Стих... агония... кондари^[1]
(24 часа из жизни поэта)

Перевод Моисея Бороды

Два часа ночи. Кончила свои дела, пошла в спальню, закрылась. Хочу наконец что-то сделать с бьющейся весь день в голове строчкой "Настал час агонии смерти" – дополнить её, дать обрасти плотью, зажить в стихе.

Почему так засела эта "агония смерти", в чём дело? Интересно же. Что – у смерти может быть агония? Смерть есть смерть, агония относится к жизни. Здесь, вроде бы, всё ясно, всё оправдано: конец жизни и есть её агония. Но агония смерти?! Хотя... может быть и смерть смертна? Смерть – смертна?!

А если по-другому? Если смерть можно победить, то ведь победа над смертью – то есть когда смерть умирает – это и есть её агония. Так может быть, это и имел в виду голос свыше, что продиктовал мне это "Настал час..."? Может быть, он хотел сказать мне: Умерший рождается вновь – пусть уже и в другой оболочке, чем та, в которой до сих по жила его душа – и это вновь рождение и есть смерть смерти.

Я вдруг разозлилась на себя за свои сомнения и решила: я должна развить это. "Настал час...", дать ему жизнь в стихотворении. Например, так: „Час агонии смерти настал/Он рождения жизни предвестник“.

...В спальню проник запах лобио. Сварила его ночью перед тем, как отправиться спать. Завтра надо заправить его зеленью. Почти всё у меня есть, не хватает только кондари; лобио без кондари мои домашние не любят. Мысль сразу закрутилась вокруг завтрашнего дня: привыкла перед сном планировать, что должна сделать завтра.

Пошёл третий час. Чувствую: у стихотворения нет начала – ладно, напишу завтра со свежей головой, сейчас лучше заснуть... О чём только что подумала?

Не помню. Хочу спать.

Утро. – Скорей, скорей, опаздываем! – отправляю внучку в школу. Готовлю мужу завтрак, потом в темпе одеваюсь и готовлюсь к выходу.

Теперь на очереди – корректура. Вчера позвонили из издательства: корректурный оттиск моей книги отпечатан, будет хорошо, если просмотрю корректуру. Быстро накладываю макияж, пью на ходу кофе... ничего бы не забыть...

А, надо выключить газ. Выключила. Так... ключи на месте, мобильник тоже... Сейчас – в издательство. Кажется, ничего не забы... как же: кондари! Я же должна ещё купить кондари! Хорошо, что вспомнила.

Спускаюсь на лифте, в лифте причёсываюсь, два-три мазка духами... всё. Выхожу из подъезда, быстрым шагом через двор на улицу. Вчерашняя строчка опять застучала в голове, не даёт покоя, но на улице шумно. Подходит моя маршрутка. Сажусь. В маршрутке тоже шумно, в таком шуме мне ничего с моей строчкой не сделать. Может, в течение дня удастся урвать хотя бы десять-пятнадцать спокойных минут, и тогда...

...Звонит мобильник. – Тётя Зина, соседка по дому. Живёт на пятом этаже. Лежачая. Одинокая.

– Манана, милая, должна непременно с тобой увидеться. Очень срочное.

Сын тёти Зины умер, дочь со своим сыном вот уже пятнадцать лет как уехала в Израиль, живёт там; тётя Зина категорически отказалась ехать с ней: поезжай ты, устроишься там – что может быть лучше, а нет – я перейду в твою квартиру, сохраню её для тебя.

Зейнаб, дочка, близкие называли её Зеико – красивая девушка была, на улице никто, её увидев, равнодушным не оставался – в Израиле устроилась. Ну вот, Зейнаб уехала, а Тётя Зина перешла в её квартиру. Потом умер муж тёти Зины и она осталась одна. Как-то раз спросила её неосторожно: „К Зеико не собираетесь переезжать?“ Интересно было, не продаст ли она в этом случае квартиру – рядом с квартирой тёти Зины купила однокомнатную квартиру моя невестка.

Спросила – и получила от тёти Зины такой холодный ответ, что больше не спрашивала.

