Дмитрий Городин. "...А рядом в шахматы играют"

"...А рядом в шахматы играют"
Шахматы в кругу Осипа Мандельштама и в его эпоху

В 1862 году Аполлон Григорьев в статье "Гр. Л. Толстой и его сочинения" писал: "Ни на одного великого художника нельзя указать, который бы видел в своем высоком деле одно искусство для искусства; никаких пружин в сложном механизме души человеческой не отыщешь для узаконения шахматной игры в поэзии".[1]

Действительно, шахматный образ мышления и творчества характерен cкорее для писателей, чем для поэтов. "Поэт – обратное шахматисту", – считала Марина Цветаева.[2] Тем не менее, поэзия и шахматы издавна имели точки соприкосновения. Еще Фирдоуси включил легенды о возникновении шахматной игры в эпическую поэму "Шахнамэ". Отголосок одной из этих легенд есть в "Божественной комедии" Данте. Шахматы часто упоминались в средневековом эпосе и входили в число семи рыцарских искусств наряду с версификацией. Создателями поэм "Песнь о шахматах" и "Каисса" были Авраам ибн Эзра и Уильям Джонс, являвшиеся посредниками между культурами Востока и Запада.

Первый выдающийся русский шахматист Александр Петров, ровесник Пушкина, утверждал:

"Шахматы имеют сходство с Поэзией. Зная правила поэзии, нельзя быть поэтом, не имея дарований".[3]

Многие поэты играли в шахматы, некоторые известные шахматисты увлекались поэзией (например, Людмила Руденко или Виктор Корчной), но сочетание поэтического и шахматного талантов – нечастое явление. Гроссмейстеров, выпустивших поэтические сборники, – считаные единицы. Еще труднее назвать больших поэтов, достигших осязаемых успехов в шахматной игре.

Незадолго до рождения Осипа Мандельштама философ, поэт и любитель шахмат Владимир Соловьёв (1853 – 1900) писал:

"Поэту как такому принадлежит только то, что проистекает из его вдохновения; его достоинство и слава так же мало помрачаются неудачно придуманными стихотворениями, как и тем обстоятельством, что он плохо шьет сапоги или слабо играет в шахматы".[4]

1. Время и место

Января – в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.

Российскую империю образца 1891 "ненадежного" года характеризуют два свидетельства состояния дел на ее окраинах. Выдающийся правовед Евгений Спекторский, учившийся в Варшавском университете в 90-е годы XIX века, отметил, что обстановка в Польше обострилась после указа от 29 марта 1891 года, когда в нее, хлынули выселенные из Москвы русские евреи. "Они принесли с собой русский язык, много русских замашек и даже русский империализм", – писал Спекторский.[5]

В книге юриста и историка Петра Майкова речь шла о более привилегированном княжестве Финляндском:

"Весьма важный указ, направленный к установлению в Финляндии равноправности обывателей Империи с туземными жителями нашей окраины состоялся 16 февраля 1891 года. Его Величество признал за благо русским подданным, которые по законам Империи пользуются правом приобретать и владеть недвижимым имуществом в Империи, предоставить также право в Финлянлии приобретать и владеть недвижимым имуществом. Лицам еврейского вероисповедания, однако, не разрешается приобретать и владеть недвижимым имуществом в крае".[6]

В 1891 году финский юрист Арвид Ярнефельт (1861 – 1932) стал горячим приверженцем идей Льва Толстого. Он оставил государственную службу, начал вести натуральное хозяйство и переводить Толстого на финский. Отношения двух любителей шахмат стали вскоре настолько доверительными, что Толстой обращался к Ярнефельту с конфиденциальными просьбами: помочь перебраться в Финляндию (в 1898 году) и способствовать неприсуждению ему Нобелевской премии за 1906 год (с этой задачей Ярнефельт справился явно лучше).

Шахматная биография писателя называет некоторые события 1891 года.[7] Так, 10 января Алексей Новиков играл, не глядя на доску, против Толстого и художника Николая Ге. Учитель детей Толстого, впоследствии выдающийся медик Алексей Новиков (1865 – 1927) вспоминал:

"Если было мало народу или читать было нечего, Толстой садился играть со мной в шахматы, и, если ему случалось выигрывать, он всегда заявлял: "Это уж Алексей Митрофанович нарочно мне поддался".

Играл он действительно плохо, но очень серьезно и внимательно".[8]

Летом 1891 года в Ясной Поляне побывал Илья Репин. Во время этой поездки возникли рисунки "Шах королю!" и "Л. Н. Толстой за шахматами". В деревне Молоденки была сделана одна из первых шахматных фотографий писателя: он запечатлен, играющим в шахматы с Петром Самариным.

Данное фото появилось в IV. выпуске "Записок отдела рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина" под ред. Николая Мещерякова (Москва, 1939), очевидно, по недосмотру. Но в упомянутой шахматной биографии Толстого свидетели поединка (Вера Кузминская, Ольга Трубецкая, а также дипломат и белоэмигрант Григорий Трубецкой (1873 – 1930) по старой доброй традиции были заретушированы...

Всю жизнь увлекались королевской игрой родившиеся в 1891 году Сергей Прокофьев, Михаил Булгаков и Михаил Чехов. Свидетельств об игре в шахматы их не менее знаменитых ровесников Ильи Эренбурга[9] и Осипа Мандельштама не обнаружено.

Через несколько часов после рождения поэта в Варшаве, в Нью-Йорке началась 16 партия матча за шахматную корону между Стейницем и Гунсбергом. Неожиданно чемпион мира угодил в ловушку, подстроенную претендентом, и признал себя побежденным. В судьбах Стейница и Гунсберга есть много общего. Оба выходца из Восточной Европы зарабатывали на жизнь в основном журналистским трудом. Накануне своего 60-летия каждый из них впервые посетил Россию и при выезде из страны был задержан. Последние годы обоих прошли в нужде... Мандельштам мог при желании увидеть и Гунсберга (в 1914-ом), и даже Стейница (на рубеже 1895-96 годов). Он помнил себя с трехлетнего возраста, о чем писал в автобиографической книге "Шум времени":

"Год был 94-й, меня взяли из Павловска в Петербург, собравшись поглядеть на похороны Александра III".[10]

Для семьи купца первой гильдии Эмиля Мадельштама Павловск был пятилетней остановкой на пути из Варшавы в столицу империи. Более того, по воспоминаниям его младшего сына Евгения, петербуржца по рождению, в тревожные дни Первой русской революции родители отправляли детей в Павловск или Царское Село, где беспорядки и погромы казались немыслимыми. Аристократическая атмосфера этих мест издавна привлекала ценителей искусств, музыкантов, художников.

Царское Село и Павловск стали первыми российскими городами, связанными со столицей железной дорогой. Мысль о превращении Павловского вокзала в концертный зал европейского уровня высказал в 1838 году известный литератор Нестор Кукольник в открытом письме к Михаилу Глинке.[11] В 1841 году Кукольник под псевдонимом Александр Грамотов опубликовал повесть "Шах и мат". В этом произведении из жизни испанских мавров придворный поэт слагает стихи на шахматные партии своих повелителей.

Павловский дворец долгое время служил резиденцией Великого князя Константина Константиновича, поэта, известного под псевдонимом К. Р., и большого любителя шахмат, но традиция придворной шахматной игры восходит еще к его прабабке Марии Федоровне. В 1873 году в газете "Всемирная иллюстрация" появился рассказ Александра Петрова о том, как в Павловске его представил императрице граф Милорадович.

Служебная карьера Петрова, удачно складывавшаяся, в том числе благодаря шахматным знакомствам, привела его в Варшаву, где он скончался в 1867 году в чине тайного советника. С этого времени сильнейшим российским шахматистом считался варшавский коммерсант Шимон Винавер. До конца 70-х годов, пока в Петербурге не окрепли Чигорин и Шифферс, польская столица оставалась шахматным центром Российской империи.

Несколько ранее семьи Мандельштама по маршруту Варшава – Павловск – Петербург проследовала семья гвардейского капитана Зноско-Боровского.[12] Трое из пяти его сыновей, детство и отрочество которых прошло в Павловске и в Царскосельском лицее стали шахматистами. Младший среди них, Евгений Александрович Зноско-Боровский (1884 – 1954), благодаря своему таланту шахматного литератора и театрального критика, а также своевременному отбытию за границу остается, пожалуй, наиболее известным в мире уроженцем Павловска. Входивший в ближний круг Николая Гумилёва, он хорошо знал Мандельштама и был одним из первых свидетелей его поэтической славы.

Согласно справочнику "Весь Петербург" в 1895 году Александр Зноско-Боровский проживал в доме 45 по Литейному проспекту, в то время, как Эмиль Мандельштам был зарегистрирован еще по павловскому адресу Правленская, 47. Семья поэта перебралась в столицу приблизительно к началу 1896 года. В это время в доме князя Юсупова (Невский проспект, 86) проходил первый в России международный шахматный турнир (1. Ласкер 2. Стейниц 3. Пильсбери 4. Чигорин). Е. Зноско-Боровскому принадлежат небесспорные слова об итогах этого соревнования:

"Петербург, как не раз и не в одной шахматной области, замышляя большое, только ронял русское имя, сам губил свое создание, – Петербург уничтожил Чигорина, как игрока..".[13]

Имя Чигорина было когда-то настолько широко известно, что еще в 1889 году Петр Чайковский писал газетному магнату Алексею Суворину:

"Если с такой подробностью ежедневно сообщаются сведения об успехах г. Чигорина, то почему же нельзя было хоть вкратце извещать публику о концертном путешествии русского музыканта? Мне кажется, что число людей, интересующихся русской музыкой, не меньше, чем число любителей шахматной игры".[14]

В книге по истории балета Александра Плещеева (сына известного поэта) можно найти такое сравнение:

"Масса на балетной сцене – это, разумеется, достоинство, в особенности если балетмейстер каждую корифейку передвигает так же умело, как Чигорин шахматы. М. И. Петипа в сфере своей специальности – тот же Чигорин, и если увеличить состав кордебалета, то он сумел бы командовать им".[15]

Мариус Петипа на протяжении многих лет был главным балетмейстером Мариинского театра – любимого детища царской семьи. Достаточно сказать, что программу и бюджет театра утверждал император. Большое внимание уделялось театральному оркестру, в который могли попасть только первоклассные музыканты. 1 сентября 1896 года в Императорский Мариинский оркестр был принят флейтист Карл Шваб, выпускник Штутгартской консерватории.[16] Согласно справочнику "Весь Петербург" за 1897 год он поселился по адресу Малая Подъяческая, 6., то есть примерно посередине между Мариинским театром и домом 14 по Максимилиановскому переулку (первым постоянным петербургским адресом Мандельштамов).

Особое отношение поэта к музыке сформировалось под влиянием матери (Флора Осиповна была пианисткой) и знаменитых павловских концертов. Мандельштам вспоминал:

"В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стремился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царил Чайковский и Рубинштейн".[17]

Однако из заметки, напечатанной в одном из номеров "Русской музыкальной газеты" за 1898 год можно сделать вывод о том, что уровень павловской публики был на рубеже веков уже не таким, как прежде:

"Для повышения интереса к некоторым вечерам в вокзале Правление в 1896 году привлекло даже "кинематограф Люмиэра", и "действительно жизненная фотография" имела большой успех. "Во время этого любопытного сеанса на эстраде был расположен военный оркестр, игравший отрывки, кажется, из одних маршей. А в это время показывали на экране и подход поезда, и шахматный турнир, и играющих ребятишек, и купающихся негров".[18]

Шахматы в документальном кино, да еще и в XIX веке – малоисследованная тема. В известной книге польского киноведа Ежи Гижицкого[19] наиболее ранними названы фильмы с шахматными мотивами, снятые в 1916 году. Согласно справочнику американца Боба Басаллы (Basalla, B. Chess in the Movies. Davenport, 2005.) и сайту www.chess-in-the-cinema.de/ хроника шахматного кинематографа начинается с 1903 года. Как писал журналист Сергей Карастелин, "первая попытка снять фильм о шахматистах связана с Международным турниром в Петербурге в 1914 году".[20] Возможно, в "Русской музыкальной газете" речь шла о документальных кадрах времен первого Петербургского турнира 1895/96 годов. И, скорее всего, они безвозвратно утрачены.

Римскому историку Луцию Аннею Флору (он же был, возможно, и поэтом Публием Аннеем Флором) принадлежит высказывание:

"Консулы и проконсулы назначаются каждый год, но не каждый год рождается король или поэт".[21] Вопреки этим словам, восьмидесятые и начало девяностых годов XIX века дали целое созвездие поэтов первой величины: Аполлинер и Блок, Паунд и Хлебников, Гумилёв и Ходасевич, Пессоа и Элиот, не говоря уже о "большой четверке": Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева.

Одновременно появилось на свет могучее поколение шахматистов: Пшепюрка и Бернштейн, Рубинштейн и Шпильман, Видмар и Нимцович, Тартаковер и Капабланка, Левенфиш и Боголюбов, Рети и Алехин. Хотя последние годы века оказались в данном отношении не столь продуктивными, обращает на себя внимание приверженность Каиссе родившихся в 1899 году Владимира Набокова, Хорхе Луиса Борхеса и Хэмфри Богарта. Большой любительницей шахмат была и Надежда Мандельштам, которая едва ли уступала своим знаменитым ровесникам как по интеллекту, так и по смелости.

Старейшина гроссмейстерского цеха Юрий Авербах не раз отмечал, что в шахматах борьба и смена поколений происходит порой даже заметнее, чем в жизни. Тема поколений – один из лейтмотивов в мемуарном наследии Надежды Мандельштам. Так, в книге "Воспоминания" (1970 г.) она утверждала:

"Среди моего поколения только единицы сохранили светлую голову и память. В поколении О. М. всех поразил ранний склероз".

Во "Второй книге" (1972 г.) можно найти самокритичное:

"Наши поколения – мое и мандельштамовское – на всех перекрестках кричали, что живут в историческое время, но полностью снимали с себя ответственность за все происходящее".

"Новые поколения выдвинут новые кадры убийц и предателей, потому что ни убийство, ни предательство не осуждены".

Извечная тема "двух столиц" также была предметом размышлений Надежды Мандельштам. Во "Второй книге" она писала:

"Мандельштам рано почувствовал конец Петербурга и всего петербургского периода русской истории".

"Это был родной город Мандельштама – любимый, насквозь знакомый, но из которого нельзя не бежать".

"С одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы <...>".

