Вещие сны
Повесть, написанная от четвертого лица

Часть первая

Меня принес аист. Этим я отличаюсь от тех, кого нашли в капусте. Их видно сразу, и я не люблю с ними общаться. Они пахнут землей и с самого рождения, то есть с первого момента появления в капусте, уже думают, как бы туда вернуться. Они не воспаряют, не врут, не мечтают о чем-то эфемерном. Они думают только о нужных вещах, о них же и мечтают. На все бредни: о духе, бессмертии, переходе – они сощуривают глаза и голосом, звенящим от азарта, требуют доказательств. А поскольку эти категории лежат в области веры, доказательства, естественно, предоставить невозможно. Доказательства, которыми капустный человек удовлетворился бы. О! Какое ликование освещает тогда его лицо, какое удовольствие испытывает он, глядя на поверженного врага!!! Капустная философия победила!

С принесенными аистом общаться тоже не легко. Аистолюди капризны, ветрены, легкомысленны. Они думают обо всем, кроме правильных, жизненно важных вещей. Им трудно сосредоточиться на мысли о квартплате, бюджете, воспитании. С этим вообще полный завал. Аистолюди могут ужиться, и то ненадолго, только с себе подобными, принять в душу капустного человека им сложно, поскольку думать о ком-то долго им не хватает сил, а капустные люди требуют постоянного внимания. С другой стороны, только с капустолюдьми и можно создать долговечную семью. Те намертво стараются соединиться друг с другом, для внутривидового размножения, и сразу после брака начинают высаживать капусту, чтобы побыстрее найти в ней кого-нибудь. Аистолюди же стараются не очень обременять аистов тасканием потомства, но когда неугомонная птица, устало хлопая крыльями, все-таки тащит им тяжеленького младенчика, они, молитвенно вздевая руки, шепчут: «Ну, аист, ну, миленький! Ну, постарайся дотянуть его хотя бы до города, не ехать же нам его искать». Иные и не едут. Тогда младенчика находят капустные люди в самых неподходящих местах, например, в лесу, где обычно собирают для заготовок всякие земные блага.

Они его забирают, не пропадать же добру, а потом всю жизнь мучаются, не решаясь избавиться.

Поскольку я отношу себя к аистолюдям, то попробую описать свою жизнь с точки зрения парения над бренной землей.

Парение началось еще в дородовой период, когда мать летела на старом бомбардировщике, отправленном на переплавку или еще куда и совершающем свой последний рейс. Пролетая над Минском, мама услышала дикий грохот и приготовилась к смерти, но я застучала ногами в живот и призвала аистов. Мама опомнилась, взяла себя в руки, надела парашют, и мы выпрыгнули в образовавшуюся вместо крыла дыру. Все остальные уже колыхались в воздухе, когда мы выбрались, и самолет, гудя и рассыпаясь на ходу, рухнул вниз, на деревню Немировку, оставив от нее 2 дома. До города наш аист не дотянул, пришлось довольствоваться, чем Бог послал. Только что закончилась война, и утрата поселения вместе с населением ни у кого удивления не вызвала.

Мама служила снайпером, но с пузом лежать на снегу было хлопотно, да и война, как я уже говорила, закончилась, поэтому она не очень возражала, когда ее отправили на родину. Родив меня в догорающем овине, она решила соединиться с убиенными ею и, как я ни протестовала, оставила меня в капусте.

Так и получилось, что, принесенная аистом, я была найдена в капусте. Это перепутало все дальнейшее течение моей непростой жизни, сделав ее непредсказуемой и неудобной. Привязанности к моим благодетелям у меня не было, поэтому я не очень опечалилась, когда они, решив избавиться от найденыша, привезли меня с оказией в Москву, да так и забыли на вокзале вместе с парашютной сумкой, которую почему-то свято хранили.