Незадолго до нашего разговора тётя Зина сломала ногу, и вот, в один прекрасный день как снег на голову – приезжает Зеико. Мать даже двери ей не открыла, и Зеико пришла ко мне. Была очень трогательная, сердечная встреча, со слезами на глазах расспрашивали друг друга, как и что. Меня интересовало "как там", её – "как здесь". Потом она сказал, почему приехала. Хочу продать квартиру и маму забрать с собой в Израиль. Я ей сказала: если правда так решила, скажи об этом сперва моим – может быть, они захотят купить. Она: Буду очень рада, если они купят.

После этого начались переговоры. Тётя Зина всё время хотела взять верх, с дочкой не разговаривала, заломила за квартиру сумасшедшую цену – поняла, конечно, что с нашей стороны есть интерес. А кроме всего – хочешь не хочешь – квартиру только вместе с мебелью продавала – за ту цену, которую эта мебель имела тридцать лет тому назад.

Зеико была очень расстроена, но матери не возражала. Короче, мы не договорились, и тема продажи квартиры постепенно угасла. Но наши с Зеико отношения эти квартирные дела не испортили. Что потом случилось – не знаю. Зеико неожиданно исчезла, билет у неё был на десятое, а улетела она на неделю раньше, ни с кем не попрощавшись.

...Вышла из маршрутки, забежала на несколько минут к тёте Зине. Застала её в нервном состоянии, она вся дрожала. Без всякого перехода сказала: Решила продать квартиру. Если вы правда хотите купить, могу немного уступить в цене, но решать вы должны быстро.

Я – в замешательстве: А как же Зеико? – Зеико к этой квартире отношения не имеет, в ней я прописана, и как хочу, так и поступлю.

Поняла, что нет смысла дальше о чём-то спрашивать, тётя Зина была настроена решительно, ни адреса, ни телефона Зеико мне не дала, да и ничего другого я бы от неё не узнала. Попала же я в положение!

В этот момент пришла девушка, ухаживающая за тётей Зиной. Я попросила её узнать телефон кого-нибудь из соседей, с которым я бы могла нормально поговорить, а главное – узнать телефон Зеико.

...Вышла от тёти Зины, поехала в издательство. Как ни спешила, всё равно опоздала к назначенному времени – хорошо хоть, не так сильно. Начала вместе с редактором смотреть материал.

...Звонок. Звонит Флора, девушка, ухаживающая за тётей Зиной. Шёпотом, чтобы та не услышала, диктует мне номер Нато, соседки. Выхожу в другую комнату, и после долгого вступления, объяснений, в чём дело, обласкивания, завоёвываю, наконец, доверие и получаю координаты Зеико в Иерусалиме. Подтверждаю ещё раз, что, как бы мы ни были заинтересованы в квартире, без согласия Зеико ничего предпринимать не будем. Прощаюсь, вешаю трубку, возвращаюсь в комнату редактора, сажусь за корректуру. В голове – тысяча мыслей: то успеть, это не забыть. Как только покончу с корректурой, поеду домой и уже оттуда позвоню Зеико, поговорю с ней спокойно.

...Звонит муж, говорит, что должен уходить, спрашивает, готово ли лобио. – Нет. Зелень ещё не положила, дома кондари не было, поешь что-нибудь другое...

Снова – к корректуре. В издательстве и без того шумно, постоянно кто-то входит-выходит, мешают сосредоточиться. Боже мой, хоть бы несколько спокойных минут! Несколько минут тишины, чтобы я могла...

О чём вчера думала? Ах да, агония смерти... Какое время сейчас об этом, не забыть бы кондари купить.

Взгляд на часы – половина второго! В четыре возвращается из школы Текла, внучка.

Опять к корректуре. Стихи, стихи, стихи. Это сокращено редактором, это сокращаю сама. Выбрасываю. Нервничаю: первая моя книга. Пусть будет меньше стихов, зато останутся самые качественные.

Боже мой, какой хаос в голове!