В сентябре 1899 года родители Мандельштама определили 9-летнего Осипа в Тенишевское училище. В это время в Москве прошел Всероссийский шахматный турнир – первый официальный чемпионат России. Тон в нем задавали петербуржцы Чигорин и Шифферс, причем оба были в преддверии своего пятидесятилетия. Еще старше был лучший шахматист Москвы – пианист Соловцов, тогда же ставший ее первым чемпионом.

Исторический обзор развития шахмат в двух столицах дал в большом очерке "Шахматы в России" Зноско-Боровский:

"Петербургская жизнь, в кратких чертах, протекала так. В 1879 г. возникло „Общество любителей шахматной игры”. <...> Главное оживление начинается в Обществе с самого начала 90-х годов, когда Чигорин рядом успехов завоевывает одно из первых мест в шахматном мире и право на звание сильнейшего игрока. Так, общество устраивает <...> знаменитый матч-турнир между Ласкером, Пильсбери, Стейницем и Чигориным, своими условиями и организацией являющийся до сих пор единственным и исключительным. <...> Это время есть время наибольшего оживления в Петербурге, и это можно видеть еще из того факта, что, вследствие раскола, происшедшего в Обществе в 1891 г., группа шахматистов, с Шифферсом, гг. Алапиным, Полнером, и др. во главе, выделилась в особое и очень многолюдное и оживленное „Общество поощрения шахматной игры” (при Собрании экономистов), и, однако, это не отразилось на делах „Общества любителей”.

Но, достигши своего апогея, шахматная жизнь в Петербурге начинает падать. По очереди закрылись оба общества.<...>

В 1896 г. московский кружок устроил матч Ласкер – Стейниц, и одновременное пребывание двух маэстро сильно подняло интерес к шахматам. Когда в 1899 г. Ласкер снова посетил Москву, то он высказался о ней, как о шахматном Эльдорадо (так называли прежде Гавану). В 1899 году матч Григорьев – Соловцов положил начало состязаниям за первенство в Москве: было постановлено ежегодно устраивать большой турнир для определения „чемпиона“. В том же году, под влиянием разговоров с М. И. Чигориным, был устроен I Всероссийский турнир; в 1900 – 1901 г. был устроен II такой же турнир. <...>

Уже эти немногие данные показывают, как кипуче шла шахматная жизнь в Москве. За самое последнее время она стала, как будто, замирать; это явление надо поставить в связь с современными событиями в России, отражающимися и повсюду на развитии нашей игры".[22]

Упомянутый Зноско-Боровским раскол в петербургских шахматах, произошедший в январе 1891 года, был связан с принятием нового устава шахматного общества, предусматривавшего недопущение к участию в нем несовершеннолетних, учащихся (кроме вузов), военных нижних чинов и нехристиан. Говоря о "современных событиях", бесстрашный в жизни Зноско-Боровский (доброволец в Русско-японскую и Первой мировую, участник Французского Сопротивления), имел в виду Первую русскую революцию. Напротив, бесстрашный за шахматной доской Чигорин по воспоминаниям Льва Велихова "тщательно избегал говорить о политике и резко прекращал возникавшие на эту тему разговоры. Чигорин опасался за последствия этих разговоров при наличии усиленного сыска, кстати сказать, уже неоднократно приводившего к насильственной ликвидации шахматных клубов и кружков. Но для меня несомненно, – продолжал Велихов о Чигорине, – что он враждебно относился к самодержавию. Как-то раз, когда он с горечью говорил о невозможности организованно развернуть в России шахматную деятельность, у него вырвались примерно такие слова:

– Что нам может дать эта правящая генеральская шайка? Они смотрят на шахматы как на зрелище. Стоит мне проиграть несколько партий, и им трижды наплевать на меня. Им нужно не искусство, а число очков.

Однажды (кажется в 1900 году) Чигорин устроил под чужим паспортом официантом при Шахматном Обществе политического ссыльного, бежавшего с Алтая <...>".[23]

Все-таки о некоторой общественно-политической направленности великого шахматиста говорит тот факт, что при его участии был принят дискриминационный устав шахматного общества. С 1890 года Чигорин вел шахматный отдел в газете "Новое время"; соответствующим стал и круг его общения. Отметим, что издатель газеты Алексей Суворин (1834 – 1912) не любил азартных игр и благоволил шахматам. В остальном его взгляды укладывались в традиционную канву российского антилиберализма. Об этом свидетельствует дневник Суворина, сохранившийся благодаря редактору шахматного отдела "Нового времени" Юлию Сосницкому (1878 – 1919). 28 апреля 1893 года Суворин сделал такую запись:

"Женщины в действительности – самки и ничего больше, подчиненные существа, которые сами по себе – ничто..."

"Женщину надо держать на известной нравственной высоте, иначе она по своей природе быстро способна принизиться..".[24]

Проблему высокомерного отношения к шахматисткам затронула в свое время Лариса Вольперт, молодой филолог, ставшая вторым призером турнира претенденток 1955 года:

"В одном из русских журналов начала ХХ века появилась любопытная заметка. Автор ее, повидимому, страстный шахматист, в весьма скептических тонах писал о возможности появления в России шахматисток:

"Я однажды слышал (не пугайтесь ради бога), что за границей даже устраиваются дамские шахматные турниры, – изумлялся он. Воображаю, что это за турниры!". Далее следовало ироническое описание воображаемого дамского турнира.

Автор стремился доказать, что женщины никогда не смогут играть в эту мудрую, благородную "мужскую" Игру. Очевидно, он был бы немало удивлен, если бы ему сообщили, что через несколько десятилетий шахматистки России станут сильнейшими в мире <...>".[25]

В 1899 году москвичка Анисья Алехина познакомила с шахматными правилами своего младшего сына Александра. Старшие сын и дочь уже знали эти правила. Михаил Чигорин, сообщив в газете "Новое время" за 24 мая 1899 года о зарубежных женских соревнованиях, констатировал: "О русских шахматистках сведений пока не имеется".[26]

Борис Кузин (1903 – 1975), близкий друг Мандельштама, сравнивая "век нынешний и век минувший", размышлял в своих воспоминаниях:

"<...> Тогда был в городах чище воздух. Не была так истреблена природа. Не было шума от моторов и от радио. Религия и бытовые традиции сообщали большую надежность отношениям между людьми. Вся жизнь была более проникнута поэзией. Но одновременно в наследство от конца прошлого века началу настоящего досталась ужасная общая безвкусица: – в архитектуре, в мебели, в одежде. Очень жалки были всеобщие вкусы в литературе, в живописи и графике, в музыке. Бескрылый позитивизм царил в науке и крайняя наивность во всем, что касалось политики".[27]

В начале века альтернативу позитивизму предложил французский философ Анри Бергсон, весьма популярный и в России. В 1902 году он опубликовал статью об интеллектуальном усилии, в которой рассматривал технику изучения иностранных языков, запоминания стихов и шахматной игры вслепую. Следующий отрывок цитируется в нескольких исследованиях по психологии шахмат:

"Игрок проделывает умственно партию с самого начала; он восстанавливает последовательные события, приведшие к данному положению. Он получает, таким образом, представление целого, позволяющее ему в любой момент прозревать ту или иную партию. Это абстрактное представление едино. Оно включает взаимное проникновение одних другими всех элементов. Доказательством служит то, что каждая партия является игроку со своей специальной физиономией: она дает ему впечатление sui generis. „Я схватываю ее, как музыкант схватывает аккорд в его целом”, говорит один из игроков. И именно это различие в общей физиономии и позволяет памяти игрока удерживать несколько партий, не смешивая их между собой. Таким образом, и здесь мы видим схему, представляющую целое, и схема эта является ни экстрактом, ни резюме. Она так полна, как может быть полным вновь оживленный образ, но то, что образ развернет в виде внешних друг другу частей, она содержит в состоянии взаимного проникновения".[28]

Сеансы одновременной игры вслепую обрели популярность в Европе благодаря выступлениям Гарри Пильсбери. В июле 1902 года в Ганновере американец установил мировой рекорд, сыграв 21 партию с чрезвычайно сильными соперниками, среди которых были россияне Осип Бернштейн и Моисей Эльяшов. Вскоре, на гастролях в Москве, Пильсбери довел свой рекорд до 22 партий.

Крупнейший турнир следующего года (Монте-Карло – 1903) ознаменовался скандалом: по инициативе почетного председателя турнирного комитета князя Дадиани Мингрельского не был допущен к участию Михаил Чигорин. Главное для России шахматное событие состоялось в Киеве, где обосновался князь Дадиани и с 1901 года проживала семья адвоката Якова Хазина – отца Надежды Мандельштам.

Журнал "Шахматное обозрение" заблаговременно объявил о сборе средств на проведение в Киеве III. Всероссийского турнира. В списке внесших пожертвования числились москвичи Алексей, Варвара и Александр Алехины. Семья Алехиных могла себе это позволить: мать происходила из купеческого рода Прохоровых, а отец был одним из управляющих Трехгорной мануфактуры. Александр Алехин-младший уже сидел за одной партой с Вадимом Шершеневичем в Поливановской гимназии и играл в турнирах по переписке.

Евгений Зноско-Боровский был еще лицеистом, что не помешало ему успешно выступить в Киеве. Много лет спустя Алехин уже в ранге чемпиона мира поздравлял Зноско-Боровского с его шахматным юбилеем в парижской газете "Последние новости":

"Первое мое воспоминание о Евг. А. Зноско-Боровском связано с III Всероссийским турниром в Киеве в 1903 году. Момент в истории развития русских шахмат тогда был интересный и важный: даже для малопосвященных результаты международных турниров рубежа столетия ясно указывали на медленный, правда, но неудержимый упадок творческой силы первого шахматного титана – М. И. Чигорина, и не было видно еще молодой смены. Из мастеров же чигоринского поколения – Шифферс и Алапин, в смысле международном, являлись лишь весьма средними силами, а Винавер к тому времени почти отстал от практических шахмат, да и помимо того, живя постоянно в Варшаве, на русскую шахматную жизнь влияния почти не оказывал. Первые два Всероссийских турнира (1899 и 1901 гг.), кончившиеся легкой победой Чигорина, ничего яркого в смысле молодых дарований не дали <...>. Неудивительно поэтому, что в семье русских шахматистов – тогда уже, благодаря чигоринской эпопее, достаточно многочисленной – понемногу начинала назревать тревога за ближайшее будущее, что после Чигорина станет с шахматами у нас? Кто с достоинством сможет через несколько лет представить нас на международной арене?

И киевский турнир 1903 года тем и был, главным образом, важен, что он на эти вопросы дал исчерпывающий ответ. Благодаря ему дальнейший путь развития русских шахмат оказался как-то сам собой на ближайшие годы намеченным: он совершенно неожиданно выявил ряд новых людей, некоторым из коих суждено было сыграть в будущем не только русского шахматного искусства, но и шахмат вообще незабываемую роль. Люди эти – поразительный в своем роде самородок, лодзинский купец и до этого лишь Kaffeehausspieler Сальве; нелепобурный и интуитивно-глубокий, с проблесками подлинной гениальности киевлянин Дуз-Хотимирский; блестящий техник А. Рабинович; два "больших человека" в шахматах – молитвенно-углубленный Рубинштейн и полный неисчерпаемой энергии и молодого честолюбия Бернштейн. Наконец – представитель С.-Петербурга и предвозвестник короткого – слишком короткого "петербургского" периода русских шахмат – лицеист Зноско-Боровский.

<...> В Киеве спортивные симпатии участников и вообще русских шахматистов были разделены надвое: с одной стороны – обаяние большого имени, благодарность за прошлый блеск и сочувствующая жалость к "умирающему льву" Чигорину; с другой – желание успеха наиболее блестящему в тот момент представителю молодых русских шахматистов О. С. Бернштейну. Чаяния и той и другой стороны, в общем, оправдались: Чигорин был первым, Бернштейн "только" вторым, но... выигравшим свою индивидуальную партию у Чигорина. Решающим же моментом в турнире явился проигрыш Бернштейна Зноско-Боровскому, быть может, даже подсознательно стремившегося к тому, чтобы первый вдохновитель русских шахмат на конце своей карьеры не был лишен одной из последних своих радостей..".[29]

По-видимому, не случайно Алехин упомянул в своей статье всех главных участников киевского турнира кроме третьего призера. Им был потомственный дворянин и убежденный борец с самодержавием Владимир Юревич (1869 – 1907). Кроме того, в 1899 году в Петербурге вышел сборник его стихотворений. Юревича можно считать единственным выдающимся шахматистом, который стал жертвой царского режима. Летом 1907 года он был арестован в Киеве и 2 октября умер в Лукьяновской тюрьме. 30 ноября находившийся в этой же тюрьме политзаключенный Илья Эренбург (1887 – 1920) писал родным:

"Я ежедневно играю 4 партии (minimum) в шахматы с разными игроками и за все время проиграл 5 партий, причем последнюю неделю – ни одной".[30].

Прежде чем стать в России народной игрой, шахматы обрели популярность в среде политических заключенных и ссыльных революционеров. В поединках с невидимым, а зачастую и с воображаемым партнером обитатели тюремных камер обретали столь желанную иллюзию свободы. В результате древняя игра вошла в советский быт не только как дар вождей революции, но и как часть пенитенциарной культуры, носителями которой нередко были герои ненаписанных "шахматных новелл".

Старейший советский шахматный мастер Федор Дуз-Хотимирский вспоминал:

"Наступили тревожные и волнующие дни 1905 г., дни, предшествующие первой русской революции. Беспрерывные демонстрации, забастовки, аресты, налеты жандармерии и пр. В те памятные дни было не до шахмат.

Во время митинга у городской думы я был арестован, и мне пришлось познакомиться с киевской тюрьмой. Небольшая комната предварительного заключения была забита арестованными до отказа. Негде было ни лечь, ни сесть. Нас держали без воздуха и сна. Наконец, нас распределили по камерам. В камере № 1 было двенадцать человек. Чтобы отвлечь заключенных от мрачных мыслей, я стал обучать их шахматной игре. Шахматы мы вылепили из хлеба. Был проведен турнир-чемпионат камеры № 1.

23 октября на основании вырванной у царя амнистии я вместе с другими арестованными был освобожден.

В ноябре 1905 г. после длительного перерыва я снова вернулся к шахматам. Был организован чемпионат Киева. <...>

Вскоре после турнира полиция предложила мне покинуть Киев в течение 48 часов. Интересная деталь: моей высылке из города предшествовал новый обыск, при котором была конфискована обширная переписка, которую я вел с шахматистами различных городов России. Это дало повод московской газете "Русское слово" сделать сообщение, что в Киеве, на квартире известного шахматиста Дуз-Хотимирского, полиция изъяла 500 писем, представляющих собою, как предполагается, шифр в его общении с политически неблагонадежными элементами страны.

