столе лежала рукопись Гулыги и он брюзжал: “С трудом прочитал половину, написано скучно и слабо, придется вернуть на доработку”. Я осторожно недоумевал, говорил, что Гулыга хорошо пишет и его “Гегель” очень интересен. ""Гегель" – другое дело, – отвечал Лощиц, хотя по тону было ясно, что он не читал “Гегеля”, – а эта книга ему не удалась”.

Я болел за Гулыгу (с ним еще раньше долго не заключали договор, обманывали, распускали ложные слухи, будто он “в опале”, и проч., он мне часто звонил, и я, зная тогда редакционную кухню, давал ему советы) и сочувствовал ему, что он попал к такому редактору. И вот проходит неделя, я снова в редакции, спрашиваю Лощица:

– Все в порядке, мы его сдали в производство.

Я порадовался за Гулыгу, но причину этой метаморфозы понял через полгода, когда, читая книгу, на стр. 211 (во второй половине!) обнаружил два позорных антисемитских абзаца!! Этого оказалось достаточно, чтобы исчезли все “трудности” и Лощиц закрыл глаза на то, что книга, по его же мнению, “плохая и скучная”! Гулыге я написал резкое письмо, после чего с ним практически раззнакомился. Вывод же из этого такой. Вашу книгу Лощиц по каким-то причинам не хотел отправлять в производство и ссылается на “трудности”, которые, как, в сущности, он и признается, он сам и создал. <…>

Три книги Лощица, написанные без отрыва от производства, это “Сковорода”, “Гончаров” и “Земля-именинница”. Первую я не читал, вторая вся пропитана ложью и сектантским духом. Гончаров весь извращен. Третья книга – собрание очерков, написанных в разное время. Интересны в некоторых описания природы, однако основная линия та же: вот когда-то, раньше, до железных дорог и рефлексов головного мозга, на Руси жилось хорошо и привольно, и чем дальше вглубь веков, тем лучше. Москва в XV веке жила “под шелест книжных листов” (то есть все читали книги!) – это до книгопечатания, когда даже молитвенники в церквах читали выписанные для этого греки, так как своих грамотеев были считанные единицы!

Весьма любопытно, что они теперь, через 30 месяцев! пытаются Вам навязать своего соавтора, который только испортил бы Вашу книгу беллетристическими соплями и стянул бы за это половину гонорара»^[48].

Это письмо – последнее из нашей переписки, которое у меня сохранилась, хотя переписка продолжалась. Помню, что я убеждал Меркулова отложить все в сторону и взяться за мемуары: он столько видел и пережил, встречал так много разных и интересных людей, что было бы грешно не запечатлеть все это на бумаге. Он отвечал, что не может позволить себе такой роскоши, ибо его мемуаров никто не напечатает, а ему надо подрабатывать: пенсии не хватает на жизнь..

А потом… Потом пришло письмо от Альбины Викторовны…А потом… Потом пришло письмо от Альбины Викторовны…

Глава двадцать четвертая. Альбина Викторовна

Первое ее письмо, от 26 декабря 1980 г., привожу почти целиком:

«Дорогой Семен Ефимович! У меня случилось очень большое горе – умер мой многострадальный друг Василий Л[аврентьевич] 6/XI – 80 г. <…> Последние полтора, а особенно последний год он чувствовал себя очень плохо и не мог выходить из дома. У него была очень сильная анемия почечного происхождения. Умер он от уремии в больнице. Смерть очень мучительная.

