Гепатит пе

«небо сшито непрочно  живой ненадёжной ниткой…»

   автоэпиграф

«Человек отличается степенью отчаянья от самого себя....»

   И. Бродский.

 «Веселье наше скоморошье, страшное…»

   А. Банщикова

Что может случиться с нами завтра? Не знаю, но, так или иначе, все усилия человечества свелись к тому, что люди сделали мир более опасным для жизни, чем он был во времена, когда по лесам бродили дикие хищники и нападали на беспомощных путников, проходивших первыми по земле в поисках истины.   

Псих по жизни

Да, я псих по жизни. Это значит, что я люблю говорить дикие вещи, от  которых люди начинают звереть и кидаться на меня с кулаками и другими тяжёлыми предметами. Я люблю: а) манную кашу, б) горные походы, в) пришивать пуговицы. Ещё я люблю шутить, но этого никто не замечает, и некоторые даже считают меня нытиком и пессимистом. Странное дело, живу на земле тридцать семь лет и до сих пор не могу привыкнуть, что не всё хорошее плохо кончается. Вот, например, мои ноги кончаются ботинками бывшей фабрики «Скороход». От одного этого можно выйти на улицу и начать плеваться мороженым в прохожих. Но я веду себя мирно: сижу за компьютером и рассылаю свои стихи, которые были бы страшнее вирусов, если бы не были все такими глупыми.

В остальное время я продаю пластмассовые таблички на двери с остервенением голодного человека. Я твержу по телефону один и тот же до смерти надоевший текст и чувствую, как превращаюсь в нормального психа по жизни. Психу нужно что? Психу нужен доктор и секс. Секс я, кстати сказать, люблю. Например, подойти в метро к милиционеру и сказать: «А у вас сопля на кепке!» После наступившего оргазма, главное – вовремя убежать. А бедные женщины думают, что я к ним какие-то чувства испытываю. Ничего я не испытываю к ним – они все такие страшные, как моя маман. Бывает, приду домой счастливый с прогулки по Эрмитажу, а она меня уже ждёт с огромным… нет, не вибратором, не угадали – ждёт с огромным счётом за оказанные услуги по уборке квартиры и варке каши. Тут я сразу становлюсь грустный и дикий – начинаю бить посуду, грызть табуретки, кидаться ботинками. Видите, какой я псих!

Но это ещё что, это всё пустяки по сравнению с тем, что я люблю приводить домой тёток. Тётки бывают добрые – они отрывают мне пуговицы, чтобы я пуговицы мог пришить, пьют чай, валятся на мой диван и… говорят сакраментальную фразу: «Ну, теперь почитай мне стихи!» И я читаю. В этот момент в комнату врывается маман с криком «это что такое!» и происходит маленькая бандитская разборка…. Здесь, я опускаю подробности, чтобы вас не смущать – детям младше семидесяти такие вещи знать ни к чему. Лучше про манную кашу расскажу.

Обычно я ем это блюдо с вареньем, но поскольку варенья у меня нет, то приходится поливать кашу кетчупом из бутылки чем-то напоминающей огнетушитель. Только в горные походы мы с другом берём настоящее масло, синтезированное из нефти специально для домохозяек, обожающих картофель фри. В горах я чувствую себя человеком. Здесь можно: а) орать непристойные частушки, б) сколько угодно беседовать о Кафке, в) вытирать нос кулаком. Мой друг понимает толк во всех этих вещах и только ласково называет меня жидомасоном, чтобы выразить переполняющее его чувство ненависти к санкт-петербургской тушёнке, которую мы тоже берём с собой.

Хорошо известно, что тушёнку эту делают из обрезков коммунистов и поэтому от неё всегда поташнивает. Но вернёмся к моей особе. Надо сказать, что я абсолютно нормальный псих по жизни. Если меня толкнут на улице, то я всегда извинюсь первым, а потом… нет, я не ударю, не угадали. Я приду домой и напишу стихотворение о суете города. За это мне ничего не дадут: ни срока, ни денег, ни гуманитарной помощи. А ведь сколь многое обещал нам президент на выборах! И дороги-то он, де, починит, и лекарствами бесплатными обеспечит, и пошив смирительных рубашек устроит по новому, модному фасону. Нет, я не жалуюсь. Просто, мне хочется убить пару-тройку депутатов. Согласитесь, абсолютно нормальное желание для психа по жизни. Но ничего такого я не делаю. Я просто хожу ночью по парку, что возле моего блочно-жёлтого дома, хожу себе потихоньку и пугаю прохожих, засовывая руку за борт куртки. Пусть они думают, что там пистолет! Ха-ха. Там, между прочим, пенсионное удостоверение с розовой справочкой – спасибо родной стране и психдиспансеру, спасибо чуркам, которые били меня в армии головой об стену, спасибо школе, где учителя были скрытыми садистами и педофилами. Всем спасибо! А ещё особо я благодарен за то, что питьевую воду приходится покупать в бутылках. Водопровод – это нечто, сработанное рабами Рима. Мы же, психи, любим жить долго и счастливо. Если, конечно, не бросаемся с девятого этажа, делая вид, что мы – птички божьи. Соскребая с асфальта наши тела, дворники обычно находят в остатках желудка два-три килограмма трифтазина и в кармане лопнувших от удара брюк листок бумаги с заявлением о неудачном устройстве мира.

  Я – голубь

1.

В городе идёт горячий, тяжёлый дождь. Асфальт, по сравнению с ним, кажет­ся ледяным и шероховатым настолько, что хочется прижаться к тротуару скулой. По правде говоря, скулой хочется прижаться к любому прохладному месту, и это вовсе не от моего сентименталь­ного настроения. Всё дело в том, что на скуле ноет огромный синяк, поставленный вчера вечером диким человеком, который почему-то является моим родным папашей. Это он обложил  Машу матюгами и получил в ответ три таких же синяка, только размером поменьше.

 Впрочем, дело не в количестве гематом, а в накопившейся во мне злости, клокочущей и пузырящейся на душе, как во дворе скоро будет кипеть и клокотать гудрон в огромном ржавом котле. Возле котла лениво кучкуются стройбатовцы, подбрасывая дрова. Чёрный дым смешивается с дождём. Глупо. Зачем ремонтировать крыши жилых домов, когда существует множество других крыш: докторских, ментовских, депутатских… И это в то время как в жилых домах всего лишь проживают престарелые родители, называющие собственных сыновей ублюдками! К счастью, на улицах есть фонари и автобусы, чтобы сбежавшие из дома дети этих добропорядочных монстров, могли беспрепятственно добраться до вокзала, сесть в поезд и уехать так далеко, что…

 «Девушка, я хочу с вами познакомиться. Я – сумасшедший, а Вы?». «Я тоже». «Я так и думал – у вас такие умные глаза!». «Очень приятно, но это не глаза – это присоски!» Ну, может быть, все было не совсем так, может быть, я сказал для начала: «Я работаю рекламным агентом». А она спросила: «Как? Вы работаете?» «Шутка. Сумасшедшие не работают. Они кидают камнями в прохожих!» Но это лирическое отступление. Вообще-то, я пишу не о себе – я сочиняю правдивую историю о крышах. В солнечную погоду гудрон становится мягким и липким, так что, если положить коврик, будет потом не отодрать. Следует иметь в виду, что крыши предназначаются вовсе не для осмысления жизни, а для сухости ячеек огромной двенадцатиэтажной коробки. Под этим-то священным родительским кровом всё и начинается примерно так: «Ну что, опять читаешь? Глаза мои на тебя не смотрели бы!» «А ты, папа, не смотри. Вот я уже целый час смотрю на кактус. Он такой приспособ­ленный к жизни – не то, что я». «Ты меня слушай... кактус!» Ага, вспомнил, он так и сказал «кактус», и тут я прижался лицом к мясистому, колючему растению и заплакал. Боль необходимо убивать болью. «Мама!» – закричал я и бросился к лифту, но мамы там, слава богу, не было, а  не то она, пожалуй, добавила бы ещё и по затылку чем-нибудь тяжёлым. Зато из лифта выходила Маша. «Ты что?» «Заноза!» «Дай!» «Не дам!» «Я сама тебе дам!» И тут из-за двери выглянул папаша. На его лице была блаженная улыбка. «Блядь!» – коротко резюмировал он. Ударами кулаков я стал объяснять ему особенность прямохождения – передние конечности слабее задних, но зато и проворнее на расправу.

Первая папашина реакция убедила меня, что особи предыдущего поколения сильнее особей последующего. Эти после­дующие особи даже никак не могут обходиться без женской ласки. «Вас как зовут?» «Маша». «Позвольте, я приглашу вас поужинать в ресторане?» Ну, вообще-то, всё было не совсем так. Я просто спросил: «Маша, у вас есть место, где можно жить? Нет? У меня тоже!» Шутка. Сумасшедшие живут в больнице. Там есть маленький дворик за четырёхметровым забором с колючей проволокой, куда выводят на прогулку, и пришедшие на свидание родители немощными старческими руками бросают мешки с апельсинами прямо через забор. Так и должно быть потому, что свидания положены только раз в неделю на два часа, а где их выкроить вечно занятым представителям правильного поколения? Мешки с апельсинами лопаются в воздухе, и сумасшедшие бегают по дворику с искажёнными от радости лицами, собирая среди чахлой травки большие оранжевые шары. В это время  родители кричат из-за забора: «Сыночек, как твоё здоровье?» «Ничего, мама, сегодня давали рисовую кашу, совсем такую, как ты варишь по утрам. Я надел миску на голову санитарке. Да ну что ты, она не очень громко кричала. У нас такая красивая санитарка. Все больные делают ей массаж. Что? Я тоже. Нет, нет, от этого не бывает детей. Мою девушку зовут Маша. Ма-ша. Ма-ша!» «Мамаша, отойдите от забора! Прогулка закончена! Мы вашего голубя на отделение поведём коробочки клеить. Там и поворкуете».

     2.

Самое приятное – это пить кока-колу после больничного чая, похо­жего на мочу. Маша говорит, что, когда я пью из горлышка бутылки шипучий напиток, я похож на уколовшего­ся наркомана. «Где ты видела наркомана?» «На лестнице. Я шла домой, а он стоял у окна и кололся». «Я тоже кололся, когда ногой по яйцам били».

Это было в карауле. Пока сержанты спали, мой друг съел банку варенья, а я оказался единственным свидетелем этого проступка. Меня уложили на пол и наступили на яйца, чтобы узнать, кто съел запретный продукт. Маленькая аналогия того, что делает человечество, пытаясь ответить на вопрос, кто сотворил мир. К сожалению, моих родителей это никогда не интересовало. Их интересовало, кто съел варенье. Поэтому я оказался в городе Екатеринбурге с сержантским сапогом на яйцах.

Недавно я рассказал это Маше. Она поинтересовалась, ничего ли мне не испортили. Женщины в большинстве не способны смотреть широко на вещи. Один мой знакомый, астроном, изобрёл карманную пишу­щую машинку. Неизвестно, что он собирался на ней писать, потому что, продав патент иностранцам, он начал каждый день пить и, видимо, нашёл последнюю истину, печатая доллары на ксероксе. В сущности, человечество ничего не потеряло от того, что, не найдя бога в небесах, он занялся сугубо земным делом. Когда я рассказываю эту историю, женщины спрашивают, много ли он напечатал долларов, тогда как мужчин интересует, почему он продал патент иностранцам. А птички вообще ничего не спрашивают, они и так всё понимают. Какие птички? Такие, как я и Маша. Которые крылышками бяк, бяк и в Израиль, а женщины глядят из-под руки на их лысые затылки. Как говорится, облетели листья с тополей. И вот я возвращаюсь из Екатеринбурга, а мать моя давай рыдать, Бога, говорит, нет, а все люди сволочи. Но я-то птичка, хотя мать и говорит, что я подонок. Растила, растила, а только и умею, что пить кока-колу. Хотя бы яйца откладывал, и то польза!

 Ну, может и польза, но до того, как жить на крыше, мы с Машей пытались поселиться в углу за шкафом. Там помещался полуторный продавленный диван, и на нём лежала Маша. Я же ютился на надувном матрасе в проходе между шкафом и диваном. Как сейчас, помню слова моей голубицы: «Курятник какой-то!» «Маша, ну почему курятник?» «Потому, что где поймают, там и трахнут. Твоя мама вчера опять меня кастрюлей...» «Я же предупреждал тебя, что у неё неправильная ориентация». «Да уж, ночной клуб ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ!» Мог ли Бог такое допустить? Не мог! Но несмотря на это печальное заключение, я собираюсь Бога искать всю жизнь и мечтаю купить телескоп. А так как небо теперь почти всегда надо мной (то есть над крышей), я непременно выясню, почему падают звёзды, хотя в больнице один больной говорил мне, будто Бог – это наш врач Варфоломей. Тех, кто не верил в лекарства и прятал их под язык, он приказывал покрепче привя­зать к койке и делать уколы до полного истребления ереси. Когда же во время  сильного дождя крыша протекла, и по всему отделению расста­вили тазы, Варфоломей подошёл к одному из сосудов и, глядя на своё отражение в воде, произнёс: «Господин президент, в больнице держат здоровых людей!» Больше мы его не видели, но больные потом еще долго подхо­дили к тазу с различными просьбами: прислать порнографические журнал­ы, заменить медбрата на медсестру, а главное, починить крышу. Через год я, однако, снова встретил Варфоломея Иосифовича.

    3.

С крыши легко упасть и разбиться, но мы с Машей научились летать, и поэтому нас не выгонишь с этих небесных высот даже банкой с удобрением, которой моя мать поколачивает отца по голове. «Доктор, почему не болит голова у дятла?» «Не знаю». «Вы слишком интеллигентны, доктор. Дятел не птица, а символ. Представьте, что меня здесь нет. Кого вы будете лечить? Себя. Потому, доктор, и не болит. Кстати, о птичках. Когда я был страусом, сержант любил бить меня по печени». «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение!» «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол».

«Маша, сегодня я получил деньги за рекламу фасадных вывесок». «Очень хорошо, мой голубь, теперь мы можем торчать на крыше до второго пришествия Варфоломея». «Зачем торчать, я, например, научился получать удовольствие от любого печатного текста, будь то реклама прокладок в общественно-политическом издании или откровения классика на хорошей туалетной бумаге». Мать, мамец, мамаша, отец, папец, папаша, неужели нам выпала честь полоть грядки и жить по-человечески, то есть вести натуральное хозяйство? Да не хотим мы так жить! Мы хотим, как птички. Нет, не страусы. Как голуби, белые голуби, у которых предназначение радовать людей. Хотя, конечно, родительская кровь это не шутки.

 Даже теперь, живя на крыше и ночуя на коврике возле лифтовой коробки, я держу кактус в горшочке в качестве напоминания о садово-огородных увлечениях родителей. У этого прекрасного растения всегда найдётся для меня лишняя иголка-другая, если захочется удостовериться, что моё тело по-прежнему принадлежит мне. Поливается это растение кока-колой или слезами. Гули, гули, гули! Когда мы только поселились на крыше, я ещё работал дворником и каждый день собирал собачьи какашки с газона. И каждое утро они появлялись вновь. Собачки, как известно, не любят сумасшедших. Особенно доставал меня один ротвейлер. Он нава­ливал такие кучи, что приходилось их грузить в тележку совковой лопатой. В один из дней я сказал Маше, что дам животному колбасы. «Лучше я сама проглочу этот мышьяк». «Маша, не будь страусом! Хозяин ротвейлера уморил твою тётю до смерти, используя в качестве трактора на огороде! Собачку ей жалко!». «Милый ты мой голубь, конечно, тебе видней, но, по-моему, дешевле собачку просто зарубить топором».

На этом наш спор закончился. Я извёл триста грамм великолепной копченой колбасы, однако, увы, ротвейлер от этого стал только истошно ску­лить за своим проклятым непотребным занятием. Я ходил злой. «Лучше бы мы дали эту колбасу свинье, а не собачке», – высказала Маша новое мнение, когда хозяин зверя повесил на дверь, что ведёт на крышу, замок. Летите, голуби, летите! Мы сдали  в магазине бутылки из-под кока-колы и купили билет в кино, а также монтировку для взлома нашего небесного жилища. Ничего не поделаешь, и поэтам приходится иногда заниматься сдачей посуды, ведь в этой стране гонорары платят одной купюрой, хотя иногда и крупной. Но тогда её тем более не уда­ётся разменять. Всё это было давно, а теперь мы живём хорошо: у нас стихосложение превратилось в чистейшее наслаждение. Деньги только за рекламу! Рекламу! Рекламу! Славная крыша тринадцатый дом! Я знаю, когда-нибудь меня назовут гением за мои странноватые стихи.

     4.

Мы с Машей загораем на крыше. Чтобы коврик не прилип к гудрону, мы подкладываем под него газеты, так что если, лёжа на животе, не о чем говорить, можно что-нибудь прочесть. Вчера я прочитал, что Штаты предоставили нам очередной кредит, и от радости начал ходить по краю крыши, но не упал. А сегодня я сижу с синяком на скуле, потому что невозможно же целый день валяться на крыше и не видеть родителей под крышей дома твоего. Тем более что мобильник приказал долго жить, упав на чей-то балкон, а для рекламного агента связь первое дело – крылья же не казённые по всему городу летать. Тем более, плохо на крыше то, что озоновая дыра, и днём кожа просто дымится от ультрафиолета, а ночью совсем светло и невозможно исполнять супружеские обязанности на глазах у всей психбольницы, окна которой напротив нашего тринадцатого дома. Хотя Маша утверждает, будто сама видела на фасаде номер девять. Ну да, я-то знаю, что такое девять у людей! Не успеешь оглянуться, и уже пищит на коврике розовое сморщенное... и попрут нас с крыши под сизые крылья на помойку, чтобы жильцам спать не мешали. А тем более, сегодня нельзя всё время быть на крыше – в любую минуту может нагрянуть милиция потому, что я вчера, замечтавшись, уронил бутылку кока-колы и убил болонку с третьего этажа. Ту, у которой хозяин алкоголик. Да не этот, а тот, который под соседним кустом.

 «Маша, ты пойдёшь сегодня работу искать, у нас ведь кока-кола конча­ется!» «Работа, работа… я же не подамся в проститутки – так что спи спокойно, дорогой голубок!» Ну да, когда я сплю, мне часто снится кока-кола. Много-много кока-колы и колбасы. Но днём мне ничего не снится, потому что ноет очеред­ной синяк. Отец говорит, что это оттого, что у меня жидовская кровь, а врач в травмпункте утверждает, будто плохосворачивающаяся. Теперь не знаешь, кому верить. Может и был у меня какой-нибудь предок из Плохосворачи, но он-то уж наверняка не ронял бутылок на чужих болонок, а тем более не видел, как приходит к нашему дому каждый день отряд стройбатовцев с плосколицым лейтенантом-узбеком. Этот лейтенант всё время смотрит на Машу в бинокль, пока солдаты занимаются чёрным, закопчёным котлом и дровами. Между прочим, от такого наблюдения и себя с крыши уронить можно. У него солдаты друг друга гудроном облить норовят, а он смотрит. Дождь идет, а он смотрит. Маша гуляет по крыше, а он смотрит. «Как вчера, приставал? Ладно, я сам пойду работу искать». Я беру чугунный дырокол с надписью «Завод Наша техника» и выхожу на улицу. Ды-ро-кол, которым я отверс­тия пробиваю в листах с моими виршами. Ради стихов я готов на всё. Лейтенант понимает и прячется за котёл с гудроном. «Ладно, я подожду», – думаю я, садясь на мокрую скамейку. Идет дождь. Солдаты пилят на дрова тополь, что вырос возле дома, и ритмично матерятся в такт работе.

    5.

Сегодня к нам приходил участковый. Играя дубинкой, он объяснил, что на крыше жить не положено и, что мы должны в 24 часа очистить помещение. Я налил ему кока-колы: «Каковы, по вашему мнению, размеры помещения?» Он оглядел задумчиво крышу: «Двести на двадцать, но вообще на моём участке голуби не живут так херово». Я налил ему ещё, и он, выпив, крякнул и доверительно сообщил: «Поставьте хоть будку какую из досок – тогда вы получите положенные гражданские права. А так вам даже умереть не положено – придётся отдать юннатам». «Только не это, товарищ мент, эти живодёры скормят нас кошкам. А потом объясните, почему у нас по потолку днём ползает что-то круглое и очень жёлтое?» «Ещё не успели инвентаризировать, но без прописки не положено!»

Столп порядка ушёл, качаясь от ударивших в голову пузырьков газа, матерясь и пиная крышки от кока-колы, которыми наша крыша усыпана, словно дно фонтана счастливыми монетками. «Голубка моя, Маша, может быть, ты возьмёшь веник и подметёшь их?» «Где его взять-то? Да и зачем? Всё равно нам крышка». «Всё-таки неудобно перед гостями. После мента сюда могут явиться на летающей тарелке даже те, кто ставит над нами опыты». «Не будем обращать внимания – крышки не самая бесполезная вещь. Из них можно делать бусы».

 Я лёг на коврик и задумался. Мне виделась параллель между интеллигентностью и рекламной агентностью. «Доктор, почему Вы не верите, что мне нужно выйти из больницы, чтобы получить гонорар за сценарий?» «Потому что Вам это кажется. Сценарии пишут не голуби, a драматурги» «Демиурги, доктор. И всё-таки я – антенна, милостью божьей». «Как вы сказали?» «Кстати о птичках, доктор. Когда я был страусом, сержант бил меня по печени…» «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение». «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол!» Проклятые воспоминания! Нет, доктор, я не хочу так жить, как живёте Вы и мои родители. Я хочу как птички, а птички не возделывают огороды, не ходят по маршруту дом-работа-магазин. Нет, не страусы. Голуби, белые голуби, у которых предназначение радовать людей. Гули-гули-гули! «Алло, это психиатрическая?..» «Нет, это птицефабрика!..» Маша растол­кала меня грубыми поцелуями – пора было идти сдавать бутылки. Но зачем, когда я получил деньги за рекламу голландского бутербродного масла в Сибири? Я лениво лягнул Машу крылом, но встал и пошёл, увязая ногами в крышках от кока-колы. И всё-таки я оптимист: «Лучше увязать в крышках, чем в отрыжках, как мои родители». Кажется, я читал в какой-то книге, что родителей надо уважать – странная мысль. Если это так, то придётся отдать им деньги за бутылки. Всё-таки я к этим предкам обезьян иногда спускаюсь за солью.

  6.

Ветер дует крайне неудачно. Дым от котла с гудроном несёт прямо на нас, как бы мы не перемещали коврик. Одно хорошо – лейтенант больше не смотрит в бинокль: «Наша техника» не подводит. Хозяин покойной болонки с третьего этажа купил дога и кормит его мясом, запах которого мешает спокойно кашлять. Струйка слюны стекает у меня с подбородка, как у идиота.

«Доктор, я не идиот! А Вы?» «Я тоже». «Тогда давайте поговорим как мужчина с мужчиной». «Может быть, о сексе вам лучше поговорить с психотерапевтом?» «Нет, доктор, я хотел спросить, сколько мне осталось жить при таких масштабах геноцида населения». «Ну, кто же может это сказать! Возможно, вам суждена долгая и, кхе-кхе, счастливая жизнь». «Ах, перестаньте, доктор! Я знаю: птицы долго не живут, тем более на птицефабрике..».

Мама родная, с крыши видно кладбище. А день такой хороший и старушки крошат... Мама, что ты будешь делать, когда станешь старушкой? Неужели ты всё так же будешь смотреть сериалы и попивать чаёк с пирожными? Маша сердится, что кончились деньги. Зато есть кока-кола. Солдаты спилили все тополя, а гудрон всё не закипает. В ожидании этого события рекруты птицефабрики рассматривают прохожих и жуют батоны, украденные из булочной.

     7.

Наконец-то я уговорил Машу работать. Мы даже купили палатку и поставили её среди антенн. Единственное, что умеет моя голубка, это морочить голову, и мы теперь успешно принимаем клиентов: «Ясновидящая Маша избавит от всех проблем!». Молодых, не очень молодых и старых, замученных жизнью мужеподобных женщин, она принимает на скамейке во дворе, а я, летая по своим рекламным делам, расклеиваю на подъездах объявления. Теперь я могу отлично видеть с крыши, как Маша превращает какую-нибудь тётку, офигевшую от эзотерических терминов, в белую курицу, взмывающую высоко над землёй. Стройбатовцы выстраиваются в очередь погадать за 10 коп. любит-не любит. Даже лейтенант пришёл, хромая на перебитой дыроколом ноге, и попросил предсказать, станет ли он полковником.

В результате печка котла с гудроном чуть не погасла. Моя мать говорит, что занятие моей жены – это не работа, но Маша подарила своей недоброжелательнице чулки, и та принесла вечером к двери на крышу миску винегрета. Мне сразу вспомнились времена, когда мы с Машей только познакомились и мои родители ещё принимали её как друга семьи. Хотя уже тогда Маша была на самом деле далеко не молода и начинала немного расплы­ваться фигурой, да и у меня уже появились седые волоски в перьях. Но для семейной жизни мы, по нынешним меркам, ещё юны. По утрам я бреюсь обломком телевизионной антенны и делаю гимнастику – крылья вверх-вниз, вперёд-назад. В это время моя голубица чистит пёрышки. У неё красноватые глаза и такая лиловая грудь! Психи в больнице напротив высовываются сквозь решетки и сладострастно мычат, пуская слюни. Недавно я даже заметил в одном из окон, кого бы вы думали? Варфоломея Иосифовича! Он шаловливо погрозил мне пальчиком и ткнул им в кольцо, сложенное пальцами другой руки. Это меня возбудило, но, тем не менее, когда вечером Маша спросила, не хочу ли я потоптать её хоть немного, я понял, что не могу. «Отлетался орёл!» – мрачно заметила она.

 Да, реклама голубиной почты не прошла мне даром, зато теперь каждый банк хочет иметь собственную голубятню, и кроме кока-колы мы уже покупаем иногда вино «Шёпот монаха». Эх, и нескромное же! А закуска из свинины, копчёной на гудроне! Вот только, если мент опять заявится, он нас точно оштрафует за порчу крыши. Гудрон-то мы с неё отковыриваем.

        8.

Боже мой, все наши надежды поселиться на чердаке психбольницы рухнули, и к тому же опять пошёл дождь. Дождь на этот раз идёт то такой горячий, что от него кожа покрывается волдырями, то через минуту такой, что стынет сердце. А чердак, великолепный сводчатый чердак, со слуховыми окнами и настоящей вековой пылью, Варфоломей Иосифович неожиданно превратил в склад коробочек для пластилина, которые клеят психи на трудовом часе. Двадцать коробочек – сигарета. Представляю, сколько бы они наклеили за возможность погулять по крыше. Хотя я недавно заметил, что большинство психов, появляющихся в окнах, это или медперсонал, или  просто намалёванные в полный рост картинки. Одна бывшая пациентка поведала Маше, что это сам Варфоломей Иосифович создаёт такие шедевры. Теперь я замечаю, что Маша как-то мечтательно смотрит на окно его кабинета.

 Да, Маша неравнодушна к искусству. «Ну, порази меня своим интеллектом!» «Если пешеход выйдет из точки А, он обязательно придёт в точку Б». «Опять ты ваньку валяешь!» «Не ваньку, а Варфоломея». «Не трогай Варфоломея! Если я за тебя вышла, не думай, что тебе всё можно. Ты должен каждый день поддерживать во мне любовь к себе, должен поражать меня чем-то необычным…». Ох, может быть, но последнее время мне кажется, что я поддерживаю целое небо – я взмываю высоко-высоко, на самую лифтовую коробку и думаю там, почему Бог сотворил человека человеком, а голубя голубем, и какой смысл Министерству здравоохране­ния превращать одного в другого посредством… О, у них много спосо­бов! Инсулиновый шок, лоботомия и даже инфляция.

    9.

На днях наша жизнь окончательно рухнула. Доллар взлетел так, что старушки и солдаты уже не могут платить Маше, а голубиная почта никого теперь не интересует. С лифтовой коробки я вижу, как крохотные людишки снуют от подъездов к магазинам и обратно. Боже, как поднимают они такие мешки! Я сам видел, как одна старушка волокла десять подушек из голубиного пера, а другая несла на хрупких плечах прикроватную тумбочку.

Ну и погода на нашей птицефабрике, чёрт возьми! «Я больше не могу жить на крыше», – говорит Маша, и по её лицу текут слёзы. Наша палатка промокла, и ночью от холода не спасают даже попытки заняться сексом. Конечно, ничего не получается – я давно ни на что не способен и вообще неприятно. Хочется горячего чая вместо кока-колы, но нет ни её, ни чая. Утром солдаты приступили к ремонту крыши и спёрли последний ящик напитка. Кроме того, они вылили на палатку ведро закипевшего наконец-то гудрона и, на глазах у равнодушной ко всему Маши, начали трахать друг друга, распевая бодрыми голосами «Россия, любимая моя!» Сперма капала на горячий гудрон и тут же испарялась. Дырокол куда-то исчез, и лейтенант снова смотрит в бинокль. Наплевать, пускай смотрит. Маша перестала следить за собой и ходит по крыше в ночной сорочке с нелепым сачком в руках, пытаясь охотиться на голубей, которых солдаты тактично стараются не пугать своими грубыми оргазмическими криками.

Вчера я встретил возле универмага доктора. На нём были только рваные джинсы и застиранная, полинявшая футболка. Картину полного убожества дополняли тоже рваные кроссовки и сетка с пустыми бутылками. Дождь лил на наши головы, и вода стекала с волос, слипшихся в сосульки. Доктор тихо заворковал. Оказалось, что больница давно закрылась, и врачей выпустили, а больных уволили. «Я многое переосмыслил», – сказал Варфоломей и тряхнул головой, отчего раздался звук, похожий на звяканье бутылок, но исходил он, без всякого сомнения, от головы эскулапа. «Я верю, доктор…». «Нет, Вы послушайте! У нас у всех поехала крыша!..» «Никуда она не поехала, я на ней живу, и каждый день вижу один и тот же наш двор…». «Вы всё такой же – всё шутите! Помню, помню ваши проделки в больнице. А скажите-ка, как насчёт этого?..» «Насчёт чего?..». «Насчёт птичек». «Я же сказал: я на крыше живу. Вчера голубя поймали сачком – почти как голландская тушёнка…». «Вот именно. А я масло голландское купил – так похоже на сливочное, что жена, когда попробовала, полдня коровой притворялась. Представляете, съела скатерть!..» «Доктор, с Вами опасно разговаривать – вредно для здоровья…». «Ох, молодёжь, молодёжь, всё шутят, вместо того, чтобы яйца откладывать…». «Мне некогда, доктор», – ответил я и щёлкнул своим хищным клювом.

К сожалению, аппетит мне испортили жёсткие ботинки доктора, и пришлось дать ему дорогу назад. Как забуду, он вышел, шатаясь, и сказал: «Нет человека самого, поэтому не спрашивай, по ком звенит – он звенит по птичкам».

  Вывески

 Я продаю фасадные вывески. Те самые вывески, которые обозначают местонахождение всех приличных организаций. Если бы я не был поэтом, то, возможно, работал бы в одной из таких организаций и этот рассказ никогда не появился бы на свет. Но я поэт и потому чувствую необходимость рассказать о лирической стороне моего скромного бизнеса.

Что такое фасадная вывеска сорок на шестьдесят сантиметров? Это песня директора о том, что организация слишком бедная, чтобы приобрести кусок пластмассы из моих слишком загребущих рук. И действительно, вывеска стоит столько же, сколько банальная запчасть от средней паршивости «мерседеса». В глубокой задумчивости о своей скромной роли кровопийцы и вымогателя, поздним утром я выезжаю к очередному заказчику. На этот раз это бюджетная организация с широкими полномочиями разрешать деятельность других организаций или закрывать их. У входа я вижу новенький шестисотый «мерседес» и старую вывеску с отвалившимися буквами, грязную, висящую на трёх саморезах. Охранник с подозрением смотрит на меня и неохотно записывает в журнал фамилию, держа в руках паспорт гражданина России… ох, тошно мне об этом говорить. Своими действиями я, кажется, уже вызвал крах экономики. Даже налоговая инспекция стремается заказывать мою вывеску – дорого, и в любой момент сердобольный прохожий может сковырнуть её ломом. Сделает это он вовсе не для того, чтобы обеспечить меня работой, но из чистого удовольствия навредить любимой организации всякого российского гражданина.

Кстати, вывески, конечно, я делаю не сам. Я сотрудник загадочной фирмы, в которой нет ничего от обыкновенной организации. Мы просто доставляем вывески из другого города и всё. Получаем бабки. С одной стороны, я – паразит на теле здоровой рыночной экономики, но с другой стороны надо же где-то работать – не все обладают талантом продавать на рынке тапочки или разгружать машины с водкой. Итак, я вхожу в организацию, поднимаюсь по лестнице и вижу секретаршу, занятую непременной деятельностью всякой секретарши – она приводит в порядок свой макияж.

  – Простите, а чей это «мерседес» стоит на улице?

  – А что?

  – Хорошая машина.

  – Ну, это нашего директора, – секретарша откладывает пудреницу и помаду и с подозрением смотрит на меня. Вероятно, я похож на грабителя с большой дороги в своей засалившейся кожаной куртке со сломанной молнией, в полинялых джинсах, сильно потрёпанных внизу, где висит ужасная бахрома.

  – Ох, извините. Конечно, очень практичный автомобиль. А не нужна ли вам новая вывеска? Я из фирмы «Клён» – мы как раз делаем эти вещи.

  – Вывеска нужна, наверное. А сколько стоит?

  – О, у нас очень дёшево. Две тысячи триста.

Секретарша внезапно меняется в лице. С кислой миной она произносит тираду, ни единому слову которой я не верю:

    – Вы знаете, мы очень бедные. Тут зарплату-то не получить – задерживают, а две тысячи триста… да за такие деньги мы сами на листе картона нарисуем. У нас даже директор документы подписывает обыкновенной ручкой за двадцать рублей… и она ещё долго что-то жалобно говорит в стиле «мы сами не местные – живём на вокзале».