С чувством душевной боли я оставил любимый город. Я направился в Петербург, где 22 декабря 1905 г. начался IV всероссийский шахматный турнир с участием Чигорина, Рубинштейна, Блюменфельда, Зноско-Боровского, Сальве, Дуз-Хотимирского и других.

На заключительном банкете Всероссийского турнира в "Чернореченском собрании" я играл легкие партии с доктором Крыжановским. Несколько человек, встретясь у рояля, стали напевать революционную песню. Какой-то чиновник потребовал исполнить вслед за этим царский гимн. При первых же его звуках все встали, но я продолжал сидеть за шахматным столиком. Ко мне подбежал чиновник с грозным окриком: "Встать!"

Затем к нам подскочили, чтобы уладить инцидент, устроители турнира Сосницкий, Велихов, Сабуров. Поднялся шум. В конце концов банкет продолжался, но праздничное настроение участников было омрачено".[31]

Как следует из "Автобиографии" Сергея Прокофьева (Москва, 1982), его двоюродный брат Андрей Раевский (1882 – 1920) считал Евгения Зноско-Боровского "красным" и "социал-революционером". Свидетельство Раевского остается неподтвержденным, несмотря на то, что он, будучи лицеистом и членом Петербургского шахматного собрания, хорошо знал братьев Зноско-Боровских. Тем не менее, о политических симпатиях Зноско-Боровского можно судить по следующему отрывку из уже цитировавшегося очерка "Шахматы в России":

"Декабристы, по дороге в ссылку, подле Читы, играли в шахматы с бурятами, и последние оказались настолько хорошими игроками, что победить их было вовсе не легко. Декабристы же в Петропавловской крепости сыграли первую в России партию по переписке, как шутливо замечал „Шахматный листок”. Они делали себе из хлеба фигуры и перестукивали из камеры в камеру свои ходы. Такой способ и позднее применяли наши политические узники, для которых шахматы вообше были спасительным от скуки и отчаяния занятием, особенно в те крутые времена, когда им переставали выдавать книги. Об этом свидетельствуют многие: так, напр., М. Ю. Ашенбреннер в своих воспоминаниях о времени, проведенном им в Шлиссельбургской крепости, рассказывает, как единственные во всей тюрьме два человека, знавшие шахматную игру, стуком научили играть всю тюрьму и как потом все ею увлекались. В описании впечатления, произведенного известием о манифесте 17 октября и амнистии в Таганской тюрьме в Москве, помещенном в „Новой Жизни”, говорится, что „даже наши ярые шахматисты” перестали перекрикивать и перестукивать через всю тюрьму свои ходы".[32]

Упомянутый Зноско-Боровским народоволец Михаил Ашенбреннер после 20 лет заключения жил с 1904 года ссыльнопоселенным в Смоленске. Тем не менее, его мемуары были опубликованы в первом же выпуске посвященного истории освободительного движения журнала "Былое". Ашенбреннер вспоминал:

"Шахматные фигуры лепили из хлеба, доску чертили на столе, или на бумаге; и по всей тюрьме раздавался стук в таком роде: е2 на е4., b1 на с3 и т. д. Когда открылись мастерские, у всех явились точеные фигуры и шахматные доски, а когда стали давать в переплете "Литературное прибавление" к Ниве за истекший год, то стали решать задачи и следить за партиями знаменитых игроков и выписали Руководство к шахматной игре. Затем, мало по малу игра эта потеряла свою привлекательность для большинства. Зато, два товарища сделались записными игроками и состязались, вероятно, до своего выпуска. Когда я уезжал, они сыграли уже друг с другом более 10 тысяч партий.

Однако, шахматное наваждение оставляло достаточно простора и для других увлечений, напр.: для увлечения стихотворством".[33]

Сочетать шахматы с версификацией удавалось еще Илье Шумову (1819 – 1881). В его наследии можно найти даже композиции, иллюстрировавшие "тюремную" лирику Лермонтова.[34] Своеобразным антишахматным откликом на IV. Всероссийский турнир стала следующая публикация Владимира Юревича в сатирическом журнале "Пули":

В начале 1906 года в связи с недостаточной успеваемостью по тригонометрии, немецкому языку и рисованию, родители Осипа наняли ему репетиторов. Ими оказались социал-демократ и будущий астроном Сергей Белявский ("Сергей Иваныч", 1883 – 1953) и член Петербургского комитета партии эсеров Борис Бабин (1886 – 1945). В результате, как признавался Мандельштам в воспоминаниях, относящихся к 1906 году, он "пришел в класс совершенно готовым и законченным марксистом".[36]

В ноябре 1906 года на заседании педагогического комитета Тенишевского училища преподаватель математики Полнер сообщил, что восьмой класс стал заниматься лучше за исключением трех учеников, в числе которых был и Мандельштам... Сергей Полнер (1861 – 1929), как и Юревич, упомянут среди сильнейших русских игроков в книге о IV. Всероссийском шахматном турнире под редакцией Зноско-Боровского. Не имея возможности уделять много времени шахматам, он, тем не менее, с успехом противостоял Чигорину и Шифферсу в небольших матчах. В сентябре 1889 года в Берлине он объявил мат будущему чемпиону мира на 21 ходу.[37] С Полнером связывались большие надежды, но, после раскола в Петербургском шахматном обществе, его выступления свелись к минимуму. Наряду с другими шахматистами, Полнер покинул общество в знак протеста против принятия нового устава, несмотря на то, что вводимые ограничения никак не затрагивали его лично.[38]

В конце 1907 года родители Мандельштама отправили своего старшего сына из Петербурга в Париж, чтобы отвлечь его от революционных идей и предотвратить назревавший конфликт с властью. Среди профессоров, лекции которых на факультете словесности Сорбонны посещал Мандельштам, были философ Анри Бергсон (1859 – 1941) и литературовед Жозеф Бедье (1864 – 1938).

"Я никуда не хожу – разве только музыку послушать, – всё читаю, да пишу, да мечтаю – чего никому не желаю", – писал Осип из Парижа своему брату Евгению. Историк Михаил Карпович (1888 – 1959), единственный, кого с уверенностью можно назвать парижским знакомым Мандельштама, вспоминал о совместном с ним посещении концерта "из произведений Рихарда Штрауса под управлением самого композитора".[39] Информация о Рихарде Штраусе встречается в шахматной литературе. Например, историк Савелий Дудаков приводит "прелестную миниатюру музыканта, сыгранную в 1906 г. в Вене".[40] По сведениям Эдварда Уинтера, соавторами "красивой кофейной партии" были малоизвестные австрийские шахматисты Рихард Штраус и Леопольд Цукербэкер.[41]

По воспоминаниям Карповича не меньшее, чем музыка Штрауса, впечатление произвела на Мандельштама речь Бориса Савинкова, произнесенная в марте 1908 года на парижском собрании эсеров. Имя Савинкова не раз упоминается в шахматном контексте. В книге О. Мозохина и Т. Гладкова "Менжинский. Интеллигент с Лубянки" (Mосква, 2005. С. 215.) он характеризуется как "великолепный шахматист".

Шахматная жизнь французской столицы начала века развивалась во многом благодаря художнику, коммерсанту и меценату Лео Нардусу. По происхождению голландский еврей, Нардус оказывал поддержку таким шахматистам как Фрэнк Маршалл и Давид Яновский – неудачливым соперникам Ласкера в борьбе за корону. На средства Нардуса в 1909 году в Париже были организованы два матча между Ласкером и Яновским, второй из них фигурирует во многих справочниках как матч на первенство мира.[42]

Самым модным (и самым спорным) парижским художником тех лет считался Анри Матисс. В 1908 году его картины впервые увидели в России и в Германии. Вскоре Матисс, находившийся под влиянием философии Бергсона, опубликовал "Заметки живописца". Отметим, что художник был не чужд и шахматных аналогий:

"Картина – это координация управляемых ритмов, и можно заменить поверхность, которая кажется красно-зелено-сине-черной, на бело-сине-красно-зеленую, и картина останется той же, как и тем же останется выраженное ею чувство, изменятся только ритмы. Разница между этими двумя полотнами та же, что между двумя положениями в ходе одной и той же шахматной партии. Во время игры вид доски постоянно меняется, но намерения игроков, перемещающих фигуры, – неизменны".[43]

В начале ХХ века профессиональные шахматисты стали покидать некогда знаменитые кафе, в которых они проводили основную часть времени. В беллетризированной биографии Николая Гумилёва описывается посещение им кафе Режанс.[44] Как и известный художник и шахматист Марсель Дюшан, Гумилёв жил в Париже с 1906 года. Он изучал живопись и публиковал репортажи о парижских салонах и выставках. Встреча Гумилёва и Мандельштама, вероятнее всего, произошла уже в России.

Время с августа 1908 по март 1909 года – малоизученнный период в биографии Мандельштама. В летописи его жизни и творчества приводится лишь дневниковая запись Михаила Кузмина от 15 февраля 1909 года: "Пришел Зинаидин жидок, выручал его..."[45] Словосочетание "Зинаидин жидок" характеризует Зинаиду Гиппиус не в меньшей степени, чем Кузмина. В декабре 1908 года Гиппиус писала о публицисте Семене Лурье:

"<...> Он из породы тех выхолощенных, самодовольных "культурных" жидов, контакт с которыми меня несказанно раздражает, как быка красный цвет".[46]

Мэтр шахматной журналистики Савелий Тартаковер в статье "Встречи с гигантами" отмечал:

"<...> Еврейский элемент русского Западного края дал шахматному миру плеяду талантов: Яновский, Рубинштейн, Сальве, Нимцович, Флор, Ржешевский, Пржепюрка (убитый немцами), Найдорф и другие".[47]

В публикации статьи С. Гродзенским и М. Филиным это предложение напечатано мелким шрифтом в виде примечания, но зато после него появилась фраза, не вошедшая в эмигрантский журнал "Новоселье":

"Вероятная причина этого явления таится в невозможности – ввиду ограничения гражданских прав (в царской России) – влиться иным образом в русло общественной жизни".[48]

Петербургские турниры 1895/96 и 1914 годов по праву относятся к важнейшим событиям шахматной истории. Весьма значительным был и Международный конгресс памяти Чигорина. Соревнование проходило одновременно в двух группах: турнир любителей и турнир маэстро, состав которого оказался сильнейшим в 1909 году. К сожалению, за последние сто лет традиция проведения таких турниров в городе на Неве не получила продолжения.

В статье "Шахматы и знаменитые русские шахматисты в Петербурге" Тартаковер вспоминал:

"Новый всемирный турнир был устроен в Петербурге в 1909 г., уже после смерти великого Чигорина, причем чемпион мира Д-р Ласкер, целых пять лет отказавшийся [так!] от турнирной игры, посвящая все свое время научным занятиям, делает исключение для Петербурга, – и приезжает.

По единодушному мнению всех участников турнира, внешняя обстановка была блестяща и Петербург поразил всех своим торжественным великолепием и своим беспредельным Невским прспектом.

За первое место на турнире сразу завязалась упорная борьба между Ласкером и новой шахматной звездой А. К. Рубинштейном, которые кончили состязание, идя голова-в-голову. В результате, Рубинштейна признали главным "кандидатом" на мировой титул после Ласкера. Если однако вспомнить, что партия между ними была выиграна Рубинштейном, и что Дуз-Хотимирскому удалось разгромить обоих победителей турнира, то можно сказать, что шахматная гегемония России начала принимать явственный облик".[49]

Родившийся в Ростове-на Дону Тартаковер с 1906 года был жителем Вены и, как утверждает "Оксфордский шахматный справочник", получил в 1909 году степень доктора права.[50] Хотя трудов Тартаковера в области юриспруденции не обнаружено, он не мог не знать о том, что видному государственному деятелю и меценату Петру Сабурову пришлось хлопотать о разрешении посетить столицу евреям-шахматистам.[51]

Гроссмейстер Левенфиш, уроженец Польши, учившийся с 1907 года в Петербургском Технологическом институте, вспоминал:

"Решающую роль в организации турнира сыграли П. А. Сабуров и Ю. О. Сосницкий. <...> Сабуров был вхож ко двору. Ему удалось уговорить царя для поправки подмоченной репутации пожертвовать тысячу рублей. <...>

На Невском проспекте против Казанского собора помещался ресторан Доминика. <...> Шахматная комната "Доминика" сыграла немалую родь в истории русских шахмат, аналогично знаменитому кафе "Режанс" в Париже. <...>

Несколько позднее, около 1910 года, у "Доминика" появился серьезный конкурент – кафе Рейтера на углу Садовой и Невского, куда перекочевало большинство петербургских шахматистов. <...>

На время международного турнира владелец ресторана выделил для шахматистов две большие комнаты. Туры начинались в 11 часов утра, заканчивались днем, и по вечерам участников можно было встретить у "Доминика". Я однажды застал там Ласкера и Видмара. <...> За соседним столиком сильный перворазрядник (по современной терминологии) Потёмкин сражался с добродушным Эльяшевым. Игра сопровождалась забавными комментариями Потёмкина".[52]

В нижегородской прессе не раз печатались стихи участника турнира любителей Аполлона Вяхирева (1883 – 1933). В Петербурге он был удостоен "Чигоринского" приза за красивейшую партию. При этом спортивный результат его абсолютно не интересовал: дважды ему было зачтено поражение за неявку. Отсутствовал он и на заключительном банкете. Его стихотворение памяти Чигорина прочитал Лев Велихов:

Из книги "Международный шахматный конгресс в память М. И. Чигорина" (С.-Петербург, 1909 г.)

Обязанности главного арбитра конгресса исполнял литературный критик и бывший лицеист Валериан Чудовский. Его подпись видна на дипломе, полученном Алехиным за победу в турнире любителей. Поэт и литератор Владимир Пяст (1886 – 1940) вспоминал о Чудовском:

"Младший секретарь "Аполлона", – в ту пору такой же страстный шахматист, как и старший его, "Аполлона", секретарь (Е. А. Зноско-Боровский) <...>".[53] Так как Зноско-Боровский и Чудовский были заняты на конгрессе, редакция знаменитого журнала открылась в конце апреля – начале мая 1909 года, первый номер "Аполлона" вышел в октябре.