Тогда все ехали либо в Москву, либо через Москву; видимо, моим благодетелям тоже показалось интересным начать новую жизнь на новом месте. А может, они только посадили меня в поезд, и тот сам привез меня в город-вертеп-Вавилон, который, по странному стечению обстоятельств, должен был быть моим истинным местом рождения. Этот поступок капустолюдей, пригревших меня, я оценила по достоинству, понимая, как сложно было принять столь неординарное решение. Видимо, пеленая и баюкая, они постоянно ощущали растущую ко мне расово-классовую ненависть.

Таким образом, я волей провидения очутилась в Москве, где попала в детский Дом им. Василия Чапаева и его друга Петьки. Иначе – в детский Дом для слаборазвитых № К5-1394. И в этом тоже я ощутила руку судьбы, чувствуя генное, глубинное родство со всеми стреляющими и расстреливающими. Потом, когда немного подросла, поняла, что перепутала в детстве знак: куда ближе по духу мне оказались гонимые и расстреливаемые.

Мое аистиное сиротство было пронизано постоянным поиском себе подобных. Но только я обретала друга, только мы начинали курлыкать с ним на одном языке, как детский дом тут же расправлялся с некапустными детьми, - они были негабаритны и нарушали стройную картину аккуратной заполненности пространства. Это было все равно, что, тщательно складывая кирпичную стену, положить в ее середину круглое бревно. Идея сохранена, но форма.… Помилуйте, какая комиссия выдержит подобное безобразное зрелище? И какой директор, находясь в здравом уме, посмеет продемонстрировать ей свое бессилие?

Жизнь в Доме была привольная, но голодная. Ели мы один раз в день, остальная еда до нас не доходила. Нас старательно выставляли за ворота, и тогда мы всей гурьбой неслись к ближайшей столовой, где среди скользких от жира столов и недоломаных стульев, затыкая нос от щиплющего специфического запаха, выпрашивали у обедающих корочку хлебца. Давали охотно. Иногда перепадал кусочек сахара, иногда полкотлетки, иногда разрешали допить компот – наваристый, с плавающими жирными пятнами. Нас жалели, но всегда попадался капустный человек, у которого вместо жалости был лист инструкции, засунутый в карман. И тогда нас гнали.

В столовой было много людей с деревянными чемоданчиками, стоящими в ногах. Эти не подавали. Они остановившимися глазами смотрели вдаль, а большую грязную ладонь подставляли под беззубый рот, чтобы не проронить ни самой крошечной крошечки. В них трудно было разглядеть, кто аисточеловек, кто наоборот. Рудники и тюрьмы обладали хорошим нивелирующим фактором. Самыми щедрыми были инвалиды – обожженные, безногие и безрукие, они хлынули в Москву выправлять документы и хлопотать о пенсиях. Им хорошо подавали, и они щедро делились с нами. Их пока еще не загнали на Соловки в резервации на верную смерть, и, гордо выпячивая свои увечья пострадавших за нас, они вызывали стыдливую жалость прохожих. Каждый примерял на себя культи, тележки на шарикоподшипниках, стянутые желтые головешки вместо лиц, с условно намеченным носом и дырками вместо ушей.

Однажды нам подал слепой с праздно висящей за спиной гармошкой. Он стоял на углу нашей улицы. Когда я подошла и спросила, умеет ли он играть, он вздрогнул и замахал руками. Я умела. Умела петь, играть и в свои пять лет была бойким аистенком. Потом я отвела его в столовую и впервые, развалясь на стуле, легально съела свой жалкий обед.

Это был старый покалеченный аист. Свое родство с ним я ощутила как вспышку, как взрыв всех своих внутренних клеточек. Я внезапно поняла, что смогу наконец освободиться от ужасов детдома и впереди у меня светится, переливаясь, широкая дорога.

Началась волшебная, феерическая жизнь. Старый аист расправил плечи, встрепенулся, он тоже теперь был не один, у него появились мои глаза, причем не равнодушные, капустные, а жадные, выискивающие и замечающие малейшие хрусталики, необходимые для аистиного существования. Он звал меня Синичка, я его – дядя Дятел. Он жил верой в удачу, и иногда жизнь, за его беззаветную верность, кидала в ответ пригоршню того, что он называл счастьем. Она кинула ему меня. Долгие наши разговоры призваны были скорее разрушать, чем создавать, разрушить барьер, тем самым создавая единство.