 Недослушав, я выхожу на улицу и пытаюсь вспомнить, сколько стоит колесо от «мерседеса». Далее мой путь лежит в ещё более могущественную бюджетную организацию, управляющую всеми организациями города. На этот раз я должен доставить уже готовый заказ – таблички для дверей лежат у меня в рюкзачке. Я иду по бесконечным улицам города в толпе мрачноватых, спешащих куда-то людей. Повсюду видны признаки болезненного оживления: снуют рабочие, кладут асфальт, что-то красят, пилят, шлифуют… «Великий город!» – проносится у меня в голове. Наконец, я у цели. Охранник снова не пускает меня. Он говорит, что у завхоза сейчас обед. Я отвечаю, что у меня нет времени ждать. «Подождёшь!» – грубо обрывает меня охранник. И тут я взрываюсь. Я ору на этого пожилого гэбэшника старой закалки, что мне не платят за ожидание, что я обязан ждать всяких там дармоедов… охранник начинает нести что-то вроде «знаем мы вас жуликов – тоже мне работнички нашлись…»

В этот момент на лестнице появляется завхоз. Он тяжело ступает, неся перед собой огромный живот, в котором легко могла бы уместиться тройня маленьких завхозиков. И вот я уже в кабинете вынимаю свой товар. Толстяк придирчиво осматривает табличку, кисло что-то говорит про тусклый цвет, про то, что он заказывал не такую уродливую, но я молчу в ожидании наличных бабок. И тут начинается… опытный снабженец, мило улыбаясь, обламывает меня по полной программе: «Ну, я вам заплачу на триста рублей меньше из-за цвета…» Я уныло смотрю на позолоченную, витую ручку двери, на дорогой новенький компьютер, на столы красного дерева и роскошный ковёр и понимаю, что возражать бесполезно. Расстроенный урезанной суммой, я выхожу из кабинета и слышу, как какая-то шикарно одетая тётка в коридоре говорит, что организация совсем обеднела. От злости я вдруг шучу: «Хотите, наша фирма переведёт вам пару миллионов в качестве спонсорской помощи?» Тётка улыбается поистине голливудской улыбкой, что-то говорит про таблички, спрашивает мой телефон – я, не долго думая, называю номер телефона моей начальницы, искренне предполагая, что юмор поняли и оценили.

 Полный привычного сарказма, я иду по улицам мимо старинных особняков, мимо разномастных вывесок, под серым Петербургским небом… я иду и в стотысячный раз думаю, почему Раскольников убил старуху. У метро аромат шавермы щекочет мне нервы – мне страшно хочется есть. Однако, шаверма – это слишком дорого. Я решаю, что лучше скорее доберусь домой и сварю себе кашу на воде – мою осточертевшую, но дешёвую пищу. Однако дома меня ждёт сюрприз. Отпирая входную дверь, я уже слышу настойчивый звонок телефона. Беру трубку – моя менеджер, хитроумная тётка, вечно присваивающая часть моей зарплаты, отбивающая моих клиентов и всё загребающая под себя, эта тётка злобно спрашивает, что я наговорил заказчику. Несколько секунд я недоумеваю, но тут меня осеняет. И действительно: менеджеру уже звонили и спрашивали, когда наша фирма переведёт два миллиона на счёт могущественной организации. Для меня и менеджера это происшествие настолько нелепое, что через десять секунд разговора нас обоих разбирает смех – из нас такие же спонсоры, как из кошки дойная корова. Я обещаю всё уладить. Всё же мне становится грустно и немного страшно – страшно потому, что мир вокруг меня полон абсурда.

Сварив гречневую кашу, я сажусь есть, ожидая звонка представителя организации, мечтающего получить наши денежки. Я ем медленно, стараясь думать о хорошем, но… звонок. Я судорожно заглатываю  кашу и беру трубку так осторожно, словно это хрустальный башмачок Золушки. Приятный, внушительный мужской голос – от таких голосов обычно сердце уходит в пятки, но я веду себя предельно вежливо, я корректен и говорю спокойно: «Нет, мы не печатаем деньги. Если вы не понимаете шуток, то лучше сами дайте пару миллионов на скромную по нынешним ценам жизнь. Неужели вы не понимаете, что на табличках столько не зарабатывают? Или вы не умеете считать?» Голос в телефоне разочаровывается, говорит «нельзя так шутить»… в это время я рассматриваю скатерть на своём письменно-обеденном столе. Она уже вся вылиняла и нельзя понять – то ли требует очередной стирки, то ли немедленной отправки на помойку. Голос прощается. Я сажусь в продавленное кресло. В руки попадается газета недельной давности, шуршит, приветливо раскрывается…. Читаю заголовки: «Экономика возрождается», «Преступники будут наказаны», «Коррупция остановлена», «Бедные станут богаче», «Президент обещает повысить выплаты бюджетникам»…

    Здравствуй дом!

 Хотя ты и обыкновенная многоквартирная бетонная коробка, я решил поблагодарить тебя за всё хорошее, а заодно попенять на твой тяжёлый характер.

Конечно, в самые сильные морозы мне было в тебе тепло и сухо. Но иногда ты взбрыкивал и устраивал мне настоящий холодильник, отключив отопление, или вдруг заливал меня потоками воды с потолка. За эти непредсказуемые выходки я всегда был готов выломать тебе крыльцо или выбить окна, но, как человек гуманный, хочу для начала предупредить и попугать Страшным Судом. Помни: однажды приедет страшный экскаватор с битой и начнёт крушить твои стены, да так, что от тебя остается только пыль. Обломки бетона вывезут на свалку и закопают без всякого там оркестра и салюта. Такова участь всех безответственных зданий. 

Нет, мне, конечно, было уютно зимними вечерами в тебе писать душевные стихи, посвящённые любимым женщинам, и даже сквозняки не слишком омрачали мне удовольствие, но скажи, зачем ты постоянно ломал лифт и заставлял меня ходить пешком на девятый этаж? Только не говори, что это полезно для здоровья, – я-то знаю, что ты делал это из вредности. Иногда, я даже пинал с досады рифлёной подошвой ступеньки лестницы, но ты отвечал только гулкими хлопками дверей или скрипом распахнутой на площадке рамы. В тоже время, ты был настолько благодушен, что пускал на лестницу наркоманов и алкашей. Я даже не собираюсь перед тобой извиняться за то, что они расписывали стены и гнули перила – ты сам взрослый воспитанник ЖКХ и знаешь, что делаешь. Ты отлично знаешь, что твой кодовый замок на двери парадной постоянно выходил из строя, несмотря на все усилия жильцов…

И тем не менее, дорогой бетонный пижон, я благодарен тебе хотя бы за то, что ты снабжал мой компьютер электропитанием. Не беда, что оно периодически отключалось и губило мою работу – ты был  настоящим другом, когда того хотел. Например, ты позволял похлопать тебя ладонью по стене и не возмущался, а только отвечал глухим приятным звуком. Всё моё желание бить тебя ногами сразу улетучивалось, и тогда я готов был облобызать даже твою лампочку в прихожей. Кроме того, ты всегда благоволил к моим друзьям и позволял им засиживаться допоздна.

Спасибо тебе за это, типовой бетонный монстр. Когда-нибудь тебя постигнет печальная участь – экскаватор обязательно приедет, и я не стану защищать тебя грудью, а просто переселюсь на другую квартиру. Да, таковы мы, люди, – существа коварные и равнодушные к чужой старости. И всё же, я воспел тебя в самых разных, грустных и весёлых, произведениях. Гордись, старик, и не завидуй новенькому дому с подземным гаражом, что построили напротив, – тебе куда больше повезло: в тебе жил я и хлопал твоей дверью, сверлил стены, чтобы повесить фотографии, грелся у твоей батареи, и всё это, заметь, безвозмездно для тебя. Так что не грусти, дом номер девять, и почитывай законодательство – глядишь, ты ещё доживёшь до моих похорон и тогда сможешь грамотно оспорить права на моё литературное наследство.

 За сим остаюсь твой преданный друг С. А. Николаев.

   Гепатит пе

  1.

Я живу в ожидании грома, который грянет с неба. Или, может быть, в ожидании того, что земля разверзнется под ногами моих родственников. Я давно удивляюсь, как она их ещё носит. А пока я пишу по ночам, поскольку бессонница лишила меня счастья отдыхать от жизни.

Недавно я понял: человек рождён для счастья, как страус для полёта. Возможно, эта мысль зародилась тогда, когда я сварил свой солдатский ремень и пытался его съесть. А может быть, и раньше. Поистине, мир и велик, и чудесен. Есть в нём океаны, полные воды, горькой, как слёзы моей матери-еврейки, ставшей женой антисемита, и есть горы, похожие на горб моего брата, согнувшегося над шахматной доской. А ещё по утрам в мире восходит солнце, жаркое как объятия тридцатилетней вдовы, которая меня недавно осмелилась пригреть, несмотря на свою инвалидность и костыли. Восходит солнце над Россией и удивляется: что это за местность так сильно задымлённая. Можно подумать, что на множестве алтарей приносится жертва всесожжения. А это всего лишь зэк дядя Вася костерок разжёг в сосновом бору и жарит шашлык, напевая что-то себе под нос. Эта песня может быть чудесней.... этот стон у нас караоке зовётся....

А было дело, делал я уколы инсулина парализованной старушке. Старушка ненавидела мою жену, а заодно и меня, но поскольку живого места на этом разлагающемся куске мяса уже не было, то я делал уколы в особо интимные места. Старушка была в восторге и говорила: «Вот не думала, что на старости лет такие молодые люди будут...». Далее муза стыдливо закрывает лицо. Взвейтесь кострами алые немочи, мы, пионеры, – изрядные сволочи! Когда я был дворником, то однажды не успел сколоть лёд с крыльца  заводоуправления. И вот директор удачно грохнулся на этом крыльце. Думаете, что мне за это было? А ничего не было, но через полгода меня уволили без каких либо пособий по сокращению, хотя завод уже ликвидировался, и оборудование резали на цветной лом. Вставай, напивайся, рабочий народ! В коммуне остановка! В городе Кондопога, году так в 84, по выходным под каждым кустом лежали пьяные труженники. Я же по выходным ходил в ДК на секцию самодеятельности. Мы там репетировали, но больше... тоже пили. Во всех наших спектаклях обязательно было застолье, и процесс не прекращался даже на показательных выступлениях перед публикой. Родина-Мать зовёт! А ты записался в менеджеры? Поторопись! Я пообещал грузину разместить рекламу лаврового листа в сибирских газетах. Расплатился грузин наличными. Не знаю, вышла ли та реклама, но от грузина я прятался две недели на острове посреди озера под Приозерском, пока в Петербург не приехал наш директор и не уладил конфликт своей бандитской внешностью, поскольку грузин обещал меня зарезать – лавровый лист у него никто не хотел покупать. Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею, блин, башкой! Ты бабок, блин, не добьёшься! Сказаните, чем я занемог! В учебном батальоне капитан любил построить солдат в шеренгу и хлестать их по лицу перчаткой. После этого следовала команда: «Пробоина по левому борту!» Двадцать солдат бежали с вёдрами и выливали воду в коридоре казармы, благо пол был бетонный. Потом в образовавшуюся лужу сержант высыпал килограммов пять порошка, и весь взвод в течение двух часов орудовал тряпками. А ещё, помнится, мы маникюрными ножницами траву на газоне выравнивали и красили акварельной краской.

Увы, это не анекдот. Как и то, что здание авторемонтной мастерской мы строили из бетонных блоков, которые по приказу командира части воровали на соседней гражданской стройке. Кроме того, нас учили есть окурки и письма, а так же шифры от секретной аппаратуры. Странное дело, но аппендицита от такого количества поглощённой бумаги ни у кого не было. Несварения тоже. Ура! Наше дело правое – мы левыми делами занимаемся только ночью. То есть мы, поэты, пишем стихи на вышке в карауле. В шесть лет я участвовал в ограблении типографии. Когда меня поймали менты и спросили, стоял ли я на шухере, то я сказал, что стоял, поскольку думал, что шухер – это то же самое, что шифер. Ведь стоял-то я на шухере прямо на крыше злополучной типографии. С тех пор, родители разрешали мне выходить за двери коммуналки только, чтобы дойти до школы. Так что многие жизненно важные вещи я долгое время знал только теоретически со слов сверстников. Но я знал точно, что моя милиция меня стреножит и постережёт. Именно так лесоповал маячит на горизонте всю мою сознательную жизнь. Не в лоб так по лбу. Двум смертям не бывать.

     2.

Ну, похоже, я вас, читатель, совсем запутал своим вступлением. Пора бы толком объяснить, кто я такой. Увы, я сам этого не знаю. Я – Никто Нигде Не Живущий. По национальности я, может быть, еврей, а может быть и русский. Но скорее всего, у меня нет национальности. Я – поэт и этим всё сказано. Личность крайне подозрительная, как для нормального читателя, так и для властей. Однако самое странное и подозрительное даже для меня самого, это то, что с детства я мечтаю найти некий абсолютный смысл жизни.

 К сожалению, поиски мои затянулись. Вот в данный момент у меня под глазом стоит здоровенный фингал – только за сегодняшний день милиция дважды пыталась меня арестовать в метро. Когда я стал объяснять кто я такой, громадного роста страж порядка сказал, что лучше бы я сидел дома и не мешал нормальному пассажиропотоку. А я и не мешаю вовсе – я стараюсь сжаться до бесконечно малой точки, чтобы все эти безумные люди вокруг меня не замечали меня совсем. Единственное, что необходимо мне в этой жизни, – сидеть за компьютером и писать свои произведения. И чтобы при этом не было ничего слышно в комнате, кроме, разве что, лифта, который громыхает за стенкой. Но не всё, чего так страстно хочется, предусмотрено в программе шоу с претенциозным названием «судьба ничем не примечательного человека». Просто так даже птички не поют.

Вот мой брат, действительно, поёт песни просто так. Ходит по квартире, улыбается чему-то и поёт: «Ум-му-му! Ум-му-му!». Пять лет назад ему крепко двинули по башке амбарным замком за попытку устроить драку в шахматном клубе, и травма окончательно превратило его в уникального представителя фауны. Зато мне стало значительно веселее жить. Вот сейчас он поёт: «Вместе весело шагать по просторам….» Я не спорю, конечно…. Вместе мы как-то поехали за грибами с ночёвкой. Дождь шёл всю ночь, и всё вокруг совершенно промокло: лес, палатка, спальник… утром с большим трудом я развёл костёр, наломал кучу хвороста и ушёл за грибами, оставив брата сушиться. Когда через два часа я вернулся, то услышал в лесу детский плач – мой семнадцатилетний брат сидел у погасшего костра, дрожал от холода и ревел. Рядом лежала нетронутая куча хвороста. Вы, читатель, думаете, что я сейчас буду рассказывать вам историю моей жизни? Напрасно, напрасно… я всего лишь хочу объяснить, как я исчез из этого мира в никуда, став абсолютно прозрачным и невесомым объектом.

 Уже давно меня замечают только милиционеры. В начале Перестройки, в бывший коммунистический праздник, я вышел на улицу с табличкой на груди «убей мента». Я проходил довольно долго по городу, и никто меня не арестовал. Зато сегодня в нашей стране это было бы чревато лишением зрения, слуха, детородных органов, а так же свободы. Помню, как в ту странную для страны осень мы, неформалы, стояли в переулке у Гостиного Двора и собирались штурмовать отделение милиции, куда увели некоторых людей из наших непрочных рядов. О, какое было тогда воодушевление! Мы кричали какие угодно оскорбления в адрес государства, мы резали правду-матку, хотя никто всё-таки не рискнул швырнуть камень в окно отделения. Камень я швырнул в окно другого отделения милиции года полтора спустя, когда у меня здорово снесло крышу, и я метался по улицам города с высунутым языком, изображая идиота. Но, видимо, идиотов вокруг было так много, что никто не обращал на меня внимания. Так, с высунутым языком, я проехал на метро в центр Петербурга, зашёл в магазин, пробежал многие улицы, и только камень запущенный мной в окно логова стражей порядка сразу решил дело ­– меня связали удавкой и бросили на ледяной бетонный пол. Когда приехала психбригада, мои руки были абсолютно синими, как  небо над страной в те баснословные времена. 

    3.

Ну вот, теперь вы думаете, что, ха-ха, я – сумасшедший. По общепринятой классификации люди делятся на умных и, простите, дураков. Кто такие умные – этого никто не знает, но то, что все остальные дураки, вам скажет любая продавщица из торгового центра, каких много возвели по всему городу, – бетон, стекло, огни рекламы и несколько ошалевших от цен покупателей, которые заглянули в сказочный дворец торговли погреться в холодный петербургский денёк.

Если вы умный, то вы, конечно, не спросите, зачем возводят эти центры, но я вам подскажу, как дурак другому дураку: всё дело в том, что как солнечные батареи делают из вездесущего света электричество, так эти сверкающие торговые центры делают деньги из воздуха нашей свободы. А у природы нет плохой погоды… Солнце или дождь на улице, а я выхожу на работу со своим тяжёлым рюкзаком. Я еду в автобусе и в метро среди людей, лица которых говорят о нашем печальном времени больше, чем все обличительные статьи немногих выживших в этой свалке серьёзных изданий. Вот сейчас напротив меня сидит женщина лет сорока – она хорошо одета, но у неё пустые глаза пластмассовой куклы. Кроме того, лицо у неё покрыто какими-то шишками и прыщами, а руки судорожно вцепились в сумочку, где лежит мобильный телефон.

Если честно, я завидую людям, у которых есть мобильник, – он пригодился бы для моей подозрительной для властей работы. У меня есть даже уверенность, что он помог бы обнаружить вечно ускользающий смысл жизни, но я также хорошо знаю, что существует какой-то особенный, неизвестный мне, язык мобильной связи, без которого невозможно освоить модный прибор. Состоит этот язык, в основном, из матерных слов и междометий, и предполагает особенную обезьянью мимику…. Правда, не понимаю – это ведь не видеотелефон… при чём тут мимика? «А при чём тут рюкзак?» – спросите вы. Какой вы, читатель, недогадливый! Конечно, я работаю чем-то вроде курьера, чем-то вроде агента, чем-то вроде менеджера и чем-то вроде мастера по установке нашей продукции, которую вы тоже можете заказать. Не нужна ли вам, например, хорошая пластмассовая табличка на памятник? Это ничего, что мёртвым не до украшений, – я вам такую зелёненькую, весёленькую сделаю: «Здесь спит директор треста, который лопнул». В смысле, директор лопнул. У этих новых русских такие животы, что я уверен: они, в конце концов, трескаются от пупка до промежности.

Ох, простите, читатель, вы-то не новый русский – вы всего лишь рядовой на этой войне правительства с народом… пулями пробито днище котелка, маркитантка юная изнасилована…. Вот рядом с ужасной женщиной в этом вагоне метро сидит девушка. Сколько ей лет? Может быть тридцать пять, а может быть четырнадцать. Сапоги изумительные ­– явно Франция. Косметики не меньше килограмма на лице, но всё так аккуратненько… и опять глаза пластмассовой куклы…. А по вагону ходят какие-то чёрные дети «поможите, поможите, люди добьрие!» Нет, мать сыра земля нам поможет, только на неё вся надежда…. Да что это? Никак старушка на ногах не устояла? Да, грохнулась, как куль с мукой, на колени усталых, мрачных мужиков, сидящих прикрыв глаза….

    4.

С чего, собственно, началось моё исчезновение? С шампиньонов, которые собирал в детстве по грязным, загаженным собаками, скверам или с пьяного соседа, гонявшегося с топором за моим котёнком… нет, не с этого. С разлитого по дороге домой трёхлитрового бидона молока – помню, не хотел возвращаться и просил прохожую тётеньку забрать меня к себе потому, что отец меня будет бить. Или, может быть, исчезновение началось с украденных мной из шкафа и спрятанных на помойке коричневых ампул с сывороткой Филатова, уколы которой были для меня страшнее газовой камеры – недаром я и сам сильно походил на измождённую жертву нацизма.

Вы спросите, а где же я всё-таки живу? Ну хорошо, живу сейчас в квартире и у меня вроде бы есть своя комната, но… ведь это всё иллюзия, глюк таблеточника, это всё может исчезнуть в одно мгновение, как дымок сигареты, как наши сбережения в Сбербанке,  и тогда я стану одним из тех людей, что роются в помойках по многочисленным неуютным петербургским дворам-колодцам. Правда, несмотря ни на что, обнаруженный мной смысл жизни никуда не денется и всё равно останется в моём сознании. Вот и сейчас я сижу у окна и наблюдаю, как во дворе догорает чей-то Мерседес. Ой, ветер дует в форточку неспроста! Не иначе, ветер этот прилетел из Ирака и хочет напомнить о воле Пророка!

 Помню, как взорвались в Петербурге два дома. Как люди по ночам дежурили у своих подъездов, словно город переполнен врагами. В те дни я ходил по городу с бутылочкой клея и ляпал на дверях подъездов объявления: «Ясновидящая решит все проблемы». Ясновидящей, сами понимаете, была моя гражданская жена, и все проблемы мы решали прямо у нас дома. Но мы не смогли решить проблему несхожести наших представлений о добре и зле – я отказался от совместной жизни с этой неуравновешенной женщиной. Однако в то время я ещё ходил с бутылочкой клея по подъездам и дворники злобно бросались на меня – такая уж у дворников планида. Один оказался особенно рьяным и даже размахивал кулаками. Я пообещал навести на него порчу. Через неделю он позвонил и умолял по телефону как-нибудь снять с него эту самую порчу – у него, бывает же такое, обнаружили рак. Но я же не Господь Бог и даже не официальный муж ясновидящей.

Проблемы у нашего народа, однако, множились и помимо рака – Перестройка явно затянулась. Всё больше заводов превращалось в развалины и всё меньше оставалось вменяемых людей . Поверьте, я здесь был совершенно ни при чём – мои чары не действовали даже на пьяных соседей, которые мешали мне спать. И даже мухи не боялись колдовства и кружили по комнате с противным звоном самолётов, заходящих для бомбового удара. Я лежал и думал, почему это мы – не сталевары и не плотники. Я уже вовсю писал стихи в то время и, расставшись с ясновидящей, переселился в квартиру родителей. Чтобы не умереть от голода на пенсию по инвалидности, я работал ночным сторожем в магазине «Берёзка».

Ночью я бродил в полутёмном зале магазина среди матрёшек и шкатулок, считая сколько этих изделий можно купить на мою зарплату. Выходило две и три четверти матрёшки. Стихи на голодный желудок сочинялись мрачноватые. Утром я запускал в магазин красивых молоденьких продавщиц и шёл в гастроном, купить рулет с маком. Тут-то я и соблазнился на овощи по-корейски. На следующий день от этих овощей у меня случилось жуткое расстройство кишечника. Я собрал в туалете всё в исходную пластмассовую баночку и принёс монголоидной продавщице. Отведав содержимое на предмет недоброкачественности, она запустила баночку в меня, но я увернулся и содержимое стекло по куртке какого-то нового русского. Я сделал ноги. Лишь через месяц я решился снова зайти в этот магазин. К моему ужасу, меня узнали. Я был очень вежливо приглашён в кабинет к директору, который извинился и предложил мне бесплатно бутылку очень дорогого вина. Но я не пью, и вино мне было ни к чему. А попросить колбасы я постеснялся. Директор даже с некоторой опаской пожал мне руку ­– кажется, он решил, что вино недостаточно дорогое на мой изысканный вкус. Но я-то знал, что вкус у меня плохой – я даже не обнаружил до сих пор смысл этой чёртовой жизни.

Вот, кажется, тогда в гастрономе я и почувствовал, что меня зовут Никто и, что я по своей природе являюсь Никем. Моё поведение не укладывалось в рамки представлений окружающих о личности ночного сторожа. Вскоре «Берёзка» ликвидировалась, и я оказался безработным, но сразу сел за домашний телефон искать заказчиков для моей знакомой. Кто был никем, тот станет всем – менеджером и вершиной пирамиды. Наступила зима, настолько холодная, что всё больше женщин, по моим наблюдениям, куталось в норковые шубы. Мне было жалко пушных зверей и почему-то совсем не хотелось женщин. 

 5.

Если задаться всерьёз научными наблюдениями, то можно обнаружить ряд промежуточных стадий на пути превращения человека в Никто. В восемнадцать лет, например, я был Некто и поклонялся Льву Толстому с его непротивлением злу. Не меньше того меня заинтересовала Йога. Я нарочно голодал несколько месяцев, чтобы очиститься и вот предстал перед призывной комиссией в образе дистрофика. Пять здоровенных мужиков сидело за столом в мундирах, а я, тощий цыплёнок, стоял в одних трусах, дрожа от холода и страха. «Ты морально готов служить? Отвечай!» – вопрошал зверовидный майор с обвисшими от жира щеками. «Готов!» – пропищал я, поскольку был готов уже отчалить даже в мир иной – так мало плоти осталось на моих костях.

В этой худобе не было никакого смысла, хотя я подозревал, что мне что-то приоткрылось: кроме пищи, сна и работы у человека есть загадочное желание оправдать свою жизнь. Но прошло ещё лет восемь жизни, прежде чем я понял загадочный механизм действия судьбы: литература и вообще жизнь кажет голый шиш всем, кто не умеет пить пиво с мэтрами. Я же умею только притворяться птичкой. Страусом. Зарою свою голову в прибрежный золотой песок жизни и так жду у моря погоды. А что ещё нужно человеку для счастья? Только хорошая погода. Весло в руке, за кормой байдарки тает дорожка, матрос на переднем месте давно утомился, гребёт еле-еле и думает о ночлеге... но по Ладоге лучше всего ходить именно ночью. А по городу Петербургу лучше всего ходить в бронежилете и с ножом.

Вот я сижу у компьютера, а в кошельке осталось пятьдесят рублей. И никак не продать мои опилки, которыми переполнена голова, – теперь в моде синтепон и глаза из пластмассовых пуговиц. Эх, почему я родился плюшевым медведем? Этот мой литературный псевдоним «Железный Винни» всё равно не вполне отражает тайное оправдание моего существования. А погодка-то сегодня петербургская. Так и тянет спрятать топор под куртку и пойти в гости к какой-нибудь старушке. Что вы на это можете возразить? О любви не говорите – о ней всё сказано...

Однако, никто так и не объяснил, почему влюблённые питаются мясом животных, едят куриные яйца и, о ужас, борются за место под солнцем. Влюблённый человек должен умереть – другого выхода у него нет. Бойтесь этого чувства. Я же любил однажды чужую жену и, к своему стыду, был счастлив во время наших свиданий в постели. Когда же моя возлюбленная поставила крест на этих отношениях, я решил, что больше никого и никогда… там более, что Бог, как я хорошо знал, запрещает любить чужую жену. Но ведь где возьмёшь свою, когда все женщины хотят провести отпуск на пляже в Турции? Зачем им это нужно, для меня загадка. Пусть лучше Турция мечтает провести отпуск в женском теле – ей это обойдётся в копейки, а женщине несравненное удовольствие. Сам я на южных краях был лишь на Кавказе в четырнадцать лет и смотрел в посёлке Бэта фильм «Солярис», сидя на заборе летнего кинотеатра, поскольку, как всегда, у меня не было денег. Подросток рядом со мной так увлёкся фильмом, что упал и разбил себе голову. С тех пор, Тарковский остаётся моим любимым режиссёром. Есть в его фильмах что-то от Небытия, а я, признаюсь, ещё года в четыре возмечтал совершить подвиг и пропасть, раствориться в космосе. Так пусть сбываются мечты, хотя бы потому, что каждый человек достоин быть богом. Если, конечно, он не является обезьяной.

  6.

Сержант Добряков был добрым человеком. Бил в поддых он не сразу, а предварительно ласково потрепав по щеке. Затем начинались вспышки. Вспышки – это совсем не то, что вы подумали. Это, когда надо падать на пол и ползти на животе в сторону туалета. Затем начиналась уборка. Называлось это: «взлётку пидарасить». Переводить не буду. По окончании уборки, ведро грязной воды выливалось на голову уборщика, и процесс начинался снова, чтобы закончиться вместе с приказом о демобилизации сержанта Добрякова. Свободного времени у нас не было, поэтому книги я читал стоя на караульной вышке. Ночью при свете прожектора в заледеневшем караульном тулупе особенно хорошо было читать что-нибудь чувствительное, но я читал учебник по высшей математике и, может быть поэтому, служба моя сразу не задалась. По мнению всех стариков нашего узла связи, я забурел, не подсекал и постоянно прокалывался. Переводить опять же не буду, чтобы не травмировать вашу душу, читатель.

 Когда весь этот кошмар закончился, мне уже нечему было учиться в институте, хотя я пытался поступить на факультет психологии. Однако мой дембельский фингал произвёл отвратное впечатление на членов приёмной комиссии – так что мне пришлось устроиться монтажником на стройку. «Что ты ломаешься, как девочка!» – говорил мне саблезубый бригадир, когда я не хотел надевать каску, которая была слишком большой для головы скромного еврейского юноши. Ни один страховочный пояс мне также не подходил по размеру. Поэтому вскоре я получил прозвище «камикадзе» и малярный валик, с которым ползал на пятнадцатиметровой высоте по трубам эстакады, закрашивая ржавчину.

 Между тем, мысли мои уносились далеко от строительного объекта. Я думал о том, что такое Дао и можно ли его постичь, если плюнуть в лицо какому-нибудь полковнику, например, в автобусе. По ночам меня мучили кошмары – я постоянно кого-то расстреливал из табельного калаша. А вы, читатель, думаете, что счастье есть? Ха-ха-ха! Конечно, есть – оно торчало из спины прохожего, которого зарезали в метро у меня на глазах. Смысл его жизни был лишь в том, чтобы доказать мне её бессмысленность. Этот совершенно незнакомый мне человек, умирая в луже собственной крови, попросил меня написать о его смерти статью в газету. Ну, скажу вам, люди, вообще, существа особенные и потому ими надо постоянно восхищаться. Удивительное дело, но за эту мелочь они готовы точно так же восхищаться вами до хрипоты в горле и синих звездюлей в глазах.

 Так вот иногда природа выкидывает поразительные фокусы. Я постоянно говорил матери, как она вкусно готовит, но она скоро предложила мне покупать продукты и готовить самому. Ей, мол, надоело обслуживать трёх здоровых мужиков. Имелись в виду мой брат – легкоатлет и отец – инженер по строительству подводных лодок. После работы я ходил в магазин за картошкой, и крепкие питерские бабки кричали мне в овощном отделе: «Мальчик, а ты куда лезешь! Тебя тут не стояло! Позови свою маму – пусть она займёт очередь!» Я, однако, не унывал и в отделе, где никого не было, брал кильку в томате. Примерно тогда же я стал ходить в секцию каратэ. Пинать ногами по лицу людей было приятно, хотя мне самому часто били по яйцам и называли «психом». После секции мы с приятелем шли на улицу искать приключений, но Перестройка ещё не началась, и в стране был порядок. Бить, решительно, было некого. От грусти мы по выходным встречались у приятеля дома и лупили грушу с лёгким матерком в адрес органов правопорядка, лишивших нас практических пособий.

Боже мой, как давно всё это было! Исчезая с лица Земли, я оставил на этом лице столько следов, что теперь даже невозможно разобрать в каком направлении двигался в поисках выхода за пределы осязаемой личности.

   7.

Представляю себе, как лет через восемьсот, историки будут гадать, что же происходило в России на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Если это непонятно нам, современникам, то ещё менее понятно это будет потомкам, пусть даже эти потомки будут намного мудрее нас.

Хаос начался в наших головах ещё в конце семидесятых и к концу девяностых стал заметен даже на карте страны. Больше всего это напоминает Броуновское движение. Я буквально чувствую, как несёт меня в неизвестном направлении в питательной среде демократии. Впрочем, эта питательная среда оказалась смертельным ядом для целостности страны, для экологического состояния её природы и для здоровья её населения. Вот и моя «поломатая» жизнь похожа на полудохлого ёжика – ещё колется, но уже не убегает от огня. Однако я знаю смысл жизни, который сильнее даже времени. И совсем не важно, чем я сейчас занимаюсь. Пусть я продаю таблички, вывески и номера на двери, а моя муза рыдает, сидя у памятника Ленину с бутылкой пива и смоля косячок с дешёвой травой. Пусть космонавтам снится трава у дома, зелёная-зелёная трава и Ксюша-юбочка из плюша. Мне же снятся исключительно катастрофы и крупные сделки. А вы, читатель, записались в рекламные агенты? Нет? Вы меня удивляете, читатель! Как же вы собираетесь жить с таким комплексом скромности? Поверьте мне на слово: агенту не угрожает безработица ­– наши подростки разбивают и ломают вывески с таким упорством, как будто ведут войну с государством. А может быть, это на самом деле война? Поломатые вывески, поломатая жизнь, поломатые законы…. Недавно я был на одной тусовке поэтов. Их выступления были похожи на вечер в деревенском клубе – и поэзия поломатая, и поэты поломатые….

 На автобусной остановке ко мне подошла старуха и попросила на хлебушек – пришло на ум: «голод в Поволжье». Достал единственную десятку: «Помоги тебе Господь, мать! Хлебушка бы на всех, да побольше!» Мимо по Невскому проспекту проносились Мерседесы с тонированными стёклами. Я прошёл пару улиц и заглянул в детский садик. Заведующая в ужасе шарахнулась, увидев мой фингал. «Таблички, вывески… мы с вами договаривались о встрече!» – поспешил поправить я положение. «Сколько вот эта?» – спросила женщина и по-мальчишески свистнула, когда я назвал цену. На её лице была написана мировая скорбь. Я тоже уныло развёл руками – ёжик сдох от голода. Шла неизвестная война. Чеченская месиловка. Кремлёвский СПИД. Гепатит А, В, С, Д, Е….

   8.

Людей, конечно, жалко. Никто не виноват, что страна поменяла шило на мыло. До слёз больно смотреть на детей-наркоманов, которые в подземных переходах зимой испытывают терпение прохожих, валятся на мокрый пол и сразу уходят в свои грёзы о космических приключениях. Мне же хватает приключений земных, и не забывайте, что у меня есть смысл жизни.

Вышло так, что у аптеки, однажды, ко мне подошли три человека неопределённого возраста, с чёрными, обожжёнными отчаяньем, лицами, подошли и попросили купить шприц. Отказаться было страшно. Я понял, что им всё равно убить меня или остаться без шприца. Пришлось на свои деньги приобрести машинку для впрыскиванья счастья, но девушка-продавщица тут же наорала на меня, поняв, кому я купил вожделенную вещь. А вы как думаете? Есть ли смысл запрещать то, что всё равно будет сделано? Мне кажется, Ад начинается с чертежей Рая. Все утопии однажды становятся реальностью, и тогда книги летят в костры или просто выносятся на помойку, как это происходит сейчас. Но безумцы, желающие писать книги, не переводятся – и в этом есть надежда на торжество разума.