25 февраля 1909 года, за три дня до окончания конгресса, преподаватель 7-й Петербургской гимназии Сергий Платонович Каблуков (1881 – 1919) записал в дневнике:

"Сегодня сыграл с Никол. Моисеев. Максиным три партии в шахматы. Рeзультат такой: у меня 2 ½ у него ½".[54]

Николай Максин (1874 – апрель 1942)[55] был сослуживцем и единомышленником Каблукова. 26-го февраля четыре преподавателя гимназии, в том числе Каблуков и Максин, отправили в газету "Речь" письмо, в котором сообщили, что они намеренно не подписали приветственную телеграмму к юбилею А. С. Суворина, "хотя и были своевременно осведомлены о том, что таковая телеграмма будет отправлена". Телеграмма была опубликована в газете "Новое время" от имени всего педагогического коллектива гимназии. Публичная демонстрация негативного отношения к Суворину означала по тем временам добровольный отказ от какого-либо продвижения по службе.

Весной 1909 года Николай Крыленко окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. В беседе, опубликованной в альманахе "Минувшее", Берта Бабина вспоминала о том, как в 1909 году эсдек Крыленко и ее будуший муж – эсер Борис Бабин (репетитор всех троих братьев Мандельштамов) вели публичные дебаты и "после полемики вместе шли домой (они квартировали у одной хозяйки) и садились играть в шахматы. Партийные разногласия никак не влияли на личные отношения".[56]

Среди петербургских литераторов шахматная игра была не менее популярна, чем в педагогических и революционных кругах. Часто уделяли шахматам свой досуг самые известные писатели и поэты: Федор Сологуб, Вячеслав Иванов, Александр Блок, Николай Гумилёв. Молодой Мандельштам не мог этого не заметить. Начиная с апреля 1909 года, он регулярно посещал "Про-Академию", а 16 мая уже читал свои стихи; в числе других присутствовали в тот вечер Владимир Пяст и Петр Потёмкин. Шахматы культивировал хозяин "Башни" Вячеслав Иванов.[57]

"Все мы играли запоем, но плохо", – писал основатель журнала "Аполлон" Сергей Маковский (1877 – 1962), вспоминая о друге своей юности Льве Велихове, который, по его словам, в шахматы играл "мастерски".[58] В этой же книге Маковского есть рассказ о первом визите Мандельштама в редакцию "Аполлона", куда в конце 1909 года он явился в сопровождении матери. По ее настоянию, в присутствии секретаря журнала Зноско-Боровского, Маковский вынес положительный вердикт стихам молодого поэта.

Согласно мемуарам Евгении Герцык своим появлением на "Башне" Мандельштам был обязан бабушке.[59] Софья Вербловская (урожденная Эльяшева, ее возможную родственную связь с шахматистом Моисеем Эльяшевым установить не удалось) жила в семье дочери (матери Мандельштама) и состояла в родстве с выдающимся литературоведом Семеном Венгеровым (1855 – 1920). В свою очередь, родственниками Венгерова по линии матери были шахматист Семен Алапин (1856 – 1923), а также филолог и шахматный литератор Александр Смирнов (1883 – 1962).[60]

Некто М. Л. Венгеров упоминается среди организаторов киевского турнира 1903 года.[61] Кроме того, согласно мемуарам внучки киевлянина Александра Венгерова ее дед "любил играть с Дузом в шахматы и преферанс".[62] Очевидно, установлению степени родства между Венгеровыми и Вербловскими (Эльяшевыми) поможет более полная родословная Семена Венгерова.

Еще в начале 1907 года Мандельштам был на вечере, устроенном сестрой Венгерова Изабеллой, о чем сохранилось свидетельство Максимилиана Волошина.[63] Таким образом, несмотря на продолжающиеся споры о достоверности воспоминаний Маковского и Герцык, родственные связи безусловно ускорили вхождение Мандельштама в петербургскую литературную среду.

Осенью 1909 года Мандельштам стал студентом Гейдельбергского университета. В повести "Египетская марка" в нескольких словах воспроизведена незабываемая атмосфера студенческого города, пропитанного воздухом свободы:

"Нотная страница – это революция в старинном немецком городе.

Большеголовые дети. Скворцы. Распрягают карету князя. Шахматисты выбегают из кафеен, размахивая ферзями и пешками".[64]

Заключительную фразу нельзя считать случайной: шахматы в Гейдельберге имеют долгую и богатую историю. Университет Рупрехта-Карла – один из старейших вузов Европы – был основан в 1386 году. Спустя примерно 80 лет в Гейдельберге уже действовала шахматная организация. 22 сентября 1467 года под патронажем курфюрста Фридриха (1425 – 1476) должен был начаться турнир с участием гостей из Нордлингена. В архиве этого города сохранилось приглашение от Гейдельбергского шахматного общества – наиболее ранний документ подобного рода.

В шахматной литературе встречается утверждение участника первого официального матча на звание чемпиона мира Иоганнеса Цукерторта, о том, что он изучал в Гейдельберге химию у профессора Роберта Бунзена (1811 – 1899). Под руководством Бунзена в 1859 – 1861 годах проходил стажировку Дмитрий Менделеев. Разумеется, есть упоминания о шахматной игре в его дневнике тех лет.

Согласно данным Михаила Горгидзе, князь Андрей Дадиани Мингрельский поступил в 1868 году на юридический факультет Гейдельбергского университета.[65] Однако по информации сайта www.ub.uni-heidelberg.de/helios/digi/unihdmatrikel.html/ Дадиани был матрикулирован 28 ноября 1870 года на факультете естественных наук. Из биографии Дадиани, размещенной под рубрикой "Лидеры европейских шахмат" в "Американском шахматном журнале", следует, что Дадиани "в 1873 году завершил свое образование в Гейдельберге, где продемонстрировал большие способности к учебе, овладев шестью языками".[66]

Вскоре тот же том "Американского шахматного журнала" сообщил:

"В недавнем интервью Эмануэль Ласкер, отвечая на вопрос о своем длительном шахматном перерыве, заявил, что продолжая играть, он вынужден был бы затрачивать все свое время и энергию и не смог бы завершить университетский курс. Его отсутствие в течение последних двух лет было вызвано шестимесячной учебой в Гейдельберге и двенадцатимесячной – в Берлине".[67]

Портрет Эмануэля Ласкера работы Лео Нардуса (1912 г.)

На протяжении практически всей жизни Мандельштама Ласкер, как никто другой, олицетворял собой мир шахмат, вызывая порой неоднозначное к себе отношение. Известно такое высказывание Стейница о своем преемнике:

"Играет блестяще. Мы его называем поэтом в шахматной игре. Скажу вам откровенно, ему иногда приятно бывает проиграть партию – до того он красиво играет".[68]

Евгений Зноско-Боровский характеризовал шахматный стиль Ласкера следующим образом:

"Разыгрывая какое-нибудь плохое положение, проводя идею саму по себе ошибочную, <...> он делает это так настойчиво, с таким напряжением воли, с такой планомерностью, что противник начинает колебаться, сомневается в верности своей мысли, абсолютно правильной, <...> меняет план один раз и другой, и партия проиграна".[69]

В 1936 году вышла первая шахматная книга в серии "ЖЗЛ". Ее автор Михаил Левидов подверг личность второго шахматного чемпиона обстоятельному анализу:

"В жизни был он сух, холоден, корректен, лаконичен – так описывают его современники. Он импонирует, заставляет себя уважать, но не очаровывает, не сверкает. А в шахматах? Но и тут он холоден, сух, корректен, лаконичен. Особого блеска, яркого цветения индивидуальности, неожиданного взлета фантазии не видно в его игре.

Мы не знаем, учится ли он, но знаем, что <...> он не участвует в турнирах, сыгравши, в порядке формальности, матч-реванш со Стейницем. <...> Двадцатидевятилетний чемпион удаляется в уединенный Гейдельберг для отдыха, как полагает шахматный мир.

<...> Шахматный мир узнал, что Эмануэль Ласкер, чемпион мира по шахматам, прошедший 4 семестра математического факультета берлинского университета, блестяще защитил при эрлангенском университете диссертацию на звание доктора философии и математики, получив это звание "cum grano laude" – "с высшей похвалой".

Острым своеобразием и воинствующим волевым началом в психике Ласкера нужно объяснить не раз отмечавшийся факт: Ласкер не любим в шахматной среде".[70]

В справочнике Кена Уайльда[71] приводятся данные о 22 матчах, 25 турнирах и 605 сеансах одновременной игры с участием Ласкера. Гейдельберг отсутствует в этом, по словам составителя, не претендующем на полноту перечне. Доктор Ласкер оставил не так много следов в одном из главных научных центров Германии.

Зато в этом городе, видимо, надолго "останутся наши следы". Выдающийся немецкий правовед, министр юстиции Веймарской республики Густав Радбрух (1878 – 1949) вспоминал в своих мемуарах:

"Многие из русских студентов, учившихся в Гейдельберге, сыграли по возвращении на родину выдающуюся роль в революции, в основном это были члены партии социалистов-революционеров. Среди них <...> Борис Кац – известный как Камков – глава российских социалистов-революционеров, подвергшийся в Советской России заключению и ссылке; Исаак Штейнберг, ставший на время непродолжительного союза коммунистов и социалистов-революционеров народным комиссаром юстиции <...>.

Наиболее близким среди российских студентов был ко мне Осип Бернштейн, который интересовался политикой меньше других. Он обладал редкой привязанностью к немецкой культуре и ценил даже Готфрида Келлера.[72] Превосходный шахматист, настоящий мастер, он, тем не менее, никогда не стремился стать профессиональным игроком. Брак с чрезвычайно красивой и умной женщиной заставил этого изначально созерцательного и пассивного человека напрячь все силы, чтобы обеспечить ей соответствующий экономический и общественный статус. Революция 1917 года положила конец карьере авторитетного и преуспевающего московского адвоката. Тогда он открыл свое дело в Берлине, но вскоре был вынужден в третий раз начинать все сначала. Вероятно, и его парижская контора прекратила во время Второй мировой войны свое существование. <...>

Как видно из вышеизложенного, многие из моих немецких и русских студентов были евреями; личные впечатления и опыт общения освободили меня от предрассудков, которые достались мне по наследству из отцовского дома. Я однажды был вынужден заступиться за российских студентов, как иудейского, так и христианского вероисповедания, когда реакционная русская газета пыталась дискредитировать зарубежных учащихся и нашла поддержку в германской прессе. Тогда я написал в "Heidelberger Tageblatt" следующее: "Российские студенты всегда были моими самыми усердными и одаренными учениками, и я считаю их благословением для нашего студенчества, зараженного вирусом самодовольства".[73]

Из упомянутых Радбрухом российских студентов Мандельштам "совпал" по времени с Камковым и Штейнбергом. Борис Камков (1885 – 1938) был матрикулирован в один день с Мандельштамом, но учился не на философском, а на юридическом факультете, таким образом, факт его общения с поэтом остается под вопросом. По данным Павла Нерлера, на философском факультете из российских евреев вместе с Мандельштамом учились только братья Штейнберги.[74]

Младший брат Исаака Штейнберга, будущий философ и публицист Аарон Штейнберг (1891 – 1975), жил в Гейдельберге с 1907 по 1914 год. На его устных воспоминаниях основывался автор первой биографии Мандельштама Клэренс Браун. В интереснейших мемуарах Штейнберга "Друзья моих ранних лет (1911 – 1928)" нет ни слова ни о Мандельштаме, ни и о шахматах. Только в очерке "Двоюродный брат Самуил" Штейнберг упомянул своего дядю – Моисея Эльяшова, как "признанного чемпиона в шахматном мире".[75]

О знакомстве с Осипом Бернштейном на турнире в Берлине 1906 года вспоминал Эдуард Ласкер (дальний родственник чемпиона мира):

"Мы оба любили музыку и на этой почве подружились. Вместе посещали концерты Берлинского симфонического оркестра под управлением известного дирижера Артура Никиша, которого Бернштейн знал лично. В шахматном клубе мы больше не встречались, каждый из нас был занят учебой. Бернштейн готовился к поездке в Гейдельберг на защиту докторской диссертации. Все же он сделал перерыв на пару недель, чтобы выиграть гроссмейстерский турнир в Остенде".[76]

В ноябре 1906 года Бернштейн защитил диссертацию на тему "Наказание за самоубийство и его отмена". В послесловии он выразил "особую благодарность господину приват-доценту д-ру Г. Радбруху за инициирование и поддержку данной работы; господину профессору д-ру К. фон Лилиенталю за включение ее в "Труды по уголовному праву". Из краткой автобиографии в диссертации Бернштейна следует, что с октября 1901 года он занимался в Высшей технической школе Ганновера, затем от пасхи 1902 до пасхи 1905 года изучал юриспруденцию в Берлинском и еще год – в Гейдельбергском университете. Тем не менее, уже в сборнике партий III. Всероссийского турнира (Киев – 1903) местом проживания Бернштейна было указано: "Житомир – Гейдельберг".

Гейдельбергский университет имеет давнюю традицию гуманитарных исследований, связанных с шахматами. Еще в 1875 году филолог Пауль Циммерманн зашитил в нем диссертацию по теме "Шахматный стих Генриха фон Берингена". Автором первой диссертации, посвященной психологическим и педагогическим аспектам шахматной игры, стал в 1906 году американец Альфред Кливленд (университет Кларка, Массачусетс).

Один из первых советских шахматных диссертантов Бениамин Блюменфельд (1884 – 1947) вспоминал:

"После Берлинского турнира я забросил было игру и переехал учиться в Гейдельберг. Однако через полгода, проезжая через Берлин, я снова там застрял и еще больше прежнего отдался шахматам. Обычными моими партнерами в полусерьезных партиях были Бернштейн, Шпильман и Нимцович".[77]

Рижанин Нимцович, в отличие от Блюменфельда, попал в "список русских евреев, учившихся в Гейдельберге".[78] Вероятно, ошибочные данные взяты из биографической справки в сборнике трудов Нимцовича, где утверждается, что он учился в Гейдельберге и Берлине.[79] Но из подробной биографии Нимцовича следует, что он получил образование в университетах Геттингена и Цюриха.[80]

Наконец, Гейдельберг сыграл cущественную роль в судьбе Семена Алапина. По данным Михаила Зайцева (http://chesspro.ru/thesaurus/alapin/) Алапин провел в Гейдельберге последние 10 лет жизни. Но еще в сборнике партий IV. Всероссийского шахматного турнира местом его проживания было указано: "Гейдельберг – Петербург".[81] В справочнике Раннефорта за 1914 год дан адрес Алапина: Märzgasse 22, что в пяти минутах ходьбы от Leopoldstrasse 30, где снимал комнату Мандельштам.[82]

Вероятнее всего, именно в Гейдельберге поэт создал стихотворение "Есть целомудренные чары..", две строфы из которого нельзя не привести:

Общепризнано, что Мандельштам писал здесь о фигурах древнеримских домашних божеств, но, по мнению Клэр Кавана, то, что описано в стихотворении больше напоминает игру в шахматы с самим собой, чем лары или пенаты.[84]

12 февраля 1910 года Толстой дал своим секретарям странное, на первый взгляд, письменное распоряжение:

"Шахматы играть. Отказать. Благодарить".[85] Речь шла об ответе преуспевающему московскому адвокату Осипу Бернштейну, который предлагал Толстому свои услуги в качестве шахматного партнера. 21 марта в Ясную Поляну приехал Арвид Ярнефельт. По воспоминаниям Валентина Булгакова, Толстой чувствовал себя плохо, но сел играть в шахматы с Ярнефельтом, причем каждый выиграл по одной партии.[86] Это была их последняя встреча.