Василий Л[аврентьевич] несмотря на плохое состояние много работал, из последних сил старался закончить две свои рукописи, но так и не успел увидеть своих книг. О Галлере, я думаю, выйдет. А вот меня смущает рукопись об А.А. Ухтомском в “Молодой гвардии”. Эта задержка только, я считаю, из-за Лощица. Столько времени держал рукопись и ничего не делал! Теперь редактор Померанцева Г.Е. – Василий Л[аврентьевич] с ней лично не познакомился, работа была по переписке. Узнав о смерти В.Л., она прислала мне письмо с уверением, что приложит все усилия, чтобы рукопись была издана и увидела свет. Как я надеюсь на это! Очень жаль, что Василий уже не увидит своих книг, если это состоится. Конечно, при жизни В.Л. получил бы полный гонорар, а вдовам платят только 25%^[49]. У меня положение критическое. Я очень больна, своей пенсии я не имею, т.к. у меня очень мало стажа, инвалидность не оформлена (при нашей бюрократии это не просто сделать). А за Василия я пенсию смогу получать только после февр[аля] 1982 г., т.к. мне сейчас нет 55 лет, и по нашим мудрым законам в это время нельзя работать, иначе пенсии не будет и в 82 г. Да я и не могу по состоянию здоровья! Жили мы трудно, последние 8 лет В.Л. был на пенсии и получал на двоих 140 р. Дополнением к бюджету были небольшие статьи, рецензии и авансы за ненапечатанные книги. А о Ционе работа вообще пропала – В.Л. представил Циона как учителя Павлова, а рецензент – как реакционера. Жили мы в “коммуналке”, никакие хлопоты не помогли нам выбраться из нее. Да! Вы совершенно правы, и я считаю это чуть ли не преступлением не написать о своей жизни. Тут большая вина моя, надо было мне записывать, а в моей голове мало что осталось из рассказов В.Л. На первое время мне помогли друзья, а что делать дальше – просто не знаю. Советуют продавать книги, но я пока не могу этим заниматься, да и жаль, Василий Л. так любил и ценил книги. Обещал в этом деле [издании книги об Ухтомском] помочь Крепс Евгений Михайлович. Он написал письмо в “Мол[одую] гвард[ию]” Померанцевой. С искренним уважением Яицких Альбина Викторовна».

А каково было его супруге, нет, теперь уже вдове! До какого отчаяния была она доведена, если ей пришлось обращаться за помощью к человеку, коего она терпеть не могла, а ее муж, вынужденный с ним сотрудничать, в сердцах честил последними словами!

Ей вряд ли было известно письмо Василия Лаврентьевича, в котором он писал мне о двусмысленной роли академика Крепса как главного редактора однотомника Ухтомского в серии «Классики науки», а заодно об их личных взаимоотношениях. Но я-то об этом помнил:

«В мае с/г назначили Крепса главредом и послали ему все документы. Он отмахнулся и не мне передал, а одному универсанту <…>. Тот долго держал и опять передал не по назначению. А если 1 июля не будет подписан с нами договор, то мы вылетим из сроков [из издательского плана] и снова надо иметь хлопоты! <…> Что касается Крепса, то он когда-то кормил со мной клопов и вшей на берегу Пасифика и позже клятвенно заверял меня в дружбе и готовности помочь. Но когда Микулинский пытался втиснуть меня консультантом в ИИЕиТ, то тот [Крепс], будучи лидером Отделения физиологии и членом Президиума АН, наотрез отказался хлопотать обо мне^[50]. Дипломат и лицемер сей делец от науки. В 1973 г., в ноябре, он стал просить меня помочь ему написать статью “Физиология в Академии наук за 250 лет”. Я сочинил статью о физиологии в XVIII веке. Он звонил не раз, торопил, просил литературу указать и т.п. Потом прислал шофера за текстом, затем приехал сам, начал болтать, что он видит, как нам трудно жить на 140 р. вдвоем, и готов дать деньги за работу. А[льбина] В[икторов]на у меня кипела и готова была ошпарить его кипятком, я ее выставил в кухню и сказал, что мне достаточно 30 Серебренников. Он дал три червонца и умчался. Но потом на одном заседании в январе 1975 г. подробно рассказывал, какую большую статью по истории физиолог[ических] исследований в Академии наук написал, и ни звука обо мне. Моя работа им была оплачена! Каков!.. 38 лет назад мы лежали рядом на нарах, вечерами смотрели на дивные закаты над Амурским заливом и давили клопов и вшей. Были и дружеские беседы и т.п. Ну, да дьявол с ними – людьми, утратившими совесть и честь!»^[51]