Первое, что меня волновало, не на войне ли он потерял зрение, а если на войне, то не встречал ли он мою маму. Она была героиня, летчица, ее даже сам товарищ Сталин однажды вызвал в Кремль и наградил. Вот прямо так и сказал: «Живите, Верочка, у меня в Кремле. Вы самая героическая женщина нашей великой Родины, и я хочу, чтобы вы стали самым главным министром по самолетам». Мама гордо отказалась. Она сказала, что, пока подлый фашист будет топтать нашу святую землю, ее место – на фронте».

Ну конечно, маму он знает. Кто же не знает Верочку-летчицу… Ее весь фронт знает. И как награждали, помнит. Только вот Синичка, наверное, путает, не товарищ Сталин ее награждал, а дедушка Калинин вместе с героем Буденным. А к Сталину ее привели уже с наградой. Это по радио передавали, в сводках информбюро. Левитан еще читал.

Еще он мне рассказывал, как потерял зрение. Оказывается, Дятел был самым главным разведчиком в наших войсках и работал в Германии, но это государственная тайна, и никому, слышишь, никому нельзя ее разглашать. Его послали убить Гитлера, и он почти добрался до фашистского логова, но в самый последний момент, не заметив натянутой веревки (их всегда натягивают, чтобы охрана слышала, кто идет), упал и выругался по-русски. Сколько раз еще в Москве его предупреждали, что ругаться по-русски нельзя, даже специальный курс преподавали, как ругаться по-немецки, но, оказывается, это так глубоко в человеке сидит – совершенно невозможно избавиться… Так вот, Дятла поймали, и сам Гитлер его допрашивал. Но он, Дятел, ни словечка не сказал. А потом он подошел к Гитлеру и плюнул ему на камзол. Камзол дорогой, расшит золотом и самоцветами разными, конечно, ему до кафтана Сталина далеко, тот вообще весь золотой. Тут прибежала охрана, схватила и повела в тюрьму. Его посадили в темную камеру – и он от темноты ослеп. «Тогда, если ты разведчик, ты должен знать, как мамина фамилия. У нее, наверное, была секретная фамилия, поэтому я ее не знаю. На сумке от парашюта было написано неразборчиво. Специально так написали». – «Кто же из наших не знает фамилию твоей мамы? Она самая знаменитая была в военное время, кому надо было, те знали. Мне-то положено, я знал. Но сейчас не помню. Мне в темноте вместе с глазами и память повредило».

Так они разговаривали вечерами в вагонах электричек, колеся по просторам Подмосковья. Потом пересаживались на паровоз и ехали в тепло, в Крым или в Таджикистан, поесть фруктов. Синичка росла, кочевая жизнь начала надоедать, ей захотелось друзей-ровесников, захотелось ходить в школу, читать книжки. Дятел тоже притомился. Все труднее стало добиваться от него рассказов о его военных подвигах, все чаще он предпочитал, улегшись под кустом, мурлыкать блатные лагерные песни. Видимо, заканчивался и его век. Синичка в такие минуты сидела рядом, не спуская с него глаз, и боялась даже представить, что она останется одна.

Но судьба оказалась благосклонна к сироте. Нашлась добрая душа, или просто баба истосковалась без крепкой мужской руки, нашлась аистиха, пригрела убогого с малюткой. Теперь вымытый Дятел, лежа на чистой постели, командовал, покрикивая, на обретенную жену, а Дятлиха носилась мухой, торопясь исполнить его капризы. Выправили документы на Синичку, назвали ее своей дочкой, но каждый раз, когда Дятел звал ее дочей, он подмигивал, давая понять тайным знаком, что он помнит о Верочке-летчице и не собирается присваивать себе ее продолжение. Дятлиха не была посвящена в их тайну, но, как человек деликатный, тонкий и нежный, только тихонько курлыкала и умильно щурилась, глядя на Синичку. Иногда принималась описывать Дятлу, как выглядит расцветающая Синичка, и тогда, уставясь незрячими глазами в потолок и вытирая уголки глаз, тот начинал вслух мечтать о Синичкином прекрасном будущем. В восстановленной метрике ей записали имя, которое явилось камнем преткновения в получении документов вообще. Это имя они придумали, путешествуя вдоль морского побережья. Синичке очень нравилось имя Аврора. Но в своде правил этого имени не было, и пришлось Дятлу греметь купленными на Тишинке медалями по разным кабинетам, прежде чем оно было вписано. Отныне Синичка стала Авророй и очень сердилась на Дятла, который по-прежнему иногда называл ее Синичкой.