24 июля пианист Александр Гольденвейзер (1875 – 1962) записал о Толстом:

"Л. Н. сидел в халате в углу в кресле, перед ним на раздвижном столике были расставлены шахматы, и он анализировал гамбит Муцио. Он не брал пешки е 6, а отступал ферзем с f 6 на f 5. Мы сыграли. Получилась очень живая партия, которую Л. Н. выиграл. Я сказал ему, что это у нас 599–я партия. Он удивился, что я записываю, и не ожидал, что мы сыграли так много".[87]

Совершив после семестра в Гейдельберге несколько коротких путешествий по Европе, Мандельштам некоторое время находился в Финляндии. Не позднее 24 июля в Хангё он познакомился с секретарем Петербургского Религиозно-философского общества Сергием Каблуковым. Вообще, в Финляндии тех лет можно было встретить многих представителей российской интеллектуальной элиты. Поэт вспоминал:

"Зимой, на Рождество, – Финляндия, Выборг, а дача – Териоки. <...> Финляндией дышал дореволюционный Петербург, от Владимира Соловьёва до Блока, пересыпая в ладонях ее песок и растирая на гранитном лбу легкий финский снежок, в тяжелом бреду своем слушая бубенцы низкорослых финских лошадок. Я всегда смутно чувствовал особенное значенье Финляндии для петербуржца и что сюда ездили додумать то, чего нельзя было додумать в Петербурге, нахлобучив по самые брови низкое снежное небо и засыпая в маленьких гостиницах, где вода в кувшине ледяная. И я любил страну, где все женщины безукоризненные прачки, а извозчики похожи на сенаторов".[88]

Сергей Прокофьев, также часто посещавший Финляндию, записал 16 августа в дневнике:

"Я встретил симпатичного Е.А.Зноско-Боровского, прибывшего на пару дён в Териоки, и просил его зайти на другой день часов в десять на дачу.

День был чудесный, было воскресенье, настроение праздничное. Бывают такие деньки.

Пришёл Зноско. Мы с час с ним провозились за доской, да за разговорами".[89]

18 августа в дневнике Каблукова появилась первая запись о Мандельштаме:

"В полученном мною сегодня № 9 журнала "Аполлон" напечатаны 5 стихотворений молодого поэта-лирика Иосифа Эмильевича Мандельштама. <...> Теперь стыдится своей прежней революционной деятельности и призванием своим считает поприще лирического поэта. <...>

Человек он несомненно даровитый и глубокий, но мало образованный и довольно безалаберный, легкомысленный по отношению к необходимым заботам "суетного мира".[90]

В середине октября 1910 года "после долгих странствований с приключениями" (по словам Каблукова) Мандельштам возвратился из Германии в Россию и больше никогда не покидал ее пределов. 25 октября Зинаида Гиппиус сообщала в письме Валерию Брюсову:

"Некий неврастенический жиденок, который года два тому назад еще плел детские лапти, ныне как-то развился, и бывают у него приличные стихи. Он приходил ко мне с просьбой рекомендовать его стихи вашему вниманию".[91]

Брюсов, однако, счел стихи незначительными. Примерно тогда же он получил письмо от Зноско-Боровского, датированное 20-м октября:

"Для меня совершенной неожиданностью было узнать, что Вы играете в шахматы <...>. Я с особенным удовольствием посылаю Вам свою книжку о гамбите Муцио, к которой присоединяю и другую, недавно вышедшую брошюру мою под названием "Пути развития шахматной игры", и очень бы желал, чтобы, если Вы ее прочтете, не со скукой читали Вы ее".[92]

Зноско-Боровский выступал в это время в первом официальном чемпионате Петербурга, в котором разделил первое место с Дуз-Хотимирским. Турнир проходил в два этапа и продолжался до конца декабря (поэтому в западных справочниках он датируется 1911 годом). Участник предварительного этапа Сергей Прокофьев 14 октября записал:

"Играю в чемпионате города Петербурга, в серьёзном шахматном состязании. Конечно, меня жестоко там наквасят, но ничего, играю с приятностью".[93]

9 ноября русско-еврейский "Новый восход" открылся редакционной статьей "Во имя Толстого":

"Сегодня хоронят Толстого, сына всех времен и всех народов, и вместе со всем мыслящим и добрым человечеством еврейство сегодня благоговейно преклоняется перед его величавою тенью".

Далее следовал некролог, который начинался такими словами:

"Если бы мы должны были ценить в Льве Толстом поборника еврейского равноправия, то мы спокойно могли бы сказать, что в его лице русское еврейство потеряло немного".[94] Это высказывание часто приписывают Шолом-Алейхему, хотя его автором был Аркадий Горнфельд (1867 – 1941). Когда-то плодовитый критик и переводчик, он вошел в историю в основном благодаря своему конфликту с Мандельштамом, разгоревшемуся через 18 лет.

И Толстой, и Мандельштам посетили одни и те же европейские страны: Францию, Германию, Италию и Швейцарию. Оба интересовались испанской литературой, но так и не побывали в Испании. Это не мешает одному из русско-испанских сайтов утверждать, что в казино Сан-Себастьяна играл Лев Толстой.[95]

В феврале 1911 года в этом казино стартовал первый испанский супертурнир. За исключением чемпиона мира в Сан-Себастьян приехали почти все выдающиеся шахматисты, включая россиян Рубинштейна, Бернштейна и Нимцовича. Особый интерес вызывал европейский дебют Хосе Рауля Капабланки. К 1 марта было сыграно 6 туров, в которых молодой кубинец набрал 5 очков. В этот день в Берлине Эмануэль Ласкер и Марта Кон (1867 – 1942), известная под литературным псевдонимом Лия Марко, вступили в законный брак.

На следующий день в Петербурге (17 февраля) была опубликована первая работа в области мандельштамоведения: статья Владимира Пяста о стихотворении "Истончается тонкий тлен..".[96] В ночь на 18 февраля в Ростове-на-Дону в результате разбойного нападения были убиты родители Савелия Тартаковера. Семейное дело пришлось ликвидировать (отец Тартаковера был купцом, как и отец Мандельштама). На вырученные деньги Тартаковер издал поэтический сборник, в который вошло и стихотворение "Тропа":

С точки зрения иудаизма протестанты, в отличие от католиков и православных, не являются идолопоклонниками, поскольку в протестантских обрядах нет иконопочитания. 14 мая в Выборге Мандельштам прошел протестантский обряд крещения. Принятие христианства было пропуском в университет: поэт не блистал в учебе и не мог рассчитывать на преодоление установленной для иудеев трехпроцентной нормы.

Среди евреев немецкой культуры, стремившихся к ассимиляции, было немало протестантов. Такой путь избрали, к примеру, Готлиб Цукерторт и Герман Тартаковер – отцы выдающихся шахматистов. В мае 1909 года стал протестантом Зигберт Тарраш – один из главных соперников Ласкера. Для российских евреев аналогичным шагом было православное крещение. Среди перешедших в православие известны, например, медик Лев Мандельштам (1838 – 1901), историк литературы Иосиф Мандельштам (1846 – 1911), поэт-эмигрант Юрий Мандельштам (1908 – 1943). В 1901 году принял православие киевский (впоследствии петербургский) шахматист Александр Левин. В 1913 году примеру Левина последовал Григорий Левенфиш. Иным был случай Надежды Мандельштам: православие перешло к ней "по наследству" от деда-кантониста Аркадия Хазина.[98]

В 1907-10 годах Надя Хазина проходила в Давосе курс лечения от туберкулеза. Возможно, именно там началось ее увлечение шахматами.[99] 29 августа 1911 года она была среди киевлян, встречавших Николая II. Через два дня в Киевском городском театре в присутствии императора Богров застрелил Столыпина.

Летом 1911 года семья зубного техника Мовши Ботвинника снимала дачу в Куоккале, где 4 августа родился сын Михаил. Осип Мандельштам провел лето также в основном в Выборгской губернии. 7 августа он подал прошение и 10 сентября был зачислен на историко-филологический факультет Петербургского университета. Вскоре стал петербургским студентом и Александр Алехин. В сентябре он вернулся из Карлсбада[100] и приступил к учебе в Императорском училище правоведения.

Еще с конца XIX века проектировалось состязание между петербургскими и московскими шахматистами. Первая такая встреча состоялась 23 апреля 1911 года. Партия лидеров команд Евгения Зноско-Боровского (Петербург) и Александра Алехина (Москва) завершилась вничью. (Изначально на первой доске у москвичей был заявлен Осип Бернштейн, а у петербуржцев Александр Левин, но, по неизвестным причинам, они не приняли участие в матче). Петербуржцы оказались сильнее, несмотря на то, что за команду Москвы выступали Бениамин Блюменфельд и выдающийся игрок вслепую Владимир Острогский.[101]

Так ведущий сотрудник журнала "Аполлон" возглавил столичных шахматистов. Литератор и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал о нем в книге "Под восточным ветром":

"<...> С секретарем редакции мы скоро подружились и даже перешли на "ты", что я делаю неохотно. Из русских друзей я был на "ты" еще только с Кузминым, Гумилёвым и Ауслендером. Евгения Александровича Зноско-Боровского я знал, как давно уже знаменитого русского шахматиста, – но он был еще и большим знатоком театра, обладателем тонкого ума, всегда хорошего настроения и готовности каждому помочь, а также уменьем принимать скорые и верные решения. Среди нас, помешанных, он был единственным, кто мыслил ясно и реально. Он ушел от нас в 1911 году, когда в Петербурге происходил большой шахматный турнир. Мы все об этом жалели и о Зноско, несмотря на все писательские интриги, никто не сказал дурного слова".[102]

По сведениям Романа Тименчика Зноско-Боровский оставался секретарем "Аполлона" до осени 1912 года. Говоря о "большом шахматном турнире", фон Гюнтер имел в виду, очевидно, главный и побочный турниры любителей, состоявшиеся в октябре-ноябре 1911 года. Согласно энциклопедическому словарю "Шахматы" (Москва, 1990. С. 70.) они были посвящены памяти... Е. Зноско-Боровского. Здесь подразумевался Сергей Зноско-Боровский, который в августе скончался в Давосе. Его младшие братья Николай и Евгений участвовали в организации этих соревнований.

Турниры любителей, как и ранее конгресс памяти Чигорина, продолжались около месяца и не могли не оказать влияние на столичную жизнь. 29 ноября 1911 года Каблуков записал в дневник:

"Вчера вечером был у Вяч. Иванова, играл в шахматы с ним, С. К. Шварсалоном, литератором Чапыгиным и переводчицей Ал. Н. Чеботаревской.

<...> Я ушел от В. И. в 12 ч., к каковому времени приехали поэты Мандельштам и Нарбут".[103]

Коротко о шахматных партнерах Каблукова. Сергей Шварсалон (1887 – после 1941) был пасынком Вячеслава Иванова. Есть еще упоминание о Шварсалоне, как о шахматисте.[104]

Прозаик Алексей Чапыгин (1870 – 1937), выходец из крестянской семьи, находился в дружеских отношениях с поэтом и дворянином Алексеем Лозина-Лозинским (1886 – 1916), в жизни и творчестве которого шахматы занимали особое место. В 1911 году Лозина-Лозинский был отчислен из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках.

В письмах к жене (Анастасии Чеботаревской) от 20 сентября и 10 декабря 1912 года Федор Сологуб упоминал о своих шахматных партиях с ее сестрой Александрой Чеботаревской (1869 – 1925).

Поэта-акмеиста Владимира Нарбута Борис Кузин считал одним из ближайшим друзей Мандельштама. Играл ли он в шахматы неизвестно, но шахматные мотивы встречаются в его стихотворениях "Возвращение", "Гимназическое" и "Пуговица".[105]

9. Между университетом и "Собакой"

Акмеизм как поэтическое направление первым обозначил Сергей Городецкий 19 декабря 1912 года в "Бродячей собаке".[106] Это заведение открылось в канун 1912 года и стало излюбленным местом встреч акмеистов, самыми известными из которых были Гумилёв, Ахматова и Мандельштам. О шахматах в "Бродячей собаке" писал Владимир Пяст в своих мемуарах.[107] По воспоминаниям Виктора Шкловского Александр Блок, бывая в "Бродячей собаке" очень редко, "в шахматы с Пястом играл с интересом, но, кажется, не был сильным игроком".[108]

Кроме Гумилёва и Пяста постоянными посетителями "Бродячей собаки" были Евгений Зноско-Боровский и Петр Потёмкин. Всех их, как и С. Венгерова, С. Платонова, С. Лурье, Л. Велихова, Б. Савинкова, А. Блока, С. Каблукова, А. Смирнова, Н. Крыленко, А. Лозина-Лозинского, Д. Выгодского, В. Вейдле объединяло помимо шахмат и то, что они в разные годы учились в столичном университете.