Зная мнение только одной стороны, я не могу судить, насколько адекватен портрет Е.М. Крепса, прорисовывающийся в этой эпистоле. Не было ли и вины самого Меркулова в том, что академик не раскрывался перед ним лучшей своей стороной, не стал для него Заслуженным Собеседником? Понятно, однако, что испытывал Василий Лаврентьевич при неизбежных контактах с бывшим солагерником, ставшим в научной иерархии козырным тузом!

«Ваша история про Крепса и 30 рублей – это целый роман, – ответил я тогда Меркулову. – Насколько я слышал, он в академических кругах имеет репутацию порядочного человека. Каковы же другие??»^[52]

Какие же чувства бушевали в душе несчастной Альбины Викторовны, когда она шла на поклон к маститому академику, которого несколько лет назад готова была ошпарить кипятком!

Моего ответа на это ее послание у меня не сохранилось, но есть ее следующее – от 29 марта 1981 года. Она благодарила «за ваше сердечное дружелюбное письмо» и продолжала:

«Чем больше времени проходит после смерти моего бедного многострадального Василия, тем острее я чувствую эту потерю и одиночество. Я Вам писала, что у меня на всем белом свете нет родных и я очень больна. Недавно я прочитала в журнале “Октябрь” № 1 и 2 “Бобришный Угор” Александра Яшина. Он рано ушел из жизни, а незадолго до смерти перенес большое горе – смерть сына и в связи с этим писал: “Для чужих людей существуют сроки беды – прошел месяц, год… Для близких горе бессрочно”. Теперь я это хорошо понимаю. Как это горько и страшно».

Часть письма посвящена хлопотам о пенсии, после чего следовало:

«Но главное сейчас для меня заботы о Васиной рукописи об А.А. Ухтомском, которая находится в “Молодой гвардии”, ЖЗЛ. Я боюсь, чтобы этот труд, уже из последних сил, не пропал бесследно, как раньше было с Ционом (но по другой причине). На днях я получила от редактора Галины Евгеньевны Померанцевой письмо, в котором она пишет, что для завершения работы (кот[орую] так торопился и не успел сделать В.Л.) нужна литературная обработка. <…> В последнем письме Померанцева писала, что Белоголовый был в редакции по своим делам и опять предлагал свои услуги. Галина Е[вгеньевна] его хвалит, а у меня душа не лежит. Я вместе с академиком Евгением Михайловичем Крепсом (это Васин друг со времен лагеря [!?]) обсудили возможные кандидатуры и остановились на Вас. К сожалению, Евгений Мих. лично с Вами не знаком, но я ему так Вас охарактеризовала, что он полностью одобрил мой выбор. Я понимаю, что это большой труд, а Вы человек занятый, но, тем не менее, я очень Вас прошу ради памяти Василия Лаврентьевича взяться за этот труд. В письме Е.М. Крепсу Померанцева написала, что оплата литературного редактора идет за счет авторского гонорара, сколько это – я не знаю. Научным редактором любезно согласился быть Николай Васильевич Голиков. Это ученик Ухтомского, проф. кафедры физиологии ЛГУ. Сейчас он консультант. Но, прежде всего, нужна литературная обработка. С надеждой буду ждать Вашего ответа»^[53].

Понятно, что никакого оптимизма по поводу того, что академик Крепс ляжет костьми, чтобы пробить книгу покойного солагерника, у меня не возникло. Мой ответ датирован 6 апреля 1981 г.