Описание юности Авроры укладывается в несколько строк. От остальных она отличалась тем, что умела за себя постоять. И когда однажды она вынула из кармана фартучка острый нож и пошла, приподняв верхнюю губу в оскале, на обидчицу, все разбежались и больше не старались ее задеть. Аврора была прекрасна жеребячьей грацией, нежностью улыбки и ярким светом карих глаз. Ей, привыкшей петь в электричках, в шалманах, на ветру и морозе, не составляло труда в коридоре, во время перемены, когда чинные пары ходили опустив головы под неусыпным контролем строгих дежурных, со свистом пройтись колесом, а потом, не отрывая нахальных глаз от лица завуча, притоптывая выкрикнуть:

«А я не папина, а я не мамина

Я на улице росла, меня курочка снесла».

И это было самое приличное в репертуаре Синички.

Приходилось Дятлу опять надевать медали и, постукивая для большей убедительности палкой по ногам попадающихся в коридоре взрослых, появляться в директорском кабинете с глубоко оскорбленным выражением лица. Директриса терялась при виде горя ветерана, и Аврору восстанавливали.

В пятнадцать лет Аврора начала видеть вещие сны. Первый сон сбылся еще до обеда. А приснился ей овраг в деревне, куда однажды занесла их судьба. В овраге лежали старые поваленные деревья и пламенели грибы. Утром, проснувшись в поту, Аврора твердо знала, что в четверти по географии ей поставят пару. Дятлиха пыталась ее утешать, она не могла постичь сложную связь между оврагом и двойкой в четверти. «Ну как же, – горячилась Синичка, – как же ты не понимаешь? Это же очевидно. Смотри. Грибы – это учителя, поваленные деревья – конец четверти, а овраг – двойка. А то, что грибы такие яркие, тоже совершенно ясно: училка радуется, она ведь меня терпеть не может». Дятлиха в немом изумлении от разумности Синички только качала головой, но, что интересно, двойка действительно появилась, и посрамленная Дятлиха долго отпаивала мужа валерьянкой.

Следующий сон не заставил себя долго ждать. И опять Дятлиха бегала по комнате, вздымая руки и утешая Дятла. Сон сбылся. На Синичку приемные родители начали посматривать с опаской, справедливо полагая, что подобное качество не очень подходит пятнадцатилетней девочке. Потом был некоторый перерыв, а через полгода, как-то утром, угрюмая Синичка потребовала, чтобы Дятлиха сидела сегодня дома, потому что всю ночь Синичка таскалась по пустыне. А это означает, что у нее весь следующий месяц будет маета по милости Дятлихи. Та поломает ногу, и Синичка не пойдет в столь желанный поход. «Почему? Да потому, что там еще саранча летала, а это точно к перелому», – чуть не плакала девочка. Дятлиха надула губы и, дождавшись, когда Синичка уйдет в школу, отправилась в Царицыно, к сестре на огород.

Уже подходя к станции с мешком картошки за плечами, Дятлиха споткнулась и сломала-таки ногу. Она отползла в сторону и сквозь слезы наблюдала, как сбежавшаяся детвора и люди постарше, не обращая на нее внимания, растаскивали драгоценную картошку.