Как писал в 2001 году университетский журнал, "не существует ни одного учебного заведения, подарившего миру столько выдающихся шахматистов".[109] Университетский шахматный кружок был основан только в 1915 году, но в еще в год рождения Мандельштама студенты Университета победили в матче студентов Технологического института. Шахматы в СПбУ пользовались популярностью иногда даже курьезного толка. Так, 11 апреля 1912 года неизвестный петербургский универсант, возмущаясь Ленским расстрелом, писал:

"Студенты играют в шахматы, пьют, едят, видно ничего их не волнует".[110]

Литературный критик Владимир Вейдле (1895 – 1979, см. его работы "Эмбриология поэзии" и "Умирание искусства" с шахматными аналогиями) вспоминал в своем эссе "О последних стихах Мандельштама":

"Я знал его мало; дружил с его стихами, а с ним был только знаком. Мы учились вместе в университете, иногда встречались в трамвае, по дороге туда. При таком случае он и рассказал мне однажды, что уже пять раз провалился на экзамене по русской истории у Платонова".[111]

Выдающийся российский историк Сергей Платонов (1860 – 1933) впервые ввел в научный оборот информацию об увлечении шахматами Петра Великого и, как отметил его ученик Михаил Коган, исследовал личности шахматных партнеров императора.[112] Среди других преподавателей Мандельштама были знаменитые впоследствии философы: Лев Карсавин, Иван Лапшин и Николай Лосский. Помимо трагической общности судеб (все они оказались пассажирами "Философского парохода") их объединяло то, что в своих научных трудах они не раз использовали аналогии и метафоры, связанные с шахматной игрой.

Но самым увлеченным шахматами преподавателем университета был филолог Александр Смирнов. До того, как слушателями его курса провансальского языка стали Мандельштам и Гумилёв, будущий профессор много путешествовал по Европе. В советских шахматных словарях, первый из которых редактировал сам Смирнов, утверждается, что в 1912 году он выиграл чемпионат Парижа.[113] В конце марта этого года будущие бесспорные парижские чемпионы Зноско-Боровский и Алехин снова возглавили команды Петербурга и Москвы. Как и в первом матче, их поединок завершился вничью, а общая победа осталась за Петербургом. По данным Юрия Шабурова с апреля 1912 года Алехин начал вести шахматный отдел в газете "Новое время".[114]

В середине 1912 года Зноско-Боровский сообщил о программе всероссийских соревнований в Вильне:

"Будут устроены два турнира: для русских маэстро, который начнется 6 августа; призов 7: от 1500 р. до 150 р., непризерам уплачивается гонорар в 100 р., победитель получает звание чемпиона России (что будет внешне – ибо по существу этот спорт не таким должен решаться турниром – справедливо лишь в том случае, если участвовать будут Бернштейн, Нимцович и Рубинштейн); второй турнир – для русских сильнейших любителей <...>".[115]

Виленским организаторам удалось собрать турнир, соответствующий пожеланиям Зноско-Боровского (фактически – первый российский суперфинал), и в конце года он не без удовлетворения писал:

"Еще недавно было в России всего 2-3 маэстро; из новейших мастеров никто не числит более 10 лет открытой деятельности. И вот, чтобы ясно показать, что, несмотря на все это, русские маэстро в своей совокупности – настоящая, грозная сила, нужно было устройство такого турнира. Какая другая страна могла бы так легко собрать 11 маэстро? <...> Смело можно утверждать – виленские партии не только не уступают, но часто превосходят те, которые мы привыкли видеть за последнее время даже у Grossmeister' ов. Не хвастовство будет сказать, что теперь мы можем себя спокойно и уверенно чувствовать: Западная Европа нам больше не указ, мы сами живем своей жизнью, каждый новый игрок знает, что здесь же, среди его сородичей, есть для него образцы, есть с кем помериться. <...> Прошлое было отдано внешним, заграничным успехам, в будущем они уже не могут явиться приманкой для русских, ее уже не раз и в больших дозах испробовавших. Организация национальной (не от слабости своей на мировой арене, но от радости овладения последней) жизни – вот отныне задача России".[116]

В ноябре 1912 года предводитель воронежского дворянства Александр Алехин и столичный надворный советник Лев Велихов стали депутатами IV. Государственной Думы. Той же осенью Чудовский сменил Зноско-Боровского на посту секретаря "Аполлона" и начал писать статью о поэзии Мандельштама, следов которой не обнаружено.

Как писал Зноско-Боровский, "самой солидной работе пусть не будет поставлена в укор беспретенциозная, никому не обидная шутка".[117] ...В 1953 году на Западе были опубликованы так называемые мемуары племянника Сталина. По словам автора, некого Буду Сванидзе, во время учебы в Петербургском университете он работал корректором в "Правде" под руководством Вячеслава Молотова. 27 февраля 1913 года шеф пригласил его для знакомства с новым редактором газеты:

"Когда я вошел к Молотову, он и новый редактор сидели за шахматами. Мне сразу стало ясно, что я выбрал не самый лучший момент.

– Вы тронули фигуру, – настойчиво говорил Молотов, – Вы должны ей ходить, такие правила.

– Я же вам говорю, что тронул ее случайно, – отвечал новый редактор, – какой разумный человек станет ходить этой фигурой.

– Случайно или нет, но вы ее тронули, – сказал Молотов. По правилам вы должны ей ходить. Если вы не играете по правилам, я прекращаю игру.

– Такого ишака я еще не встречал! – взорвался новый редактор, он вскочил и отбросил свой стул.

– Ишака? Что значит ишака? – переспросил Молотов. <...> Товарищ Сванидзе, кто это ишак?

– Сванидзе? – вскричал новый редактор. Из Гори? Он подошел ко мне вплотную, снял очки и заключил меня в объятия.

Хотя он и был загримирован, я узнал моего дядю Иосифа".[118]

В 16-летнем возрасте Иосиф Джугашвили оставил поэтические опыты, посвятил себя революционному террору и с 1912 года пользовался псевдонимом Сталин. Осип Мандельштам проделал обратный путь и стал известен под своим именем. Искусствовед Николай Пунин имел все основания написать о своем знакомстве с Мандельштамом в феврале 1913 года:

"<...> Я познакомился с Осипом Мандельштамом, одним из лучших поэтов моего поколения".[119]

Рецензия Сергея Городецкого на первый сборник стихотворений "Камень" (вышел в марте 1913 года на средства отца Мандельштама) начиналась словами:

"Счастливы поэты, которым с первой же книжки дано выявлять главные черты своего художественного облика".[120]

Среди других рецензентов, с энтузиазмом встретивших "Камень", были Нарбут, Гумилёв и Пяст. К тому же времени относится высказывание Анны Ахматовой: "Мандельштам, конечно, наш первый поэт".[121]

Мандельштам оказался и первым русским поэтом, уделившим внимание спортивной теме. В 1913 году он написал стихотворение "Теннис" и два стихотворения под названием "Футбол". В 1914 году появился сонет "Спорт". В воспоминаниях Корнея Чуковского (Чукоккала. Москва, 2006. С. 54.) Мандельштам предстает физически развитым и крепким человеком. Это не было типичным для петербургской богемы, неизбывными символами которой оставались карты, вино и любовные приключения.

То, во что с тобой играю,
Называют по-другому,
Если нужно называть...[122]

Однако и шахматы, и теннис не только пользовались популярностью в аристократических кругах, но иногда даже шли рука об руку. Так, шахматист Николай Зноско-Боровский состоял членом Павловско-Тярлевского теннисного клуба и был главным редактором журнала "Лаун-Теннис". Записи о теннисной игре встречаются в дневнике Сергея Прокофьева, хотя и не так часто, как шахматные. О Валерии Брюсове, как игроке в теннис и в шахматы, есть воспоминания Николая Рихтера, относящиеся к 1912 году.[123] Тенишевец Олег Волков говорил о своем однокласснике Владимире Набокове:

"И в теннис нас всех обыгрывал, и в шахматы. За что бы он ни брался, поражал всех своей талантливостью".[124]

И сам Набоков вспоминал в книге "Другие берега":

"Существовала в России порода мальчиков <...>, которые мастерски играли в футбол, в теннис, в шахматы, блистали на льду катков, <...> плавали, ездили верхом, прыгали на лыжах в Финляндии и немедленно научались всякому новому спорту. Я принадлежал к их числу <...>".[125]

И Толстой, и Гольденвейзер освоили теннис в зрелом возрасте, но, так как один был старше другого на 47 лет, соревновались между собой лишь за шахматным столиком. Оставшись без своего основного партнера, Гольденвейзер стал чаще играть в шахматы с коллегами-музыкантами, в том числе с Александром Скрябиным.[126]

Шахматы только в советские времена попали в категорию спорта, хотя еще Чигорин негативно отзывался о преобладании в них спортивного начала над творческим. Его ученик Зноско-Боровский писал в 1910 году:

"<...> Возможно большее умаление в шахматах элемента спорта, рассмотрение их, как искусства. К сожалению, совершенное искоренение этого элемента невозможно, ибо спорт – составная часть нашей игры, однако низведение его до минимального значения не только возможно, но и настоятельно необходимо".[127]

Другой последователь Чигорина – Вяхирев с пренебрежением относился к игре на результат, но еще в начале века прочитал в Нижнем Новгороде лекцию на тему "Шахматы, их история и значение", в программе которой был пункт: "Шахматы как спорт и искусство".[128] При этом интересы Вяхирева не ограничивались только шахматами и версификацией. В 1905 году, будучи студентом юридического факультета Московского университета, он участвовал в отрядах самообороны Пресни. В 1913 году Вяхирев попал под суд за издание революционных брошюр, но был амнистирован по случаю 300-летия династии Романовых.

3 января 1914 года газета "Голос Москвы" опубликовала хрестоматийный ответ товарища Московского городского головы Виктора Брянского на вопрос, с какой мыслью он встретил Новый год: "Никакой мысли не было!". В этот же день в Москве завершился II. Всероссийский съезд преподавателей математики. Среди его участников был Сергий Каблуков.

Данная фотография находится в архиве РНБ и вопроизведена в сборнике "Камень", а также в "Полном собрании сочинений и писем".[129] В первом из этих изданий подпись под фотографией гласит: "С. П. Каблуков (слева) и С. В. Лурье. Москва, 3 января 1914 г"., во втором: "С. П. Каблуков (слева) за игрой в шахматы с С. В. Лурье 1914 РНБ". Однако в рецензии, опубликованной "Вестником Русского Христианского движения" (Париж, 1990. № 160. С. 253.) утверждается, что данная атрибуция ошибочна. В качестве доказательства автор (статья подписана псевдонимом К*) привел следующую запись из дневника Каблукова от 30 июля 1909 года: "И. Е. Репин сказал, что я очень похож на Соловьёва в его молодые годы".

Знаменитый художник имел в виду выдающегося философа, который был, кстати, и любителем шахмат. Андрей Белый писал в 1907 году о Владимире Соловьёве:

"Чем более старался он в статьях казаться верблюдом, навьюченным грузом отживающей схоластики, тем свободнее, капризнее, слепительнее были его редкие афоризмы из-за шахматов".[130]

Как удалось установить[131] (за что особая благодарность Павлу Нерлеру и Габриэлю Суперфину), автор рецензии был прав: белыми фигурами в этой партии играл Лурье, черными – Каблуков. Несколько слов о Семене Лурье (1867 – 1927), который (как и прибалтийский шахматист Сигизмунд Лурье), несмотря на упоминавшийся отзыв о нем З. Гиппиус, не попал в "Российскую еврейскую энциклопедию".

Выдающийся философ Лев Шестов говорил о нем:

"Ведь мы настолько срослись с ним, что мне трудно определить, что мое и что его".[132]

"<...> Смолоду нищий, мечтал стать эстетиком; он поставил задачу: для этого разбогатеть; изобрел он какой-то состав: делать непромокаемым что-то; и продал его, превратясь в богача, но погиб для искусства; средь нас он ходил, как акула, готовясь всех слопать <...>". Так вспоминал о Лурье Андрей Белый.[133]

Павел Бурышкин (министр финансов при А. Колчаке) охарактеризовал Лурье следующим образом:

"Московский деятель, о котором, боюсь, нынче все забыли, но который в культурной жизни Москвы играл первенствующую роль <...> Не устану повторять, что это был один из самых примечательных людей, связанных с торгово-промышленной средой тогдашней Москвы".[134]

В письме Каблукову от 25 февраля 1914 года Лурье упомянул о "красноречивых стихах Мандельштама", полученных его дочерью Татьяной.[135] Других связей между Лурье и Мандельштамом не обнаружено... Встреча Лурье с Каблуковым в начале года проходила в атмосфере всеобщего шахматного оживления. Причиной оказался на этот раз приезд в Россию секретаря генерального консульства Кубы. 25-летний Капабланка с ноября 1913 по февраль 1914 года выступил с сеансами одновременной игры в 12 городах, в том числе, в Варшаве, Петербурге, Риге, Москве, Гельсингфорсе и Киеве. Кроме того, он сыграл ряд серьезных партий с Алехиным, Бернштейном, Дуз-Хотимирским и Зноско-Боровским.

4 января в Петербурге Капабланка выиграл сильный блицтурнир. Вторым был киевлянин Эвенсон, третьим Левенфиш, пятым Алехин. Петр Потёмкин занял последнее место. Однако уже 7 января поэту удалось победить дипломата. Это случилось в сеансе одновременной игры, который Капабланка провел для 20 представителей столичной элиты. Кроме Потёмкина среди них были Петр Сабуров, Лев Велихов, профессор зоологии и известный поэт-переводчик Николай Холодковский.

9 февраля Капабланка дал в Петербургском шахматном собрании сеанс на 28 досках. Одним из двух участников, сыгравших вничью, оказался флейтист Мариинского оркестра Карл Шваб.[136] Согласно справочнику "Весь Петербург на 1914 год" музыкант проживал по небезызвестному ленинградским шахматистам адресу: Большая Конюшенная, 25.

9 марта Бернштейн и Блюменфельд находились среди москвичей, встречавших Эмануэля Ласкера. На следующий день чемпион мира дал сеанс одновременной игры в Охотничьем клубе. Одним из сыгравших вничью был Александр Гольденвейзер. Ранее (27 января) Гольденвейзеру удалось добиться ничьей и в сеансе Капабланки.[137]

Планы Ласкера и Капабланки не ограничивались одними лишь сеансами. 23 марта Прокофьев сделал следующую запись в дневнике:

"Начинающийся через две недели Международный турнир обещает быть безумно интересным: Ласкер, Капабланка, Рубинштейн и все великие шахматисты без исключения! Словом, если во время этого турнира Петербург провалится, то на свете не останется ни одного великого шахматиста!"[138]

О том, что интерес к шахматам в Петербурге подходил к своему пику, свидетельствует записка Александра Блока к Любови Дельмас на театральном диспуте 30 марта в Тенишеском училище во время выступления Евгения Зноско-Боровского:

Между Капабланкой и Ласкером в то время были сложные отношения, что отразилось в предтурнирной публикации чемпиона мира в газете "День":

"Шахматный мир России живет в нынешнем году под знаком двух событий – приезда Капабланки и вызова, сделанного мне Рубинштейном. <...> Когда Капабланка приехал в Петербург, он воспламенил фантазию публики. Трое писателей, пользующихся в России литературным именем, посвятили ему исследования, напечатанные в крупных изданиях. Один из этих писателей назвал Капабланку гением. <...>

Капабланка в жизни хороший спортсмен и плохой мыслитель".[140]

Через три дня после открытия турнира, 10 апреля 1914 года в доме 10 по Литейному проспекту было учреждено Всероссийское шахматное общество, объединившее 27 шахматных организаций. Ветераны Петр Сабуров и Шимон Винавер, а также 31-летний Акиба Рубинштейн стали Почетными членами общества. Среди избранных членов правления были Юлий Сосницкий и Валериан Чудовский.