«Дорогая Альбина Викторовна! Только что принесли Ваше письмо, и я тороплюсь на него ответить. Очень хорошо понимаю Ваше состояние и сочувствую Вам. Василия Лаврентьевича я очень любил, переписка с ним (виделись мы, к сожалению, редко) – одно из самых больших удовольствий, какие я имел в последние годы. Как-то всегда чувствовалось его присутствие, мне его очень недостает, так каково же Вам. В.Л. очень хорошо раскрывался в письмах, я Вам писал, что их надо бы собрать и сохранить, Вы ничего об этом не пишите, и я решаюсь напомнить.

Теперь о деле. Еще раз благодарю Вас за доверие и подтверждаю, что охотно возьму на себя литературное редактирование рукописи Василия Лаврентьевича. Даю на это принципиальное согласие заочно, не заглядывая еще в саму рукопись и не представляя объема предстоящей работы, потому что считаю это своим долгом перед памятью Вас[илия] Лавр[ентьевича]. Единственное условие, которое я ставлю, состоит в том, чтобы официальное предложение исходило от редакции и было оформлено соответствующим соглашением. При этом, разумеется, не может быть речи об оплате за счет авторского гонорара. У издательства есть все возможности оплатить внештатное редактирование так, как это предусмотрено законом, не грабя Вас. Вам и так предстоит получить только 25 %, и исключительно по вине издательства, которое три года продержало без движения представленную рукопись»^[54].

В ЖЗЛ привлечение внештатных редакторов было редкой, но рутинной практикой, делалось это по разным причинам. Так, для выпуска моей книги о Николае Вавилове Ю.Н. Коротков привлек внештатного редактора – бывшую сотрудницу, перешедшую от нас в изд-во «Наука», Татьяну Иванову. Книга была «идеологически вредной», как ее потом квалифицировал агитпроп. За такую «идеологическую ошибку» штатного редактора вполне могли снять с работы. Коротков привлек внештатного, чтобы никого из сотрудников не подставлять и принять весь удар на себя. С Таней Ивановой было заключено соглашение, по которому и было выплачено вознаграждение, – отнюдь не за счет авторского гонорара.

Но Белоголовый, как он первоначально заявил Василию Лаврентьевичу, претендовал на роль соавтора, ну а между соавторами гонорар, естественно, делится: либо поровну, либо согласно взаимной договоренности.

Альбина Викторовна этих тонкостей не различала. Она просто сообщила редакции о моем согласии на литературную обработку рукописи – на правах внештатного редактора, а отнюдь не соавтора. Получив ее письмо, Г.Е. Померанцева позвонила мне и просила это подтвердить. Узнав, что я не читал рукописи, она меня дружески предупредила, что объем работы предстоит большой, скромный гонорар за внештатное редактирование ее не окупит. Я ответил, что у меня не такие были отношения с Василием Лаврентьевичем, чтобы взяться ради него за легкую работу, а от трудной отказаться.

– Для меня это наилучший выход, – сказала Галина.

Следующее письмо от А.В. Яицких датировано 10 мая 1981 г.

«Меня очень тревожит судьба рукописи Василия Л[аврентьевича]. Боюсь, как бы его труд, уже из последних сил, не пропал бесследно. Прошел уже месяц с тех пор, как я послала в редакцию письмо с сообщением о Вашем согласии на литературное редактирование, но до сих пор нет никакого ответа. В чем дело? М.б. снова написать? <…> В апреле я прошла ВТЭК и мне дали инвалидность 2 гр. Пенсию буду получать досрочно, но она будет нищенская, всего 40% от 140 р., т.е. 56 р. Состояние здоровья у меня сейчас очень неважное. <…>Напишите, что можно сделать для ускорения работы над рукописью Василия Л[аврентьевича]. М.б., Вам что-нибудь сообщили из редакции? Напишите». В это же письмо на отдельном листочке была вложена приписка: «С Галиной Евгеньевной у Вас хорошие отношения, м.б., Вы с ней можете поговорить? Подумайте, как лучше сделать»^[55].

Фрагмент одного из писем к автору Альбины-Викторовны Яицких-Меркуловой.