 Я начал писать свою книгу, когда родился мой сын и закончились деньги. Жена была не вполне вменяема – все заботы легли на меня. По ночам я укачивал одной рукой ребёнка в кульке, а другой рукой писал, положив лист на холодильник. Так проходили часы, но работа продвигалась плохо. Утром крик ребёнка меня будил ни свет, ни заря, и с больной головой, как пьяный гоблин, я шёл на кухню готовить еду для своего наследника. Однако наследства пока не было, и моя жена часто меня спрашивала: «Когда же ты, наконец, продашь свою почку?» Но за почку меня душила жаба – ведь тогда я ещё не нашёл смысл, а только надеялся, что он, так или иначе, должен существовать. От того, что всё оставалось на уровне подозрений, жить было тяжело, и даже интимная близость с женой прерывалась воплями парализованной старухи в соседней комнате. Кажется, я научился испытывать оргазм даже под такую музыку старости, что, конечно, можно считать извращением, вроде геронтофилии. Но скоро, на моё счастье, всё это закончилось – жена уехала и увезла ребёнка, как увозят золотой запас республики басмачи в известном фильме. Моему горю не было предела – я пролил маркизову лужу слёз и спал с ясновидящей, у которой, правда, не было матки, вырезанной ловкими хирургами, отчего процесс, опять же, напоминал извращение. На роду мне было написано делать бесполезные вещи и строгать деревянные поленья. Оживить мечту о полноценном наследнике, однако, не удавалось, и в один печальный день я, погрузив книги в микроавтобус, сбежал к родителям. Лучше бы я махнул сразу в пещеру к Циклопу!

 «Что же с нами происходит?» – думал я, сидя в своей комнате на нераспакованных коробках. Жалко было всех: ясновидящую, людей, Бога, себя, страну. Ошибка в конструкции мироздания представлялась глобальной. Мерещилась морда моей кошки, которую пришлось сдать в приют для бездомных животных – родители с трудом переносили даже одного меня.

Дальнейшие события показали, что если сочувствие к людям существует, то, по меньшей мере, его надо проявлять с крупнокалиберным пулемётом в руках. Вы думаете, я злой? Думаете, я люблю себя? Дорогой читатель, когда среди ночи отец будил меня по поводу немытой тарелки, которую я вечером забыл на кухне, я становился Кинг-Конгом и метал молнии. После этой воспитательной акции я уже не засыпал до вечера следующего дня. А если мать вечером злобно орала на меня по поводу убежавшей на плите каши, то я превращался в Батьку Махно на целые сутки. Резать и душить! Душить и мочить! Вы представьте, сколько нужно написать слов, чтобы успокоить нервы, после выяснения того, кто в доме подонок, а кто просто чудовище? А какой во всём этом смысл содержался для родителей? Смысл есть только у созерцания Бога, но это я понял далеко не сразу. Людям предстояло сделать для меня немало пакостей, основательно показать начинающему философу, что такое земная правда. И всё же, людей жалко уже за то, что они не видят дальше своего носа.

     9.

Что же я люблю, спросите вы? Возможно, моё отношение к миру вам кажется слишком негативным. Да, я точно не позитивное поколение, но… я люблю природу. Недавно мы с другом пересекли не очень высокие, но заковыристые горы. Можно вполне было этого не делать в наше-то время, когда существует косметика «лореаль» и средства сжигания жира. Но мы нагрузили наши рюкзаки продуктами и снаряжением, и, как два мула, вышли в путь из посёлка саамов. Саамы все были совершенно пьяные – мы не захотели спрашивать у них про тропу, поэтому для начала угодили в болото. Вы думаете, зачем люди ходят в горы? А вот потому и ходят иногда, что у них нет дачи или денег на поездку в Турцию. Наша Турция была на горе Нинчурт, и, через неделю после старта, я уже сидел в позе лотоса на живописных уступах недалеко от поющего сейда. Позади было около семидесяти километров пути по труднопроходимой местности, ледяная горная река, которую мы перешли вброд и ночёвка под открытым небом, когда из-за ветра мы не смогли поставить палатку. Мой товарищ Андрей фотографировал меня, как смазливую девочку для журнала «Плей Бой», но я уходил в нирвану и мрачно пел «ом-рам-м-м»

Да нет, я вовсе не фанатик, но иногда так не хочется быть тощим, лысоватым мужиком с гастритом, геморроем, плохой печенью и недостаточно толстым кошельком. Всё это случилось семнадцать лет спустя после того, как сержанты учили меня бегать вокруг столовой, подгоняя пинками, словно мой зад – это футбольный мяч на турнире «Зенит–Спартак». Смысла в этом не было никакого, но, возможно, именно так делают из человека ангела. Несмотря на это, крылья у меня так и не выросли. Зато в то лето, когда я демобилизовался и за пару недель дома выспался, отъелся и вообще почувствовал себя уже не рабом Советской Армии, я интереса ради пробежал три раза марафонскую дистанцию. Недаром сержант с ядовитой ухмылочкой говаривал: «А сейчас самый быстрый солдат Николаев побежит за тканью для подворотничка!» А вы, читатель, поди, и не знаете, что такое подворотничок? Это деталь туалета для солдата поважнее, чем бюстгальтер для изысканной дамочки из клуба «Голден Доллс». И не говорите мне, что вы не знаете этот клуб! В летние жаркие дни двухтысячного года пышногрудые проститутки стояли у его дверей прямо на Невском проспекте, зазывая в клуб охреневших прохожих великого города.

Если честно, мне кажется, что Конец Света уже наступил. Этот Конец (не путайте его с концом)  стал очевиден уже в год взрыва в Чернобыле, когда тысячи людей покорно ехали искать смерть на развалинах атомной станции. В нашем полку связи ходили слухи, что и мы тоже отправимся на ликвидацию. Сержант трепал меня по щеке, улыбался и говорил: «Ну что, Николка, пиздец подкрался незаметно – пойдёшь первым в реактор!» После этого следовал мощный удар по моей печени. Но зато вместо того, чтобы идти в реактор, я ходил всего лишь в наряды по столовой. До трёх ночи я перемывал гигантские горы посуды в жестяной ванне, где вода весь день по приказу начальника наряда не менялась для ускорения процесса, который напоминал крещение младенцев в купели – окунул, вынул, поставил в стопочку. Полк каждое лето сидел в туалетах, сражённый эпидемией дизентерии. После трёх ночи я прятался от греха подальше в корпусе огромного вентилятора и очень боялся, что утром его кто-нибудь включит, – железные лопасти могли размолоть меня в фарш на котлеты «по-славянски». С тех пор я стал бояться замкнутого пространства.

Когда, много лет спустя, мне пришлось работать сторожем в киоске с разным китайским барахлом, мои страдания были безмерны. Киоск задраивали на ночь железными жалюзи, и всю ночь я лежал на полу, слушая грохот автомобилей на Московском проспекте, словно был заперт в какой-то адской клетке для истязания за все мои грехи. Меня охватывал в замкнутом пространстве крохотного киоска непонятный ужас, который исчезал только тогда, когда приходила любимая женщина. Она спала со мной прямо там, на полу, и прохожие, вероятно, гадали, где на проспекте источник столь сладострастных звуков. На следующий день хозяин киоска с пристрастием учинял допрос, откуда в коробке с магнитофоном появились женские трусики или в пачке батареек пресловутый «тампакс». Поскольку по правилам выходить из киоска запрещалось, писать ночью мне и женщине приходилось в пластиковую бутылочку, которую утром, выходя на свободу, я выливал в мусорный бак. Платили за это хорошо – я мог купить колбасу на бутерброды и даже, представьте, яблоки. В те дни я приблизился к разгадке своей жизни так близко, что писал стихи уже по пять-шесть часов ежедневно.

   10.

  Жить на Земле, конечно, трудно. Возможно, куда как легче живётся в морских глубинах экипажам затонувших судов. Здесь же необходимо тепло под крышей, унитаз, ванна, плита и чёрная роза в бокале золотого, как небо, Аи. Вот почему я легко купился на предложение той слепой бабки. Я помог ей выйти из метро и найти автобусную остановку. Бабка ощупала моё лицо своей высохшей страшной рукой и сказала, что я хороший человек. А я в этом и не сомневался по простоте душевной – тем более что разгадка жизни была где-то рядом.

Итак, бабка сказала, что завещает мне свою квартиру. Мы поехали к ней домой. Ехать же было далеко. Мы дважды пересаживались на маршрутки, и я заплатил за нас обоих свои последние гроши. Наконец, мы вошли в подъезд и добрались до квартиры. Я был счастлив – мне уже мерещилось спокойное будущее в собственной комнате, где я смогу работать и создать несколько шедевров. Открыла нам молодая, ухоженная женщина: «Мама, ты добралась! Ну, слава Богу!» Я попытался войти в квартиру вслед за мамой. «А вы куда лезете?» – спросила женщина. Я что-то промямлил, про бабкино обещание. Вдруг бабка заржала здоровым смехом крестьянской лошади. «Иди отсюда, голубчик! Довёл и проваливай!» Ну, тут не сомневайтесь, я понял, что родился идиотом. «А деньги-то за маршрутки хоть отдайте!» – взмолился я, словно обманутая клиентом проститутка. «Да пошёл ты!» ­– сказала молодая сытая женщина и захлопнула дверь. Я вышел на площадку, нашёл кусок штукатурки и написал на дермантиновой обивке двери: «Здесь живут отморозки!» Но вместо удовлетворения, на душе было кисло, как внутри лимона.

Пора вам, читатель, объяснить, где я не живу. Я не живу в городе Петербурге, не живу на планете Земля, не являюсь привидением и барабашкой, а так же киллером, тараканом и вшёй дрожащей. Мои родители, с которыми я прописан в одной квартире, давно перепутали право собственности с правом рабовладения и возложили на меня обязанности святого, поскольку только святой может вытерпеть их безумный образ жизни и полное отсутствие уважения друг к другу. Впрочем, уважают ли друг друга два кирпича? До некоторой степени, да, – если одним ударить по другому, то разобьются оба. Для чего, например, пожилому человеку начала двадцать первого века ванна? Ну-у-у, вы думаете, там моются? Иногда моются, но ещё там можно раскладывать навоз по баночкам для рассады, мыть банки, сапоги, лопаты, мешки и даже спать, как это делает мой братец, который, правда, ещё не пожилой. Подставив руки под тёплую струю воды, он дремлет, сидя на краю ванны, и я часто успеваю написать за это время стихотворение. А что пишет человек, когда он уже Никто и Нигде Не Живёт? Пишет о сухом дереве – буддийском символе бесконечного покоя. Не пытайтесь достучаться до моей души – соседи ежедневно чем-то стучат у себя в квартире, но эти звуки только заставляют меня всё сильнее отрываться от земли. Если вы, читатель, хоть немного верите в то, что в человеке найдётся одна десятая процента золота, то можете уже сдать меня в крематорий. Однако, в моей пасти нет ни одной даже стальной коронки, но зато отсутствует передний зуб и полно пломб.

Зуб же мне удалили при весьма грустных обстоятельствах. Мы с женой и ребёнком дошли до такой степени нищеты, что я пожалел двести рублей на простую операцию по спасению переднего украшения моей полости рта. Выдрали и дело с концом – голливудская улыбка превратилась в улыбку зэка. А кто бы сомневался, что Ивдель не является моим постоянным местом прописки по плану Господа нашего Иисуса Христа? Однако и там я не живу, и здесь, в Петербурге, я не дышу воздухом, отравленным вирусами гепатита Пе.

      11.

Вера в Бога основана на мистическом чувстве и предполагает неподдельный страх перед наказанием за грехи. Но сегодня уже никто не верит в неотвратимость даже земного наказания. Вот если вы протестант, тогда другое дело. Маленький мальчик на стройке играл, сзади подъехал к нему педофил. Вот уж не слышно ни крика, ни стона…. Автор – Николай Кондом Венерический. Шутки в сторону, господа! Свидетели Иеговы в городе! Мы с женой ходили на собрания пятидесятников. Там я вполне искренне молился о нашем семейном благополучии. Но благополучие не приходило – мы жили впроголодь и жена продала горшочки с фиалками. Фиалки эти я сам вырастил и очень любил, а вот личность жены вызывала слишком много вопросов. Нет, это была не жена, а дилер своего влагалища – при первой же возможности они уехала и забрала ребёнка, – так ей велел, конечно, бог. Может быть, её бог был деревом креста, а не тем, кого распяли на кресте. Этакая безглазая тупая деревяшка.

Какое-то время я убивался – у меня даже случилась истерика, но смысл жизни стоял передо мной, как горный хребет перед опытным альпинистом. Метеосводка, правда, была неблагоприятная – в стране бушевал Гепатит Пе. Ясновидящая Наташа говорила: «После смерти тебя ожидает мировая слава». На эти слова я только молча улыбался: слава – это было ничтожно мало по сравнению с тем, что я задумал. Вскоре я вернулся к родителям. Уже через месяц после моего возвращения, они захотели во что бы то ни стало втянуть блудного сына в свой быт. Вам, читатель, приходилось жить среди австралийских дикарей? Нет? И вы говорите, что жизнь прекрасна? Особенно перед расстрелом, на краю ямы...

Вот вчера я был у друзей – у них программа «накорми голодного поэта». Кормили борщом. С мясом! Потом мы стояли возле аквариума и пугали рыбок своими большими глазами и кривыми пальцами. К метро я шёл в темноте под бесконечным петербургским дождём, перепрыгивая через громадные лужи, словно спортсмен на стадионе «Красный Жидомассон». Ночью мне снились всякие ужасы. Медный Всадник гонялся за мной с копьём и кричал что-то по-татарски. Я метал в медного идола камни из пращи и улепётывал по Дворцовой набережной. Утром болела голова, словно я ударился затылком о деталь маршрутного такси, на которой обычно пишут «место для удара головой». Сейчас я сижу у себя в комнате перед компьютером и носом чую, как на кухне опять что-то варит моя маман. Не покривив душой, она могла бы написать в анкете в графе «семейное положение»: повар, или стерва, или ещё хуже: башливыжималка.

Страшная вещь семейная жизнь! Свят, свят, свят! А что если сделать крылья из фанеры и научиться летать? Я бы улетел в Австралию к дикарям и пропагандировал у них русскую литературу. Мне кажется, эффект был бы серьёзней, чем в Петербурге на поэтических вечерах. Общеизвестно, что Иосиф Бродский хотел угнать заграницу самолёт. Я же, когда вернулся из армии, хотел угнать поезд в метро... в шутку, но... угнать в Вашингтон. Ворвался в кабину с сумкой: «Здесь бомба!» Два машиниста не вполне оценили мой юмор. Поезд прочно встал в темноте тоннеля. Пришлось объяснять, что я просто люблю украшать неординарными действиями унылую действительность. Машинисты долго чесали репу и отпустили меня на все четыре, а поезд пошёл дальше. Жаль, не объявили по трансляции: «Следующая станция Вашингтон». Нет, не умею я шутить!

  12.

Болезни бывают разные. Одни передаются воздушно-капельным путём, другие – через пищу, а Гепатит Пе передаётся исключительно через денежные знаки. Болезнь эта смертельная. Она лишает человека смысла жизни и после длительного безумия больной впадает в тяжёлое алкогольное или в наркотическое опьянение, от которого умирает. Протекает болезнь сначала в скрытом виде – человек живёт и не замечает, что ему хочется перестроить страну, чтобы иметь побольше денежных знаков. Потом наступает кризис – больной теряет память о всей предшествующей жизни и жаждет только денег. Гепатит Пе носит эпидемиологический характер – сначала заражается правительство, затем органы местной власти и затем всё население, после чего наступает Перестройка. Перестройка – это настолько страшное явление, что все историки медицины единодушно ставят его в один ряд с таинственными причинами, от которых вымерли динозавры. Есть подозрение, что динозавры просто заразились Гепатитом Пе и поубивали друг друга в ходе борьбы за пачку долларов. Откуда в столь древние времена взялись доллары, история умалчивает.

Когда в России случилась эпидемия Гепатита Пе, я, конечно, тоже заразился, но мой иммунитет был столь силён, что болезнь протекала в лёгкой форме. Я всего лишь перепродавал пишущие машинки, потом пытался работать торговым агентом, и, наконец, угодил в лапы крохотной хитроумной евреечки, которая заставила меня скупать сэкондхэндовские тряпки ради нашего будущего семейного счастья. Тряпки мы успешно перепродавали, но болезнь зашла уже далеко, и смысла было не видно. Дело дошло до того, что я пошёл на развал, где кучами лежала одежда из Европы, срезать дорогие пуговицы с искусственных шуб, и был пойман охраной. Мне поставили фингал, выгребли пуговицы из карманов и велели больше на развале не появляться. Чувствовал себя я при этом, признаюсь, отвратительно. Решив заработать честным путём, я устроился продавать с лотка крекер, но евреечку такие доходы не устраивали, и она послала меня далеко и навсегда, лишив удовольствия воспитывать её четырёхлетнюю дочку.

 Между тем, на улицах города творилось что-то невероятное. Всё население высыпало к станциям метро и перепродавало друг другу такие разнообразные предметы, что любой восточный базар не шёл бы ни в какое сравнение с обыкновенной толкучкой у метро. Здесь можно было купить и продать всё: от резинок для трусов до медалей Великой Отечественной, от леденцов до крокодиловой кожи, от совести до весов с погрешностью измерения 0,5 кг. На таких весах, кстати, торгуют и по сей день вблизи станций метро, из чего можно заключить, что болезнь прочно пустила корни в умах наших сограждан.

А тем временем развитие эпидемии Гепатита Пе сопровождалось появлением нового искусства, если можно считать новой старую, как мир, пошлость. Книжные магазины оказались завалены такими изделиями, что я всё меньше понимал, для чего и для кого надо писать. Тем более что читателей у меня вообще не было, поскольку никто меня не публиковал. В редакциях толстых и тонких журналов меня отфутболивали с порога, а в поэтической студии Машевского, куда я по простоте душевной зачем-то ходил, меня просто смешивали с грязью вместе со всеми моими неумелыми виршами. Само собой, что, будучи заражён этой страшной формой гепатита, я угодил в психиатрическую больницу. Я подсел на нейролептики, но даже в институте Бехтерева затруднялись поставить мне какой-либо диагноз – существование Гепатита Пе ещё не было научно обосновано. В результате, меня сочли опасным шизофреником. Не прошло и года с начала Перестройки, а я уже получил инвалидность второй группы. Вы думаете, я и в самом деле псих? Ох, не ходите, дорогой читатель, ночью по Петербургским улицам в поисках книжного магазина, где можно купить мои произведения!  Моё психическое расстройство заключалось в том, что при виде военного или милицейского мундира я впадал в дикое буйство, кричал, что всех порешу, выпущу кишки, замочу ногами и так далее. Поскольку жить без лекарств я уже не мог, их приобретение превратилась в ещё одну проблему. Наступил, наконец, такой момент, когда лекарства перестали быть бесплатными. Я встал перед выбором: умереть от голода или умереть без лекарств. Мои обращения в различные организации привели лишь к тому, что я окончательно испортил себе нервы. Тогда я перешёл к активным, но противоправным действиям. Я несколько раз пытался совершить ограбления, за что вы, конечно, можете считать меня подонком, если только Господь Бог не объявит меня святым.

 Однако ограбления мне не удавались, и спасло меня только то, что в аптеках произошёл спонтанный выброс бесплатных лекарств. В дальнейшем с ценами в стране стали происходить такие странные мутации, что иногда на другом конце страны иголка могла стоить дороже коленвала, а торт дешевле батона. Я съездил в Минск и купил задёшево целую сумку таблеток. Их-то я и принимал в самый трудный период, когда аптеки пустовали. Я выжил и в дальнейшем умудрялся как-то приобретать лекарства законным путём, тем более что благополучно устраивался то на одну, то на другую сносную для инвалида гепатитную работу.

   Список кораблей 

Я лежу на диване с открытыми глазами. Сегодня мне снился Одиссей. Мы вместе с ним затеяли какую-то Троянскую войну. Помню, что я закидал камнями Гектора и бедняга упал в ров. Что самое интересное, Одиссей оказался на одно лицо с моим школьным приятелем Лёшей Кацом, подростком еврейской национальности. На лице у него была вечная еврейская тоска. Мы всех победили.

До пенсии жить ещё целую неделю, а денег уже нет. Я встаю с дивана и приступаю к работе. Стоит обычный серый петербургский денёк накануне Нового Года. Телефон разрывается от звонков – клиенты, как ошалели. У всех лишние деньги, которые надо… ладно, хотите вывески – будут вывески. Вот я кричу в трубку начальнице хозяйственного отдела гостиницы, что её заказ принят. Дамочка с тревогой в голосе спрашивает меня: «А как насчёт детей?» «Не понял», – говорю я. «Ну, дети вывески как?» – спрашивает. «Дети, – говорю, – нормально, но я не понял!» Оказывается, её интересует, могут ли дети сломать вывеску. Приходится объяснять, что наши дети могут всё. Кладу трубку. Звонок. Занимаясь этими делами, я сижу сегодня дома и, как индейский петух, кукарекаю соловьём. В башке ещё утренний туман, в чашке остатки чая, на ногах рваные тапочки. И вот, что-то мне кажется, что жизнь могла бы быть хороша, если бы... звонят из пенсионного фонда и хотят заказать таблички. Выясняется, что оплатить вперёд, как все люди, в пенсионном фонде не могут, а кроме того, им нужен договор, в который они собираются внести свои пункты. Я чуть не забываюсь и едва не спрашиваю, не хотят ли они сначала выплатить мне пенсию за год вперёд, предварительно составив договор об обеспечении в размерах приемлемых для жизни. Только расплевался с пенсионным фондом, как вспомнил, что ещё не заплатил бассейн. Звоню – бассейн потерял счёт. Эх-ма, едрёна ёлка! Звоню своим в контору, говорю: «Шлите снова счёт!» Но свои ругают меня на чём свет стоит. А чего ругаться-то? Наконец, я всех шлю и включаю компьютер. Писем нет. «Ладно, – думаю, – а напишу-ка я своему старому другу ахейской деве, что работает секретарём в конторе с удивительным названием «Технический Гений»». «Есть ли ещё молодое вино в мехах? – спрашиваю я, – Будем ли мы отмечать Новый Год, как белые английские люди?» Будем. Конечно, будем. Но через два дня в моём компьютере рухнет пиратский Виндовс. Мастер-ломастер, который его поставил, лежит сражённый гриппом и не может приехать. Я уже ничего не понимаю – что мне делать с этой жизнью? Через двадцать дней ехать в Астрахань к моей возлюбленной Шушаре Мудрой, а тут ещё конь не валялся. В смысле, не деревянный конь, конечно. Хотя, мудрый совет Одиссея мне бы сейчас не помешал. Словом, я решаю достать из холодильника маленький кусочек быка и вознести на электрической плитке всесожжение Зевсу, но так чтобы самому вволю поесть мяска. Гадать по птицам тоже можно – над домом летает множество чаек. Любит-не любит, любит-не любит, к сердцу прижмёт... в этот момент со стены рушится книжная полка. Увесистый томик Гомера разбивает фарфоровый чайник. Заварка течёт под системный блок. Где-то что-то искрит. Фу-у-у!  У нас, как в Греции... я список кораблей прочёл до середины...

   Гнев Божий

 Два дома в Петербурге на Ленинском проспекте. Дом номер 17 – это пятиэтажная хрущёвка, стены которой вот-вот рухнут. В квартирах жильцы давно перестали делать ремонт и сантехники лишь для вида заваривают протекающие то там, то тут гнилые трубы. В доме плодятся полчища рыжих тараканов, а кроме того, здесь живут огромные чёрные крысы, которые грызут коричневую мебель жильцов, сделанную ещё в Советском Союзе. На дверях подъездов, где выбиты стёкла, висит множество лоскутков объявлений с язычками телефонов. Последнюю скамейку во дворе сломали ещё пять лет назад, и теперь усталые обитатели дома обсуждают новости стоя. Обсуждают всегда одно и то же: когда злополучный дом начнут расселять, чтобы снести. Но и поныне желанный день далёк для жильцов, как американская Статуя Свободы, которую они видят иногда на экранах своих стареньких телевизоров.

Дом номер 17-а стоит рядом. Это новый дом с просторными квартирами и подземным гаражом. Построен он в 2000 году и живут в нём люди не простые. В квартирах у них много электронной техники, итальянской мебели, финских унитазов, а кроме того, здесь никогда не прекращается ремонт. Страшно даже подумать, сколько десятков километров дорогих обоев покупают жители этого дома ежегодно. Подъезды дома 17-а снабжены толстыми железными дверями с электронными замками. Энергичный дворник Василий Шапошников следит, чтобы ушлые молодые люди не поганили частную собственность своими дурацкими бумажками с номерами телефонов. 

Дом 17. Тесная однокомнатная квартирка. Елизавета Ивановна. Пенсионерка. Бывший инженер. Сейчас ей 63 года.  По утрам она варит гречневую кашу и слушает радио. Зимой пенсионерка с тревогой прислушивается, как журчит вода в едва тёплой батарее парового отопления. День Елизаветы Ивановны наполнен заботами: сходить за хлебом к метро, где буханка на 20 копеек дешевле, чем в киоске возле дома; подмести с пола труху, которая сыплется из кресла, дивана и стульев; заштопать носки и кофту; работать – обзванивать организации по списку, который выдаёт молодая работодательница Света Егорова; договорится с пожилым, измученным жизнью соседом Николаем Константиновичем о замене прокладки в кране. Вечером Елизавета Ивановна пьёт чай с бутербродом – чёрный хлеб с маргарином Воймикс. Её дочь уже восемь лет, как уехала в Финляндию на заработки, и с тех пор от неё нет никаких известий. Елизавета Ивановна плачет, вытирая слёзы полосатым носовым платком, доедает бутерброд и звонит по телефону подруге – инвалиду труда Маргарите Петровне. Вместе они обсуждают очередную пенсионную реформу.

Дом 17-а. Буранов Михаил Петрович. 38 лет. Работает каким-то начальником в Пенсионном фонде. Что он там делает, никто не знает. Работать он ездит на Мерседесе с тонированными стёклами, по дороге смолит «Винстон» и слушает «Радио Свобода». Дома у него неработающая жена 25 лет – Машенька и четыре огромных собаки, которых она обожает. Михаил Петрович возвращается с работы очень поздно, ужинает и сразу ложится спать. По-правде говоря, возвращается поздно он потому, что не любит свою четырёхкомнатную квартиру, где из угла в угол слоняются упомянутые огромные зверюги, пожирающие ежедневно с десяток килограмм мяса. Михаил Петрович с детства не любит собак и проводит вечер в казино, или в элитном клубе, или с любовницей, а его Машенька в это время бьётся над макияжем, кормлением животных и приготовлением для мужа ужина из четырёх блюд. Ночью она напрасно пытается соблазнить мужа – Михаил Петрович ссылается на усталость и неприятности по работе. Он сразу и крепко засыпает и видит во сне себя участником реалити-шоу «Последний Герой». Машенька встаёт, чтобы проверить всё ли в порядке с животными, а затем идёт на кухню, где заталкивает в себя пирожные, запивая чаем, но легче ей от этого не становится. Она только поправляется каждый месяц ещё на полкило. Остаётся добавить, что у Бурановых есть ребёнок, но, поскольку он от рождения душевнобольной, Петенька пристроен в соответствующий интернат.

 Дом 17. Дворник Василий Шапошников. 42 года. Крепкий мужчина, но глуповатый. Любит закусывать водку солёными грибами. Впрочем, пьёт только в выходной, поскольку к работе относится ревностно – если кто будет мусорить, разберётся сразу и, если надо, накостыляет. Когда-то он был женат, но, однажды, по пьянке слегка искалечил жену, отсидел год и вернулся в квартиру к матери Маргарите Петровне. Так и живут они вдвоём. Маргарита Петровна ведёт хозяйство исправно, готовит борщи без мяса, когда получка Василия уже пропита, и с мясом, когда есть деньги. Старушка она добрая и во всех бедах винит исключительно правительство. Возможно, что в этом она права. Во всяком случае, со времени начала Перестройки весь кафель на кухне и в ванной уже обвалился со стен, унитаз треснул, серые обои во многих местах отклеились и пошли пятнами от постоянных протечек. Маргарита Петровна надеется дожить до лучших времён. Но пока сынок слегка поколачивает её по воскресеньям за то, что в этой жизни он дворник, за то, что женщины почему-то шарахаются от него и за то, что снега зимой выпадает слишком много. Только Таня из первого подъезда иногда приглашает опасного дворника к себе на ночь, но у Тани страшный нейродермит, она толстая и дурно пахнет. Василию она порядком надоела… но что делать?

Дом 17-а. Синицын Валерий Тимофеевич – сосед Бурановых. 35 лет. Заместитель директора организации выдающей лицензии на деятельность других организаций. Его жена Лариса Павловна – главный бухгалтер какой-то фирмы. Детей у них почему-то нет, но есть два БМВ и Вольво в подземном гараже, жидкокристаллический телевизор размером почти во всю стену, специальная комната отдыха с аквариумами и пальмами, и прочие онёры. У Синицыных никогда не бывает гостей. Только иногда в отсутствие Валерия Тимофеевича заходит Буранов и как-то подозрительно тискает Ларису Павловну то за талию, то за плечи. Но бухгалтер не поддаётся на провокации – даже в самые интимные моменты она продолжает смотреть на экран телевизора. Её мужа в постели это доводит до бешенства – он рычит, кусается, стонет, но сделать ничего нельзя. На день рождения Валерий Тимофеевич дарит супруге очередное чудо техники – какую-нибудь посудомоечную машину или цифровую видеокамеру, но Лариса Павловна только справляется о цене и приплюсовывает в уме эту сумму к дебиту или кредиту – смотря по тому, нужная вещь или нет.

 Дом 17. Николай Константинович, сосед Елизаветы Ивановны. 48 лет. Бывший школьный учитель физики, а ныне торговец китайскими наручными часами на ближайшем рынке. Жена Николая Константиновича умерла от рака ещё в первые совсем голодные годы Перестройки, когда муж пытался продолжать работать в школе. С каждым годом Николай Константинович всё больше сдаёт. Особенно, с тех пор как его дочка Люба пристрастилась к тяжёлым наркотикам. В квартире у них давно уже не осталось никаких вещей, но Николай Константинович следит, чтобы старые обои совсем не отклеивались, и постоянно покупает клей Момент. Впрочем, дочери до этого, конечно, нет дела. Она ходит по квартире, как тень в ожидании очередной ломки. Отец съедает на ужин три ломтя чёрного хлеба с подсолнечным маслом и спешит прогуляться по улице  – в квартире ему совсем невыносимо. Однако в тёмноте двора на старика время от времени нападают подростки-наркоманы и пытаются отнять мелочь. Николай Константинович носит под пальто небольшой ломик и пока успешно защищается.

Дом 17-а. Красовицкий Леонид Сергеевич. 54 года. Владелец восьми продуктовых магазинов. Он, конечно, весьма дороден, бреет остатки волос на голове и говорит, что человек человеку волк, из чего, по его мнению, следует, что волки тоже произошли от обезьян. Его жена Лизанька, двадцати с небольшим лет, в этом году успешно заканчивает экономический факультет и любит фрукты – особенно, авокадо и фейхоа. Кроме того, Леонид Сергеевич дарит ей каждую неделю новое платье, непременно от самого Кордена, за что Лизанька раз в несколько месяцев делает мужу минет. Но раз в несколько месяцев Леониду Сергеевичу мало. Поэтому в нынешнем году он решил на день рождения подарить молодой жене огромного бультерьера и отправится с ней в тур на Канарские острова. В туалете у Красовицких стоит электроника: нажимаешь кнопку и в унитаз обрушивается водопад, после чего сама отматывется импортная туалетная бумага. В этом году бригада рабочих в этой квартире снова сломала одну стену, построила другую, заменила немецкие обои на итальянские и, вместо одного большого бассейна, сделала два поменьше.

 Дом 17. Оля Белова. 28 лет. Библиотекарша в районной библиотеке. В прошлом гордость философского факультета Университета. Наизусть помнит всего Кафку, Пушкина, Плутарха и ещё чёрт его знает чего. Её месячной зарплаты как раз хватает на покупку связки бананов, стаканчика йогурта, блока дешёвых сигарет и косметику. Оля давно умерла бы с голоду, если бы ей не помогал бескорыстно один молодой человек, который преподаёт русскую литературу где-то в Штатах. Библиотекарша в свободное от работы время занимается бесплатно с соседскими ребятишками английским языком, пишет философский трактат «Насилие как отличительная черта русского бескультурья», а кроме того вяжет шерстяные носки, в которых ходит по квартире, поскольку, как и остальные жильцы дома номер 17, не покупает дорогостоящих домашних тапочек. Олины родители умерли ещё восемь лет назад от туберкулёза, который взялся бог знает откуда. Болезнь просто с неба свалилась после того, как ещё не старых, но и не молодых родителей уволили с работы без всяких объяснений, поскольку понадобилось сокращать производство станков на их родном заводе. После их смерти Оля почему-то продала телевизор и радиоприёмник, повесила на окна чёрные шторы и навсегда перестала читать газеты.

 Двор между домом 17 и домом 17-а. Небольшой пустырь, поросший травой. Плохо заасфальтированный проезд с большими грязными лужами и колдобинами. Утром Оля, Николай Константинович и Таня идут к автобусной остановке, где уже стоит огромная толпа желающих добраться до места работы. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна спешат туда же, чтобы купить у станции метро хлеб на 20 копеек дешевле. Рядом Вася Шапошников спешит к дому 17-а. В это время из подземного гаража выруливают: Мерседес Михаила Петровича, БМВ Синицына, Мерседес Красовицкого и другие красивые иностранные машины. Оля и Николай Константинович робко жмутся поближе к пустырю, к траве. Вася Шапошников останавливается и как-то нехорошо ухмыляется. Таня почему-то переминается с ноги на ногу. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна влезают в мокрую траву на пустырь и стоят, открыв рты. Машины проносятся мимо. Из-под колёс летят фонтаны грязи. Это такие большие фонтаны такой густой грязи, что они заляпывают всё: неопределённого цвета старенькое пальтишко библиотекарши, дырявый ватник Васи Шапошникова, рваную куртку Николая Константиновича, танин доперестроечный чёрный плащ с дырявыми карманами и грязно-коричневые пальто обоих старушек. Люди провожают глазами сверкающие колесницы новых богов и что-то они там такое себе думают… а ведь и думать здесь нечего.