Снова телефон. Звонит Додо, подруга. У сына – резкие боли в животе, вызвали скорую, она забрала мальчика в больницу, а там сразу повезли в операционную. Плачет в телефон. Записываю адрес больницы, успокаиваю: приеду немедленно. Укладываю в папку свои злосчастные стихи, сломя голову бегу в больницу. Додо с распухшими от слёз глазами встречает меня: опоздай мы на десять минут, врачи не смогли бы спасти, уже начался перитонит.

Операция прошла успешно. Как могу, успокаиваю Додо: врагу не пожелаешь болезни ребёнка. Вдруг мысль: может быть, то, что сейчас случилось с сыном Додо, и есть агония смерти? А что – разве жизнь не победила смерть, не убила её? Разве не умерла в этот момент смерть?

…На часах – почти три, мне надо бежать, до прихода внучки – никаких звонков больше. У Додо опасность миновала, всё прочее подождёт. Достаю из сумочки деньги, всё, что есть, отдаю Додо. Всё ли это для врача или анестезиологу тоже нужно что-то дать – решит Додо. Вкладываю ей деньги в руку, прощаюсь, убегаю.

В дороге – звонок. Звонит тётя Зина. "Манана, сегодня приходит мой родственник, которому я доверяю, хочу, чтобы он поговорил с твоим зятем – мужчина с мужчиной..."

На остановке женщина продаёт зелень, разложенную на лотке. Подбегаю к ней: Кондари есть? – Нет.

Бегу к маршрутке, сажусь. Уже десять минут четвёртого. На подъёме к Авлабару – жуткая пробка. В чём дело – авария? Собственно, и без аварий улицы абсолютно не приспособлены для такого количества машин, все тормозят друг друга. И потом – какие контрасты! Такое впечатление, что жизнь идёт куда-то вбок. Народ голодает, а число машин катастрофически растёт.

Наконец-то вырвались из пробки, едем по набережной. Водитель прибавляет скорость.

Без двадцати четыре, подняться домой и позвонить уже не успею. Главное – не опоздать к приходу внучки, ровно в четыре её привозит школьная машина. Встречу его у подъезда. ...Боже мой, кондари так и не купила!

...Опять в голове эта агония смерти... Агония смерти, агония смерти. В чём дело, чего она ко мне так привязалась?

...Звонит по мобильнику дочь. Не можешь Теклу после школы отвести на урок музыки, а потом в детский развлекательный центр, на день рождения её одноклассника. Да, ещё: купи по дороге подарок. С работы уйти не могу.

Так, прежде всего: привести всё в систему.

В четыре приходит Текла. Быстро подняться с ней домой. Мытьё рук, переодевание. Обед. Если, благодарение Богу, в школе не давали на обед суп из мацони – тогда Текла может его поесть дома.

– Не давали? Слава Богу. Так. Быстро-быстро. Не забыть взять ноты. В двадцать минут пятого мы должны выйти из дому, в половине пятого быть на уроке музыки.

Садимся в такси. Расспрашиваю её о школьных делах, что и сколько задано. Приехали. Оставляю её на уроке музыки, бегу искать подарок, хотя мне, конечно, интересно, как она сегодня сыграет, какие у педагога будут замечания: через месяц Текле играть с оркестром концерт Баха. Способный, одарённый ребёнок, все хотят от неё максимального приложения сил, в особенности по музыке. Детства у неё нет, но я не могу иначе, она должна учиться, должна быть сильной по всем предметам, не даю ей расслабиться.

Покупаю подарок. О кондари не забываю, вот только нигде его нет. Смотрю на часы – через десять минут кончается урок, как бы не опоздать.

Звонит тётя Зина: Манана, милая, Яша (родственник, которому она поручает дело с квартирой) уже у меня. Когда вы придёте?

Боже мой, как же я забыла, не предупредила зятя! Срочно звоню ему, ввожу его в курс дела, договариваемся, что как только привезу Теклу в развлекательный центр, сразу еду к тёте Зине, и там мы встретимся и сумеем поговорить. Но как бы ни спешила тётя Зина с решением, прежде, чем поговорю с Зеико и не узнаю её мнение о продаже квартиры, не буду решать ничего. Никакого права на это до разговора с ней я не имею.