Когда, несмотря на глубокую ночь, Дятлиха не появилась дома, Дятел забегал в ужасе по комнате, сшибая на пути всякие предметы. Синичка попросила его успокоиться, закрыла голову подушкой и попыталась заснуть. Через полчаса крепкого сна она деловито поднялась, помогла одеться Дятлу и повела его на вокзал, откуда отходили поезда в южном направлении. Как она и предполагала, Дятлиха лежала в крохотной избенке сестры с загипсованной ногой.

Виновато заглядывая ей в глаза и поглаживая руку, Дятлиха сокрушалась и каялась, что не послушала Синичку, поступила по-своему, и что отныне и навсегда слово Синички будет для нее законом.

Справившись с домашними и завоевав авторитет среди дворовой шпаны, Синичка укрепила тылы и поняла, что теперь дорога в большой мир ей открыта.

Но большой мир не торопился принять Синичку с распростертыми объятиями. Он жил по собственным меркам и правилам, а всякие там с вещими снами его не очень-то и интересовали. Люди жили трудно, и испытывать лишние волнения, возникающие даже от попытки предупредить эти волнения, никому не хотелось. Хотелось радости, покоя в конце концов, пять лет войны не прошли бесследно. Еще дети при слове «папа» оглядывались на дверь, а письмо в почтовом ящике вызывало такое волнение в семье погибших, что потом несколько ночей вдова рыдала в подушку. Тут еще Карибский кризис накатил, и Синичка, поправляя сползающий синий берет с маленьким красным значком, старалась утешить рыдающих подруг. «Ничего не произойдет, никакой войны не будет, мы выживем, мне на днях сон приснился, как будто …» «Да отстань ты со своими снами, надоела, видишь, что происходит? Ты понимаешь? Мы так и останемся в девицах, так ничего женского и не узнаем. Как бухнет – от нас одна пыль останется, зачем тогда нас рожали? Это ты, дура подзаборная, детдомовка несчастная, небось со всеми переспала, тебе и помирать не страшно, а нам?» – «Сейчас я тебя раньше бомбы урою, да и вас всех заодно, и тогда точно вы никогда ничего не узнаете, а потом пойду и поимею всех ваших чистеньких мальчиков. Или нет, оставлю вас в живых, а мальчиков уведу. Посмотрим, что вы запоете, когда ни один урод вас больше не захочет. Так и помрете в старых девах. Это я вам обещаю».

Она ворвалась домой и повисла у Дятла на шее. Сквозь слезы прорывалось: «Дружба, какая эта дружба, я этой дуре по секрету сказала, а она всем-всем… и еще говорит, что я со всеми…убью, гадюку, и в школу больше не пойду». – «Это не выход, ты ведь на медаль идешь, зачем же тебе из-за какой-то курицы себе жизнь-то ломать? Я тебе сто раз говорил, сны – это только для тебя, не пугай людей, не рассказывай, очень ты простодушная у нас выросла. Учись жить в мире взрослых, без бабских дружб этих. Настоящая дружба молчалива, не сентиментальна, суха. Зато вот в такой момент, как сейчас, друзья сплачиваются, а не пытаются друг друга предать. Вот смотри, мальчики твои дворовые уже несколько раз приходили, посидят, повздыхают и уходят. Волнуются. Иди лучше к ним, хоть и шпана, а среди них больше настоящих людей, чем в этой вашей знаменитой школе». – «Пап, а ты не боишься?» – успокаиваясь, спросила Синичка. «Еще как боюсь. Знаешь, самое страшное – не умереть, это раз – и все, самое тяжелое – жить в разрухе. Ведь что произойдет? Вылезут мародеры, нечего будет есть, пить, негде жить, помнишь, как мы ездили с тобой, что в России делалось? А будет ведь еще хуже, я слышал, это как газовая атака, только дольше длится. Так что да, страшно, но это не повод подличать и убивать… так и запомни. Иди во двор, Юрка твой весь измучился»

Отыскав измученного Юрку, Синичка молча взяла его за руку и повела на чердак. Там, в молчании, все и произошло. А потом они лежали, обнявшись, и Синичка еще больше боялась атомной бомбы, поскольку то, что произошло, не должно было, не имело права вот так просто взять и закончиться.