   Мой читатель

  Кто станет читать такие мрачные стихи о реальной, невыносимо забавной жизни в России? Кто он – мой читатель? Калека на инвалидной коляске, выпрашивающий мелочь в подземном переходе; измождённая бытом, рано раздавшаяся вширь домохозяйка; вечно поддатый рабочий с красным лицом и широкими ладонями, на которых рубцы от порезов и ожогов? Нет, что-то не то. Не таким должен быть мой читатель. Я вставляю в стихи слишком много умных слов, вроде «проскрипции» или «критский обжиг». Значит, мой читатель – это очкастый интеллигент, в свободное от работы в институте время подрабатывающий продажей авторучек в метро; грубо накрашенная студентка, с томиком Донцовой в руках, едущая утром в автобусе; молодая мамаша, запихивающая в рот младенцу с диатезными пятнами на лице оранжевый чупа-чупс. Нет, опять не то. Я слишком часто употребляю в стихах матерные слова, слишком часто говорю о быте. Наверное, мой читатель – это бизнесмен на грязном чёрном Мерседесе; его жена на развратном голубом Опеле; бритоголовый бандит с новеньким пистолетом и катушкой медицинского пластыря, поджидающий директора банка в неуютном питерском дворике. Опять нет. Что-то не то. Разве будут эти люди читать о тонких движениях души, о печали и страхе смерти? Я решительно не понимаю, для кого я пишу стихи. Куда можно их применить?

 Ну да, недавно в метро я читал сборник Кушнера. Пузатый мужик, усталый и тяжёлый всеми частями тела, когда я не уступил ему вожделенное место, предложил ходить со стихами в туалет. «Нет, – сказал я ему, – это не выход. Вся задница будет в чернилах. И потом, формат А-3 слишком часто застревает в унитазе». Конечно, мужик ничего не смог возразить, но старушка в пальто от фабрики «Большевичка», с плешивым воротником и огромными коричневыми пуговицами, старушка  предложила топить стихами на даче печку. «Не подходит, – возмутился я, – глаголом жги сердца людей, а не сырые осиновые дрова. Так сказал классик!» Старушка промычала что-то нечленораздельное, поправляя во рту зубной протез.

 Что же делать? Кто будет читать эти монбланы, эти эвересты листков бумаги, испещрённых красивыми словами? Одно время ко мне приходила Птица Гордая – начинающий, но хороший адвокат, и на чистой стороне листов мы распечатывали скаченные из интернета новые российские законы. Но теперь Птица говорит, что не один закон всё равно не действует, и потому она будет лучше ходить в церковь, забросив свою адвокатскую практику. А кипы бумаги всё растут. Они уже занимают целый небольшой шкаф. Я заворачиваю в эти листы тапочки, когда собираюсь в гости – без тапочек нынче не всякий пустит к себе домой. И правда, не босиком же разгуливать по квартире, а кроме того, после чая можно взять листок и почитать стихи, чтобы после постелить в банку с песком, куда ходит кошка. Но так много бумаги не изведёшь. А пишу я каждый день, создаю десятки и десятки вариантов одного стихотворения – горы бумаги растут.

 – Где же ты, мой читатель? Читаешь ли ты сейчас Лукьяненко, наслаждаешься ли Бушковым, задумайся: как я проживу без тебя? Ведь я скоро заработаю астму от бумажной пыли и совершенно испорчу желудок «нарезными» батонами с маргарином. Конечно, ты, читатель, ты-то без меня проживёшь, купишь себе газету «Спидинфо» и будешь читать её на работе, скажем, в офисе, потому что дома тебя всё равно ждёт телевизор, вечный ремонт и тёща-сволочь… да мало ли какие ещё у тебя заботы…. Это я, собственно, к кому обращаюсь? Ну что, догадались? Ага, это я себе говорю. Понятно? Стихи я пишу для себя, а вам читать не дам. Когда листы заполнят комнату до уровня моей головы, я подожгу бумагу и буду смотреть на пожар, как император на гибель Рима. Мой обгоревший труп послужит предметом для множества публикаций, которые граждане смогут прочесть в дешёвых газетах по дороге на работу, тяжело задрёмывая от усталости и тихо поклёвывая носом в фотографию голой тётки.

   Поэт в законе

 А начиналась вся эта история, которую я вам здесь рассказываю, очень даже обыкновенно, хотя и несколько болезненно для меня, автора. Короче, гражданочки и товарищи, дело было в городе Петербурге во времена, когда подростки ещё ничего не знали о сексе, и дело было так…

Солнце. Растрёпанные вороны пьют из луж. Город похож на тиранозавра в процессе размножения. Дикие, грязные коты, огромные, как верблюды, бредут к раскиданной помойке. Старушки в пальто, похожих на бронежилеты, готовятся атаковать хлебный киоск, и пьяный мужик движется по улице, сбивая с ног тополя. Женщины ищут суку-любовь. Иномарки буксуют в бесформенных колдобинах размером с котлован.

 Всё это я вижу из окна своей комнаты и понимаю: это весна! Определённо, это весна, и луч света, просочившийся сквозь занавески, заставляет меня мятежного просить бури. Буря кричит и сопротивляется. Между тем, я сижу на колченогом стуле и выстругиваю ножом стихи. Заготовки тяжёлые, смолистые и все в мелких сучках. Рифмы отскакивают от зубов и валятся на пол, громыхая, словно старые кастрюли. Остро пахнет анжамбманами. Внезапно нож застревает в заготовке, и группа матерных слов вырывается на свободу. Сразу вспоминается поэт в законе Кушнер. «Работать!» – кричит он и хлещет меня жёстким кнутом по обнажённым сонетам. «Чёрт! – говорю я, – Чёрт! Чёрт! Чёрт!» Но это всего лишь сломанная поэтическая машина. Я двигаю её ржавый, уродливый, тяжёлый корпус кривым ломом логического анализа в угол комнаты и начинаю искать свои чулки. Там должно быть не меньше миллиона метафор. С таким богатством я надеюсь удрать в классики. Пусть ищут меня критики-менты – у них есть только жалкие приметы: среднего роста графоман с пером за ухом, клякса на носу, тетрадь под мышкой и безумный лепет в рифму. Наконец, я нахожу то, что искал. Складываю всё в томик Мандельштама, хватаю с вешалки шкуру мамонта и выбегаю на улицу.

 Прямо у подъезда стоит скорая помощь и на скамеечке курят «винстон» два дюжих санитара. «Ну, здравствуй, поэт в законе!» – говорит мне доктор в белом кимоно с широким красным поясом. Я молчу и лихорадочно ищу газовый баллончик... нажимаю головку, и зловонный слэнг ударяет прямо в нос доктору... В следующую секунду на меня падает бремя славы. Так меня и везут в расплющенном виде в ближайшую больницу мимо загнивающего капитализма по тайным улицам судьбы поэта в законе.

      Снова гепатит пе

       1.

Моя задача – заставить читателя думать. А читатель упирается рогом, мычит, как бык, головой мотает, копытом землю роет... А я его кнутом! Помню, что-то такое я наблюдал в деревне – мальчишки загоняли стадо в коровник диким славянским способом, швыряя в несчастных животных самыми настоящими кирпичами со всей дури. От ужаса коровы шарахались, и всё стадо поворачивало куда надо. Передовая технология – рекомендую для литераторов.

 А то ещё можно воспитывать людей вот как. Пошёл я однажды в зоопарк устраиваться на работу. Директор мне говорит: «Вакансий у нас нет – вот разве что хищников кормить». Вызывает рабочего. Приходит мрачный однорукий мужик, бывший таёжный охотник. «Мне, – говорит, – помощник не нужен!» А я на свою голову упёрся. Короче, пошли хозяйство смотреть. Идём вдоль клеток и мёртвых кроликов кидаем медведям, волкам, шакалам.. и вдруг я получаю крепкий толчок в спину, влетаю в клетку, а дверь за мной таёжник закрывает на задвижку. Я осмотрелся: пустая клетка – только в углу какая-то дыра, типа, домик. Ну, я присел на пол отдохнуть и тут... выходит самый что ни на есть натуральный тигр, смотрит на меня и облизывается. Мол, кролика мне мало!

 Кайф я, конечно, поймал несравненный. Мужик успел меня выпустить, но работать с таким идиотом я не захотел. Вот и читатель, обыкновенный русский обыватель, хочет хлеба и зрелищ – так подайте ему тигра в суперобложке и не морочьте перегруженную голову политикой, философией, психологией и прочими домыслами! Наверное, примерно так рассуждает нынче большинство издателей.  Вот недавно я был у Кушнера на студии. Кушнер, как всегда читал стихи о занавесочках. Удивительный человек! Неужели ему никогда не хотелось написать, например, о террористах! Или о наркоманах? От своей доброты душевной Кушнер назначил мне в оппоненты продвинутого поэта Танкова и одну язвительную дамочку. Танков как-то подозрительно ухмылялся, а дамочка обещала надеть сапоги с подковами, чтобы удобней было меня пинать. Ну я-то сказал, что я бронированный – Железный Винни одним словом. Что с таким сделается? Вот развозил сегодня вывески. Напугал десяток водителей Мерседесов угрозами задавить их прямо на перекрёстке, поскольку хожу не на зелёный свет, а на свет метафизический. Пересекая улицы, сочиняю на ходу стихи и смело парю над суетой жизни. Кто-то что-то  кричит мне вслед и называет идиотом.

 Возможно, это даже адекватная реакция, но судьба моя – злодейка и предпочитает рифмы кровь-любовь или творчество-одиночество. Вот и день закончился, а ночь, как всегда, грозит превратиться всё в тот же литературный процесс, то есть обернуться воспоминаниями о моём таком нелёгком детстве. Помню-помню – мыл посуду на коммунальной кухне в восемь лет, мыл в комнате пол, убирал родительский утренний разгром... вот и вырос я странный – хожу и всё время улыбаюсь своим тайным мыслям. Мысли же эти преимущественно о загробной жизни и земной несправедливости. Князья мира сего съели всю колбасу и совсем не хотят отвалить немного шекелей за стихи. А мне и не надо! Вывески нас накормят, обогреют и в тапочки белые обуют.

 Между тем, текут песчинки в часах песочных. Гелиос гонит свою колесницу. А я всё сижу у разбитого корыта, и нет той Золотой рыбки, которая отгрохает мне дворец. Да и дворец-то мне не нужен, если честно. Я вырос на спартанских законах – мне перемётная сума подруга и мой адрес Советский Союз. Вот сижу и вспоминаю, что было-то во времена оные... ой, что было-то! Шёл трамвай девятый номер... и переехал, между прочим, отряд октябрят. А на следующий день Аннушка разлила на рельсах масло. Так и пошло – что ни день, то похороны. И какая-то мутная личность по прозвищу Иешуа завелась в наших с тобой, читатель, мозгах. И мы все балдели от этого романа, и не знали, что уже написан «Улисс» и «Цветы зла». А вот нынче мы всё знаем, но почему-то не понимаем, кто мы такие на этом празднике литературы. Комсомольцы, не ставшие коммунистами; внуки, не родившие правнуков; перекати-поле, гонимое ветром. Гордо реет над нами непонятная штука ТРИКОЛОР; наши праздники происходят без всякого повода и уже никто не скрывает, что можно ужраться просто в честь трёхсотлетия гранёного стакана. Заезжий японец устраивает грандиозный салют на Неве, и народ проводит остаток ночи в Эрмитаже, к ужасу старушек-хранительниц расположившись на антикварных диванах.

 А песок течёт, и вода капает из крана. И воды этой осталось  мало. Пора строить трубопровод для переброски из Сибири чистой воды в Европейскую часть страны, но кто ответит за последствия? Нет на Руси мужика! Правительство похоже на художественный коллектив клоунов. Психбольницы переполнены зрителями телешоу «Окна». Народный артист Жириновский показывает нам спектакль «Омоем сапоги в Индийском Океане». Слово бомж прочно вошло в нашу жизнь вместе со словом понты. Ну, что ты меня толкаешь, беспонтовая! Да не мрачный я вовсе, а насмотрелся кино: «Белое солнце пустыни» – мой любимый фильм. Мне за державу обидно! Ну да ничего. Голливуд нам поможет гуманитарной помощью. Правда, нам всё равно её продадут наши бизнесмены за деньги, которые окажутся в итоге в американских банках – вот уж это загадочное превращение, почище, чем превращение волка в бабушку. «Бабушка, почему у тебя такие большие финансовые проблемы?..». «Та пенсия маленькая, сынку!..»

   2.

Железным Винни меня прозвал мой друг – вдвоём мы пересекли горы на Кольском полуострове. Назвал так он меня потому, что ещё в начале экспедиции, не имея нормальной для гор обуви, я растянул связки обеих стоп и весь дальнейший путь для меня превратился в добровольную пытку. Чтобы не ныть от боли, я сочинял на ходу бурчалки и пыхтелки, и до конца тащил свой тяжеленный, как моя судьба-дылда, рюкзак – в рюкзаке лежали, собранные в ущельях, красивые, но неудобоподъёмные камни. Ну, а то, что я всё-таки, несмотря на запах железа и ржавчину, забавный игрушечный мишка, очевидно любому, кто читал мою прозу, такую добрую и уютную, хотя и по-зверски хищную, мрачноватую, как серое петербургское небо.

Вы думаете, почему люди так любят мягкие игрушки и называют их всякими ласковыми словами, вроде «эй ты, покорёженная железяка»? Да просто потому, что в нашей стране даже воздух пахнет добротными испанскими сапожками, и любви, как бы мы не суетились, на всех катастрофически не хватает. Любовь – это настолько странная штука, что иногда она похожа на розовые воздушные шарики, иногда на котлеты и стиральную машину «Индезит», но чаще всего на расчётный лист, который выдаёт бухгалтерия в день получки. Когда я устроился работать дворником на завод, после того как едва не умер от голода и съел свой солдатский ремень, мои шансы на счастливую личную жизнь сильно возросли, словно акции пресловутой компании МММ после самобытной рекламной компании. Но всё же, надо сказать, что эти шансы слишком значительно отличались от шансов моих сверстников, сидящих в Мерседесах, которые каждое утро въезжали мимо моего участка на оптовые склады, словно американские танки на позиции вьетконговцев. В то глухое, смутное время смысл жизни мне представлялся довольно абстрактным, но до зубовного скрежета неприятным понятием. Я сгребал сероватый снег, колол нехороший городской лёд и в своём грязном ватнике был похож на беглого зэка. Директор завода каждое утро шарахался от меня, как педальный конь, завидев издалека огромный титановый совок, в который раб завода лимонной кислоты собирал мусор.

То, что совок был именно титановый, было удивительней всего: ведь совок – это не самолёт, хотя в каком-то смысле моя душа парила над суетой Лиговского проспекта. Так и шло то покалеченное, безногое время, пока однажды совок не украли – позарились на его эксклюзивный материал. Тогда я был вынужден срочно перейти на ручную работу – собирать мусор и собачье дерьмо рукавицами в прозаическое оцинкованное ведро, и время для меня словно грохнулось, поскользнувшись на льду. Из моей зарплаты даже чуть не высчитали какие-то деньги за пропавший злополучный инвентарь, но меня спасло, видимо то, что я не лётчик, а деформированная железяка – Железный Винни.

С тех пор мне стало почему-то казаться, что к России, словно лев к обречённому рабу, брошенному в смертную яму, неумолимо приближается новый Каменный век. Примерно в то время в протестантской церкви я повстречал некое странное существо: широкий лягушачий рот, жидкие волосы, удлинённые, кошачьи уголки глаз и манера говорить всегда с болезненным пафосом. На что я тогда купился? Мы, мужчины, признаюсь, не намного умнее женщин, но, мне кажется, намного доверчивее. Существо Ирина рассказало мне о своих неисчислимых бедствиях, и так началась моя, с позволения сказать, семейная жизнь.

Мой рассказ о ней может показаться вам сказкой – поэтому я буду краток. Мои родители выгнали меня с женой на улицу, но мы нашли выход из положения, хотя и жутковатый. Жизнь не только не казалась мне мёдом, но походила на дёготь, которым мажут ворота домов согрешивших невест. Я сторожил ночью мебельный магазин, а возвращаясь домой, мыл горы посуды, пил чай с батоном, делал бесконечную уборку, стирал, нянчился с ребёнком, ублажал парализованную старуху, в квартире которой за этот тяжкий уход мы жили, и, кажется, едва не умерли по зубодробительному стечению обстоятельств. Всё кончилось так же внезапно, как и началось. Существо Ирина исчезло из моей жизни вместе с ребёнком, укатив к себе на родину. Если на небе есть Бог, то когда-нибудь он отправит меня в котёл с кипящей смолой за то, что я всё же позволил этому несчастному сыну железяки родиться. Но если Бог не слепая машина, вроде снегоуборочного комбайна, то, конечно, он отчётливо видит и то, как я любил малыша настолько, что полтора года был снабжён по самые уши смыслом жизни. А вы думали, что смысл жизни дворника, как истина, в вине? Перекреститесь, читатель, – по доброте душевной попробуйте как-нибудь взять лом и выйти на двадцатиградусный мороз колоть лёд.

  3.

Сидит тут один сказочный персонаж, громыхает железяками по клавиатуре – а чего громыхает? Лучше бы он бетон укладывал на стройке! А то, понимаете ли, он (или я) всё ищет(у) смысл жизни. И на что он ему дался? Лучше бы деньги зарабатывал! Только такому субъекту деньги для чего нужны? Для смысла.

 Сегодня как раз одну вывеску оформил детскому саду – скоро так и на новый системный блок накапает. А системный блок для чего? Чтобы было больше поэтов хороших и разных. А то все пишут или, как Бродский, или, как Кушнер. Это же читать невозможно столько клонов! А жизнь пр-р-р-рекрасна несмотря на это. Мне так кажется. Вот сегодня дождь на башку падает на улице – тоже удовольствие для плюшевой железяки. А возле дома такая грязища, такая грязища – прямо как во Мшинском болоте на клюквенной тропе. А вообще-то, зима скоро – замёрзнет всё к чертям, включая батареи отопления в доме. Мой дом и мой город уснут здоровым сном пофигистов. Да и вся страна запросто погрузится в холод и тьму.

 Но это, в целом, тоже хорошо потому, что так, в спячке, жить приятней и даже интересней. Только дворников жалко – то, что для нас просто погода, то для них труды праведные. Уважаю эту профессию! Если бы не был поэтом – пошёл бы снова в дворники. Писал бы тогда метлой на асфальте письмена, фигачил бы снег лопатой, как ночью фигачу страницы у Плутарха и Геродота. Одну за другой так и листаю, читаю наискосок и прикидываю, как бы это мне тоже что-нибудь такое написать. А зачем оно мне нужно?

 Помню, была у меня одна знакомая, которая всё время мне задавала этот вопрос. И вот однажды, она меня пригласила к себе домой. Оказалось, что живёт она в коммуналке, если жизнью можно назвать совместное существование с четырьмя сумасшедшими соседями. Впрочем, соседи были добрые – они только каждые пятнадцать минут дико кричали что-то нечленораздельное, раз в неделю перерезали телефонный провод, складывали в коридоре шмотки с помойки и по-доброму забили на уборку общей территории. Собственно, моя знакомая для того меня и пригласила, чтобы я деликатно настучал им по мордасам и слегка поднял таким образом её статус в квартире. Но психи оказались не простые, а с подковыркой. Недаром жили в центре Петербурга – законы знали и писать умели. Они совершенно меня запугали милицией и душевными обещаниями разнести мне череп из ствола. Ствола у них, конечно, не было, но была огромная, тоже сумасшедшая собака, а я, скажу по секрету, ещё с детства боюсь этих животных. Впрочем, все животные в этой буйной квартире были на одну морду, и потому мне пришлось охранять подругу даже ночью. Мы оба не спали, пили чай и говорили о семейной жизни. У меня подобная хреновая штука была уже в прошлом, и я старался осадить не в меру ретивую подругу. Но ей всё же мерещились розовые воздушные шарики. Тогда я сделал ей предложение, за что подруга навсегда занесла меня в список особо опасных идиотов. Как выяснилось, она хотела рассуждать о семейной жизни, но сама жизнь интересовала её вполне абстрактно. Мы лежали ночью на разных концах тахты и слушали бред соседей за стенкой – это и была наша планида. Вскоре наше общение перешло в безопасную телефонную фазу.

 С тех пор я всё более рьяно стал заниматься продажей вывесок. Я купил довольно дорогой компьютер, который при ближайшем рассмотрении оказался допотопной 486-ой железякой, купил и стал ночами сидеть в интернете, чтобы смысл жизни становился хоть немного осязаемей. Компьютер постоянно зависал, но мне казалось, что стоит написать незнакомому, невидимому человеку, и душа скользнёт по телефонному проводу, как совершенно реальный поезд с пьяными проводниками, суровым, как скала, машинистом и сонными пассажирами. Все эти люди свободно жили в моей голове всю ночь, и никто даже не пытался поставить диагноз такому странному симбиозу человека и машины, каким стали мы с компьютером за несколько лет, казалось бы, бесцельного существования. Вероятно, я действительно особо опасный идиот. 

    4.

Чем замечательно наше время? Хотя бы тем, что если у вас отказывает компьютер, вы можете не ходить в специальную фирму, а просто вооружиться отвёрткой и заняться делом. Если вы не забудете, в какой последовательности устанавливается жёсткий диск, то ваша техника рано или поздно заработает. И упаси вас Бог вызывать мастера по ремонту компьютеров – он не только обдерёт вас, как липку, но может запросто из вашего Пентиума четыре сделать Пентиум один. По правде говоря, в Кита… в России то есть, мало что изменилось за последние сто лет – точно так же нужно смотреть на улице в оба, чтобы вас не задавил добродушный пьяный… нет, не извозчик, а довольный водитель Мерседеса. Сделает это он не по злобе, а так… из баловства, присущего нашей широкой натуре. Одного-двух человек замочить завсегда приятно. Вопрос в орудиях для этой шутки. Вот и вся разница.

 Время идёт по кругу, и точно так же, как и сто лет назад, надо позолотить волосатую лапу, если вы хотите ускорить оформление документов для продажи вашей дачи. Но мне-то проще: дачи у меня нет, а есть только воспоминания о том, как я с отцом на участке размешивал в железном ведре навоз и поливал могучие кабачки. Удивлённые соседи останавливали меня возле колонки и спрашивали: «Как же так, мы слышали, что ты инвалид, а ты крепкий мужик!» В ответ на это я только что-то лепетал про железо и круговорот вещества в природе. На самом же деле, я был и остаюсь ловким малым – я умудряюсь предложить гардеробные номерки нашей фирмы даже таким организациям, у которых нет гардероба. Номерки идут нарасхват. Счастье должно быть огромным и потому, если у вас, читатель, есть хоть какой автомобиль, пусть и с прогнившим днищем, а жена ваша носит норковую шубу, то почему бы вам, уважаемый, не помочь несчастному коту Базилио? Тем более что в отчётных документах всегда можно увеличить цену номерков раза в три, а их количество в четыре. Наше государство с великой радостью, словно епископ протестантской церкви, готово облагодетельствовать тех, кто вкладывает достаточно жизненной энергии в дело заботы о своём благополучии.

 Что касается таких железных инвалидов, как я, то у нас всегда есть альтернатива: бритва, верёвка или просто окно двенадцатого этажа. Пока живут на свете дураки, обманом… никого не удивишь. Так что отложите к чертям эту повесть и ползите на кладбище, накрывшись белой простынёй. Новая революция грядёт, и стрелять на этот раз будет не «Аврора», а по приказу большевиков ракетная часть вполне боевыми тактическими ракетами. В эпицентре взрыва мои опилки расплавятся и превратятся в китайский нож с кнопкой. Точно такой же нож я обычно ношу с собой в кармане – так, на всякий случай. А то ведь кругом хватает разных Гоблинов.

 В этом я убедился, когда ездил в Астрахань к своей сердечной подруге. Наше виртуальное общение превратилось в виртуальную семейную жизнь постольку, поскольку Астрахань – город безработных и нет никакой возможности быть вместе. Тем более что моя подруга инвалид и не может жить в петербургском климате. Словом, «вилы», как говорил один мой товарищ по службе в полку связи. Кстати, он давно умер от последствий службы и даже не оставил на меня завещания. Да и что бы мог он завещать, кроме поношенных штанов? Что вообще в этой стране нам завещано? Осенние сумерки, дождь, протекающая крыша, миска овсяной каши и безвыходная тоска по где-то там сияющей красе.

 В поезде Петербург–Астрахань сиворылые чучмеки всю дорогу приставали ко мне с вопросом, почему я не женат. Я так и не решился достать свой нож и терпеливо сносил их рассуждения о том, что мужчина должен каждый день трахать жену и тогда… тогда она никуда не уйдёт. А куда уйдёшь от этой нашей Азии? Где здесь Европа? Заброшенные поля, глухие леса, а дальше и вовсе Сибирь и… лагеря-лагеря-лагеря. Эх, моя голова, железяка чёртова! И чёрный ворон кружит над поездом, что стоит в тупике. Пассажиры дремлют, попивают муторный железнодорожный чай да ещё едят картошку с огурцами неслабой соли, ожидая, когда очередной товарняк с бесценным нашим лесом промчится мимо в Европу. 

     5.

Кушнер принял меня в свою студию, когда я развёлся с женой. И не надейтесь, что это случайное совпадение, – старик знал, где собака зарыта! Меня, конечно, для начала обласкали – сказали, что я гений, но надо быть ещё и Папой Карло. То есть требовалось забыть обо всём, кроме своей рахитичной музы.

 Муза, однако, оказалась здоровенной девкой. Она посещала меня каждую ночь и шептала что-то по-своему – по-деревенски. В особо приятные для меня ночи, в подсобке мебельного магазина она раздевалась, и мы совокуплялись, как два вполне нормальных сексапильных животных. Однако музе нужны были деньги, а в этом деликатном деле я ничем не мог помочь. Потому скоро крылатая подруга стала для меня неким эфемерным существом, которое диктовало что-то совсем странное, хотя предварительно мне пришлось полечиться от офицерского насморка. Я благополучно пролечился у венеролога, но у Кушнера меня тоже начали лечить – правда, лечить от другой неприятности. Это было то, что опытные люди называют звёздной болезнью. Во всяком случае, мэтр считал, что я недостаточно послушен. Разбор моих стихов походил на Бородинское сражение – только все пули и ядра летели исключительно в меня. Между тем, я даже не пытался никого рубануть саблей и терпеливо слушал, как написанные кровью строчки препарируют самым топорным способом. После разбора больной был скорее мёртв, чем жив. Хотелось лечь и начать сучить ногами, изображая конвульсии, или просто орать грязные ругательства, но спасало то, что возле гардероба стояла дивная мраморная скульптура «Три грации», которая так меня волновала, что я забывал на кого именно собирался орать матом.

 Между тем, время шло, и я выпустил свой сборник стихов, который по сей день остаётся единственной изданной моей книгой. Весь тираж я тащил на себе из типографии в рюкзаке и был счастлив, хотя отдал кровные триста долларов. Иногда мне кажется, что русскому человеку присуща какая-то особенная самоотверженность в денежных делах. Так, мы можем расстроиться, если нас просто опустили на деньги, но никак не оскорбили. Или наоборот – можем ликовать, если мы получили маленькую зарплату, но начальник на нас от души сорвал нервы. Вот и я ликовал, хотя понимал, что исбээн в книге липовый, что работа не стоит столько денег, но зато я был приятно оскорблён в тот день самыми различными людьми – уж так совпало. Скажу, что и по сей день опасно, и до боли сладко называть себя поэтом, – можно легко по физиономии схлопотать за такие тунеядские замашки, – мол, поэтом можешь ты не быть, а трактористом быть обязан. Одним словом, мне пришлось изрядно повозиться с этой книжкой, которая оказалось, конечно, неудачной в литературном отношении. Вы думаете, что я имею в виду подготовку к изданию? Да ничего подобного! Массу усилий я потратил на то, чтобы раздать третью часть тиража. Тогда меня впервые посетила благая мысль: «Книги писать не надо!»

 Одержимый  этой мыслью, я затеял обширную переписку по электронной почте, но так как не мог никак себя обозначить для моих корреспондентов – только «поэт и жуткий маразматик» – по этой причине пришлось снова взяться за стихи. В студии Кушнера радовались моим успехам, и разбор моих произведений уже начал походить не на Бородинское сражение, а на Курскую битву. Горы трупов могли бы валяться по обе стороны стола, если бы мне в руки дали хотя бы монтировку. Но наступил момент, когда для меня стало очевидным, что я есть тот, кто я есть. Я – Никто Нигде Не Живущий, вёл ежедневную борьбу со своими душевнобольным родственниками-соседями, с государством, со своей ленью наконец, и в этой борьбе я побеждал. Рядом с моим диваном ныне стоит компьютер на столе, под которым я прячу топор и всё это, вместе с книжной полкой, занимает угол комнаты, где проходит моя жизнь. А вы думали, она уже прошла, и я пишу мемуары? Ну фигвам – индейская изба, как говорил герой мультфильма. Жизнь продолжается. Вот сейчас я дослушаю безумную тираду моей мамочки, подавлю в себе приступ бешенства и желание достать топор, и снова буду писать стихи до утра. А родственники будут входить и выходить из комнаты, стучать и трясти каким-то барахлом, что-то кричать в мой адрес… а желудок у меня будет ныть от батона с чаем… а за стеной всё так же будет греметь лифт… но это жизнь, скажу вам, читатель. И жизнь ещё та! И в ней есть какой-то смысл. Я уже даже догадываюсь какой, но вам пока не могу сказать – а вдруг вы настучите в милицию!

   Лирическое отступление

  Какие странные бывают вечера! Кажется, что ничего не происходит, а между тем, сердце обнаруживает свою мудрость именно в тишине. Созерцая горящую свечу, невольно уносишься мыслями в тот далёкий день, когда впервые увидел облака в земном небе.

Нас было двое: я и Сущность. Трещины на плоскости белёного потолка предвещали бедствие, вечный плен, испытание на покорность судьбе, но во всё это не очень верилось – особенно, когда приносили рожок полный еды и шептали незнакомые слова, в которых слышался вой пурги, шум леса, плеск северного океана. Наконец, меня повернули на бок, и я увидел в окне небо, откуда мы так опрометчиво прибыли. Белые башни, лёгкие корабли, звери родного мира плыли в ярчайшей синевы глубине. Я закричал Сущности, чтобы она обернулась, и тогда она тоже увидела эту красоту, восхитилась, агукнула – сказала на птичьем языке, что нам, безусловно, повезло.  Если бы она знала, как ошибается!

 Очень скоро мы поняли, что нас к чему-то готовят, к чему-то худшему, чем задержка исполнения нашей миссии. Нас рассматривали, таскали с места на место, трясли и, наконец, разлучили. С тех пор мы так больше и не встречались. Я знаю, что Сущность где-то живёт, пытаясь выполнить задание, но сам я редко вспоминаю о цели нашего прибытия. Всё, чего я хочу, – это увидеть родной мир, или хотя бы встретить свою бывшую спутницу. О, как много хочется мне рассказать ей! Тридцать пять лет скитаний под земным небом научили меня быть сдержанным, таить даже слёзы и не слишком расточать улыбки, но мечта есть мечта. Я был обыкновенным, маленьким человеком всё это время, и только воспоминания о древней родине, не переставая, тревожили душу. Как сейчас, вижу горы и океаны, не похожие на земные. Хотя и земные поражают порой своим величием. Увы, люди не умеют извлечь пользы для души из красоты мира – она достался им слишком легко. Это только там, на родине, отвоёвывали каждый атом у бездны, в которую летела окраина вселенной.

Единственное, что по-настоящему радует меня здесь – это небо. В его синеве таится напоминание о нерастраченных возможностях борьбы со смертью и хаосом, борьбы, которую я веду, даже тогда, когда не помню о нашей миссии. Я думаю, Сущность тоже восхищается небом, хотя она-то, конечно, помнит о главном. Ещё я думаю: её карие глаза удивлённо смотрят на мир, и всякий раз она радуется, когда удаётся вырвать у косного земного материала хоть несколько кристаллов мудрости. Где ты, моя Сущность? Ты старишься уже? Лицо твоё поблёкло от бедствий земных? Знайте же, читающие эти строки, что я по-прежнему люблю её, что я помню тот далёкий день, когда мы лежали запелёнутые в соседних кроватках и пытались, но не могли сказать друг другу о главном.

 Когда-нибудь мы всё-таки встретимся, когда-нибудь вернёмся, уйдём однажды утром в это затянутое облаками небо, туда, где уже синева переходит в непроницаемый мрак. Там, в этой темноте, существует другой, безоблачный мир и рождённые не умирают, ибо слово сильнее небытия.

    Крылья

 Сегодня обнаружил под системным блоком таракана. Чем он там питался? Неужели моими мыслями! Срочно собрал все крошки в комнате. Сначала хотел их съесть сам, но передумал и скормил музе. Муза расплылась в блаженной улыбке и завалилась спать на мой диван. Никогда не думал, что музы так храпят! Пока она спала, я воспользовался её крыльями и немного полетал над городом. Город ужасен – в нём не видно ни одного читателя. Повсюду продаются жёлтые газеты и бананы. Я едва не запутался крыльями в проводах и весь в слезах вернулся обратно. Муза храпела. Тогда я достал палатку и рюкзак. Я хотел немедленно сбежать в лес, прихватив крылья, чтобы написать стихотворение под рулады соловьёв. Но тут в комнату пришёл мой братец играть в шахматы. Я спросил его, верит ли он в Бога? Он ответил, что нет. Тогда я спросил, кто же тогда, по его мнению, сотворил несчастного человека? Брат сказал, что человек произошёл от обезьяны... судя по брату, это точно так и есть. Только обезьяна эта умела делать ход конём и рокировку. Брат сидел и хихикал. Я ему не стал говорить, что лично я произошёл от плюшевого медведя, а тот от самого Адама. Тут соседи начали сверлить стены. Брат стучал фигурами по шахматной доске. Прибежала маман и стала что-то кричать про то, что наш папаша антисемит, про то, что она от него устала, и что, вообще, нам пора мыть посуду самим... Муза, наконец, проснулась, удивлённо посмотрела на свои домашние тапочки возле дивана, вскочила, напялила крылья, ловко застегнув на спине, и выпорхнула в окно, громко чирикая. Так мне и не удалось написать стихотворение.

   Моему бывшему компьютеру

 Здравствуй, старина!

 Как здоровье? Вызывает ли вовремя специалиста твой новый хозяин? Скажи ему, чтобы не тянул с этим и принял во внимание твой солидный возраст.