Оставляю Теклу на дне рождения, спешу на встречу с тётей Зиной и её родственником. С дороги звоню Зеико. Хотела поговорить с ней в спокойной обстановке, но, видимо, этой спокойной обстановки у меня не будет.

Телефон Зеико не отвечает. Несмотря на то, что поговорить с ней – в моих интересах, почти радуюсь, что созвониться не удалось.

Захожу с зятем к тёте Зине. Яша, её племянник, уже там. Производит впечатление человека, которому можно доверять. Выясняется, что тётя Зина оформила наследование квартиры на свою внучку, дочь Зеико, тоже живущую в Израиле. Зеико из этого дела исключена полностью. Не знаю, что там произошло между матерью и дочерью. У меня тяжёлое чувство: строим наше счастье на чужом несчастье. Мать исключила дочь из игры, а ведь квартира-то принадлежит дочери. Нет, так или иначе, я должна связаться с Зеико.

Выхожу из комнаты, звоню Нато, племяннице Зеико, объясняю положение. Она искренне огорчается, даёт мне номер дочери Зеико, Теоны. Пока зять с племянником тёти Зины разговаривают, пользуюсь временем и звоню по мобильному Теоне, говорю с ней. Возвращаюсь.

Зять, племянник тёти Зины, сама тётя Зина, Теона – со всеми переговорила. Горячие дебаты; тётя Зина торопит с решением. Расстаёмся с тем, что дадим ответ через два дня.

Смотрю на часы. До времени, когда я должна забирать внучку с дня рождения, ещё полчаса. Прощаюсь с зятем, бегу домой. Подогреваю лобио, размешиваю. Кондари, кондари! – прямо свет сошёлся на этом кондари. Некоторые готовят лобио без него – и ничего, едят же.

Время забирать Теклу, внучку. Выхожу из квартиры, спускаюсь на лифте, еду за ней.

Девять вечера. В дороге пользуемся временем, чтобы хоть немного пообщаться. Дорога домой – вот и весь отдых Теклы.

В половине десятого садимся заниматься. Бедный ребёнок, совершенно ясно, что она переутомлена, но что поделаешь – английский сейчас так нужен! Час уходит на английский, потом математика, русский... Всё, закончили.

Одиннадцать. Выясняется, что у Теклы не окончено сочинение по грузинскому. Чувствую – она так устала, что уже ничего соображает. Прекращаем заниматься. Говорю Текле: объясни учительнице, что сегодня не успела, скажи – завтра обязательно докончу. Укладываю Теклу спать.

Наконец поймала Зеико по телефону. Она и удивилась, и обрадовалась звонку. Я, понятно, не спрашиваю, что случилось между ней и тётей Зиной – просто ввожу её в курс дела, говорю: пока не узнаю твоё мнение, ни о какой купле квартиры с нашей стороны речи быть не может. Зеико потрясена таким отношением, хвалит нас до небес. В конце говорит: „Передайте матери, что я для неё больше не существую, на квартиру никаких претензий не предъявляю, пусть записывает наследником кого хочет. Что же до продажи – буду рада, если вы, а не кто-то посторонний, её купит“. Это великодушие потрясает меня, еле сдержала слёзы.

Двенадцать часов. Муж пришёл выпившим, извиняется: непредвиденное застолье. Потом вспоминает про лобио – приготовила ли его в конце концов? Киваю головой: “да”, думаю: завтра с утра первым делом побегу на базар, куплю кондари. Все остальные дела – потом.

А, надо позвонить Нино, подруге, она приболела. Позвонить, спросить, как она. Нет, сейчас уже поздно, она уже, наверное, спит. Что я ещё должна была за этот день сделать?

Да, моё стихотворение! Стихотворение ведь собиралась написать, докончить. Как там оно начиналось? Агония...

Агония? Какая агония, чего? Ах да, агония смерти! Но сейчас я уже ни на что не способна. Допишу завтра, если будет свободное время – хотя бы десять минут тишины.

Стих... агония... кондари.