14 апреля в газете "День" появилась статья "Равноправие на доске", в которой турнир рассматривался сквозь призму еврейского вопроса. Автор статьи (под псевдонимом Homunculus скрывался публицист Давид Заславский (1880 – 1965) самоиронизировал:

"Как бы все евреи поголовно не записались в шахматисты, и как бы не возникла новая религия..".[141]

Тем временем, после первого этапа соревнования Рубинштейн, Бернштейн и Нимцович, не говоря уже о Яновском и Гунсберге, были вынуждены прекратить борьбу. Уверенно лидировал Капабланка, его преследовали Ласкер, Тарраш, Алехин и Маршалл. Часто встречающееся утверждение о том, что по инициативе Николая II. этим пяти игрокам было присвоено гроссмейстерское звание, основано лишь на "воспоминании" Маршалла.[142] В апреле император покинул Петербург и до лета находился в Ливадии. Тем не менее, как и в 1909 году, он пожертвовал шахматистам 1000 рублей.[143]

Тогда же было положено начало российской шахматно-музыкальной традиции:

"25 апреля, в промежуток между двумя стадиями турнира, С.-Петербургское шахматное собрание чествовало своих гостей банкетом, в котором приняло участие до 45 лиц, не считая самих игроков, явившихся в полном составе (кроме Гунсберга, покинувшего С.-Петербург 22 апреля). <...>

После обеда была исполнена небольшая музыкальная программа, в которой приняли участие С. С. Прокофьев (весьма талантливый пианист и композитор, получивший только что "1-й приз" на конкурсе Спб Консерватории), Л. А. Велихов, П. П. Сабуров[144], д-р Тарраш и т. д.

Банкет, затянувшийся до 12 часов, оставил во всех присутствовавших самое лучшее впечатление".[145]

Газета "Вечернее время" за 26 апреля сообщила, что Гунсберг был уже три дня как задержан на границе. Причиной, помимо хрестоматийных шифров – шахматной нотации, могли стать провозимые им архивные материалы. Во время пребывания в Петербурге Гунсбергу удалось установить, что его отец был российским подданным.[146] Снова понадобилось вмешательство сенатора Сабурова...

5 мая Ласкер блестяще переиграл Капабланку и опередил его в общем зачете. Вечером этого дня Прокофьев сделал запись о знакомстве с Борисом Башкировым, меценатом и литератором, публиковавшимся под псевдонимом Верин:

"Башкиров, очень любезный молодой человек, который на рауте всячески восхищался моей игрой и звал меня к себе на именины (я не поехал), теперь зовёт меня к себе обедать. Он меня сам повёз в своём автомобиле и к восьми часам привёз обратно в Собрание. С нами ездил ещё его кузен и Рубинштейн, между прочим – молчаливый, скромный человек, не вполне чисто говорящий по-русски".[147]

Преподаватель Тенишевского училища Сергей Полнер (наряду с Е. Зноско-Боровским и англичанином А. Берном) входил в состав специального жюри для определения двух самых красивых партий турнира. Решение жюри присудить первый приз Капабланке за победу над Бернштейном, а не Таррашу за победу над Нимцовичем получило неоднозначную оценку в шахматной прессе.

9 мая в день завершения соревнования Прокофьев записал:

"Я поехал в Шахматное Собрание, где последний тур. <...> Все столпились против стенной доски, следя за последними минутами шахматной эпопеи. <...> Ласкер получил первый приз. Горячие аплодисменты всей толпы. И действительно – одержать победу в таком турнире и как: семь очков с призёрами из восьми – это действительно показать себя королём шахматной игры. Я аплодировал Ласкеру и пожимал руку ему и его жене. Капабланка стоял в стороне и с капризным видом беседовал с Сосницким".[148]

На церемонии закрытия турнира не обошлось без стихотворного экспромта Марты Ласкер:

Заключительный банкет, как сообщил "Шахматный вестник", "ознаменовался полным примирением Ласкера с Капабланкой <...>.

На следующий день состоялась экскурсия на острова, устроенная Собранием совместно с известным артистом Г. Г. Ге, как представителем кинематографической фирмы, желавшей иметь разнообразные изображения игроков; экскурсия оказалась очень удачной".[150]

Отношения между российскими и немецкими шахматистами в канун мировой войны напоминали идиллию. Заместитель президента Германского шахматного союза Вальтер Робинов стал пожизненным членом Всероссийского шахматного общества. В качестве ответного хода Юлий Сосницкий объявил о своем пожизненном членстве в Германском шахматном союзе...

Если лучшим шахматистом среди поэтов Серебряного века был, вероятно, Потёмкин, то шахматные мотивы наиболее часто встречаются в творчестве Лозина-Лозинского. В 1913 году на Капри он написал такие строки:

В 1914 году появилось стихотворение, начинающееся словами "С чертом в шахматы играю..". По мнению Нелли Комоловой, Лозина-Лозинский "не принадлежал ни к какому литературному направлению".[152] Между тем, его стихотворение "Ди-Кавальканти", также созданное в 1914 году, было посвящено Николаю Гумилёву. Словно вступив в перекличку с Лозина-Лозинским, Гумилёв написал стихотворение "Китайская девушка". В одном из его вариантов есть следующая строфа:

Трагическое предчувствие мировой войны стало лейтмотивом в поэзии Лозина-Лозинского. Одно из его самых известных произведений называется "Chimerisando" (по-итальянски – предающийся фантазиям).

Из книги стихов Лозина-Лозинского "Троттуар" (Петроград, 1916 г.)

Согласно авторскому комментарию стихотворение было задумано в швейцарском городке Бекс в июне 1914 года.[154] В это же время, по другую сторону Женевского озера, в Монтре, проходило шахматное первенство Швейцарии. Одним из его участников был Александр Ильин (1894 – 1941), студент Женевского университета, чемпион Женевы и острова Капри, впоследствии известный под партйиным псевдонимом Ильин-Женевский. В пригороде Лозанны Божи-сюр-Кларан квартировала так называемая "Божийская группа" революционеров, в которую входили Николай Бухарин и Николай Крыленко.

11. О жизни и смертях

16 июля 1914 года поэт вместе с Корнеем Чуковским, Бенедиктом Лившицем и Александром Арнштамом посетил Репина в Куоккале.[155] В этот день Николай II подписал декрет о всеобщей мобилизации. 20 июля Германия официально вступила в войну с Россией и все российские подданные, находившиеся на ее территории, были объявлены военнопленными. Среди первых задержали многочисленных участников и зрителей крупного международного турнира, проходившего в Мангейме (поблизости от Гейдельберга). Вскоре некоторым из них, в том числе Алехину, Потёмкину, Сабурову-младшему и Холодковскому и удалось вернуться в Россию.[156]

27 июля шахматный отдел газеты "Фоссише цайтунг" под редакцией Ласкера "информировал":

"Турнир в Маннгейме, прерванный вследствие войны, был театральной сценой борьбы между младшим и старшим поколениями. Впереди оказались Шпильман, Алехин, д-р Видмар, Рети, Боголюбов. Эти имена еще 6-7 лет назад не были никому известны. Как быстро меняются современные шахматы!"[157]

В ряде номеров газеты "Русские ведомости" за 1914 год публиковался следущий рекламный текст:

"Кафе Рейтер – первое семейное кафе столицы – Невский, 50. Шахматы Биллиард"

23 июля в результате антинемецких волнений в Петрограде кафе "Рейтер" было рагзромлено. Хозяин кафе был чешского происхождения, но погромщиков такие подробности не интересовали... В предисловии к своей вышедшей во время войны книге "Древность игр в шашки и шахматы" Давыд Саргин писал:

"О немцах я всегда был самого невысокого мнения и не скрывал этого. <...> То обстоятельство, что книга была отпечатана <...> раньше войны, не позволило мне внести исправления относительно Петрограда. Везде в книге поэтому осталось прежнее, ныне к удовольствию России уничтоженное иноземное наименование северной столицы. Впрочем, позволительно думать, что старое название сохранило свое историческое значение и в этом смысле может быть употребляемо, как характеристика минувшей эпохи".[158]

С августа по октябрь Эмануэль Ласкер комментировал в газете "Фоссише цайтунг" ход военных действий, используя шахматные параллели и аналогии. Так, например, в номере за 24 августа:

"Русские ведут войну даже не посредственно, а всего лишь страстно. Каждое их действие можно объяснить возбуждением чувств. В одном месте им удается ожесточенный прорыв, в другом они отступают в страхе, все это происходит безрассудно, без здравого плана, как будто современный бой – это всего лишь стрельба. Поэтому их успехи непродолжительны, а поражения разгромны. Нет сомнений, что такая игра еще не раз повторится. Николай Николаевич – страстный боец, но не интеллектуал. Он борется, как играл когда-то сильнейший русский шахматист Чигорин: следуя внезапному наитию, но без вдохновения. И против логики он бессилен".[159]

Ответным ходом стал очерк "Война и шахматы. (Ласкер против Мольтке)"., в котором Зноско-Боровский, с присущим ему оптимизмом, писал:

"При каждой неудаче немцев русские шахматисты шутят: „им бы назначить главнокомандующим Ласкера; авось бы лучше вышло". <...>

Ласкер, живущий в Берлине, всем известен как шахматный чемпион мира. Но далеко не все знают, что он не только исключительной силы игрок, но и выдающийся теоретик, обосновавший и развивший принципы шахматной игры, на которых базируется современное шахматное искусство, и которым он придал универсальное значение, видя их проявление во всякой борьбе. Для философского их освещения он издал даже две книги: „Борьба“ и „Понимание мира“; здесь шахматы являются уже не более, как отправной точкой, одним из многих примеров. <...>

Итак, можно радоваться: если судьбе было угодно, чтобы всемирный шахматный чемпион был в Германии, справедливость решила, чтобы истинный военный гений – что теперь бесконечно важнее – принадлежал не ей..".[160]

Зноско-Боровский, как и некоторые другие шахматисты (Александр Ильин и Александр Эвенсон на российской, Савелий Тартаковер и Рудольф Шпильман – на австрийской стороне), принимали непосредственное участие в боевых действиях. Летом 1916 года Александр Алехин, не подлежавший призыву по состоянию здоровья, был уполномоченным отряда "Красного креста" на галицийском фронте. С октября 1916 по май 1917 года продолжалась военная служба Арона Нимцовича.

Шахматная периодика военных лет писала о фронтовых судьбах известных и малоизвестных служителей Каиссы. Так, в материале "Война и шахматисты" сообщалось, что в начале августа был убит полковник Петр Комаров. В этой же публикации среди раненых упомянут Зноско-Боровский, среди призванных на фронт врачей – Блюменфельд.[161]

В первые дни войны был тяжело ранен прапорщик Сергей Шварсалон. Прапорщик Александр Ильин в результате газовой атаки и тяжелой контузии в июле 1915 года потерял осязание, память и слух. Подпоручик Лев Велихов после контузии в 1916 году был отозван с фронта для работы в Госдуме. Для прапорщиков Аполлона Вяхирева и Николая Крыленко, без всякого пиетета относившихся к военной службе, именно она стала неожиданным трамплином дальнейшей карьеры.

Из сражавшихся поэтов можно назвать Николая Гумилёва, Бенедикта Лифшица, Николая Тихонова. Известны слова Гумилёва в связи с предстоявшей мобилизацией Блока: "Это то же самое, что жарить соловьёв". Александр Блок служил в прифронтовой инженерной части и работал над поэмой "Возмездие", в которой нашлось место шахматной метафоре.

Следуя патриотическому порыву или желанию испытать себя, Мандельштам в конце 1914 года отправился в Варшаву, где около двух недель служил санитаром. К счастью, этим ограничился его военный опыт. Впечатлительный по натуре, он вполне мог не справиться с душевной нагрузкой.

К этому времени Мандельштам уже был признанным мастером, о чем свидетельствует появление его портретов. Автором первого известного изображения поэта стала в 1914 году Анна Зельманова – дочь члена Петербургского шахматного собрания Михаила Зельманова[162] и жена Валериана Чудовского. Любителями шахмат были художники Петр Митурич (портрет 1915 года) и Лев Бруни (портрет 1916 года).

Поэтическое становление Николая Оцупа (1894 – 1958) во многом напоминало путь Мандельштама. В 1913-14 годах он слушал лекции Бергсона в Сорбонне. Затем поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета и под влиянием Гумилёва примкнул к группе акмеистов. В 1915 году в "Новом журнале для всех" (№ 12) появилось его стихотворение "Шахматы":

Дорого и свято –
Шестьдесят четыре
Маленьких квадрата.

Короли и туры,
Нам же незнакомы
Тонкие фигуры.

Деревянным детям
Мысли и забавы
Мы места разметим
На квадратах славы.

Пусть один другого
С маленькой арены
Снимет, сдвинет снова
В танце перемены.

20 февраля 1916 года Сергей Прокофьев записал в дневник:

"Обедал у Сосницкого, вице-председателя нашего заглохшего на время войны Шахматного Собрания. В крошечной его квартире были вкусные блины, масса вина, пьяная компания из шахматистов и сотрудников "Нового времени". Велихов, дубина, хотя и член Государственной Думы, пел скабрезные песенки, а я обыграл в шахматы Левина, одного из сильнейших игроков Петрограда".[164]

В газете "Новое время" за 10 марта можно было прочесть слова Юлия Сосницкого:

"Любовь к нашей игре и в чистом виде и как к спорту питал еще А. С. Суворин, и он передал ее по наследству как своей семье, так и газете, и в этой преемственности объяснение непрерывности и ровности в отношениях "Нового времени" к шахматам".[165]

Композитор Артур Лурье вспоминал о вечере, который он вместе с Мандельштамом провел в доме "мецената", собиравшегося напечатать стихи поэта. В числе гостей вечера были Прокофьев и некий "монах-расстрига", читавший свои "назидания на все случаи жизни".[166] Из дневника Прокофьева следует, что вечер состоялся накануне 15 марта 1916 года, фамилия "монаха" – Лотин, а "мецената" – Башкиров. О сеансе одновременной игры вслепую, который провел Алехин в доме Башкирова вспоминал Всеволод Рождественский (1895 – 1977).[167] В творчестве самого Рождественского, некогда входившего в число акмеистов, тема шахмат появилась еще в юношеском возрасте.[168]

Алехин в 1916 году давал сеансы вслепую в Петрограде, Киеве, Одессе (дважды) и в тарнопольском госпитале, куда он попал в результате ранения. Во всех этих сеансах он потерпел всего одно поражение. 4 декабря в Петрограде, играя вслепую, Алехин победил первокатегорника Льва Велихова. В газете "Петроградский листок" за 28 мая некто "Любитель" предостерегал молодого шахматиста от повторения трагической судьбы Пильсбери.