А помнишь ли времена нашей молодости? Сколько дивных ночей мы провели  вместе, сочиняя разные истории! Правда, ты часто впадал в ступор, и даже команда alt-ctrl-delete не могла вывести тебя из этого состояния. Тогда я поступал с тобой грубо, прости, но такова жизнь. Надеюсь, сейчас тебя хотя бы не бьют молотком, поскольку с годами твой характер портился всё больше, и ты стал настолько невыносим, что пришлось с тобой расстаться.

Я продал тебя всего за тысячу рублей, как Иуда своего учителя. Из чего следует, что, несмотря на электронную сущность, ты был не мудрым всесильным богом, а всего лишь наивной машиной. Так что ты там говорил о любви к электрическому току?..

Несмотря на то, что ты был отзывчив и отвечал на каждое нажатие клавиши, я всегда мечтал расстаться с тобой, поскольку ты, признаюсь, тугодум. Это твоё свойство бесило меня – порой я готов был набить тебе морду… Знаешь, чёртова железяка, я всегда помнил с каким трудом удалось тебя купить – я целый год питался одной кашей и чаем, экономил на бумаге и авторучках и, наконец, нашёл тебя в маленьком магазинчике – неприглядного и дешёвого электронного монстра. Вот почему я дорожил даже твоей привычкой зависать в самый неподходящий момент. Ну, теперь-то ты, надеюсь, искренне любим новым хозяином. Конечно же, он вытирает с тебя пыль и не ругается матом, да и сама его любовь не переходит границ – этот добрый человек не пытается тыкать отвёрткой в твой разъём.

 Думаю, тебе осталось жить ещё года два, но за это время ты успеешь раз восемь угробить операционную систему и нервы счастливого хозяина. Ха-ха… да уж, старость – не радость! Когда-нибудь я встречу твои платы на рынке у непросохшего с вечерней попойки жулика и вздохну о временах нашей искренней дружбы. Какие мы писали стихи! Увы, всё проходит, но я помню о тебе, так что не унывай и веди себя достойно, старина Первый Пень. Прояви максимум терпения и даже на самые безумные команды отвечай только ласковым упрёком, а не требуй перезагрузки или, тем более, переустановки операционной системы. Помни, что ты принадлежал профессиональному поэту – не выпендривайся, а не то хозяин в припадке ярости вырвет тебе индикатор.

 Твой искренний друг Николаев С. А.

  Песчинка

Время собирать мысли о словах и деревьях, мысли о птицах и воздухе, сказки о рыбах, которые проглотят всякого пророка по имени Иона. Но время нельзя остановить даже таким научным способом. Всё суета сует, и моя судьба – это тоже суета. Вот представляю: завтра кто-то нажмёт красную кнопку, и полетят ядерные ракеты. И через двадцать минут на земле не останется ни стихов, ни людей, ни даже деревьев. Говорят, тараканы останутся. И всё начнётся сначала. Пройдёт миллион лет, прежде чем у тараканов появится разум, и ещё миллион лет пройдет пока тараканы построят ядерные ракеты. Нет, не ядерные, а начинённые дустом. Или чем там ещё тараканов травят? И так до бесконечности.

 Но это мечты о непрерывности жизни. А на самом-то деле, через миллион лет наше Солнце уже погаснет. Наступит на Земле космический холод, атмосфера исчезнет, не останется ничего живого. Одним словом, всему конец при любом раскладе обстоятельств, а мы тут сидим и переживаем, что кто-то сказал, будто мы не гении и, вообще, что-то лица у нас кривоваты. Ерунда! Это всё не имеет значения! Земля – всего лишь песчинка затерянная в Тихом Океане, а человек – это электрон в молекуле вещества, из которого состоит эта песчинка. И если только Бог захочет, он может превратить нас в пустоту. Неужели эта бесконечно малая величина, эта пустота будет по-прежнему переживать по поводу того, что и кто сказал о стихах? У бесконечно малой величины бесконечно мало мыслей. Вот и получается, как ни крути, что ничтожность человеческого разума хранит нас от беспокойства о качестве нашей жизни. Если бы мы жили хотя бы тысячу лет, то сколь о многом пришлось бы заботиться и переживать до боли в сердце! Мы в десять раз жёстче стремились бы к славе и деньгам, чтобы обеспечить своё такое долгое будущее. И это было бы ужасно. А бог нам отмерил чуть-чуть, чтобы мы свою жизнь воспринимали, как один день, и не беспокоились о вещах, необходимых для жизни, но, в сущности, мелких.

 И тем не менее, мы, эфемерные существа, слишком редко беспокоимся о нашем существовании после смерти. Но я думаю, что это редкое беспокойство о загробной жизни и есть настоящая причина искусства, источник вдохновения, а заодно и повод для множества сюжетов. «Мутят историков больные вопросы: была ль рыжа борода Барбароссы?..» Смеёмся. Не верим. Вроде бы нас мутят другие вопросы. А выйти бы сейчас в парк и внимательно посмотреть на деревья – деревья спят и видят странный сон о незадачливом человечестве. Очень странный сон. Люди похожи на птиц и на камни одновременно – они вечно летят и вечно неподвижны. Деревья знают об этом слишком много. Я понял всё про деревья, когда жил с Птицей Гордой на маленьком островке в Ладоге. Там было только небо и сосны, там я был самим собой, а не своим персонажем, там не нужно было ничего доказывать, кроме того, что я способен быть частью природы. Птица Гордая бродила по островку, гибкая, тонкая и суровая, как финская природа. В этой женщине было слишком много неприступной красоты и почти мужской логики. Камни становятся песком. Птицы летят слишком далеко. Но среди них нет Птицы Гордой. Вот почему я знаю только то, что боюсь произносить слово «любовь». Жизнь – это вечный обман, пока мы живы и познаём её с помощью чувств. Время почти остановилось.

На Новый Год я снова уехал в Астрахань к Шушаре Мудрой. Она уже не могла выходить самостоятельно на улицу. Было неловко жить вместе с её очень старой матерью, которая все заботы брала на себя и даже не позволяла мне подавать Шушаре костыли. И всё же эти месяцы в Астрахани были счастливыми. Между нами было понимание слишком большое, чтобы я мог назвать это любовью. Скорее, это была судьба. Но я ещё не знал, что это так называется, и вернулся в Петербург, чтобы прожить своё горе до конца.

   Авторучка

Века проходят мимо нас, как пьяные сантехники мимо театра. Мы, посланцы иного мира, чувствуем, что посланы сюда по какой-то глупой ошибке. Всё, что мы можем сделать, это выпить на кухне чай без сахара и высказать друг другу пожелания как можно скорее отсюда убраться. Но впереди у нас половина жизни – вероятно, не самая лучшая половина.

 Поэтому мы выходим на улицу: я и моя шариковая ручка. Ручка быстро направляется к ближайшей аптеке, бормоча что-то себе под нос, и я еле за ней поспеваю. «Подожди, не беги так быстро за миражами!» – кричу я, словно могу предложить что-то лучшее, чем старый рассказ про говорящую собаку. Но ручка упряма. Она бежит, поблёскивая своим чёрным облачением, и щёлкает пальцами через каждый десяток шагов. Наконец, мы врываемся в аптеку.

 Продавщица в белом халатике откладывает в сторону роман «Мёд и кровь» и презрительно смотрит на стержни, которые торчат из рукавов авторучки. Меня продавщица вовсе не замечает. «Спирт. Медицинский спирт!» – говорит моя писательница, делая вид, что собирается всего лишь растворять чернила, а не заливать горе за компанию с графоманом. Я пытаюсь протестовать, но продавщица уже протягивает пузырёк. «Ах так! – возмущаюсь я, – тогда я иду за кока-колой. Пусть герои гибнут без меня!» Я говорю это и бросаюсь на улицу. Теперь уже авторучка несётся за мной, но не может догнать.  Мы оба тяжело дышим и оставляем на белоснежных листах февраля кровавый след, а между тем, во время этого бега века замечают нас. Они останавливаются, качают головами и что-то ворчат, улыбаясь нелепости попытки объять необъятное.

 Авторучка, наконец, догоняет меня и бьёт по голове тяжёлым, блестящим шариком. В последнюю секунду я вижу спешащих к нам людей с носилками. Мой собственный пронзительный крик похож на вопли героев Достоевского. Я падаю, тьма течёт в глаза, как пиво в глотку сантехника.

Мишка из книжки

 После второго моего пребывания в психиатрической больнице, возможно, я впал в детство. А может быть, я окночательно сошёл с ума. Не исключено даже, что я глуп. Всё это допустимо, поскольку с некоторых пор я считаю себя плюшевым мишкой Винни. Мало того, что я чувствую, как в голове у меня шуршат опилки, но я ещё и сочиняю сопелки, ворчалки и бухтелки. Я даже точно могу сказать, что чрезмерно люблю своих друзей, а также предпочитаю мёд всякой иной пище. А ещё я люблю ходить в парк сжигать черновики – славное пиротехническое занятие! Всегда после него лёгкость на душе, освобождение от стыда за плохо сделанную работу. Пропахнув дымом костра, на котором сгорела рукопись, чувствуешь себя заново родившимся. Как бы там ни было, а все мы такие, какие есть, – две руки, две ноги и куча всяких комплексов в голове. Да, я ходил в горы, сплавлялся по рекам, писал книги, но не завладел ничем из того, что нужно для спокойной и сытой жизни. И мне, честно говоря, не жаль. Да, пора мне поселиться в бочке из-под мёда и называть себя Пухогеном. Типа, отойди, прохожий, – ты загораживаешь мне солнце… А прохожий отвечает: иди ты на х… со своей бочкой!  Берёшь бочку и идёшь на Южное кладбище: среди могил в мерцании светил одной медведицы я повторяю имя… не потому чтоб я её любил, а потому что мёд люблю безмерно… А как у вас, читатель, с мёдом? Есть хоть капелька?..

Конечно, я абсурден, но разве не абсурден мир, где мальчиков, начитавшихся историй про Кристофера Робена и Пятачка, заставляют друг друга убивать на войне и гноить на зоне. Я чего-то не понимаю, я плюшевый с опилками в голове, я только хороший друг, я дурачок на этом празднике, который кажется жизнью серьёзных людей. Но я точно знаю, что однажды вернусь в свою книжку и стану жить самостоятельной, независимой от читателей жизнью. Как-никак, а я, действительно, плюшевый медведь. Мне бы о сирени и соловьях, о звёздах и лунной ночи... а философией пусть Сова занимается. Заодно пусть расследует, кто оторвал хвост Иа-Иа! Вот кому я завидую, так это ослам. Никто не пристаёт к ним с философией, поскольку они по определению ослы.

 Началось это всё с того, что Виктор попросил у меня в долг денег и, представьте, я дал, хотя в тот день мы впервые познакомились, а выглядел Виктор весьма подозрительно. Тут же я сочинил песенку про бурю, которая мглою небо кроет, но и этим дело не ограничилось. На следующий день на улице я встретил упрямца Лёшу и выяснил, что он лишился квартиры, настаивая на собственном мрачном мироощущении. Пришлось мне Лёшу приютить, и заодно я сочинил весёлую поговорку: «Если ты родился Ослом, это не значит, что ты всегда будешь стоять в чертополохе».

 Постепенно у меня всё меньше оставалось мыслей и всё больше появлялось чувств, а также пустых горшков из-под мёда, поскольку я поил чаем всех, кто приходил в гости. Вскоре мне пришлось продать пишущую машинку, чтобы помочь Птице Гордой на лечение глазной болезни. Голова у меня постепенно округлилась, руки стали утолщаться и, вообще, весь я стал какой-то плюшевый. Птица проводила рукой по моему носу и шутила, что он совсем мохнатый и ворсистый, а Саша похлопывал по спине и говорил: «Крепись, дружище Винни! То ли ещё будет!»

 И действительно, мне пришлось заложить в ломбарде единственную приличную куртку, чтобы помочь одной одинокой старушке. Постепенно я забыл своё прежнее имя и стал откликаться на прозвища персонажа Милна, так что даже милиционеры кричали: «А ты, плюшевый, почему не в зоопарке?» Вы можете считать меня идиотом, но ежедневно я сочинял что-нибудь новое: «На всех стихиях человек – то Пятачок, то братец Кролик». При этом я прекрасно понимал,  что в наш век едят жаренных соловьёв, а иногда и живых людей, что человеку грустно, когда у него зарплата смешная. Я даже задумывался: что если научиться вертеть попой? Буду я тогда получать столько же, сколько Филипп Киркоров?

 Определённо, я сходил с ума и вот, наконец, сошёл совсем. Я поселился в крохотной дворницкой, на двери которой, выходившей прямо во двор, кто-то вырезал загадочную надпись «БОЛЬШОЕ ДЕРЕВО»; я перестал читать газеты и смотреть телевизор, поскольку от этого ворс на плюше встаёт дыбом; я стал думать о вечном, вместо того чтобы думать о карьере и деньгах; я перестал ежедневно умываться, поскольку водопровода в дворницкой всё равно не было; а кроме того, я стал всех любить. Часто я думал: «Странная страна Россия! А может это не страна, а просто диагноз. Непонятно, почему умнейшие люди доходят до того, что собирают пивные бутылки у метро. А ведь доходят!» И наконец, слезая с дивана, я увидел, что жизнь вокруг какая-то товарно-денежная. Но плющевые медведи всегда летали на воздушных шариках. Это судьба, читатель, друг вы мой любезный. А вот ежели плюшем раскинуть да пошарить по углам в моей комнате, то можно найти крошки от сыра, половинку сухаря и немного просыпанной когда-то соли. И это называется быт. То есть это называется высокая болезнь – почти сифилис в каком-то смысле. Кстати, моё любимое угощенье – пирожное по-зоновски: две печенюшки и масло между ними. Эх, нам ни к чему сюжеты и интриги!... А вот если забить заряд в пушку туго, то можно угостить друга… в смысле долбануть из гранатомёта по Кремлю… сколько дадут? Столько, что на всю жизнь печенья хватит! По выходным утром пайка – две печенюшки на зэка, если пахан не отберёт.

 И вот жизнь потихоньку течёт себе куда-то, люди зарабатывают деньги, а я просто смотрю по утрам на солнце и отправляюсь подметать улицу, чтобы вкуснее был мёд, который обычно я съедаю на скамейке в городском скверике. Один раз меня даже опубликовали, но, к счастью, это не принесло никакой славы, кроме появления нескольких язвительных критических статей, никем, впрочем, незамеченных. И всё-таки жизнь плюшево-полосата и пахнет не только керосином, но и французскими духами, хлебом со сливочным маслом, медовыми пряниками, разнообразной довольно  полезной чепухой… На этой ноте хорошо броситься с моста в тёмную глубокую Неву, покрепче привязав на шею гирю, – особенно, в такой солнечный весенний день… ой, нет! Это не я сказал! Это скрежещут железные опилки у меня в голове! Скрежещут они о том, что однажды я набрал где-то в районе Тосно целый рюкзак сена и повёз домой. В электричке ко мне привязался контролёр, но штраф платить было нечем. Тогда контролёр начал домогаться, что у меня в рюкзаке. Когда я объяснил что и зачем… а затем, что я собирался съесть это сено… Сдали нервы контролёра! Сдали! Ушёл он не солоно хлебавши.

 Достаточно включить телевизор – бред по всем каналам: опилки напрягаются. Вместо ангелов – «олвэйз» с крылышками, вместо Господа Бога – Петросян, вместо причастия – Дом-2. Это какой дом? Сумасшедший  дом – Пряжка, ужаса сводчатый офис. Куда податься одинокому медведю? Уйти в тайгу, построить избушку и охотиться на зайцев. Правда, я плохо вижу и стреляю всегда мимо. Жаль. Конечно, я понимаю: виноваты не «мерседесы», а сказочники. Главный сказочник у нас Президент. Экономика, говорит, возрождается. Так и я могу сказать, что у меня опилки оживают. Вот-вот и стану человеком. Брошу скорбеть о плюше, лысину шиньоном залатаю, опилки разогрею в микроволновке, буду ходить по городу и орать: «Господь, аллилуйя! Покайтесь Иисусу!»… Но мой адрес не дом и не улица, а Сырой бор и Пухова поляна. Через канаву налево, за гнилым пнём третье дерево…

 На свете счастья нет, но есть мёд и плюшки. И как сказал наш великий философ Геропят: «Всё течёт!» Включая мысли о мёде, сам мёд и бочкотару, которая проплывает мимо по реке.

 Слава Великому Распределителю Мёда! Тут необходимо подробнее упомянуть об этом невидимом камне преткновения всякого пешехода, который забрёл в наш лес.

 Никто никогда не видел Великого Распределителя Мёда, но все уверены, что он есть. В самом деле, иначе кто же ещё распределяет этот самый продукт питания? Но лично у меня есть предположение, что Великий Распределитель – это совокупность наших мыслей о мире, что нисколько не умаляет его сверхъестественную природу, а наоборот прибавляет ценности мёду. Ах, если бы все звери в нашем лесу понимали ценность основного продукта питания! Какая жизнь настала бы! Именно так поётся в одном мультфильме про сокращение мёдодобычи. Присоединяю свой сиплый голос к этому хору голодранцев: «Как сладко было бы слизывать мёд прямо с мордочки!» Однако большинство не очень плюшевых созданий нашего прагматического леса уверено: чем больше отбираешь мёда у ближнего, тем слаще у тебя в голове. Они совершенно забывают, что при этом мёд превращается в дёготь или, в лучшем случае, в солёные огурцы, и уже не приносит настоящей пользы, когда хлеба можно совсем не давать...  

 С возрастом я прихожу к выводу, что людям очень удобно называть мёд настоящего жёсткими корками, хотя в душе-то  все понимают, что  мёд – это мёд. Умалив ценность мёда, не надо никому воздавать должное: ни дедушке Прапуху, ни Великому Распределителю Мёда, ни даже бомжу из подвала, который тоже добывает мёд, собирая вместо нектара на помойках картон и алюминиевые банки из-под жутковатых напитков.

 Несмотря на это, у меня ни мёда, ни чугуна, ни стульев – сижу на мусорном ведре и строгаю на Пенте четвёртом бухтелки о райской жизни в государстве Соединённые Штаты Китайской Республики Израиль... Но пасаран! Ей гряди! Ты, вообще-то, клюв не вешай, Сова-Птица Гордая. Прилетела Птица Гордая – дешевеет пицца в городе! Хотя, вру – есть  у меня стул: стул-эпилептик, сделанный из стула и табуретки, гибрид, мутант в пятом поколении – садишься и летишь вместе с обломками под стол. А родители склеивают обломки, ставят стул на место и снова живут, как раньше. Недаром они меня делали ночью в темноте – вот и получился нескладный такой зверюга: весь мёдом перемазался.

 А как ты, читатель, переживаешь эту вековую русскую тоску? Пьёшь Текилу? Или покупаешь лотерейные билеты? Есть ещё хороший способ: на кофейной гуще гадать о том, когда в России появится очередная новая Конституция. Можно об этом гадать сколько угодно – в любом случае жизнь от этого не изменится. Помню, в армии я всем офицерам открывал устав и тыкал в строчку: «Каждый военнослужащий имеет право на восемь часов сна...»  На это офицеры мне тыкали в другую строчку: «Кроме чрезвычайных обстоятельств...» Чрезвычайные обстоятельства длились два года. И кажется, они так и не закончились для меня. Я стал вечным часовым возле моего компьютера... разводящий Смерть снимет меня однажды с этого поста и отправит на дембель в райские  кущи. То-то я оторвусь! Наемся яблок до отвала первый раз в жизни, не считая тех мрачных дней, когда я разгружал вагоны на овощебазе. А пока у меня в комнате обнаружилась банка огурцов, пакет из-под кекса и крошки под столом. Медведь сосёт лапу. Кролик и Пятачок ушли на базу. Ослик Иа-Иа чешет репу над Кафкой. Сова курит дурь. Словом, май – весёлый месяц.

 «Ой ты гой еси, добрый Плюшевый, не ходил бы ты еси во солдаты!»»  Вот уж действительно, если бы я не ходил во солдаты, то не стал бы плюшевым сочинителем бурчалок. Стал бы директором фирмы. Имел бы нормальную жену и кучу детей. И был бы вполне приземлённым человеком с хорошим пищеварением. А так я похож на плюш без Медведя: три раза в день каша, и через год ты становишься звездой Бухенвальда. Одним словом, спасибо нашему ротному и капитану Милешину, и сержанту Добрякову, и полковнику Черепанову… Фамилии-то у них какие чудесные! Железные опилки высыпали в ящик. Плюш пустили на тряпку для мытья казармы. Пластмассовые пуговицы-глаза пришили на мундир. Но память о Медведе жива. Каждый день миллионы людей повторяют: Пинни-Вух!.. извините!.. Винни-Пух!.. И самое удивительное, что реальный мир до сих пор существует. А всё ж таки, в нём я больше всего люблю, помимо людей, весенний лес, порхание бабочек над цветами, запах хвои и вереска, грозу… и шли бы они все со своими мерседесами!..

 На небе живут воздушные медведи с белыми крыльями. Мёда там завались и можно спокойно заниматься творчеством. Вот уж где я обязательно напишу свой бессмертный  роман "Мёд и кровь"!!! Я даже придумал эпиграф: «Сидели три медведя на липовом суку...» За этот роман я получу Шнобелевскую премию и смогу целый год жить на Канарах, прихватив с собой личную железнодорожную цистерну мёда и товарный вагон воздушных шариков. На Канарах я, как Солженицын, напишу проект переустройства России, только на медвежий лад. Первым делом запретим медвежью охоту и выдвинем лозунг «Мёд – медведям!» Вторым пунктом будет «берегите свинью – она Пятачок!» далее: «Каждому Кролику – отдельная нора!»... вот так, благодаря воздушным шарикам, Россия повернёт на путь строительства цивилизованного общества плюшевых медведей. Осталось согласовать этот проект с Большой небесной Медведицей, и можно приступать к полётам на воздушных шариках.

 Дао говорит: «Засунь палец в рот и смотри на закат. Если ты простоишь так до восхода, то тебе откроется устройство вселенной». Дао медведя передаёт привет твоему Дао…

 Я – поэт! Я хуже проститутки и сборщика налогов с уличных нищих! Я не произвожу ничего полезного – ни товаров, ни услуг, и это в то время как российская экономика загибается от бесследного исчезновения нефтяных сверхприбылей. И вот в такое время я пишу: «Лодочка моя, ладья пышноволосая…»

 Улица. Раннее утро. Автобус окатил меня грязной волной из лужи. У меня в ухе раздаётся странный рифмованный писк: «Я па-а-а-мя-а-а-тник во-о-о-здви-и-и-и-и…» На меня смотрит мент на перекрёстке и как-то нехорошо чешется. Очевидно, я похож на блоху или на какую-то иную мелкую зловредную тварь... Где-то гудит сирена скорой помощи…

Тараканология

 Вот что говорит об этом энциклопедия Брокгауза и Евфрона: «Тараканология – наука изучающая зарождение, миграцию и рост тараканов в голове. Методы тараканологии некоторым кажутся слишком жестокими, но они совершенно необходимы для прогресса человека как вида. Ещё Демокрит предупреждал: «Тараканы текут!» На что средневековый учёный Фома Акпупелов заметил: «Бойтесь тараканов!»…»

 Уважаемые читатели нашего труда, мы должны предупредить вас, что чтение его в больших количествах опасно для здоровья и может вызвать родимчик, преждевременные роды, лёгкую форму шизофрении и временную потерю памяти. Если вы уже начали прыгать до потолка, то немедленно прекратите читать, выпейте воды и приложите к ногам грелку. Итак, мы различаем четыре вида тараканов, которые гнездятся в голове и мигрируют от одной человеческой особи к другой переползанием: 1. Гордыня 2. Стяжательство 3. Зависть 4. Злоба.

 Наши (то есть ваши) тараканы рождаются на свет розовыми, незаметными тварями и поначалу только слегка попискивают, срыгивают молочко и мелко пакостят. Гордыня обычно возникает от небольших успехов во всяком полезном на первый взгляд деле: чтении книжек Дейла Карнеги, раздаче зуботычин товарищам по играм, футболе консервной банкой. В дальнейшем Гордыня начинает шевелить усиками и образует в голове что-то вроде маленького зелёного крокодильчика.

 Стяжательство появляется почкованием от этого крокодильчика и быстро приводит к тому, что человек не ест мясо кур, не спит в патио (что это такое мы до сих пор не знаем), не пьёт Текилу, не пишет гадких стихов, но постоянно собирает всё – даже оброненную старушкой мелкую монетку. Когда монеток накапливается много, этот таракан начинает буйно приплясывать, хлопает себя по животу и орёт, что купит всех, что люди – продажные твари и вообще он – не таракан, а бич божий (не путать с Бичом – бывшим интеллигентным человеком).

 Таракан Зависть очень привлекателен на вид. Он появляется как бы из воздуха и вдруг, гыгыкает, крутит пальцем у виска, шелестит ножками. Когда он заползает в ваш бедный мозг, вы теряете всякую способность адекватно оценивать себя и свои большие успехи в деле игры на пиле, скрипке Таракануса, затравленном фортепиано или же просто в деле сочинения стихов на пачке сигарет. Уже к возрасту первых пробивающихся усиков вам хочется отравить товарища по классу, завладевшего сердцем обожаемой вами девушки, и таракан радостно повизгивает, предвкушая добычу.

 Что касается этой страшной чёрной твари, этого усатого монстра, жуткого дыроёба по имени Злоба, то он растёт медленнее всех прочих тараканов и обычно достигает размеров кошки лишь с годами. Однако он поистине уродлив и может вас свести с ума одним сильным приступом, одной правой средней ножкой, быстрым бегом по кухонному столу – вы броситесь прихлопнуть тварь домашней тапочкой, а он широко ухмыльнётся и заползёт под умывальник. И вот уже вам хочется уничтожить всех коллег по работе, поиметь всех симпатичных сотрудниц, а начальника засунуть головой в мусорный бак. Ничего такого вы не делаете только из страха быть пойманным службами дезинсекции. Не пытайтесь натравить на этого опасного таракана вашего кота Мурзика – может случиться так, что Мурзик почувствует себя тигром и расцарапает вам лицо или, точнее сказать, вашу перекошенную морду обезьяны, ошпаренной кипятком.

 Но как же бороться с тараканами, спросите вы. Однозначного ответа мы до сих пор не нашли. Предполагаем, что даже чтение Библии помогает слабо. По некоторым данным, эффективна молитвенная практика, суровый пост и добрые дела, но редкий современный человек способен связать больше двух слов, обращаясь к Богу. А что касается поста и добрых дел – это нечто свойственное инопланетянам, а не жителям Земли. Словом, если у вас осталось хоть немного денег после покупки нашего труда, то вы можете взять на рынке аэрозоль и опрыскать углы, приговаривая: «Чур-чур меня! У соседа шелести, у собаки шурши, у скотины шебурши, а у меня ни гу-гу – молчи в тряпочку!»

 Тут мы должны пояснить, что основным орудием таракана является язык. Обычно таракан среднего размера произносит до трёх тысяч слов в сутки, обращаясь при этом исключительно к людям, заражённым другими тараканьими особями. Он болтает даже ночью и может помешать выполнять супружеские обязанности. Недаром же есть поговорка: «Язык до Кащенко доведёт!» Реально происходит вот что: ещё до Кащенко одержимый тараканами начинает так чудесить, что окружающие готовы пристрелить его из берданки образца 1912 года или засунуть ему в рот дохлого суслика. Если носитель тараканов кричит и бьёт себя кулаками в грудь, ходит по кухне, натыкаясь головой на острые предметы, то можете быть уверены, что его тараканы уже готовы к спариванию и вот-вот переползут на вас, чтобы лишить веры и надежды, а любовь подменить сексом. Бейте этих тварей беспощадно! Мочите томиком Льва Толстого! Хуярьте шилом для колки льда! Топчите вашими горными ботинками! Нет ничего страшнее голого таракана у вас в постели! Не покупайтесь даже на китайский презерватив, который таракан натягивает на свой хитиновый членик! Одержимый даже только одним тараканом может заделать вам отпрыска, и тогда вам (и отпрыску тоже) не отвертеться от разборок с обществом так называемых «нормальных» людей.

 Мы, уважаемый читатель, до сих пор не можем установить, является ли нормой ежевечерний просмотр сериалов, скандальчик с применением чайного сервиза и поглощение большого количества жирных устриц. Во всяком случае, есть подозрение, что тараканы питаются нашими дурными мыслями так же успешно, как и мылом, остатками зубной пасты на зеркале, крошками от гамбургеров или сорокаградусной таракановкой. Мы должны сказать «нет» этим опасным животным, а значит ежедневно поститься и молиться, поститься и молиться, поститься и молиться… ох, что это шевелится в углу нашей лаборатории? Кажется это… о, нет! Нет! Не надо!..

 Здесь рукопись обрывается. Далее на измятых листах видны следы крови и отпечатки чего-то липкого и мерзкого, увы. Откроем тайну, которую долго скрывали от нас службы дезинсекции: эту рукопись они обнаружили в секретной лаборатории Пентагона. Все сотрудники лаборатории были мертвы и зверски искалечены. Начальник лаборатории Майк Тайсон лежал с проломленным черепом, протягивая руки к разбитой в щепки двери, словно, убегая от чего-то ужасного, он отчаянно молил о помощи. Так и не удалось установить, что же произошло в действительности. Возможно, экспериментальные тараканы вырвались из клеток и сожрали несчастных учёных, плотоядно причмокивая и посасывая усики.

   Художник

 Дорогая Таня!

Море нападет на песок с яростью, свойственной скорее человеку при нападении на море. Сотни тысяч труб сбрасывают испражнения городов в эту, всё ещё необузданную стихию, но здесь я не помню об этом, здесь только лес и мои чертежи. Я изобрёл, кажется, уже всё необходимое для жизни, вычертил прутиком на песке теорию неовероятностей и кухонный перевариватель пищи, но мысли всё приходят и приходят мне в голову, а прилив добросовестно стирает чертежи.

 К счастью, сюда ежедневно прилетает вертолёт, и, пока я сплю в своём ветхом сарайчике, инженеры переносят на бумагу изображённое на песке. Иногда я просыпаюсь раньше обычного и отправляюсь к ним узнать новости. С тех пор как я поселился здесь, там, в проклятом Богом мире, была большая война, террор и ещё какая-то Переделка, а я всё покрываю песок формулами, чертежами, важными сообщениями, идущими из глубины моего сознания.

 Веришь ли, дорогая Таня, я почти счастлив! Правда, мне очень не хватает женского тепла твоего трансформатора. Рыбонька моя, я ещё не стар и надеюсь тебя когда-нибудь увидеть. Но пока я живу естественной жизнью, мой долг чертить и чертить то, что посылает Бог, охотиться на уток, собирать грибы и ягоды, рыбачить…словом, жить, как и должен жить художник.

Мне известно, что там, у вас, больше не едят, а просто подключаются к переваривателю. Отголоски катаклизмов достигают иногда моего благословенного берега – у молодых инженеров уже нет зубов, поскольку природа устраняет всё лишнее. Согласно теории неовероятностей, мы должны скоро увидеться и ты полюбишь меня, если у тебя есть хоть что-нибудь человеческое: ноги или голова, например. Я сам недавно видел, как пролетала над морем стая настоящих уток, и с тоской подумал о твоей биомеханической природе.

От этих мыслей у меня навернулись на глазах слёзы любви. Душа до того взыграла, что сам собой на песке вышел чертёж термоядерного реактора. Инженеры дали мне за это клочок бумаги, на котором я и пишу. Милая Таня, что ты делаешь, когда не переводишь с древнеславянского на древнееврейский «Слово о полку Моисеевом»? Есть ли у тебя хоть какая-то писчая бумага?

  Саркастическое отступление

Здравствуйте, Незнакомка!

Увидел ваше объявление в сети и вот, спешу познакомиться. Я – дебил и мерзкое животное. Так говорит моя маман. Я часто бьюсь головой о шкаф, а шкаф этот очень дорогой. Маман работала всю жизнь, чтобы его купить, а теперь ей приходится терпеть моё присутствие в квартире, хотя мне, как она говорит, давно пора завести… вы думаете собаку? Нет, не угадали – семью! Бац-бац-бац – это я опять цепляюсь головой за шкаф, потому что иначе мне не пройти к дивану. А в остальное время я улыбаюсь и рекламирую по телефону косметику. Сам я эту косметику не видел, но менеджер говорит, что ей хорошо замазывать синяки. Вот бы мне хоть немного этой дряни! Дебилу, почитывающему Овидия и Плутарха, всегда есть, что замазывать, – помимо того, что я цепляюсь головой за шкаф, родственники часто ставят мне фингалы. Правда, фингалы быстро рассасываются. Говорят, излучение моего компьютера этому способствует, поскольку он весьма старой модели. Увлекаюсь я тем, что пишу стихи. Стихи выходят ужасные: «Дым над Россией, дым / Я умру таким молодым….» Из еды я люблю сушки и подсолнечное масло – больше ни на что мне денег всё равно не хватает. Это все потому, что я… ха-ха-ха-хи-хи…

Пишите.

Плюшевый Медведь с железным наполнителем.

 Привет, Алла души моей!

Думаю, мне пора перестать вас называть незнакомкой и перейти на ты. Выходные прошли бездарно – ничего путём не написал и думал о тебе. Ночью сны всякие снились о Конце Света. И в самом деле: у меня закончились сушки и заварка. В мозгу почему-то второй день туман, как в Лондоне. Снилось, что в тумане крадётся мистер Холмс и бьётся головой о стены российской бюрократии. Как я дошёл до такой жизни? Да очень просто: от жизни такой сунул два пальца в розетку и притворился железякой Пентиум четыре. Теперь вот хожу и улыбаюсь всё время. А на улице глубокая осень. Вчера звонит подруга Птица Гордая и спрашивает, поедем ли мы за клюквой. А я ей говорю, что в такую погоду даже танк из гаража не вытаскивают, не то что покалеченного инвалида. Ну, на этом наш разговор и закончился бы, но выяснилось, что Птица Гордая должна мне пятьсот рублей, про которые я, было, совершенно забыл. Стоило представить, сколько сушек и масла можно купить на эту сумму, как сердце во мне взыграло. Я начал бегать по комнате и напевать парам-парам-пурум-пурум-бац-бац-бац – это я опять головой о шкаф ударился. Тут вошла моя маман и стала читать проповедь: мол, ты дебил, мерзкое животное, шкафодробитель и тряпкораздиратель... ну, тут я не сдержался и сказал маме... ну ничего я не сказал, а только кинул табуретку, но промахнулся. Вечно я с левой промахиваюсь! А как красиво могла бы табуретка раскроить череп! Нет, счастье не идёт мне в руки. А говорят, пуля во степи – казаку маман.