Содержание нового телефонного разговора с Г.Е. Померанцевой изложено в моем следующем письме к несчастной вдове В.Л. Меркулова.

«Дорогая Альбина Викторовна, извините, что поздно Вам отвечаю. Дело в том, что я долго и безуспешно пытался дозвониться до Померанцевой, мне даже стало казаться, что она меня избегает. В конце концов, я дозвонился, и разговор наш произвел на меня тягостное впечатление. Она долго рассказывала о своих взаимоотношениях с Вас[илием] Лавр[ентьевичем], о его взаимоотношениях с Лощицем, о друге Вас[илия] Лавр[ентьевича] Некрылове, от которого якобы явился Белоголовый, и проч., и проч., но у меня создалось впечатление, что все это говорится, чтобы завуалировать главное. О сути дела было сказано, что новый зав. редакцией настаивает на Белоголовом, что он давно взял Ваш телефон, чтобы поговорить с Вами об этом, и т.д., а почему еще не звонил, она не знает и писать Вам не может. При этом она дала мне понять, что сама умывает руки, то есть она ни слова не скажет в пользу меня и против Белоголового. (Это после того, как сама ко мне обратилась и говорила, что это для нее наилучший выход и что если я не возьмусь, то книга вообще может погибнуть!!) На мой прямой вопрос, считает ли она, по крайней мере, что Белоголовый справится с этой работой, она ответила, что не знает, “но наши знают его по другим работам и считают, что он справится”. Поскольку Ю. Селезнев ушел из редакции, а новый зав., разумеется, в “другие работы” не вникал, то под “нашими” следует понимать Лощица, [вернувшегося в редакцию]. Вся интонация разговора была неискренней, я по возможности не перебивал, ибо когда человек говорит много, то выбалтывает правду, даже не желая того (метко подмечено Тан-Богоразом!!). И вот Г[алина] Е[вгеньевна], наконец, выболтала, что Белоголовый устраивает “наших” потому, что он доработает рукопись “в нужном направлении”, то есть в направлении идей “православия-самодержавия-народности”, из-за отсутствия коих Лощиц и продержал рукопись 30 месяцев.

Вот, дорогая Альбина Викторовна, результат этого разговора. Вам предстоит решить очень нелегкую задачу. Согласившись на Белоголового, Вы рискуете, что книга будет изуродована до такой степени, что В.Л. никогда бы на это не пошел, но зато это дает Вам шанс, что она все же будет издана. Это принесет Вам деньги (для Вас очень существенные), да и имя Вас[илия] Лавр[ентьевича] на обложке – не последнее дело. Как в этой ситуации поступить – со стороны советовать очень трудно, Вы сами должны на что-то решиться.

Что касается меня, то я тоже поставлен в несколько необычное положение. С одной стороны, я вовсе не хочу, чтобы у кого-либо могло возникнуть впечатление, что я хочу проникнуть в ЖЗЛ с черного хода, тем более, что это будет использовано для сплетен об “еврейских кознях”. С другой стороны, мне дорога память о Василии Лаврентьевиче, жаль его трудов, и бросить Вас одну в этом сложном деле, в котором Вы так неопытны, как-то совестно. Во всяком случае, Вы понимаете, что я не могу проявлять активности, и даже мой единственный звонок, который я сделал только для того, чтобы спросить, почему она Вам не отвечает, был, я полагаю, излишен. В общем, я не отказываюсь от этого дела, но только при условии, что редакция по собственной инициативе обратится ко мне. Не думаю, что это возможно, ибо Лощиц забрал в ней прежнюю силу, а кроме того, что он не переносит еврейского духа, у него есть еще особые причины не желать иметь дело со мной лично – но об этом, кажется, я Вам уже писал.

Да, еще одно немаловажное обстоятельство! Гал[ина] Евг[еньевна] дала мне понять, что, возможно, и вовсе не будет вести эту книгу, потому что Лощиц вернулся и она благородно предложила ему вернуть любую из рукописей, которые он ей передал перед своим уходом. Да минует Вас чаша сия! Надо надеяться, что Лощиц не позарится на рукопись В[асилия] Л[аврентьевича], ибо с ней нужно всерьез повозиться, а он не из тех редакторов, которые любят работать»^[56].