Пиши. 

Добрая плюшевая железяка.

Прощай, Алла, алмаз моего бреда!

Сегодня мне, наконец, повезло. Началось с того, что я попросил у маман в долг на сушки сто рублей. Ещё с утра у меня было плохое настроение – всю ночь я пытался вылечить компьютер от вируса и случайно удалил папку Windows. Едва нашёл диск, чтобы установить операционную систему заново, но тут силы стали меня покидать – прошло уже три дня, как я не ел сушек, а масло закончилось ещё месяц назад. И вот, значит, маман кричит: «Сто рублей ему! Видали! Ты мне шкаф сначала новый купи! Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты нашим ножным полотенцем лицо не вытирал – стирай теперь сам!» Тут я вскочил со стула и… бац-бац-бац – опять ударился головой об обломки шкафа. К тому же, стул почему-то тоже развалился на отдельные части. Тут маман завыла зверем, заплакала, как дитя, и ударила кулаком по системному блоку. Блок, конечно, выдержал, поскольку я давно усилил корпус титановыми пластинами. Но мои нервы давно уже стремятся к счастью – поэтому я схватил топор и бросился… когда вся мебель в квартире была искрошена в щепки и у маман началась одышка, она метнула в меня осколок унитаза. Я увернулся и оконное стекло звонко разлетелось вдребезги. Тогда я метнул топор…. Когда я, наконец, позвонил в милицию, там пообещали через два дня приехать разобраться. Сейчас я сижу в луже крови на остатках стула – уютно урчит системный блок, мягким светом светиться треснувший экран монитора. Ах, какой тихий вечер! Возле двери всё ещё агонизирует маман, но счастье посетило наш дом – топор попал точно в цель. На зону мне присылай побольше сушек, а масла не надо – оно может вытечь по дороге. Мой любимый компьютер забери себе и сделай из титановых пластин надгробный памятник для маман. Помни, что я тебя люблю, как родину-мать… мать-твою… твою мать… хи-хи-ха-ха!

 Жди меня и я вернусь.

  Вечно твой Нержавеющий Плюш.

Инопланетяне

В семь утра проснулся – до выхода на работу ещё два часа. Перечитываю Пастернака. Дивные вещи пишет, дивные – всё о счастье. Мне всегда было интересно, как живут люди, которые не читают книг. Что они делают? Пьют? Едят? А ведь таких много. Какие у них мысли о мире? Может, мир представляется им одной большой поросячьей кормушкой? А может быть тюрьмой, из которой нет выхода? Жалко их бедных. А ещё я всегда думал: как живут люди, у которых нет друзей? Мучаются, наверное? А может, нет? Или им хватает родственников? Что такие люди думают о себе? Наверное, они кажутся себе центром вселенной, но вселенная в сознании этих несчастных – всего лишь крохотная камера без окон.

 Сколько на свете таких обречённых людей! Множество. Больше, чем счастливых. Можно было бы сказать: Земля плачущих человечков. Всем им чего-нибудь не хватает. Многим не хватает даже еды. Некоторым не хватает славы и власти. И лишь единицам не хватает мудрости. Вот если бы всё это поровну поделить! Но тогда было бы неинтересно – нечего было бы доказывать. Например, я, Сергей Николаев, доказываю, что один в поле воин и может быть хорошим поэтом, которого не сломаешь никакими законами российского бардака. А что доказываете вы, читатель? Я не спрашиваю, записались ли вы в добровольцы, но есть ли у вас осознанная цель? Знаю, знаю, у большинства людей её нет. Жизнь ради самой жизни. Самодостаточная жизнь отдельно взятой вселенной может пригодиться посланцам далёкой цивилизации для опытов по выяснению природы человеческого разума. А для чего мы можем пригодиться сами себе? Для страданий, конечно. Счастья в одиночестве как-то не получается.

 Земля плачущих человечков. Только Пастернак улыбается мне в семь утра. Читаю и понимаю: самое удивительное то, что многим нравится страдать. Только страдания у всех разные. Лозунг на дверях приёмного покоя родильного дома: «Любите страдания – источник счастья!» Обманывают. Всегда обманывают. Счастье оно само по себе. Как жизнь. Отдельно взятое счастье неспособно быть заразным – вирус этого чувства не может передаваться никакими известными способами. Так вот и возникает оно – от Духа Святого или от способности человека сопротивляться обстоятельствам. Лёг, сложил руки на груди и сказал: «Я несчастный!» И всё: ты – несчастный. Планета умирающих человечков. Планета сильных людей. Трудная планета. Инопланетяне полетали-полетали, исследовали и убрались восвояси. На фига им такая планета – своего горя, что ли, мало! А может, и не было инопланетян. Просто один умный человек думал-думал и решил: чтобы от всех скрыть правду, надо написать об этой правде стихи – стихи о счастье: ведь никто не сможет понять метафоры, доведённые до абсолютного реализма. Звали человека Борис Пастернак.

   Трактир «у Мани»

    1. Рыбки

Рыбки  живут в дорогом аквариуме на специальной тумбе. Они слишком часто едят и потому постоянно подыхают, как если бы их травили хлоркой. Тогда хозяева покупают новых и ласково называют «дурашками», «крошками» или «проглотами». Остановить процесс питания рыбок невозможно – в доме всегда найдётся курица или крабовые палочки. Гости любят фотографироваться на фоне аквариума, чем вызывают у рыбок манию величия. Мелкие цветные твари раздуваются от гордости, перестают размножаться и начинают рвать друг другу хвосты. Особенно усердствует всякая мелочь вроде петухов, – этому пролетариату нечего терять, кроме комплекса неполноценности и сомнительной репутации. Иногда в трактир приходит малоизвестный поэт Николаев и предлагает бросить в аквариум пару таблеток циклодола. За это рыбки ненавидят Николаева и забиваются в кусты водорослей при его приближении.

    2. Маня

Хозяйка Трактира. Красивая брюнетка с крашеными в густой чёрный цвет волосами. Очень любит пить пиво и  петь песню «Чёрный ворон». При этом она ещё подыгрывает себе на гитаре, отчего уши у гостей сворачиваются в трубочки, а глаза неестественно выпучиваются. У Мани прямой нос  и полные аппетитные руки. Когда она говорит, то слегка вскидывает голову при каждой своей шутке. Получается жуткий танец, вроде пляски Святого Витта, – шутит Маня часто. Иногда её шутки заканчиваются всеобщей белой горячкой с суицидальным базаром. Когда Маня сидит на кухне и курит свой Winston, гостям хочется стрелять, куда попало, из кольтов. Кольтов, правда, нет, но газовая винтовка у Фролито нашлась – он продырявил все картинки на стенах и едва не раздел Маню при всём честном народе. Родом Маня из Краснодара и потому слегка бравирует своим украинским акцентом. Её любимая шутка: «Где хохол  прошёл, там двум евреям делать нечего». Под евреем имеется в виду малоизвестный поэт Николаев. Правда, он никуда и не ходит, поскольку тугодум и склонен к маниакальному стихосложению. Кроме того, он почему-то никак не может понять, почему Маню так любят женщины. Женщины, действительно, тают, когда Маня начинает вилять задом  и театрально заламывать руки под металлическую музыку. «Курица в моём исполнении – это песня» говорит Маня и, шутя, готовит великолепный ужин, которым кормит гостей. Правда, состоит ужин из покупных салатов и упомянутой курицы, печально окончившей свой век в духовке. Маня великая любительница сидеть в интернете и перекидываться записочками с одинокими мужчинами. Она вылавливает самых безумных из них и зазывает в Трактир. Трактир – однокомнатная квартира в точечной многоэтажке. Эта многострадальная квартира дрожит, как пудинг на вибрационном столе, и не выдерживает наплыва гостей. Соседи уже угрожают вызвать милицию, заложить фугас у лифта, порвать всех в клочья и т. д.. Однако никого это не пугает. Особенно Маню. 

   3. Дикая белка

Дикая Белка может говорить, не останавливаясь, часами. Она страстно влюблена в Маню и слышать не хочет о мужчинах. Однажды малоизвестный поэт Николаев попытался чмокнуть Белку в щёчку и тут же получил мобильником в ухо. Слава богу, Белка живёт в далёкой Вятке и к Мане заявляется лишь изредка, махнув автостопом через половину страны. Для всех загадка, как она при этом общается с похотливыми дальнобойщиками, но Белка, похоже, ничем не озадачивается, – она вваливается к Мане с рюкзачком и тут же радостно объявляет, что сегодня останется ночевать. Но сначала Белка пьёт пиво, поправляя на остреньком носике круглые очочки образцовой преподавательницы вуза, и, вздыхая, томно смотрит из-под красноватых век диким взглядом на свою возлюбленную. Разумеется, Белка болтает без умолку до четырёх утра, пока измождённая Маня не падает, наконец, под стол и не засыпает крепким мужским сном. А нафиг, скажите, гетеросексуальной Мане лесбиянка?

  4.  Костя

Костя – это Манин муж. Работает он системным администратором в большой фирме и очень устаёт. Чтобы расслабиться, он часами смотрит все приличные и даже неприличные порнушные фильмы в комнате, пока на кухне буйствуют завсегдатаи трактира. Иногда всё же Костя выходит на кухню и тут на него, как коршун на ягнёнка, нападает Маня с требованием спеть песни. Песни у Кости что надо – жёсткий постпанк! Костя взъерошивает непомерно огромный чуб, смотрит на окружающих бесконечно равнодушным взглядом закоренелого пофигиста и, взяв гитару, поёт «Я работаю один за всю страну…» или «Хули, хули, хули, хулиганы, хули вам надо от меня?..» Публика в диком восторге бьёт бокалы и дымит сигаретами, как хороший локомотив на полном ходу. Наконец, Костя тоже заводится и начинает рассказывать какую-нибудь байку о своих приятелях-наркоманах или о каком-нибудь позабытом всеми концерте известной группы, в процессе чего Маня вешается ему на шею, чмокает в подпорченные временем и алкоголем ланиты и кричит через каждые тридцать секунд: «Костя, ты гений!». Не приходится и сомневаться, что Костя, действительно, гений. Утомившись он уползает обратно к телевизору и смотрит какой-нибудь фильмец, типа «Ночная секс-клиника». Гости на кухне агонизируют в родимчике.

   5. Ритта

Ритта тоже лесбиянка и тоже любит Маню. Она может часами пить с ней пиво на кухне и слушать панк-рок, дымя Винстоном до часу ночи, пока у обоих не начинает кружиться потолок в глазах. Ритта на вид довольно тщедушная девица с хитренькими глазами и осторожными кошачьими движениями. Когда к ней пристают посетители трактира, она смотрит на них слегка ошалело и говорит, что у неё с мужчинами «никогда не было» и что «она стесняется», после чего рассказывает какой-нибудь анекдот с упоминанием таких интимных деталей, что небу делается жарко. Поэт Николаев охреневает, глядя на это существо, и с опаской пытается проверить женщина оно или нет. Для этого он гладит Ритту по голове, но, услышав глухое ворчание, прячется за широкую Манину спину и начинает бубнить стихи.

   6. Фролито

Дичайшее и нелепейшее создание природы. На вид это бородатый еврей с орлиным носом поразительно похожий на Христа. Один взгляд на Фролито наводит на мысли о духовных подвигах. Однако не успеет посетитель трактира перекреститься, как уже видит, что Фролито пытается раздеть кого-нибудь из женщин или намекает поэту Николаеву, что не прочь его поиметь. Тут же Фролито успевает ввернуть несколько остроумных суждений, например, о Кафке и спеть перелицованный куплет известной песни. Когда-то Фролито лежал в психиатрической больнице, чтобы закосить от армии, и был признан невменяемым, но теперь уже сам Господь Бог не сможет с уверенностью сказать, что такое Фролито – опасный сексуальный маньяк, позёр, или гений импровизации. Иногда он выдаёт такие поразительные строчки, что малоизвестный поэт готов броситься ему на шею, хотя и не готов отдаться за рюмку водки. Между тем, Фролито в любое время готов трахать всё, что шевелится, – он уже всех достал грязными намёками и даже был выгнан навсегда из трактира. Однако впоследствии Фролито был прощён – а что с него возьмёшь? Гений, япона мать! Бля нах, творческая личность!

  7. Малоизвестный поэт Николаев

Самый загадочный из посетителей трактира. Говорят, что Николаев участвовал во взятии Москвы Наполеоном, трахнул наложницу Турецкого Султана, летал на Луну и дважды отрубил голову Иоанну Крестителю. Николаев давно всем надоел со своими мрачноватыми стихами, но вообще-то это добрейшее существо. Он сильно сутулится, щурит близорукие глаза и, когда говорит, слегка шепелявит, как будто при взятии Москвы ему выбил зубы Пьер Безухов. И действительно, в передних зубах у Николаева огромная дырка, отчего он смахивает на зэка, тем более что всегда одет в какие-то помятые нестиранные тряпки. Николаев вечно голоден и уничтожает в трактире всё съедобное со скоростью элетромясорубки. Однако ему многое прощают за умение выслушать собеседника. Этому Николаев научился в психиатрических больницах, где его долго лечили «от головы», но вылечили только от позитивного взгляда на действительность. О чём бы не говорил малоизвестный поэт, он обязательно завершает речь фразой «вот такая вот хрень – нет в жизни счастья!» После чего он глотает какие-то таблетки и смотрит в окно. Николаев очень сексуально озабочен и мог бы стать жертвой Фролито, если бы не природная склонность к трезвому образу жизни. Однако про Николаева рассказывают удивительные вещи. Говорят, например, что он служил в войсках Фюрера и провёл два года в концентрационном лагере. Ещё говорят, что он был женат на принцессе Диане, но она изменила ему с 666-м Мерседесом. А впрочем, кто знает, чему можно верить…

  8. Люба

Секс-бомба трактира «У Мани». Любу хотят все и всегда, причём в любой позе. И только Фролито не пытается к ней приставать. Чем объяснить этот феномен? Душа Фролито – потёмки. Люба гладкая и длинноногая девица, миловидная, но не красавица. У неё маленькие, узкие глазки, но под этой малопримечательной внешностью таится необузданная сексуальная энергия. При этом Люба умна и пишет неплохие стихи. Она нравилась бы даже поэту Николаеву, но… когда эта восемнадцатилетняя поэтесса открывает рот, могут покраснеть даже пьяные портовые грузчики. Люба сыплет такими откровениями, что сама хозяйка трактира, видавшая виды Маня, слегка давится пивом и просит Ритту убавить громкость на проигрывателе.

   9. Все-все-все

В трактире у Мани бывает много и других посетителей. Тут лапают Дикую Белку и Ритту, засматриваются на Любу, шарахаются от Фролито, посмеиваются над Малоизвестным поэтом, но в целом весело проводят время. Маня наливает всем чай из натуральной воды Ганга и зажигает ароматические палочки. Костя кричит, чтобы закрыли дверь на кухню, – дым же идёт, и пьяные вопли надоели. А кто не пьян, когда Костя уже спел свой хит «Я люблю свою машину!» и пошла такая пьянка, что даже все огурцы закончились? Но тут спасает положение Ритта, которая всегда готова сгонять за пивом, или Фрол неожиданно достаёт откуда-то из-под стола коробку вина и только загадочный Николаев по-прежнему сидит, как сфинкс, и наблюдает всеобщий дебош. Все эти люди, так или иначе, люди двадцать первого века, – все они познакомились через Интернет благодаря стараниям Мани. Все они отлично знают слова коннект, забанить, кликать и др., но плохо соображают, где у лошади находится хвост и откуда берётся молоко. Николаев даже подозревает, что молоко делают на химических заводах. Возможно, он и прав, – автор этих записок сам никогда не видел, как доят корову. После третьей коробки вина посетители трактира обсуждают рост российской экономики, но только после шестой коробки они приходят к выводу, что тут какая-то подстава и непонятно, как может расти то, чего нет. А что есть? Есть трактир у Мани. Никто из посетителей трактира не работает в сфере производства чего-либо. Даже поэт Николаев… ну, этот вообще только пишет стихи. И почему только он всегда такой голодный?

  10. Психиатр Петрович

Вообще-то, он никакой не Петрович, а Райзман Давид Абрамович. Вызывают его измученные криками и музыкой соседи трактира. Петрович (или Абрамыч?) вваливается в трактир с двумя санитарами и опытным взглядом ищет психа. На ногах у Петровича рваные кроссовки и под халатом ещё более рваный тренировочный костюм. Но костюм никто не видит, а кроссовки ещё каши не просят. Петрович быстро соображает, что психов слишком много. К тому же, усталого психиатра приглашают за стол. За стол так за стол! После третьей рюмки Петрович начинает рассказывать анекдоты про нелёгкую долю психиатра, – так что даже Костя оживляется, обнимает Маню и стучит стаканом по столу. Потом Петрович отзванивается в больницу: «Ложный вызов! Нет, не могу. Занят!» Санитары переминаются с ноги на ногу в прихожей и думают о том, что психиатрия – это чёрт знает что за наука. Между тем, дым стоит коромыслом, и через час Райзман уходит из трактира нормальным человеком – то есть в меру пьяным. В Петербурге уже ночь и фонари освещают большие лужи.

Чижик-Пыжик

Вот и белые мухи отлетались. Днём на улице жарко и тревожно хорошо, хотя ещё конец февраля и сугробы только начали таять. Грязь возле моего дома расплылась огромным болотом, которое приходится обходить, чтобы добраться до остановки. В голове шумит ветер перемен. Ветер, ветер, где ты был? На Фонтанке... Чижик подозрительно улыбается. Может быть, его опять украдут пьяные студенты? Скоро весна всё-таки!

 Во Дворце бракосочетаний сегодня большая, толстая и очень добрая тётка чем-то напомнила мне богиню домашнего очага. Парадокс, но честь обозначить вывесками сии богоугодные заведения выпала именно мне – разведённому шизику, у которого с пенсии высчитывают двадцать пять процентов алиментов и которому при любом раскладе никогда не жениться. Некто Фрол, по слухам, грозится меня отыметь за гнусный пасквиль, который я написал про его неуёмное желание трахнуть всё, что шевелится. Видимо, я буду последней жертвой Фрола. Навыки Ушу ещё не совсем  потеряны.

 Жизнь полнокровна, как хохлушка-проводница из Мариупольского поезда на Московском вокзале. «Восемьсот рублей! Таможня, как собака, рылась по вагонам!» – говорит она мне, намекая на возможность уничтожить посылку с вывесками. Тихая моя родина! Мой адрес СНГ. Не дом и не улица. Я живу на краю пропасти с упоением приговорённого к Тарпейской скале. Старейшины Римской республики, позвольте представить вам Плюшевого Медведя с горячей грелкой в груди и неуместным чувством юмора. Старейшины молчат и переглядываются. Ну целуй меня, целуй, молодой маньяк Фролито! Хоть до боли, хоть до крови! Всё равно я гожусь только на изготовление костной муки и котлет для людоедов. Гаргантюа и Пантагрюэль уже потирают руки в ожидании ужина. На самом деле их зовут Госдума и Кабинет министров. У них отвратительная отрыжка и дурной запах изо рта – они жаждут крови населения. Я планов наших люблю громадьё! Пуха и зрелищ каждой домохозяйке!

 Плачут бедные сироты в канализационных люках и подвалах. А воз и ныне там. Лебедь, рак и щука давно помирились и сидят на кухне за бутылкой горькой. «Ты меня уважаешь, Плюшевый?» «Я всех уважаю топором в лоб, рыбонька моя, щучка». Топор лежит у меня под столом. Он символизирует Мою любовь к родителям. И ещё на двери моей комнаты висит табличка «Кабинет». Это называется «Силы ядерного сдерживания» Помогает слабо. Американцы  вот-вот подомнут под себя остатки нашей государственности. Фрол изнасилует меня в лифте и выбросит в мусорный бак. Муля, не нервируй меня! Это не человек в баке, а кукла Барби без ноги. Весенний ветер разносит опилки по двору возле двенадцатиэтажки. Засаленный плюш бомжи упёрли на чердак в качестве подстилки. Где же ты, Чижик-Пушик? На Фонтанке...

  Хана голубой мечте

  Вот что сказал великий Винни Пух о смысле мёда: «Экзистенция мёда пропорциональна его консистенции!» Не знаю, что он имел ввиду, но я, как тоже медведь с приличными опилками, ни за что бы не отказался бы от хорошей консистенции. 

Итак, весна... «у пчелы, как у пташки, крылья... тебя убью я!» Нет, всё-таки приятно выйти весной на улицу и, проходя мимо подворотни, заметить во дворе бомжа у мусорного бака... «Бомжи прилетели! Скоро апрель!» и такая подлая мыслишка: «А хорошо, что я – не этот бомж!» Хорошо-то хорошо... но кто сказал, что есть большая разница? Вон Ходорковский ещё вчера был миллионером, а сегодня  на зоне рукавицы шьёт. Правда, его как раз жалко. Неплохой был мужик, а вот судьба подкачала – не с теми делился доходами. А что? В России всё в одном флаконе – и миллионы с фуршетами и пайки с рукавицами... всё это называется по-нашенски «карма».

 – Что это он странный такой?

 – Карма у него такая!

 Нет вопросов, как говорится. А если хочешь мёда, то лучше уехать куда-нибудь на Псковщину, купить домик и завести пасеку. Я однажды даже в ученики к пасечнику подался, но оказалось, что пчёлам мой запах не нравится, а это значит, что сразу крест можно ставить на добыче ценного продукта.

 Хотел я и в рыбнадзор податься, но в первое же дежурство не поладил с местными браконьерами. Оказывается, местные браконьеры – это вроде как не браконьеры, а рыбаки, – их трогать не положено. Но кто же знал! Короче, совсем хана голубой мечте. Говорят, что и в Сибири нынче экологическая обстановка плохая, – негде скрыться дикому медведю, чтобы сочинять свои сопелки. Вот хоть гнездо что ли свить на дереве и там поселиться? А что? Провести электричество, компьютер поставить... и всё прямо на дереве – чтобы никто не вмешивался в творческий процесс. А ещё можно уйти в какие-нибудь пещеры... вот у нас под Питером есть Саблинские пещеры – они, правда, искусственного происхождения, но довольно большие. Можно даже в них заблудиться. Вот бы где стихи писать! Через десять лет выходит такой медведь из пещеры – весь белый, глаза белые и слепые, борода до пят, ногти по двадцать сантиметров и скрюченные, а в лапах держит толстенный том стихов и лыбится: типа, я памятник воздвиг нерукотворный!

Эх, мечты, мечты, где ваша сладость? В меду сладость, конечно. Может, хоть вы, последний читатель серьёзной литературы, подбросите мне баночку-другую? А то ведь так недолго и лапы протянуть к чёртовой матери. Ну, а всё прочее само приложится: талант, драйв, слава медвежачья и домик на дереве. Ась? Что вы там говорите? Мухи летают? Так ведь на то и дерево!

Фактологическое отступление

   1.

Вот так это всё и началось: одна моя знакомая, владелец небольшого книжного магазина, наняла меня охранять по ночам подвальчик, заставленный стеллажами с разнообразным чтивом, от которого меня прошибала слеза о судьбе русской литературы.

 Вообще-то, я к литературе отношения не имею. Так только… ощипываю перья желающим летать в голубые дали. Обычно это происходит на литературной студии… штудии… шу-шу… ди-ди… читает бедный автор свою поэму о прекрасной девушке, и даже нильские аллигаторы льют чистейшие человеческие слёзы. Вот и я со слезами на глазах листал книги в том подвальчике, когда вечером хозяйка запирала меня, опустив стальные жалюзи на  двери. Жалюзи были похожи на броню и могли выдержать выстрел гранатомёта – однако окна подвальчика защищала лишь слабая решётка, которая напоминала мне будни в психиатрической больни…

Это вам не в подвальчике спать, поставив у изголовья раскладушки огромную бейсбольную биту! Там, хи-хи, санитар на пути от столовой к палате заставлял меня несколько раз присесть, а потом заглядывал в зад – не спрятал ли я в анусе, скажем, кило пластида, чтобы устроить потом взрыв на макаронной фабрике. Однако, я всего лишь пронёс однажды шариковую ручку и написал жалобу на имя главврача больницы. После этого меня, как особо опасного клиента, зафиксировали и накачали…

На причале… А чайки кричат: «Олеся!»… Да, её звали Олеся. Я люблю море. Я люблю горы. Она пришла в ту ночь, когда я проснулся в подвальчике от звона разбитого стекла. Пока я очухался и нащупал в темноте выключатель, в окно уже просунулась голова бравого тинэйджера. Я включил свет. Пол был усыпан осколками, и смазливая рожица в окне нагло ухмылялась. «Бля!» – вырвалось у меня. «А хуйли!» – ответил ребёнок и задумчиво посмотрел на мою чёрную лакированную биту. И в этот момент я услышал грозный женский окрик: «Это ещё что такое!» «Неужели мамаша этого любителя книг?» – подумал я…

Как видите, я даже умею иногда думать. Искусству этому меня научил сержант. Он был подлинным дзенским патриархом и озадачивал такими коанами, что китайцы казались мне просто младенцами. Например, мы могли идти по глухому уральскому лесу и вдруг сержант орал: «Смирно! Почему сапоги грязные?» «Так ведь болото», – неуверенно отвечал я, непутёвый монах с автоматом АКМ на плече. «Быстро нашёл щётку и чтобы сапоги блестели, как котовы яйца!»… Секунду я ошарашено вспоминал, кто такие котовы. Однако мощный удар сапогом в живот выводил из оцепенения и не таких тугодумов. Я бросался бегом в лес и через полчаса возвращался в начищенных до блеска сапогах и с двумя новенькими щётками в противогазной сумке. Это называлось «исполнение гражданского долга»…

Долго-долго я смотрел в опустевшее окно магазина, лишённое решётки и стекла, и, наконец, увидел в сумраке раннего летнего рассвета небесное создание с очками на носу. «Вы в порядке?» – спросило создание и улыбнулось в ответ на моё немое изумление по поводу того, что грозный окрик, испугавший грабителей, по-видимому, принадлежал ей. Я был в порядке. Протиснуть её в узкое окно было делом техники, и я ожидал всего… всего наилучшего… однако…

Монако. Монако замечательная страна, но я точно знаю, что никогда туда не попаду, не попаду, потому что, может, не самая замечательная, но точно самая заковыристая страна – это Россия. Я живу в Росси на хлебе и воде вот уже почти сорок лет, но с каждым годом мой оптимизм только увеличивается. Я уже точно знаю, что не попаду в Италию, Грецию, Францию, Германию… я вообще никуда не попаду, а всё потому, что я уже попал в жопу, и в этой жопе мне нескучно, несмотря на всю тяжесть сложившихся обстоятельств.

А обстоятельства в ту ночь с понедельника на вторник складывались так. Олеся выпила со мной чай в подсобке, и я уяснил четыре важных вещи: 1. Она не мать тинэйджеров. 2 Она православная. 3. Она работает адвокатом. 4. Она мне всерьёз нравится… Ну вот, собственно, на этом можно было бы закончить повествование и не говорить о всяких глупостях, которые случились дальше. Только мне представляется, что жизнь вообще состоит из мелочей. Простите, уж так случилось, что эти глупости оказались моей жизнью. Оказалось важным даже то, что Олеся была почти на голову выше меня, всегда смотрела в глаза во время разговора и редко улыбалась. Её длинные губы обычно были плотно сжаты, и можно было сразу догадаться, из какого железа сделана эта женщина, что, конечно, уберегло бы меня от многих нескучных неприятностей. Или приятностей…

 Так я считаю: нет границы между плохим и хорошим, нет даже вовсе самой этой полярности. Счастье и несчастье всего лишь две точки зрения на один и тот же процесс жизни, и, если это жизнь в России, то процесс будет похож на горение смеси магния с марганцовкой. Этой смесью я долго баловался в детстве, бросая пакетики из окна квартиры – они эффектно взрывались над головами прохожих. Никто не пострадал, но признаюсь, так хотелось, чтобы под окнами прошла моя учительница математики – гроза нарушителей дисциплины, отработавшая такой крепкий да меткий удар указкой по голове, что раздосадованному завхозу школы приходилось покупать указки грузовиками.

Эта учительница пророчила мне карьеру дворника. Если вообще существуют верные и ложные суждения, то вышла ошибочка. Но лично я, думаю об относительности истины так часто, что готов согласиться с Олесей, когда та говорит, будто записочки на молебны, которые она за известную мзду подаёт в церкви, помогают мне переплыть бесконечный океан жизни.

  2.

Олеся выпила чай, снова протиснулась в окно и растворилась в туманном воздухе летнего утра. Потом я немного подремал и встретил на пороге хозяйку магазинчика приятным известием о ночном происшествии. Хозяйка охнула и спросила, смогу ли я сегодня вечером выйти на работу. А куда бы я делся, когда всю жизнь зарплаты хватает только на лекарства, хлеб и масло! Ну что же, я пошёл отдыхать. То есть идти было некуда, и я шатался по городу в полусонном, сомнамбулическом состоянии, натыкаясь на прохожих и путаясь мыслями в собственных воспоминаниях. «Определенно, что-то есть в этой Олесе, – думал я, сидя в какой-то дешёвой забегаловке. – Когда она улыбается, то улыбка эта согревает до глубины промороженной души. Сколько ей лет? Может, лет тридцать – не больше. Если она адвокат, то как адвокат в ней мирится с православием? Вот это самое интересное. Любой суд на Руси по природе вещей – фарс от начала до конца. Либо православие этой женщины просто поза, либо это такой глубокий человек, что изучать её можно годами. Ну и зачем ты, идиот, дал ей уйти, не попросив даже номер телефона? Ты же хочешь её снова увидеть, а что ты о ней знаешь? Только то, что она ходит в Александро-Невскую Лавру. Искать её там довольно сложно. В Лавре всегда плотная толпа прихожан, в которой придётся толкаться не один день. И тем не менее… тем не менее я должен её найти. Это судьба – пойти в воскресенье в Лавру. Только, что я там буду говорить, если встречу Олесю?..»  

Мои размышления прервало появление в забегаловке Змея. Этот высоченный, тощий человек с желчным лицом когда-то работал реставратором в мебельном магазине, где я тоже служил ночным сторожем. Мы разговорились. Змей опять подвизался в каком-то магазине и по-прежнему сильно бухал. Тут же он предложил мне помочь ему завтра в сборке какой-то мебели на квартире у нового русского. Я согласился. «Оденься поприличней, – сказал Змей, дыша перегаром, – а то ты на бомжа похож что-то. Ты же, блин, будешь сотрудником элитного мебельного магазина»…

 В среду с утра мы собирали мебель. Пришлось изрядно попариться – мебель была из массива и потому тяжёлая. В квартире, по-видимому, заканчивался ремонт: ходили какие-то рабочие, доклеивали фантастического рисунка обои, спрашивали что-то у распорядителя работ. Все ожидали приезда хозяина. Закончив сборку, мы со Змеем забились в «комнату отдыха» – отдельная комната в квартире была выделена под сад с огромным аквариумом вдоль всей стены и живописным фонтаном, вокруг которого зеленили пышные диковинные растения. Змей достал бутылку и как следует приложился. Я отказался, поскольку нас со Змеем связывало не это, а другое – я давно и всерьёз писал стихи. Мой приятель тоже творил – писал картины и ни мог ни одной продать, как я свои тексты. Мы сидели у фонтана и ругали страну вкупе с правительством.

 – Воруют, все воруют, – говорил Змей и злобно косился на огромную рыбину в аквариуме, – А вот спроси, что они реально делают?..

 – Слушай – оборвал я его, – ну ты завидуешь, да? А чему завидовать? Сегодня у него есть деньги, а завтра у него уже и самой жизни нет. Нет, погоди, дело даже не в этом. Главное: формула счастья – имей денег ровно столько, чтобы быть одетым и не голодать, заботься о здоровье ровно настолько, чтобы быть в состоянии трудится, и трудись для того, чтобы у тебя были деньги помогать друзьям.

 – Ну, ты завернул! Сам, что ли, придумал? А если мне за квартиру платить надо? А если у меня жена болеет и ребёнку учебники нужны?

– Тонкий философский вопрос, Змей. Недаром Иисус говорил, что самые главные наши противники – наши домашние. Вечная трагедия в том, что люди неравны ни в чём и в духовном росте тоже. Всегда найдётся кто-нибудь, кто захочет приравнять тебя к себе. Даже в истории народов это чётко прослеживается. Так Древний Рим захватил более культурную Грецию, чтобы воспользоваться её культурными достижениями, а в итоге низвёл её до своего грубого воинственного уровня…

В квартире раздался шум всеобщей суматохи – приехал хозяин. Мы прервали наш разговор и поспешили в комнаты – к нашей мебели, чтобы получить деньги за работу. И тут я увидел хозяина и… Олесю. Олеся была точно такой же, как вчера, – скромно одетой и строгой, но хозяин, плотный, сытый мужчина, видимо, очень энергичный, держал Олесю под руку и плотно прижимал к себе. Сердце во мне всколыхнулось и упало: «Так она, выходит, жена нового русского? Личный адвокат и любовница по совместительству?» Олеся тоже узнала меня, и уголок её губ слегка вздрогнул, изгибаясь в улыбке. «Вот так», – сказала она и, повернувшись к хозяину квартиры, чмокнула его в щёку. «Жопа, а не жизнь! – подумал я, – А я-то вообразил себе, что такие женщины так просто в окна подвалов не лазают!»

Домой я вернулся в полном упадке духа. «Конечно, ничего и не было, – успокаивал я себя, – да и не могло быть. Кто я? Самый нищий еврей туманного Питера. А кто она? Она красавица и этим всё сказано. Миром правят деньги, и сколько себя не убеждай, что любовь важнее, твой шанс всегда будет ускользать, пока ты просто сторож с бейсбольной битой». Я включил свой старенький компьютер и погрузился в иной мир – там существовали только стихи. Люди были всего лишь именами, которые вплетались в ткань текстов. В такие моменты уже ничто не могло меня лишить спокойствия – даже истерические вопли безумных соседей по коммуналке касались меня не более чем дожди кровли Иерусалимского храма.