Альбина Викторовна ответила незамедлительно, ее письмо датировано 10 июня. Она писала, что сама тоже звонила в редакцию. Померанцева сказала ей, что зав редакцией В.В. Володин настаивает на привлечении Белоголового, так как меня он не знает, ибо пришел в редакцию, когда я в ней уже не работал. «Когда я ей сказала, что Вы-то Резника хорошо знаете, она ответила, что все изложила Володину, а решать может только он»^[57].

«От всяких неудач, волнений я очень устала и неважно себя чувствую. Бедный мой Вася! Если бы Вы знали, какая трудная судьба выпала на его долю! Это был замечательный добрый и честный человек. Как я хочу, чтобы труд Василия не пропал даром. Он так старался, торопился уже из последних сил, так хотел увидеть книгу о своем учителе»^[58].

На этом я прекращаю цитировать мою переписку с Альбиной Викторовной, хотя она – не столь интенсивно – продолжалась еще больше года. К тому, о чем рассказано в этой главе, она ничего существенного не добавляет.

Книга В.Л. Меркулова об Ухтомском издана не была.

3 сентября 1982 года я выехал из советского рая на постоянное жительство в капиталистический ад. Вторжение советских войск в Афганистан за три года до этого вызвало резкое ухудшение отношений с Западом; тонкий каменистый ручеек еврейской эмиграции был практически перекрыт. Как я прорывался через плотину, – тема другого повествования.

Для меня началась новая, совсем другая жизнь.

Писать Альбине Викторовне из-за бугра я не решался, не зная, как она это воспримет.

Когда и как она кончила свои дни, мне неизвестно.

[1] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 31 декабря 1976 г.

[2] Гельвеция – другое название Швейцарии.

[3] Архив автора. Приложено к письму В.Л.Меркулова от 31 декабря 1976 г.

[4] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова. 1 ноября 1973 г.

[5] См. тут

[7] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 21 августа 1975 г.

[8] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 16 июня 1976 г.

[9] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 26 июня 1976 г.

[10] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 7 июля 1976 г.

[11] Архив автора. Письмо В.Л. Меркулова от 12 сентября 1976 г.

[12] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 17 ноября 1976 г.

[13] Там же.

[14] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 13 сентября 1977 г.

[15] Об этом в следующей главе.

[16] Архив автора. Письмо Меркулова от 28 ноября 1978 г.

[17] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 3 января 1979 г.

[18] Гедони́зм (др.-греч. ἡδονή) – «этическое учение, утверждающее, что удовольствие, наслаждение является высшим благом, целью жизни». (Словарь русского языка в четырёх томах, т. I, М., «Русский язык», 1981, С. 303).

[19] Николай Иванович Новиков – выдающийся просветитель XVIII века, масон, приговоренный при Екатерине II к 15-летнему заключению в Шлиссельбургской крепости. Был освобожден при восшествии на престол Павла I.

[20] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 3 января 1979 г.

[21] Архив автора. Письмо А.В.Яицких от 26 июля 1982 г.

[22] По установленному порядку, в договор вписывалось имя редактора будущей книги; он первым визировал договор, после чего визировал завредакцией, бухгалтерия и т.д. Затем договор шел на подпись директору издательства, после чего вступал в законную силу. Автору вручалась копия договора и выплачивался аванс.

[23] В.Н.Ганичев – тогда директор изд-ва «Молодая гвардия», добившийся увольнения Короткова и поставивший на его место Семанова. Ныне – глава «нацпатриотического» Союза писателей России.

[24] Очерк я потом превратил в небольшую книгу, она шесть лет томилась, но все-таки вышла в «Детской литературе»: С.Резник. Завещание Гавриила Зайцева. М., «Детская литература», 1981.