 Птичка

 В эти дни октября странные мысли приходят в голову: разбежаться, взмахнуть крыльями и воспарить над одной шестой частью земной суши. Будучи такой стремительной птицей, легко обнаружить всех более или менее нормальных людей, каковых осталось не так много, а так же вывести формулу наилучшей для парения в стратосфере формы тела. Поэтому конфиденциально вам сообщаю: за неимением более важных дел, я готов написать это письмо о способах развлечения в обществе, где наблюдается тотальное разобщение, страх задуматься о действительности, а так же погоня за удовольствиями.

 Таковыми способами являются: а) полёты во сне и наяву, б) употребление алкоголя, с) сочинение стихов. О любви я нарочно умалчиваю, как о предмете сомнительном во все времена. Однако сочинение стихов представляется делом избранных, одиночек, расставшихся с бытом и планами на личную жизнь. Употребление же алкоголя слишком опасно для способности совершать полёты. Равно как и писать трезвые стихи. Остаются полёты.

 Итак, я лечу над просторами родины где-то в районе городка Бологое, стараясь экономить силы, не потеть и не предаваться унылым мыслям. Внизу я вижу полуразрушенный завод и за ним заросшее сорняками поле. Далее тянется до горизонта осенний лес, расцвеченный всеми красками увяданья. Воздух кажется плотным и способным выдержать даже более тяжёлое существо, чем я: например, директора птицефабрики. Сверху облака бегут, как пешеходы от милицейской мигалки. Я лечу и в голову мне приходит, что жизнь прошла, в сущности, зря, если не считать нескольких удачных стихотворений да ещё набитой соседу морды – по случаю взлома моей комнаты с рукописями, разумеется. Я обсасываю эту мысль, как бультерьер варёный мосол, и понимаю, что ничего не могу сделать, но только лететь вперёд.

 Перья на груди ерошит встречный сквозняк, и мои лапы беспомощно болтаются в воздухе. «Жизнь была бы прекрасна, – думаю я, – если бы сегодня мне удалось поужинать в китайском ресторанчике «Красный дракон» и дозвониться до одной старой подруги». Впрочем, ведь она не ждёт моего звонка. И к тому же, на ресторан нет ни зелёных, ни деревянных. Ветер наполняет мне клюв и оттуда вырывается хриплое «кар-р-р-р!» Внизу из кустов высовывается винтовка, и в меня бьют крупной дробью. Последнее, о чём я успеваю подумать: «Если бы я успел долететь до Москвы, то, непременно, нагадил бы на крышу резиденции нашего лучшего за всю историю Руси президента». Всё. То, как из кустов выходит бухой мужик в хаки, я уже не вижу. Где-то вдалеке шумит скорый Петербург-Москва.

Клетка для попугая

 Я живу, как волнистый попугайчик в тесной клетке. Добрые люди поставили клетку у кратера вулкана и ждут извержения. Они хотят узнать, что кричат попугайчики, перед тем как сгореть в адском пламени. Хочешь, птицелов, я тебе расскажу? Попугайчики кричат в таких случаях: «Попка дур-р-р-ак! Жа-р-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!» А ты думал они соловьём поют?

 Ну, ладно-ладно, на самом-то деле я свободно перемещаюсь по городу Петербургу, как если бы я был владельцем шестисотого «мерседеса» или, на худой конец, старенькой «волги», но при этом я не имею ни толстых щёчек Пантагрюэля, ни полновесного пузика Карлсона в расцвете сил. Передвигаюсь по городу я для того, чтобы продавать пластмассовые вывески и зарабатывать таким образом на оплату Интернета, покупку книг, поездку в горы раз в году и некоторые другие мои прихоти, – не так уж плохо, если смотреть на вещи философски. Иногда я даже чувствую себя таким Диогеном в пороховой бочке – бросьте мне пару-тройку идей о свободе и я взорвусь целой поэмой на таком русском языке, который теперь уже почти никто не использует.

 Последствия моего теракта ФСБ не сможет расхлебать и за неделю – осколками поубивает не только редактора местной муниципальной газеты, где всегда обещают светлое будущее, но и нескольких депутатов с ужимками старых клоунов и глазами опытных проституток… ах, я размечтался! Кто же в наше время читает поэмы! Теперь студенты даже в учебнике латыни только рассматривают картинки, словно это журнал Плейбой или букварь для первоклассников. Вот так иногда я бегу по улице с рюкзаком набитым вывесками и вдруг останавливаюсь, как вкопанный.

С удивлением я озираюсь вокруг и не очень понимаю, куда попал: то ли это большой публичный дом, то ли клетка для попугая, то ли неизвестная планета, где живут неповоротливые, разжиревшие гоблины, которые передвигаться могут только на маршрутных такси. Но тут я внезапно вижу отдельное человеческое лицо какой-нибудь старушки – такого пережитка прошлого, божьего одуванчика, раритета из магазинчика «Сэконд Хэнд», и сразу мне хочется вновь, развернув крылья, лететь к томящемуся без моих вывесок клиенту. Клиент этот – какая-нибудь плотного телосложения тётушка-завхоз, нажившая геморрой, квартиру, дачу, страховку и ещё бог знает что на своей нелёгкой работе, – клиент пьёт чай за дверью с табличкой «хозчасть» и, вероятно, размышляет о последнем прогнозе извержений вулкана.

Как обычно, накануне по телевизору обещали, что наш Везувий в понедельник провалиться в Тартар, вместе с остатками культуры и всеми обречёнными попугайчиками. Лично у меня тоже светло на душе от подобных прогнозов, но пока есть огромное желание жить и писать, никакой Конец Света не сможет унять мою решимость повторять услышанные слова на попугайский лад – такова могучая природа маленькой, дрожащей от ужаса птички, зажатой между стальными прутьями клетки. Да и куда деваться охреневшему попугайчику, когда со всех сторон клетку обступили люди с постановлениями и законами. Согласно этим законам я могу возмущённо чирикать при любых неприятных обстоятельствах, но в действительности, стоит мне раскрыть клювик, и клетку сразу же накрывают платком, – молчи, Попка, и жди своего часа!

Честно говоря, я не знаю, для кого существуют эти законы: я не только не должен продавать пластмассовые вывески без трудовой книжки и уплаты налогов, но я не имею права даже просунуть клюв между прутьями и ущипнуть наглого подростка, подошедшего слишком близко, чтобы оглушить меня, например, бутылкой из-под дешёвого винища. Правда, надо признать, что и подросток как будто бы сидит в клетке. Иногда мне кажется: прутья в наших краях натыканы так часто, что здесь нет места для полёта, но стоит достать зелёную бумажку, как дверца приоткрывается и я вижу… о, скажи мне, птицелов, где тот печатный станок, который окрашивает всё в цвет сытого и здорового волнистого попугайчика! Где, я спрашиваю, выдают разрешение лететь высоко над потоками лавы, над волнами огня и тучами пепла! Где наше попугайское, новозеландское, дикое и непристойное счастье! Ты не знаешь, птицелов.

И я тоже не знаю. Говорят, будто что-то такое есть внутри нас. Но внутри меня только этот крик «Жар-р-р-ко! Жар-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!». И не говори мне, хитрый птицелов, что тебе не печёт задницу, когда вокруг гибель Помпеи и огненная река. Я же знаю, как дымятся твои штаны цвета хаки, как округляются в ужасе печальные глаза, когда ты видишь возле метро безногого юношу с протянутой рукой или роющуюся в помойке старуху, которую ещё пять лет назад ты видел в знаменитом фильме королевой бала. Не говори – я и так знаю: нет ни твоей, ни моей вины, что на бал пришёл Сатана. Просто клетка захлопнулась и теперь вокруг огонь и смерть. Есть ли хоть какой-нибудь выход отсюда? А вот этого, мой любитель птичьего пения, уже никто, совсем никто не знает. Что ты сник, птицелов? Настоящий волнистый попугайчик кричит, пока ему не свернут шею или не зажарят, как банальную глупую курицу.

Многофункциональная верёвка «Весёлая вдова» 

     ИНСТРУКЦИЯ К ВЕРЁВКЕ

   ВНИМАНИЕ!!!

Прежде чем покупать наше изделие, необходимо нотариально заверить ваше завещание, в котором вы должны перечислить всё движимое имущество: рваные носки, штопаные футболки, пустые банки из-под баклажанной икры и т. д. Недвижимое имущество после использования нашего изделия автоматически переходит во владение фирмы «Ритуальные принадлежности».

Купив нашу капроновую верёвку в магазине «Ритуальные принадлежности», обязательно сохраните чек на случай выхода из строя отдельных узлов верёвки. Вскрыв подарочную упаковку, внимательно ознакомьтесь с инструкцией и проделайте следующие операции для перехода в счастливое состояние души и тела:

 1.  Проверьте комплектацию. Верёвка поставляется в свёрнутом виде в количестве одна штука. К ней прилагается ручка Паркер и лазерный диск с записью гимна России. Мыло приобретается отдельно в розничной сети магазинов «Всё для Вас». Проверьте прочность верёвки. Для этого привяжите к концу верёвки человеческое тело и подвесьте к люстре. Верёвка должна выдерживать взрослого человека в количестве одна штука и надёжно затягиваться на любых частях тела.

2.  Напишите на салфетке ручкой Паркер предсмертную записку. В записке надо указать причины суицида, перечислить родственников, которых вы хотели бы встретить в Аду, похвалить фирму-производителя верёвки, указать денежную сумму, на которую вы жили в последнее время и высказать пожелания о месте вашего дальнейшего пребывания после использования нашего изделия.

3.  Завяжите узёл и намыльте верёвку. Намыливать нужно равномерно, тщательно проверяя качество узла и ругая правительство. Не забывайте вставлять лазерный диск с записью гимна России в музыкальный центр, который вы, конечно, уже успели выкупить из ломбарда.

4.  Пойдите в туалет и опорожнитесь. Надеемся, что по большому вам опорожняться не придётся, поскольку в последнее время вы ели только кашу и сырую морковку за неимением средств на колбасу и кефир.

5.  Помолитесь. Помяните добрым словом своего начальника, который над вами издевался. Пошлите воздушный поцелуй президенту России за то, что он откровенно вас дурачил. Проткните иглой фотографию бухгалтера, который задерживал вашу зарплату. Не забудьте так же поблагодарить коллег, которые залезали к вам в карман и плевали в душу. Обязательно восхититесь редактором журнала, который вас так и не опубликовал. Помяните равнодушных ко всему родственников, которые портили вам нервы, а так же бывшую жену, которая стригла с вас алименты и оставила без средств к существованию.

6.  Выберите прочный крюк. Крюк должен быть надёжно вбит в стену или в потолок. Если вы сами не смогли надёжно его вбить, то пригласите специалиста из ЖЭКА. За небольшие деньги специалист установит для вас крюк на анкерные болты.

7.  Привяжите верёвку к крюку и поставьте внизу табуретку. Включите музыкальный центр. Теперь вы можете вспомнить всю прошедшую жизнь под звуки гимна России. Вспомните сколько раз вас били на улице, выбрасывали из очереди за сметаной, обманывали при начислении зарплаты, заставляли делать то, что вам совсем не нравится.

8.  Наденьте петлю на шею. Улыбнитесь. Теперь вы близки к осуществлению мечты. Скоро жизнь вам станет казаться сплошным праздником. Для ваших домочадцев не может быть ничего лучше свежего покойника и правильно составленного завещания.

9.  Оттолкните табуретку. Следуйте указаниям Господа Бога.

 Приятного вам отдыха в Аду!

Обратный билет уже оплачен вами при покупке нашей верёвки но вряд ли вы его сможете использовать

И снова поезд Петербург-Астрахань. Снова я брожу по улицам южного города, который зимой кажется не таким уж южным. Шушара смотрит на меня с затаённой печалью. Слишком многое в нашей жизни зависит от здоровья – его остаётся всё меньше, прибавляются седые волосы и морщинки. Грустно. Но дорога судьбы ведёт только в один конец. Перед отъездом  я глажу кота Маврика, целую Шушару и обещаю вернуться. Степь, рельсы, ночная звезда в окне и душное тепло плацкартного вагона…

Мышка

 Однажды утром я проснулся компьютерной мышкой. Как это могло случиться – сам не знаю. Проснулся и чувствую, что лежу на маленьком чёрном коврике прямо на столе. Вдруг что-то загудело, бибикнуло и меня стали двигать туда-сюда. Так вот я и оказался в руках мафии. Грубые люди беседовали у экрана компьютера о каких-то паролях и предстоящем ограблении.

 Поразмыслив над этой ситуацией, я отчётливо понял: мышка я не простая, а последней модели – беспроводная с множеством кнопочек и колёсиком. «Значит, я могу диктовать свои электронные условия!» – хмыкнул я удовлетворённо. Между тем, меня сжимали, дёргали, вертели, как если бы я был обыкновенной марионеткой – ну уж дудки! Через пять минут я устроил им забастовку. Люди у стола вдруг засуетились, задвигали стульями, и нагловатый мужик, одетый в чёрный костюм с дурацким цветным галстуком, сказал, что китайская техника ни к чёрту не годиться. Другой человек с мрачным прыщавым лицом стукнул мной по столу с такой силой, что я чуть не потерял сознание. Из меня посыпались искры. Стало душно и страшно. Сквозь туман я услышал, как лысый качок из шестёрок сказал: «В натуре, операция срывается, а мы тут сидим, как лохи, и стучим куском пластмассы!» Это я-то кусок пластмассы! «Ну, бандюганы дешёвые, – подумал я, – сейчас вы у меня попляшите!» И я выпустил в воздух струйку вонючего дыма. «Сдохла, падла! – услышал я голос нагловатого в чёрном костюме, – надо будет покрошить в капусту этот компьютерный супермаркет!» «О Господи, – подумал я, – крошите что угодно, но только не трогайте моё отечество!» В этот момент силы оставили меня – внутри корпуса что-то щёлкнуло и я провалился в мягкую, липкую темноту.

Очнулся я в мусорной корзине среди обрывков бумаги и шкурок от колбасы. «Всё, – понял я с ужасом, – списали по состоянию здоровья!» В этот момент уборщица высыпала на меня целый совок какого-то грязного песка и злобно хихикнула. Так я опустился на самое дно жизни. Вскоре меня вывезли на свалку, и окончательно забыли, что когда-то я был порядочным человеком. С тех пор утекло много воды. Мои печальные дни проходят теперь под открытым небом, и дождь смывает с некогда красивых кнопочек остатки краски. Иногда какой-нибудь бомж, пихнув меня ногой, обзовет херовиной или вовсе ударит палкой, но я не могу ничего на это возразить. Это судьба, понимаете? Неизбежное превращение техники в мусор. Недаром я слышал голос из наушников самого крутого местного синяка Коли-бутылочника. Меня прямо, как током ушибло: голос говорил, что криминогенная обстановка улучшается, но есть ещё много недостатков в работе милиции. 

 Птичий  грипп

  Человечество – большая птица, которая рвётся в небо, но крылья у этой птицы подрезаны, и взлететь никак не удаётся. Вот и вчера иду я по улице, думаю о стихах, о высоком и вдруг вспоминаю, что хотел себе купить курицу. Конечно, сейчас начало двадцать первого века – по планете шагает птичий грипп, но ведь кушать всё равно хочется, а курица подешевела. И вот захожу я в небольшой магазинчик в павильоне у станции метро, встаю в очередь, жду.  Полная продавщица лет сорока, с лоснящимся от жира лицом, взвешивает синевато-розовую тушку. Беру в руки полиэтиленовый пакет с курицей и тут… тут продавщица называет цену.

 – Да вы что! – говорю я. – Мне ваша гриппозная курица за такие деньги не нужна! Это же вдвое дороже, чем везде.

– У нас нормальная курица, – шипит продавщица с ненавистью во взгляде. – Это ты какой-то больной!

– Ага, я СПИДом болен, – весело шучу я. – А вы ешьте сами эту курицу!

Так я говорю и кладу пакет с птичкой на прилавок, чтобы уйти. Небольшая очередь позади меня вдруг поспешно расходится.

– А ну-ка стой! – кричит продавщица и, выбежав из-за прилавка, загораживает дорогу. Теперь эта служительница культа наживы выглядит ещё более высокой и плотной.

– Забирай свою курицу и плати! Кому она нахер нужна после тебя?

– А вы сами скушайте, – простодушно советую продавщице я, совсем упустив из виду свою шутку. И без того красное лицо продавщицы наливается кровью от гнева.

 – Я после тебя, спидоносца, эту курицу есть не буду! Плати давай.

– Сами вы курица! Может, у вашей сестры птичий грипп, а вы…

– Ты мою сестру не трожь…

– А вы за такие деньги её продаёте! Да пошутил я про СПИД! Успокойтесь!

– Плати! – продавщица на целую голову выше меня и надёжно загораживает проход.

 – А чем докажете, что не птичий грипп у неё? Вон какая вся синяя да тощая!

– Плати! Пошутил он, видите ли! Сейчас директора позову!

И тут, как из-под прилавка, появляется директор – подтянутый молодой человек спортивного телосложения.

 – В чём дело?

– СПИД у него, а он курицу полапал и брать не хочет.

 – Так что? Платить будем? – директор смотрит на меня наглым, уверенным взглядом.

– У меня СПИД! – ору я, выходя из себя. – А вы тут все больны птичьим гриппом на голову, нафиг!

 – Платите или я сейчас позову милицию, – зловещим, но всё ещё спокойным голосом говорит директор.

– А вы не боитесь, что я на вас чихну и заражу? – спрашиваю я, прикидывая в уме, что связываться с милицией мне совсем не хочется (в рюкзаке у меня лежат документы левой фирмы, где я работаю, и попадаться с ними мне крайне нежелательно).

– Хватит нам тут мозги ебать! – рычит директор и ловко хватает меня за предплечье. В этот момент я, наконец, понимаю, что деваться мне некуда. С глубокой грустью достаю из кошелька последние деньги – мне пробивают чек. В кошельке остаётся тринадцать рублей мелочью – как раз на буханку хлеба.

Я иду по весенней улице нашего прекрасного Петербурга, с крыш вовсю капает, светит ласковое солнышко, но на душе у меня черно. «А так хочется быть птицей, – размышляю в тоске я о несладкой участи творческой личности, – так хочется улететь отсюда и не вернуться. Но с другой стороны, птичий грипп ничем не лучше СПИДа. Хорошо, что у меня нет ни того, ни другого, а только в голове опилки и мрачные шутки, от которых всё время хочется плакать. И зачем только люди так рвутся в небо? Вот ведь курица тоже хотела летать, а как плохо закончила! Сегодня я её на сковородку и… а вдруг у неё птичий грипп?..».

 Порошок «тайд»

Клёвые наступили времена. Во дворе собаки, кошки и бомжи. На улице воры, жертвы и милиция. В домах нет воды, хлеба и электричества. Да и сами дома периодически падают от ветхости. Что-то это мне смутно напоминает – что-то знакомое из истории.  Если вообще была какая-нибудь история, кроме истории про сотворение мира и изгнание Адама из Рая. Первый человек так сильно перепил яблочной бормотухи, что стал задавать Богу вопросы:

– Для чего ты меня сотворил?..

– А не пошёл бы ты, Адам...

– Ага, пошёл и буду, блин, хипповать…

 С тех пор Адам на всё забил, но не забил на свою душу. Он писал стихи и пытался изобрести способ, ничего не делая, заполучить горы хлеба и несметные табуны коней. В результате Адам придумал опасное развлечение – войну, и, в конце концов, изобрёл ядерную бомбу. И вот тогда вдруг выяснилось, что жизнь падает по касательной к смыслу существования отдельно взятой личности, но никак не может с ним пересечься. А дальше больше: стало ясно, что личность бесится, курит травку, едет автостопом в Индию, умирает от СПИДа... и главное, никто не знает, зачем это всё нужно. Очень возможно, что не узнает никогда…

Но как бы там ни было, Никто – выдающаяся личность нашего времени. Он управляет всем процессом, и в результате солнце светит, звёзды блещут, и катятся волны, и Нева течёт, и впадает куда надо... А знаете ли вы, что именно вам надо? «А в сумаре лежит бухло. Не надо больше ничего...» А мне, Сергею Николаеву, надо денег дохрена, чтобы я мог начать раздавать деньги бедным – но стану ли я тогда Чубайсом? Думаю, я стану хиппи. Только зачем же мне становится тем, чем я уже являюсь? Дурь. Крыша едет. Мчится, как шестисотый «мерседес». Тормозит крыша только у Чубайса. Тормозит прямо у казино, проигрывает за вечер половину российского госбюджета и лезет к Чубайсу с поцелуйчиками. Но Чубайс отлично знает, что пора стать заключённым и научиться валить лес. Потому что вчера вся Москва осталась без электричества и в стране пахнет жареным. Поэтому он даёт премию самому известному поэту России. Поэт радуется и прыгает, как младенец с погремушкой. В это время мимо его дома проходит Сергей Николаев – малоизвестный питерский гений. «Гы-гы-гы!» – слышит Сергей Николаев, чувствуя неописуемую радость за своего мэтра. «Да, – думает очень малоизвестный Сергей Николаев по кличке Железный Винни, – Чубайсу пора бы валить лес, ну, хоть под Нюрнбергом валить. А то совсем нюх потеряли волки кремлёвские...»  

Однако никаких чудесных превращений давно в мире не бывало – с тех пор, как миром правит Никто или Порошок «тайд». Железный Винни продолжает идти мимо дома знаменитого поэта, солнце восходит и заходит, дезодорант «old spice» освежает, социальная защищённость исчезает вместе с остатками национальной идеи... Порошок «тайд»! Это всё Порошок «тайд»! «Никто не знает часа своего...» Сергей Николаев тоже не знает, но продолжает писать стихи.

   Деньги, женщины и еда…

 Что сказать про речь голодающих кирпичей? Кирпичи отощали и ругаются матом. Это, между прочим, ещё Мандельштам заметил. Помню-помню, вкусен был отварной солдатский ремень по весне, когда витаминов и микроэлементов не хватает – сваренный вкрутую, он хорошо резался ножом для мяса на мелкие, аккуратные ломтики. Кроме того, всегда остаётся возможность снести в ломбард фамильное серебро… если оно у вас есть, конечно. Ещё немного можно выручить, продав коллекционеру значок «Если хочешь похудеть – пригласи меня в гости!», – хороший такой значок, большой.

Если поискать в ванной, то всегда найдётся хоть какой-нибудь кусочек мыла – говорят, тараканы едят мыло. Ну что же, можно попробовать и мыло: ведь тараканы так похожи на людей – они размножаются почти с такой же быстротой и так же сложно поддаются выведению токсинами и отстрелом пассионарных особей. Кроме того, в шкафу вы всегда обнаружите пачку черновиков – я говорю не о духовной пище – нашинкованная бумага, приправленная кетчупом, хорошо идёт во время весеннего фестиваля поэзии, который проводит мэрия. Вы спросите, а где же взять кетчуп? Ну, это проще простого: нужно пришить к подкладке куртки пару огромных карманов и в ближайшем универсаме изобразить из себя аутсайдера. На самом-то деле, вы, конечно, знаете, что никакой вы не аутсайдер, а просто голодный мученик литературы. Но для тех, кто вас поймает с кетчупом, приятней будет считать вас просто отморозком, чем изобретательным поэтом, – отморозка из чувства соболезнования отпустят на все четыре стороны и даже дадут денег на автобус, а поэта обязательно сдадут ментам.

Когда вы вернётесь домой – очевидно, без кетчупа – вы можете поискать в шкафу, где хранится посуда. Там непременно завалялось несколько хлебных крошек – из них можно приготовить пирожные «Пегас». Для этого вам понадобится выдавить из стержня вашей шариковой ручки немного пасты, стрельнуть у соседа-владельца «мерседеса» пару ложек солидола (вы бы ещё сливочного масла попросили, ха-ха), всё это смешать в густую однородную массу и раскатать на мелкие колбаски. Уверяю вас: нет ничего вкуснее в понедельник утром. Особенно, если мама вас родила именно в этот день. Но поскольку у вас давно уже гастрит, пирожные «Пегас» вам не подходят, и вы, конечно, побежите в булочную. По дороге вы с бьющимся от волнения сердцем загляните в почтовый ящик – нет ли там извещения на гонорар?

Нет. Там только реклама продуктового супермаркета и газета с великолепным заголовком «Как стать миллионером?». Итак, вы входите в булочную – в кармане у вас не звенит и не брякает. Аромат нарезных батонов щекочет вам нервы и в голове сами собой рождаются строчки: «Блажен, кто посетил сей мир / в его минуты роковые…» Это, между прочим, не Пушкин – это вы… и вот ваш взгляд падает на старушку с роскошными слоями сала на лице и прочих частях тела. И вы чувствуете, впервые за последние три месяца, что вам хочется… есть! А именно, кушать мясо. Вы протягиваете дрожащую синюшную руку и произносите что-то вроде «мы сами не местные, живём на вокзале…»  

– Поэт что ли? – спрашивает старушка.

– Поэт, ба-ба-ба-бушка, и про-за-за-за-ек, и член-сую-за… 

– Ходит тут шваль всякая! Работать надо, а не играться...

 И тут вы чувствуете, что ваша муза вырывается из узды и начинает зубами грызть горло старушке, лихорадочно нащупывая рукой топор… но на самом деле вы просто опускаете глаза вниз и видите стоящую на полу банку для чеков. О, Боже! В банке лежит надкусанный кем-то хлеб «Столичный»...

И вот вы уже сидите в каком-то скверике и лихорадочно жуёте жестковатую, засохшую, но всё ещё пахнущую пекарней добычу. Вы чувствуете себя львом, который завалил бизона, классиком, который получил Нобеля, чиновником, совершившим сделку века… и ваша оборванная, грязная, пьяная в жопу муза, пошатываясь, идёт по двору с дырявой авоськой, где лежат пустые бутылки, какие-то пищевые отходы и прочая срань… О, муза плача! О, синюшная королева без определённого места жительства, я – твой баснописец, я – твой Шекспир! И сглотнув набежавшую слюну, вслух вы говорите странные, чужие слова:

 – Эй, слышь… да ты-ты, леди Макбет! А хошь я тебе стихи почитаю?

Она останавливается, трезвеет и вдруг чистым голоском вчерашней школьницы отвечает:

– А чё здесь-то? Пойдём ко мне на хаус – там и хуйнём твои стихи. Вон подвал-то, Там ещё Толик-космонавт квасит, но он в отрубоне сегодня…

И вот в этот момент… в этот момент огромное счастье охватывает вас. Вы поднимаете с земли кирпич, выходите из подворотни и, как чемпион мира по метанию ядра, швыряете его прямо в витрину бутика «Паломо Пикассо».

 Верблюд

Здравствуй, свидетель моих размышлений! Нынче утром я иду встречать очередной рассвет в пустыне. Что сказать о наших верблюдах? Верблюды здоровы. Погонщики пьяны. Наш мулла-собака ел в греческой деревне свинину, и теперь весь караван прочно застрял в долине смерти. Как всякий порядочный бедуин, я, Сергей Николаев, пишу на песке послание тому, кто идёт за мной. Это, конечно, ты, возвышенная душа.

Между тем, стоит морозная ночь на так называемой Средней Рогатке. Это место где сходятся треугольником Пулковское и Киевское шоссе. В этом треугольнике я часто гуляю по ночам и читаю стихи звёздам. Иногда навстречу попадаются два-три пьяных подростка и весьма двусмысленно жестикулируют. Серебряные деревья молчаливо созерцают бледные огни города. Я иду и бормочу:

«Поэт или  просто глашатай,

Герольд или просто поэт,

В груди твоей – топот лошадный

И сжатость огней и ночных эстафет...»

А в это самое время безвестный астроном в созвездии Лебедя на огромной красной планете рассматривает в свой сверхмощный телескоп мою лысую башку и удивляется многообразию форм жизни во вселенной. «Вероятно, – думает он, – это бильярдный шар, который Аллах метко забил в лузу». Длинные, тупорылые трейлеры несутся по широкому шоссе, взметая с обочины позади себя снежные змейки. Я иду усталой походкой старого, рано поседевшего человека, и в ушах у меня тяжело бухает сердце. «Это от того, – думаю я с печальной усмешкой, – что меня опять обломили с покупкой высокого каирского белого верблюда. А ведь обещали так дёшево! И какой был красавец! Нет ни в чём удачи такому непутёвому человеку, каким стал я за годы размышлений. Лучше бы я спокойно пёк ароматные лепёшки, а не торговал полотном из Каира!».

Ты, непременный мой свидетель, конечно, спросишь, откуда в Петербурге верблюды? Нет, они не забрели сюда из пустыни. Они даже не сбежали из Петербургского зоопарка. Я давно мечтаю оборудовать у нашего дома детскую площадку с качелями, песочницей, турником и верблюдом ­– спортивным снарядом для тренировки рук. Но верблюды дорого стоят. Именно поэтому местные власти предпочитают покупать себе мерседесы. Но зато в небе над притихшим ночным городом сколько угодно совершенно бесплатных звёзд. Астроном в созвездии Лебедя потягивает через тонкую соломинку турецкий кофий и весело размышляет: «А почему, вообще-то, на этой планете такое множество городов? Наверное, забавные существа эти земляне! Они хотят общаться даже тогда, когда совершенно ясно, что вселенная сожмётся до размеров пирожного буше...». Так, размышляя, астроном допивает кофий, снимает пушистые домашние тапочки и ложится спать на ящик из-под картошки рядом с телескопом, накрывшись рваным бушлатом – на то он и есть настоящий инопланетянин. К тому же, он – чудак и большой любитель земной экзотики. Ну, а я в это время отправляюсь домой, увязая по щиколотку в сугробах. По дороге я успеваю сочинить несколько строчек и с порога, не снимая мокрых ботинок и бессовестно оставляя на полу грязные лужи, бросаюсь к компьютеру... «Среди миров, в мерцании светил / одной звезды я повторяю имя...» Ночь. Одиночество. Windows зависает...

Гортанно кричат сытые верблюды во дворе. Ругаются пьяные погонщики. Ветер взметает песок и ничего не остаётся от моих строчек. Не плачь, свидетель моих размышлений, – мы ещё запишем всё это на настоящем египетском папирусе, даже если за него придётся отдать всю выручку от продажи нашего товара. Возьми для начала хоть пару вот этих греческих монет – я получил их за чтение стихов.

   Горы

Что ещё можно сказать о жизни после Чернобыля и Хиросимы, после двух мировых войн, изобретения компьютера и прокладок «тампакс»? Жизнь удивительна, хотя и тяжела. Тяжела настолько, что десять лет назад я думал, будто не доживу до 38 лет. И в самом деле, у меня  были основания так думать.

Однако дожил. Мало того, осуществил свою мечту побывать в горах и в пустыне. И, кажется, научился писать внятные стихи. Для этого пришлось пройти долгий и трудный путь. В течение десяти лет я писал ежедневно по два стихотворения и складывал толстые тетради в шкаф. Прочитав сотни книг, я понял: прежде, чем сложить стихотворение в шкаф, надо над ним поработать и довести до совершенства. В итоге что? В итоге тот же шкаф. А большая часть написанного благополучно исчезла в огне разведённого мной костра. Но это на первый взгляд. Всё, что я написал, хранится ещё и в моей памяти, а значит, стало моей душой. Это убеждает меня: всякий труд в этом мире имеет свой смысл.

Теперь это уже не та душа, которая была пятнадцать лет назад. Определённо, я стал лучше. Я иду, и такой путь угоднее Богу, чем бесплодное посещение церкви с целью покаяться и тут же выбросить всё из головы – пойти и жить прежней жизнью. Стихи, люди, молитвы, горы, реки, пустыни – всё это явления одного порядка, это красота нашей планеты и нужно уметь её увидеть, восхититься и понять, что жить стоит. Стоит даже тогда, когда жизнь невыносима. Есть только одна причина не жить – духовная смерть, остановка на пути к совершенству, сон о собственной непогрешимости.

Пять лет назад от меня ушла жена потому, что она не могла идти со мной, и тогда я нашёл другую женщину. Но и она лишь ходила по кругу. И я пошёл один. Иногда, это казалось невыносимым. Одиночество лишало меня сил, но всегда можно было взять ручку и бумагу. И вот, однажды, я понял, что мир существует не вне меня, а внутри меня. Внешний мир был лишь декорацией, на фоне которой происходила моя внутренняя жизнь. Вот тогда-то я, действительно, увидел Свет.

Это, было на озере, на севере Карелии. Я просто почувствовал себя частью природы, глядя на серое от непогоды, угрюмое озеро, по которому холодный ветер гнал клочья тумана. Вот и всё. Никаких секретов стихосложения. «Мир вне меня» слился с «миром внутри», и границы исчезли. Мне больше не надо было подыскивать самые лучшие слова для стихов, но я знал, как надо писать, и дальше искал не путь, а силы, чтобы идти по этому пути. А позади осталось двенадцать лет труда. И это правильно. Потому что самый простой результат – это самая сложная борьба в жизни человека. Купить счастье за деньги намного сложнее, чем отказаться от денег, но, чтобы понять лёгкость обретения свободы, нужно пройти через горы. И тогда я увидел горы. В тридцать семь лет. Но мне уже было легко через них идти.

  Смерть

 Небо над городом такое пасмурное. На душе буераки, канавы, колдобины... А счастье, казалось, уже так близко приближалось ко мне в чёрном балахоне, с косой в руках и с крепким оскалом под капюшоном. Поехать, что ли, вечерком на кладбище – побродить среди могил, обнажившихся под оседающими сугробами, вспомнить прошлое? Не знаю. В голову приходит, что в последнюю осень я не видел перелётных птиц в небе над городом. А ведь мне так нужно верить: птицы обязательно долетают до своей Африки! Не то, что мы, люди, неспособные долететь до ближайшего магазина, – да что там, неспособные, порой, и дойти до него, поскольку рождёны ездить на запорожцах.

 Так или иначе, птицы лучше людей знают, куда нужно возвращаться. «Любишь ли ты, плюшевый Медведь, жизнь? Хоть немного любишь?» – спрашиваю я себя. Ответ бултыхается где-то в дальнем уголке сознания, беспомощно шевеля ластами в реке времени. Никто не придёт сегодня ко мне вечером, не будет пить со мной чай, кроша дешёвое печенье «мария»....

А ещё у меня есть фотографии. На фотографиях я на фоне вечности – на фоне гор, озёр, узловатых сосен... но никто не придёт крошить печенье «мария» и болтать о стихах.… Да и стихов-то на самом деле на планете Земля уже нет – одна версификация. С точки зрения менеджера по рекламе, каковым я по странному стечению обстоятельств являюсь, с этой точки зрения стихи – неудачный слоган с неопределёнными задачами. Я заглядываю в шкаф и обнаруживаю, что печенье «мария» закончилось, зато есть зубная паста и стиральный порошок «аист». Птицы исчезли.  Почему они исчезли? Аисты, соловьи, иволги? Я делаю три глубоких вдоха и начинаю насвистывать песенку «Всё могут короли...» Соловьи летят где-то над африканскими просторами и ничего не знают обо мне. Они не знают, что я разучился петь легко и могу только стучать по клавиатуре непослушными, замерзающими пальцами. Определённо, я – не король. Я – менеджер по рекламе, странный продукт цивилизации, абсолютный трезвенник, если говорить об алкоголе, если...

Нет, я смотрю в окно. Там происходит ранняя, пасмурная, холодная весна, торчат вдоль шоссе рекламные щиты с полуголыми тётками, мчат тяжёлые чёрные мерседесы... Тётки не приходят крошить печенье «мария», тётки любят мерседесы…. Возможно, так пройдёт остаток жизни, но я напишу ещё множество текстов. А пока я позволю себе….

Смерть приходила нынче в полночь и стояла совсем близко у изголовья моей постели, стояла и слушала моё дыхание, что-то замышляя. Однако я проснулся от шороха её балахона. Тогда смерть смутилась и поспешно предложила карты. Увы, я не умею играть в подкидного, и потому всю ночь мы оживлённо говорили о литературе. Хемингуэй умер, Достоевский умер, Борис Рыжий умер.... Утром, когда за окном стало светлеть холодное небо, смерть поссорилась со мной и ушла, выпив чашку чая с сахаром, ушла, грубо хлопнув дверью. После ухода гостьи в комнате остался жуткий запах серы, дыма и дешёвых духов. Птицы исчезли. Возможно, скоро исчезнем и мы.

     Петербург

 Опять наступил полный застой. Пытаюсь работать, но крокодил не ловится. Кокос тоже не растёт. Придётся сварить сушёных грибов – и то еда! А вообще жизнь похожа на полосатого ёжика – и колется, и мимикрирует! Говорила мне мама: «Не связывайся с этими денежками – они от тебя всё равно убегут!»

Кстати, о длинных денежках: Петербург большой и дикий город. В нём можно заблудиться и оказаться где-нибудь в Америке. А можно утонуть в самом неожиданном месте – в луже перед продуктовым киоском или просто в люке... ну, люки это отдельная тема. Иду я как-то по Лиговскому проспекту и вдруг трах-бах – по пояс в люке и кто-то подо мной  шевелится. Глянул – а это сантехник расплющенный. Смотрю я на него, а его плющит всё сильнее. Так вместе с ним и пошли в магазин: он за пивом, а я за хлебом «столичный». А то, бывает, идёшь и лбом об столб на автобусной остановке шандарахнешься. Так опилки из глаз и посыплются! Бесполезно спрашивать, почему столб не на месте поставили: может, он сам сюда пришёл, а может, его кривой татарин по колено в землю закопал. А реклама кругом так и блещет, так и переливается разноцветными огоньками... А что рекламируют – непонятно! Вдруг видишь мобильник размером с трёхэтажную халупу и очумело чувствуешь, как в горле застревает матерное слово МОТО. Сразу понимаешь: жить спокойно в этом городе невозможно. Пока стоишь разинув рот, на тебя наезжает чёрный ворон-мерседес. Из него выскакивает иностранец, хватается за голову и на чистом рязанском диалекте кричит: «А що ты светофору не глядыть!!!» Тут ты пон

Что это значит, я не знаю, но так говорят. Может быть, это означает, что ты стал представителем сексуальных меньшинств? Во всяком случае, к девушкам на улицах Петербурга лучше не подходить. Мало того, что девушка может оказаться мужиком с крепким запахом перегара, но она ещё и продемонстрирует тебе новейшие французские штучки. Ох, не спрашивайте про штучки! В Петербурге ещё и не такое есть! Бывает, идёшь и вдруг «Салон Тим». Сразу вспоминаешь детство и знаменитого утёнка. Думаешь: книжный магазин для детей. Заходишь, а там резиновые женщины. Спрашиваешь, а почему Тим? Объясняют: рокеры две буквы отвинтили на запчасти.

Нет, всё-таки трудно жить в Петербурге! Ещё Достоевский заметил: «И чего только нет в ефтом Питере! Окромя отца и матери всё есть!» Вот только колбасы я не покупал уже года два. А хочется твёрдокопчёной. Говорят, её из ответственных работников делают. Мол, мафия разборки возле электромясорубки на комбинате проводит. А в газетах пишут журналюги, что на комбинате крысы. Какие крысы! Тут людям есть нечего! Кило яблок стоит дороже человеческой жизни.

    Ёжики в тумане

 Лета течёт где-то рядом. Вот почему у меня уже ничего не болит – ни животик, ни гляделки, ни хапалки, ни топталки. В голове только туман, и в тумане ёжики. Зашёл ёжик в музей Ленина – оформил заказ на вывеску. Поплакалась ёжику директор музея: такая беда – вывески на улице снимают одну за другой. Музей совсем бедный и разоряется на рекламной мелочёвке. А между тем, в доме давно не было ремонта – штукатурка со стен отслаивается, как пролетарская диктатура от государства в конце Застоя… и это всё, что осталось от социализма? Как меняются времена! Мысли делают кульбит и возвращаются к ёжикам: не обязательно садиться на ежа, чтобы выяснить, какие у него колючие коммунистические иголки.

 Но Россия всегда любила эксперименты – это у наших лесных братьев в крови. Ни в одной стране мира нет такого количества изобретателей – одних способов откупоривать водку изобрели не меньше тысячи! Так что звери не только сели на ежа, но ещё и стали откручивать ему всё, что откручивается: нос, уши, конечности и хвост. В результате, в лесу имеем целое государство стрёмных бандитов, разогретых тёлок и фабрику отмороженого «крутышка».

Что же дальше будет с тихой подмосковной рощей? Мне сова недавно нагугукала: дальше всю шоблу будут водить за нос в тумане, пока мы не поймём, кто из нас Сусанин. Тогда мы начнём отстрел Сусаниных, скальпирование ежей и битву за урожай. Закончится всё взрывом вселенной и пожаром на шоколадной фабрике имени Крупской. После этого вселенная сожмётся в точку, и звери смогут отказаться от факсов, телефонов и электронной почты. Ещё неизвестно, останутся ли при этом какие-нибудь слова, кроме матерных, но одно уже ясно, как божий день: это будет не коммунизм.

Время собирать камни

Бог смотрит на нас. Земной Шар вертится. Питер стоит, как стоял. Отдельные люди воруют целыми поездами и кораблями. Бомжи молча бомжуют. Алкоголики грязно ругаются и пьют. Часы на башне Городской Думы показывают время. Проститутки профессионально, но с большой неохотой дают. Чиновники в костюмах от Сен-Лорана ходят в театры приобщаться к искусству. Поэты пишут о дождях. Ночью разводят мосты строго по расписанию. Дворники меланхолично подметают листья.  Рабочие ловко строят торговые центры. Всё путём. Время собирать камни. Ключ Иппокрены бьёт прямо из-под асфальта у моего дома. Проводятся поэтические конкурсы. Дети не хотят ходить в детский садик и грезят телепузиками. Влюблённые смачно целуются на эскалаторах. В церкви пахнет ладаном. Цены растут. Вода, которую нельзя пить, капает из крана. Денег на еду мне давно не хватает. Штукатурка осыпается со стен ветхих домов. «Тоёты» и «мерседесы» давят пешеходов. Девушки красят всё, что можно у себя покрасить. Подростки курят траву и слушают... всё путём. Время разбрасывать камни. Бездомные псы валяются на тротуарах. Молодые мамаши радостно катят коляски. Нева течёт и впадает в Лету. Бизнесмены считают прибыль и оттягиваются в подпольных казино. Вывески на английском языке освещают тёмные улицы. Люди всё ещё любят, верят и на что-то надеются. Старушки продают у станций метро носки. Грязные, оборванные дети голосят в тесных вагонах: «Люди добрые, поможите!» Я сижу за компьютером и гроблю здоровье. Бандиты убивают. Менты грабят. Люди в муках умирают. Облака летят вдаль. Звёзды не падают с неба. Земной Шар вертится. Время молиться и каяться. Финский залив плещется у Дамбы. Люди работают, болеют и часто плачут. Адмиралтейский кораблик плывёт по серому небу. Люди всё ещё не бояться Бога. Все умирают. Все.

    Мизантропия

 Меланхолия плавно перетекает в мизантропию, а мизантропия в чертовщинку. После этого чувствуешь огромную радость, глядя в лицо обыкновенного человека, задумавшегося о том, как пожарить картошку. Я хотел, чтобы этим человеком была девушка, читавшая сегодня в метро дамский роман и наступившая мне на ногу от полноты отождествления себя с героиней, отдавшейся графу на третьей странице.

Но бог рассудил иначе – девушка посмотрела сквозь меня, как сквозь привидение, извинилась и вскоре вышла на станции, чем-то напоминавшей средневековый замок. А я поехал дальше. На следующей остановке в вагон зашла дама лет тридцати семи и, сев на сиденье в угол, достала детектив. Я подумал, что тридцать семь – это не так уж страшно, и стал через её плечо читать о похищении некоего Горелого. Уже на второй прочитанной странице обнаружилось четыре трупа, один из которых был изуверски расчленён. Дама достала платочек и смахнула слезу. «Какая чувствительная!» – подумал я, но тут вагон тряхнуло, и мне пришлось упереться рукой в её колени, чтобы не упасть. «Ну, – вскрикнула она, – что за хамство. Много вас тут таких». «Извините, извините!» – пробормотал я смущённо и почему-то подумал, что у неё картошка обязательно подгорела бы.

Вагон свистел в тоннеле, словно мы летели в преисподнюю. Сместившись в сторону, я увидел симпатичную особу читавшую фэнтази. Приободрившись, я начал читать историю охоты на кого-то дракона. Судя по всему, дракон был милейшим существом – он всего лишь выдыхал огонь и летал над городом колдунов.  Не успел я прочесть и страницы, на которой несколько человек превратились в гномов и сырые котлеты, как женщина злобно взглянула на меня и захлопнула книгу. «Что это за подглядывание?» – фыркнула она. «Простите, – извинился я, – я только хотел познакомиться, ведь я пишу стихи. Вы читаете стихи?» Незнакомка нервно дёрнула головой и попятилась: «Стихи? Стихи читают дети в школе! И вообще, что вам от меня надо?» Какой-то парень подвинул меня своей огромной ручищей и, злобно сказав «не лезь, тебя не звали», развернул газету, на первой полосе которой была огромная фотография голой уродливой тётки.

Я почувствовал, что у меня пропало всякое желание с кем-либо знакомиться. Мне уже не представлялась жареная картошка, и было неясно каким образом она связана с душевной радостью. К тому же, никакой картошки купить я давно не мог из-за вполне фантастической бедности, в которую впал, занимаясь литературой. Поезд летел сквозь темноту в неизвестное будущее, где все законы бытия были нарушены. Но на этом неприятности мои не закончились.

 К тому времени, когда я добрался домой, я был уже настоящим человеконенавистником – мало того, что болела спина от слишком долгого стояния в транспорте, но к тому же ещё и мерещились графы, паханы и драконы. Плохо понимая, где нахожусь, и что со мной происходит, я насыпал в кастрюлю гречневую крупу и попытался сварить кашу, одновременно предаваясь размышлениям о собственном призрачном существовании в этом мире. Однако, на беду в дверь позвонил сосед, пришедший попросить почитать какой-нибудь детектив. Увы, я не мог ничем помочь, хотя сосед  долго отказывался в это верить.

Когда я вернулся на кухню, из кастрюли уже шёл дым. Тут я почувствовал, что я не просто мизантроп, а настоящий зверь, и к тому же, голодный. Тогда, достав с книжной полки «Робинзона Крузо», я открыл место, где дикари собираются съесть Пятницу, и с наслаждением начал читать. У меня текли слюни и что-то сладко сжималось в животе.

  Матрица

 Вот и весна наступила стремительно и безжалостно – убила красивые сугробы, сбросила сосульки с крыш и заставила всех беспокоиться по поводу подпорченной временем человеческой наружности. Между тем, по электронной почте я получил множество жалоб от своих корреспондентов и корреспонденток – у всех что-то там не заладилось, что-то пошло наперекосяк – убавили зарплату, заболели зубы, дети от рук отбились, и вообще… весна наступила! Только одна женщина мне так и не пожаловалась. Она вообще ничего не написала – мне даже стало казаться: не сон ли это, что зимой я был в Астрахани в гостях у Шуршалотты, умнейшей женщины-инвалида, маленького мудрого Сократа. Ах, тогда я так много важного услышал от неё, что как будто немного успокоился по поводу отсутствия своего собственного места под солнцем. Но это было уже давно.

 И вот я сижу на девятом этаже, в доме на Пулковском шоссе, а солнце ярко освещает соседнюю бетонную коробку и грязный пустырь. Ничего не происходит на земле уже две тысячи лет. Я знаю, что меня нет, что я, словно в фильме «Матрица», нахожусь внутри компьютерной программы. Нет Астрахани, нет Петербурга, нет Москвы, где живёт половина моих адресатов и, наконец, нет России. Что же есть? Есть американская колония на одной шестой земной суши. Есть моя тень где-то на девятом этаже. Весна наступила? А разве была зима? Я ведь точно помню, что весь январь шли дожди, и город тонул в грязи. И какой это был город? Вашингтон? Лиссабон? Хошимин?

Но здесь мой взгляд случайно падает на томик Мандельштама, что лежит на столе. Нет, это на самом деле те самые, стихи, что написаны в ужасные двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Они вполне реальны – от них у меня на глазах выступают настоящие, живые слёзы, и в какую-то секунду мне кажется, что я есть.

Внезапно раздаётся злобное пиликанье телефонного аппарата: «Сергей Анатольевич? Вы можете подойти с товаром в четыре часа к памятнику Ленину?» О-о-о! Могу ли я? Я могу даже, не глядя, переместиться по воздуху ради ста рублей, на которые очень кстати куплю немного интернета. И потом, всё-таки весна!

В четыре часа я стою под огромной вытянутой бронзовой рукой и пинаю носком ботинка осколки пивных бутылок, оставленные подростками. Какие-то школяры, играясь с мобильниками, беспричинно, абстрактно смеются рядом, кажется, ожидая подружку. Я по-прежнему нахожусь внутри компьютерной программы «Весна». По другую сторону проспекта я вижу огромную вывеску «NEO». Одетые в какие-то немыслимые грязные пальто старики и старухи, шаркая, идут среди разодетой в турецкое барахлишко молодёжи. А вот и я! Меня зовут Пух. Просто Ужасный Характер. Плюшевый медведь из книжки Милна. Впрочем, книжка тоже существует почему-то в электронном виде и открывается исключительно в программе «word».

 Слонопотамы

Я долго думал и понял в чём дело: Петербург и Москву захватили Слонопотамы. Как и положено всем настоящим Слонопотамам, они ненавидят наш лес и нашу культуру, очень хотят слопать всё живое вокруг, а так же накупить побольше мерседесов. А зачем, спрашивается, Слонопотаму «мерседес»? Чтобы доехать до продуктового супермаркета? Просто у всех Слонопотамов внутри живёт большой и очень голодный червяк, от которого эти звери становятся жадными, как Скупой рыцарь, и с наслаждением опытных садистов убивают даже себе подобных.  

Я думаю, необходимо срочно принять закон об отлове всех Слонопотамов и принудительной изоляции этих зверей на Слонопотамовых островах в Тихом Океане, а не то они скоро даже без кетчупа сожрут нас всех до единого. «Как узнать Слонопотама?» – спросите вы. Очень просто: у этих животных массивные плечи, бритая голова, глаза навыкате и особенное тупое выражение лица. Одеты они обычно в кожаные куртки, что облегчает идентификацию. Во время блокады Ленинграда жители в стихийном порядке устроили вокруг Медного Всадника огороды с капустой. Чтобы капусту не растащили, наняли специально сторожа, который ночью ходил с ружьём и колотушкой, отпугивая Слонопотамов.

Когда я думаю об этом, я удивляюсь мужеству советских людей. Тем не менее, Слонопотамы не сдавались и поедали трупы, которые валялись на улицах, а так же отбирали у старушек хлебные карточки. После победы Слонопотамы сначала торговали трофейным барахлишком, а потом постепенно захватили все руководящие посты в правительстве и экономике страны. В начале Перестройки Слонопотамы стали переселяться в Москву и Ленинград. Теперь весь лес в радиусе двухсот километров от Петербурга истоптан этими ужасными животными и усеян свалками их бытовых отходов.

 Предлагаю, всем оставшимся в живых людям и плюшевым медведям, всё ещё сочиняющим пыхтелки, рыть ямы, втыкать внизу осиновые колья и закрывать сверху еловым лапником. Так мы сможем отлавливать Слонопотамов, пока последнее опасное животное не будет сидеть в клетке в Петербургском зоопарке в качестве экспоната для назидания потомкам.

Лично я уже пытался перевоспитывать Слонопотамов, но из этого, конечно, ничего не вышло, кроме фингалов под глазом, порванного плюша и глубокого разочарования в силе слова. Слов Слонопотамы не понимают и разговаривают жестами, криками, а так же с помощью своих телохранителей. Как нежный плюшевый медведь ответственно заявляю: «Бойтесь Слонопотама!». Если вы увидите бритоголовую скотину, которая держит пальцы веером, то сразу поймёте: вы попали! Впрочем, истинный Слонопотам внутри нас и неуловим, как ветер, бьющий в лобовое стекло «мерседеса».

От Рождества Христова

 Десятое апреля две тысячи-не знаю какого года. Воскресенье. Шесть часов вечера. Я сижу на неуютной автобусной остановке у края шоссе, пытаясь разглядеть сквозь пелену дождя автобус. Но мимо только изредка проносятся шустрые маршрутные такси – мне они не по карману. Остальным ожидающим, видимо, нужно тоже экономить по неизвестным соображениям – никто не пытается голосовать. Странно и прерывисто шелестят капли, падая на жестяную крышу остановки. Справа от меня сидит совсем юная девушка в спортивной курточке. Слева – жутко накрашенная старуха (и как ей не жарко?) в меховой шубе. Под ногами в луже плавают окурки. Деловитый мужик в остроносых ботинках и модном пальто нервно прогуливается у меня перед глазами. ­

 – Простите, девушка! – обращаюсь я к соседке справа, которая зачиталась книжкой Дарьи Донцовой с таким интересом, словно это Библия нашего времени. Девушка вздрагивает от неожиданности. Она, конечно, не может знать, что сегодня окончательно рухнула моя жизнь (впрочем, эта катастрофа со мной происходит ежедневно последние… не знаю сколько лет, но я уже успел основательно привыкнуть).

  – Простите, девушка, – говорю я, стараясь придать голосу как можно более вежливый тон, – какой сегодня год? Я имею в виду по христианскому летоисчислению!..

Девушка медленно облизывает красивые, полные губы и поворачивает ко мне лицо. Однако смотрит на меня с подозрением и молчит. Молчание нарушает старуха слева:

– Ишь ты, борода седая, а туда же – к молоденьким приставать. А если бы твою дочку вот так, на остановке, и… «какой сегодня год». Зачем только…

– Послушайте, – я обрываю старуху на полуслове тихим равнодушным голосом, – я могу и вас, уважаемая, спросить «какой нынче год». Хочется, наконец, выяснить в какой исторический период шёл столь затяжной дождь и так долго не было автобусов на этом шоссе.

– Это же надо так ужраться! – деловитый мужик остановился, широко расставил ноги и в упор сверлит меня взглядом, – Иди домой и проспись, мудило! А то сейчас я тебе объясню, сколько лет прошло с начала Перестройки.

– А сколько? – живо интересуюсь я. Мужик расправляет грудь, вынимает руки из карманов пальто и… мимо остановки на бешенной скорости проносится «мерседес», подняв огромный фонтан грязной воды.

 – Вот Ирод! Засранец хренов! – Мужик стряхивает брызги с пальто, криво оскалив зубы.

 – Всегда что-нибудь случается, когда путешествуешь во времени, – неожиданно произносит девушка и как-то нехорошо улыбается. Я смотрю на неё без всякого сексуального интереса – я только хочу немедленно узнать какой такой нынче год, хотя бы для того, чтобы, наконец, выбрать язык, на котором я буду разговаривать с аборигенами, подобными нервному типу в пальто. Но главное, мне надо узнать, сколько прошло лет с тех пор, как…

– Я прибыл сюда с определённой миссией – уничтожить всех вампиров, пока они не высосали кровь из бедного местного населения! – почти со злостью и отчаяньем кричу я, и старуха отодвигается от меня на самый край скамейки.

 – Тогда сейчас 2005-й, – сообщает девушка. «Гы-гы-гы-гы!» – смеётся деловой. В это время вдалеке, у перекрёстка, показывается автобус с ярко зажжёнными фарами.

 – Наконец-то! – вздыхает старушка. – А то здесь, неровен час, из карманов всё повыгребут!

 Она что-то там продолжает бормотать себе под нос, но я уже не слушаю. Теперь я знаю, в чём дело, – жизнь рухнула, снова рухнула. Выходит, прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как умерла Ася десятого апреля. Накануне этого дня я всегда лишаюсь сна – меня мучают воспоминания о нашей короткой любви. Какое упоительное, огромное счастье ворвалось тогда в мою жизнь. И так же быстро ушло вместе с Асей.

 Путешествуя где-то на границе яви и бреда, последнюю ночь накануне десятого дня апреля я сижу в кресле, смотрю в стену и только на рассвете засыпаю. После полудня наступает пробужденье – голова налита свинцом и мысли путаются... Железный навес у края шоссе. 2005-й год от Рождества Христова. Подъезжает автобус. Мы все садимся и следим, как по стёклам стекает дождь. Через четыре остановки я выхожу у кладбища. Девушка, старуха и деловой провожают меня глазами. «Странный человек!» – думают все трое. Автобус трогается. Я стою на пустом шоссе, и с капюшона капает на лицо. На голых тополях каркают вороны. Всего четырнадцать лет от начала Перестройки. Если бы Ася не умерла от голода…

 Весеннее обострение

 На улице дождь. Холодная петербургская весна. В такую погоду обычно сидишь дома за компьютером и задаёшься вопросом о смысле жизни. Думаешь и не находишь ответа. Иногда даже кажется: а может и нет разгадки этой тайны по самой природе вещей? В самом деле, Бог создал человека вовсе не для каких-то целей, а по наитию. «И увидел Бог, что это хорошо...» Видимо, он был большим эстетом. А мы оказались сделаны из сомнительного материала. И всё оказалось довольно плохо: мы стали мочить друг друга и разделились на бедных и богатых. Многие вообще забыли, что их создал Бог и сильно о себе возомнили. Что же остаётся Богу, как не прижучить нас, как следует? Вот он и подсунул нам СПИД и ядерное оружие. С такими игрушками мы можем разнести весь наш детский сад. Но выход искать надо – вдруг что-нибудь придумаем?

 А пока я сижу перед своим компьютером в некоем ступоре. Страшно прикасаться к клавиатуре, когда в голове такие мысли. Ну, например, думается: «А если сейчас выброситься в окно – смогут ли найти хоть какое-нибудь применение моим черновикам? Возможно, их отдадут детям, чтобы те могли делать бумажные самолётики. Дворники будут сметать беспомощных птичек в большие кучи вместе с листьями, поджигать и… дым от моих мыслей достигнет неба…»  Бог, конечно, знает, как сильно страдают подобные мне типы от всевозможных безобразий, которые устраивают на земле люди. Я не хочу жить в таком бардаке! Меня не устраивает даже то, что мой сосед по лестничной площадке делает ремонт в своей квартире десять лет подряд, вместо того чтобы заняться чем-нибудь действительно полезным. Что уж там говорить обо всех этих оборванных бомжах у станции метро, о нищих детях, о безногих калеках, ползающих по вагонам на обрубках, чтобы собрать на хлеб себе и на «мерседес» своему хозяину…

Но самое ужасное в этом мире – это я сам. Я настолько беспомощен, что не могу изменить даже расположение мебели в моей комнате. Комната не принадлежит безраздельно мне, а, скорее, является владениями матери. Полубезумная женщина бдит на страже домашнего порядка. К сожалению, этот порядок сильно отличается от прекрасного устройства мира, о котором я мечтаю, сидя перед компьютером. Её порядок похож на склад рухляди в каком-нибудь железнодорожном пакгаузе, приготовленной для вывоза на помойку. Господи, почему я должен здесь жить? Почему я вынужден ходить по земле и смотреть на пьяных мужиков, на злых баб, на детей с признаками шизофрении на лице, на выгуливаемых огромных собак, которые готовы сожрать меня живьём за неосторожный взгляд на хозяина? И что хуже всего, я не могу найти абсолютного мира в своей душе, пока мир устроен неправильно. Моя душа связана со всем, что происходит вокруг, со всем этим беспорядком в человеческих делах. Господи, неужели есть такие счастливцы, которые могут уноситься мыслями прочь и оставаться в небесных сферах сколь угодно долго?

И всё же… всё же скоро придёт начало июня – та особенная светлая и тёплая пора, когда Петербург становится сказочным городом, по которому хочется бродить весь долгий день, а ночь просидеть на ступеньках, что спускаются к невской странной воде. Даже безумные жители города станут говорить немного мягче, выкатят на улицу коляски с детьми, может быть, даже станут улыбаться. А что буду делать я? Я буду всё так же сидеть у компьютера и пытаться найти призрачный ответ на призрачный вопрос: для чего мы живём? Мы отравили воду в озёрах и океане, мы завалили всю землю пластиковыми бутылками, мы истребили большинство животных и заразили атмосферу своим дыханием, своей ненавистью и неудовлетворённостью. А ведь всё, что мы хотели сделать, это всего лишь оправдать своё существование. Но мы искали оправдание в долгой памяти о нас, в сочувствии к нам себе подобных индивидуумов, тогда как надо было искать его внутри себя. Задача оказалась нам не по зубам. Бог зря поставил на нас, как на краплёную козырную карту. Мы – жалкие семёрки, а не тузы. Мы – неудавшиеся гуманисты, а не великие правдоискатели…

Моя, очень уставшая от жизни,  мать с утра до вечера занята тем, что готовит на кухне еду. Вечером приходит отец и брат, они все садятся за стол – весь вечер проходит у них, как у большинства людей, – за едой и просмотром телевизора. По телевизору показывают всегда одно и то же: очередной теракт в новостях, или детектив, где люди убивают за деньги и почему-то похожи на взбесившихся обезьян, или рекламу «Мистер Пропер»… «Мистер Пропер» готов смыть всю грязь с вашей кухни в умирающий Атлантический океан. Но какое вам дело до угрозы уничтожения биосферы, если вы, живая и жадная тварь, получаете удовольствие – главную цель вашей жизни?.. Вы не можете ответить на этот вопрос? Я тоже не могу. Только очень редко небо в окне очищается и высокие, ясные звёзды подмигивают мне с ехидцей. Если даже Бог создал человека с определённой высокой целью, то он точно ошибся в выборе материала. Человеческая плоть слишком боится смерти, слишком любит удовольствия, слишком агрессивна и эгоистична. Мозг, который казалось бы должен всем этим несовершенным устройством управлять, чаще отказывается работать, чем находит выход из лабиринта… И всё же…

Лето наступило. Зазеленели парки и газоны. Прохожие и даже рабочие на строительных лесах стали улыбаться. Важные голуби вышагивают вдоль скамеек у Казанского Собора, где сотни людей едят мороженое, лущат семечки, ждут возлюбленных, осмысливают деловые встречи. Город красив ныне, как никогда. Даже щиты с рекламой не так уж портят его – город стоит уже триста лет и что ему до щитов, которые завтра снимут и… заменят другими щитами. На щитах будет уже не «Мистер Пропер», а «Мистер X», который отлично прочистит ваши мозги и аккумулирует вашу энергию для возрождения Океана. Одинокий поэт Винни Железные Опилки вдруг станет всем нужен. Люди перестанут читать газеты, но будут получать информацию прямо из космоса, мобильные телефоны будут автоматически отключаться в театрах хитрой электроникой на входе… happy and, господа, happy and… а пока я сижу у компьютера и моё тело вот-вот откажется снабжать кровью и питательными веществами мозг. И за окном вечно серое небо. И гудит заунывно вентилятор компьютера. Когда-нибудь люди будут жить долго и счастливо, если Бог не ошибся в своих остроумных расчетах…

   Любовь

 Летний дождь ударил внезапно по листьям тополей, по крышам киосков, по горячему от солнца асфальту. В подворотне было сухо и странно. Я отчётливо ощутил сквозь платье женщины маленькую, упругую грудь. Будущее напоминало о себе раздражёнными голосами людей, доносившимися из окна где-то в глубине двора. По улице с воем промчалась машина скорой помощи. Дыхание женщины становилось всё более быстрым и как будто мучительным. Воздух вокруг нас наполнился электричеством. Громко шумел водосток, и радостно билось моё сердце. Было слышно, как жильцы дома закрывают окна.

– Я люблю тебя! – сказала женщина и поправила мокрые каштановые волосы.

– Я люблю тебя! – невнятно повторило эхо в глубине узкого петербургского двора.

 Седой, сгорбленный старик с палкой, весь мокрый и оттого очень несчастный, вошёл в подворотню. Я взглянул на него и увидел собственное лицо, изборождённое морщинами, покрытое жёсткой щетиной – печальное лицо уходящей жизни. Но старик посмотрел на нас и тяжело закашлялся. Улица была пустынной. В небе ярко сверкнула молния – раскат грома разорвал тишину. Горячие губы скользили по моему лицу. Аромат французских духов и мокрых волос проникал в глубину памяти.

Мы целовались долго и страстно. Когда мы очнулись, дождь уже закончился, и большой сизый голубь расхаживал возле неожиданно синей лужи на свежем от сырости асфальте.

– Мария, – сказал я, задыхаясь от волнения, – а ведь это случилось счастье!

Она не ответила и снова обвила мою шею руками.

Я вспомнил, как совсем недавно уходящий старик гулко стучал палкой по асфальту. Теперь сквозь подворотню прошмыгнула серая, взъерошенная кошка. Всё это должно было остаться со мной надолго: женщина, голубь, старик и кошка. День стремительно близился к закату.

Жить было трудно. Жить было нужно…

Последнее лирическое  отступление 

Сколько ещё лет мне скитаться по этой чужой земле? Ты, сотворивший мир, знаешь сроки жизни, так почему бы тебе не ответить на мой вопрос, чтобы я успел посадить все нужные цветы?

Множество разных чувств охватывает душу, когда деревья теряют последние листья, но не одно из них меня так не тревожит, как чувство незавершённости работы над книгой. Друзья и родственники смеются надо мной – им кажется, что здесь нечего завершать, хотя бы потому, что цветы, как только за ними перестанут ухаживать, разрастутся или, наоборот, погибнут, и никто не сможет прочесть этот прекрасный текст. Увы, люди не верят обычно в глубину замысла живущих рядом с ними, но для меня всякий труд исполнен смысла и величия, если он прославляет красоту вселенной, хотя красота эта мимолётна и несовершенна. Белые левкои, красные гладиолусы, рыжие бархатцы – все они должны донести до людей мысли о необходимости переустройства мира, ибо ты, Творец, тоже не успел справиться со всеми подробностями.

Нет ничего более постоянного, чем незавершённые дела и недоработанные главы. Вот уже сорок лет я езжу из города в город, выкапывая на клумбах именно те экземпляры, которые наилучшим образом передадут мои мысли. Никто не убедит меня в том, что это невозможно.

Однажды, я поднялся на небольшом самолёте, чтобы увидеть уже готовые страницы книги. Мой драгоценный участок у въезда в трудный каменный мир города читался легко и производил впечатление обнажённой мысли. Оставалось посадить всего восемь миллионов цветов, и всё было бы готово, но я зачем-то рассказал об этом своей невесте, и она, сочтя меня за сумасшедшего, отказалась от своих, казалось бы решённых, планов.

Тогда мне хотелось покончить с собой, но книга не отпускала, и теперь, когда осталось посадить только пять миллионов самых точных растений, я верю, что доживу до окончания работы. Как только это случиться, книга будет прочитана жителями других планет – ведь так всегда бывает. Только завершённый труд находит своего читателя. О, тогда я умру с улыбкой на лице и спокойным сердцем. Книга откроет путь для соединения усилий всех цивилизаций в работе над переустройством мира. На закате книга будет сама собой закрываться, ощущая законченность дня, а утром цветы снова и снова будут возвещать о бессмертии и совершенстве. И тогда ты, Творец, тоже сможешь уйти на покой – люди возьмут на себя заботу о верном течении времени. Моё же скромное имя останется в тени, поскольку титульный лист, засаженный одними розами, не содержит указаний на авторство. Да это и не нужно – главное, чтобы никто не забывал названия книги и шифр в каталоге других цветочных книг, которых, несомненно, напишут ещё много.

Эпилог

 Весной 2009 года я оставил Марию и уехал в Астрахань. Там мы с Шушарой Мудрой зарегестрировали брак. Новобрачнную в Загс, находившийся на четвёртом этаже без лифта, я заносил на руках, а потом вернулся вниз и принёс инвалидную коляску. Это несчастье я до сих пор считаю подарком судьбы. Два года мы путешествовали летом пешком с инвалидной коляской и палаткой по России, а зимой скучали в Астрахани. Но скучать долго не пришлось – по вине добрых людей мы вынуждены были продать квартиру и уехать в Петербург. Промаявшись полгода в поисках жилья, на которое не хватало денег, мы осели в диковатом посёлке в 40 км от Выборга. Здесь мы и живём в окружении карельского леса и не слишком дружелюбных местных жителей. С цивилизацией нас связывает ухабистая дорога, по которой пять раз в день ходит «пазик» – самое «подходящее» средство для перевозки инвалидов по буеракам. Птица Гордая так и не вышла замуж. Фролито умер от передоза. Ритта умерла от рака. Маня разошлась с Костей и живёт одна. Мой отец внезапно умер в 2015 году в расцвете физических сил. Ещё до этого мать неожиданным образом переместилась в Германию, откуда наезжает в Петербург, чтобы руководить моим братом. Я престал считать себя плюшевым мишкой Винни, поэтом и неудачником. Видимо, это выдающаяся победа отечественной психиатрии. Я пишу, ухаживаю за женой, которая окончательно потеряла способность двигаться, и лишь изредка бываю в Петербурге. Со всеми студиями я порвал и потерял всякий интерес ко всему, кроме непосредственно самого процесса сочинения стихов.

  КОНЕЦ