[25] Архив автора. Копия моего письма от 13 июля 1975 г.

[26] С.Резник. Снова о Вавилове и Лысенко. «Природа», 1992, № 11, стр. 88-98.

[27] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 13 февраля 1975 г.

[28] Архив автора. Копия моего письма В.Л.Меркулову от 5 апреля 1875 г.

[29] «Природа», 1975, № 9, стр. 18-35

[30] Лощиц Ю. Григорий Сковорода, серия ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1972.

[31] Архив автора. Копия моего письма В.Л.Меркулову, без даты, первые числа 1976 г.

[32] Архив автора. Письмо Меркулова, 17 января 1976 г.

[33] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 26 июня 1976 г.

[34] Архив автора. Копия моего письма от 4 июля 1976 г.

[35] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 7 июля 1976 г.

[36] Архив автора. Копия моего письма от 27 июля 1976 г.

[37] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 28 ноября 1878 г.

[38] «Патриотические» заслуги Ю. Селезнева были оценены по достоинству, но несколько позже: в 1981 году он стал первым заместителем главного редактора журнала «Наш современник» – флагмана «патриотической» литературы, но на новом месте перестарался и через год был уволен. Как утверждал его друг В. Кожинов, эти передряги так подействовали на него, что стали причиной его преждевременной смерти. Ю.И.Селезнев умер в 1984 году в возрасте 44 лет. В серии ЖЗЛ его сменил некто Владимир Викторович Володин, которого я никогда не видел.

[39] А.Тяпкин, А.Шибанов. Пуанкаре, М., серия ЖЗЛ, «Молодая гвардия», 1979. (Втрое издание – 1982).

[40] Архив автора. Копия моего письма без даты. Судя по содержанию, написано в первой половине 1980 г.

[41] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 12 июня 1980 г.

[42] Лощиц назвал себя так для солидности. Научных редакторов в штате редакции ЖЗЛ не было.

[43] Слово в скобках, очевидно, вписано В.Л.Меркуловым.

[44] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 12 июня 1980 г.

[45] http://www.belogolovy.narod.ru/S3.html

[46] Там же.

[47] Мой друг С.Ю.Бадаш, сидевший вместе с Солженицыным в лагере в Экибастузе (затем в Норильске и на Колыме), а после освобождения и реабилитации ставший врачом, был убежден, что у Солженицына была грыжа, а не рак. Об этом С.Ю.Бадаш упоминал в Открытом письме к А.И.Солженицыну, оставленном без ответа. См. http://www.vestnik.com/issues/2003/0723/win/badash.htm; http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer12/Reznik1.htm. С.Ю. Бадаш является также автором очень содержательной книги о своем опыте в ГУЛАГе «Колыма ты, моя Колыма…». http://www.belousenko.com/books/gulag/badash_kolyma.htm

[48] Архив автора. Копия моего письма В.Л.Меркулову, 20 июня 1980 г.

[49] Таковы были гримасы советского законодательства об авторском праве: наследникам умершего автора причиталась четвертая часть гонорара, определенного договором.

[50] Наивный Василий Лаврентьевич! Если бы Микулинский, став директором ИИЕиТ в 1974 году, действительно хотел всунуть Меркулова консультантом в свой институт, то помощи Крепса ему бы не требовалось!

[51] Архив автора. Письмо В.Л.Меркулова от 16 июня 1976 г.

[52] Архив автора. Копия моего письма В.Л.Меркулову от 23 июня 1976 г.

[53] Архив автора. Письмо А.В.Яицких от 25 марта 1981 г.

[54] Архив автора. Копия моего письма от 6 апреля 1981 г.

[55] Архив автора. Письмо А.В.Яицких от 10 мая 1981 г.

[56] Архив автора. Копия моего письма от 1 июня 1981 г.

[57] Архив автора. Письмо А.В.Яицких, 10 июня 1981 г.

[58] Там же.