Без преувеличения можно сказать, что и Анисья Алехина, и Флора Вербловская не только произвели на свет гениальных сыновей, но и сыграли важную роль в выборе ими жизненного пути. Каждому из них (Алехину в декабре 1915 года и Мандельштаму в июле 1916 года) пришлось пережить смерть матери. Отметим, что и Николай Гумилёв, и Александр Блок в письмах к своим матерям с фронта упоминали шахматную игру.[169]

В письмах тех лет есть множество свидетельств увлечения шахматами. Так, 1 июля 1915 года Лина Шагинян сообщала в Надежде Газдановой:

"За последнее время мы с Мариэттой все больше играем в шахматы, зимой хотим вступить членами в шахматные кружки: она в Питере, я – в Москве".[170]

Сестре Лины – Мариэтте Шагинян удалось в начале войны вернуться из Гейдельберга, где она собиралась изучать философию.

26 августа 1916 года Сергей Маковский завершил свое письмо Николаю Пунину постскриптумом: "Шахматы Вас ждут!"[171]

В небольшой благодарственный перечень своей книги Давыд Саргин включил выдающегося ученого Ивана Цветаева, из чего можно сделать вывод об интересе отца поэтессы к настольным играм и их истории. [172] В июле 1915 года Мандельштам познакомился с Мариной Цветаевой, оказавшей на него значительное влияние. В ее творчестве шахматные мотивы встречаются чаще, чем у других поэтов "Большой четверки".[173] Но первым среди них использовал шахматную метафорику Пастернак, создав в 1916 году стихотворение "Марбург".[174]

В конце 1915 года вышло второе издание мандельштамовского "Камня". На этот раз наряду с положительными рецензиями (В. Пяст, Н. Гумилёв, С. Городецкий) были и негативные (В. Ходасевич, В. Шершеневич, Н. Лернер). "Черно-белым" можно назвать отзыв Е. Зноско-Боровского:

"О. Мандельштам пользуется в кругу приверженцев школы "акмеизма" достаточной популярностью. Название для сборника выбрано автором весьма удачно. Холод и твердость преобладают в его творчестве. Со стороны формы – есть вещи очень красивые; но в стихах Мандельштама все подчинено мысли в ущерб чувству".[175]

Неоднозначные слова нашел о Мандельштаме и критик Давид Выгодский:

"Умелый живописец, он в то же время вкладывает в некоторые из своих стихотворений философский элемент, и его попытки создать философию музыки, философию зодчества и даже философию спорта не могут быть признаны, в общем, неинтересными. Однако, как все это холодно и бесстрастно, как это далеко от жизни, как неистребим во всем этом запах старинной книги с пожелтевшими от многих прикосновений листами".[176]

Но мнения критиков уже не имели решающего значения. Мандельштам состоялся как поэт, выпустив всего одну книгу стихов. Три поэтических сборника успел опубликовать Алексей Лозина-Лозинский прежде, чем 5 ноября 1916 он добровольно ушел из жизни. В предисловии к своей посмертно изданной книге "Благочестивые путешествия" Лозина-Лозинский рассуждал о бессмысленности занятия литературой, особенно поэзией, и сравнивал завязку любовного романа с шахматной партией вслепую.[177]

"В бурные военные и революционные годы немало пришлось пережить. Я работал на военных заводах, а иногда оставался совсем без работы. В 1917 году скоропостижно умерла моя жена. О шахматах, конечно, нельзя было и думать", – вспоминал Григорий Левенфиш.[178]

В год судьбоносных исторических событий, когда не состоялось ни одного сколько-нибудь заметного международного соревнования, шахматы стали уделом любителей. 15 января Сергей Прокофьев организовал у себя дома уникальный трехкруговой турнир шестерых, все партии которого игрались одновременно на 45 досках.

"У Бориса Верина, – вспоминал композитор, – было реквизировано сто пятьдесят рублей, и на них куплены все шахматы, которые были в Петрограде (а таковых по случаю войны было не очень много) <...>".[179]

Тем временем, в январе начались полуфинальные турниры Петроградского шахматного собрания. Один из них с капабланковским результатом (5 из 6) выиграл Александр Ильин, которому в результате контузии пришлось заново учиться играть в шахматы. Финальная часть турнира была, в связи с началом Февральской революции, отложена на неопределенный срок, и большевик Ильин получил возможность полностью посвятить себя подготовке вооруженного восстания вместе со своим старшим братом, впоследствии известным как Федор Раскольников.

Так как в революционном Петрограде в избытке было только оружие, столичная жизнь стала весьма опасной. Американский славист Эндрю Фильд включил в книгу о Владимире Набокове его рассказ о шахматных встречах с однокашником-тенишевцем Вадимом Шмурло в 1917 и 1961 годах. О первой из этих встреч Фильд пишет:

"<...> Shooting could be heard in the background on Liteiny Street as they played chess".[180] В публикациях Юрия Левинга рассказ выглядит так:

"По воспоминаниям Набокова, в 1917 г. они играли с Шмурло в шахматы дома на Морской набережной, в то время как с Литейного доносились звуки перестрелки".[181] Как известно, особняк Набоковых располагался на Большой Морской улице, 47, откуда невозможно услышать звуки перестрелки на Литейном проспекте. Разгадка заключается в том, что юноши играли в шахматы в доме 14 по улице Жуковского (адрес отца Вадима – члена Государственного Совета Геннадия Шмурло, согласно справочнику "Весь Петроград на 1917 год").

Михаил Ботвинник, семья которого занимала во времена Февральской революции семикомнатную квартиру в доме 88 по Невском проспекту, недалеко от Литейного, вспоминал:

"На улице стреляли и мама сажала нас с братом за платяной шкаф".[182]

В марте 1917 года, незадолго до своей смерти, Александр Алехин-старший, выступая на последнем заседании Воронежского губернского собрания, говорил:

"Совершилось великое дело, пала старая власть, и на ее месте временно возникла новая, которая в свою очередь в непродолжительном будущем должна будет уступить место постоянной, организованной уже согласно свободно выраженной воле самого народа. Открылась новая глава в истории свободной России. В сознании этого великого государственного момента, в сознании той тяжелой ответственности, которая отныне падает на каждого русского гражданина за судьбы нашего отечества, напряжемте все силы своего ума и воли, всю нашу душевную энергию на непрестанную работу, столь необходимую для мирного возрождения свободной России. Пусть же отныне нашей путеводной звездой будет величие и благо дорогой нам всем родины. Да здравствует же единая, свободная Россия! Ура великому русскому народу!"[183]

3 апреля из Цюриха в Петроград прибыл будущий Почетный председатель Московского шахматного общества. Согласно шахматной биографии Ленина, по возвращении "ни о какой игре в шахматы <...> не могло быть и речи. Вся энергия, вся воля, весь гений Ленина были сконцентрированы на одной цели – победе социалистической революции".[184] Однако известно, что 8 мая Ленин сделал исключение, навестив заболевшего соратника – художника Эдуарда Эссена (1879 – 1931). Игра велась фигурами, изготовленными Эссеном по эскизу своего знаменитого учителя Виктора Васнецова.[185]

Тем временем, Александру Ильину удавалось успешно совмещать революционную деятельность с шахматной игрой. В апреле он был избран председателем на партийной конференции в Гельсингфорсе. В финале турнира Петроградского шахматного собрания, состоявшемся в июне, Ильин занял второе место.

Поэт Леонид Каннегисер (1896 – 1918), благодаря Февральской революции получил возможность стать юнкером Михайловского артиллерийского училища. 27 июня в Павловске он написал стихотворение "Смотр" с запоминающейся триадой "Россия, свобода, война". Борис Пастернак в период между двумя революциями много путешествовал по России, переживая творческий подъем. В созданном им "Определении творчества" можно найти шахматно-шашечную метафору.[186] Осип Мандельштам всю первую половину 1917 года работал в Петрограде. Июнем датировано его стихотворение "Декабрист".

Тему "Шахматы в среде декабристов" впервые подробно осветил историк Михаил Коган.[187] Он же, совместно с Сергеем Гессеном, в 1926 году выпустил книгу "Декабрист Лунин и его время", в которой привел отрывки из воспоминаний Александра Гангеблова и Николая Басаргина о Лунине, как о шахматисте.

Именно Михаила Лунина чаще всего называют прообразом героя стихотворения "Декабрист". Однако Ефим Эткинд считал таковым Вильгельма Кюхельбекера.[188] Андрей Меньшутин и Андрей Синявский высказали предположение о том, что стихотворение"сыграло впоследствии определенную роль в "мелодической настройке" романа Ю. Тынянова "Кюхля".[189] Друг и соученик Пушкина, Кюхельбекер неоднократно упоминал о шахматной игре в своем дневнике.

Возникает "простой" вопрос: откуда мог знать Мандельштам об увлечении декабристов шахматами?

Наиболее часто возможным иконографическим источником называют акварель декабриста Николая Репина, воспроизведенную в альбоме под редакцией Петра Головачёва "Декабристы. 86 портретов, вид Петровского завода и два бытовых рисунка того времени" (Издание Зензинова, Москва, 1906) и в книгу "Отечественная война и русское общество" (Т. 7. Москва, 1912).

В описи Декабристского фонда изобразительных материалов, хранящихся в Пушкинском доме, под номером 283 указано: "Декабристы в Читинском остроге. Н. П. Репин. 1828. <...>

Рисунок наклеен на полулист писчей бумаги, с надписью чернилами: "Внутренность 4 № Читинского каземата. Сутгоф, Фон-Визен, Лорер, Никита М. Муравьёв, Ватковский, Якушкин, Александр Муравьёв" <...> В издании Зензинова фамилии лиц ("И. А. Анненков, Крюков, князь А. И. <?> Барятинский, барон А. Е. Розен") не совпадают с надписью на рисунке. В этом же издании рисунок датируется 1829 годом. Это неверно, так как декабристы изображены в кандалах; кандалы же были сняты в 1828 г".^{^[1]}

Так как портреты в альбоме 1906 года принадлежат кисти декабриста Николая Бестужева, авторство рисунков часто приписывают ему же. Существуют и расхождения в атрибуции фамилий декабристов, изображенных на рисунке. Главная же проблема заключается в том, что, глядя на "Декабристов в Читинском остроге", можно лишь предполагать, что двое из них заняты какой-либо настольной игрой.

Между тем, сохранилось другое, не столь распространенное изображение декабристов, элементом которого, вне всякого сомнения, являются шахматы.

Под номером 290 вышеупомянутой описи указано:

"Группа декабристов и их близких в Ялуторовске, в саду Муравьёвых, в 1840-х годах. С рисунка акварелью М. С. Знаменского (местонахождение оригинала неизвестно) <...> Группа изображена на террасе. Слева, на балюстраде, сидит И. Д. Якушкин, рядом с ним, у шахматного столика, В. К. Тизенгаузен, курящий трубку, и ссыльный Собаньский. <...>"

Разумеется, Мандельштам мог обратить внимание на упоминания шахмат в мемуарной литературе, но более вероятно, что шахматная строка появилась в стихотворении "Декабрист" благодаря "шахматному" окружению поэта. А оно уже в его молодые годы было значительным: В. Иванов, С. Каблуков, А. Смирнов, Е. Зноско-Боровский, Н. Гумилёв, П. Потёмкин, В. Пяст, В. Чудовский...

Герой стихотворения "Декабрист" – лишенный свободы человек, политический ссыльный, который изображен на фоне шахматного поединка, причем сам он не принимает участия в игре. К сожалению, данный сюжет оказался пророческим применительно к судьбе самого поэта.

Примечания

[1] Евграфов, В. (ред.) История философии в СССР. Москва, 1968. Т. 3. С. 326.

[2] Амелин, Г., Мордерер, В. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. Москва, 2000. С. 141.

[3] Петров, А. Шахматная игра, приведенная в систематический порядок ... Часть I и II. С.-Петербург, 1824. С. 37.

[4] Соловьёв, В. О лирической поэзии. // Русское обозрение. Москва, 1890. № 12. С. 626-654.

[5] Михальченко, С. Неопубликованные «Воспоминания» Е. В. Спекторского ... // Проблемы истории, филологии, культуры. Магнитогорск, 2014. № 1. С. 174.

[6] Майков П. Финляндия: история и культура, ее прошедшее и настоящее. С.-Петербург, 1911. С. 386.

[7] Линдер, И. Л. Толстой и шахматы. Москва, 1960.

[8] http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/24230/1/iurg-1998-08-13.pdf

[9] Впрочем, о некотором интересе Эренбурга к шахматам говорит его телеграмма в адрес чемпионата СССР 1944 года. См. Линдер, В. и И. Короли шахматного мира. Москва, 2001. С. 361.

[10] Мандельштам, О. Шум времени. Ленинград, 1925. С. 14.

[11] О реакции Мандельштама на портрет Кукольника см. Видгоф, Л. Москва Мандельштама. Москва, 1998. С. 310. О Кукольнике, как о шахматисте см. Бродский, Н. Литературные салоны и кружки. Первая половина XIX века. Москва, 2001. С. 220.

[12] Александр Эдуардович Зноско-Боровский (1846 – 1917), о нем см.: Кузмин, М. Дневник 1934 года. С.-Петербург, 2007. С. 235.

[13] Из доклада на вечере памяти Чигорина 12 января 1909 года. Цит. по: Зноско-Боровский, Е. Шахматы и их чемпионы. Ленинград, 1925. С. 53.

[14] Красный архив. Т. 3(100). Москва, 1940. С. 249.

[15] Плещеев, А. Наш балет. 1673 – 1896. С.-Петербург, 1896. С. 10. Петипа утверждал, что он играл в шахматы «довольно порядочно». Ср. Петипа, М. Материалы. Воспоминания. Статьи. Ленинград, 1971.

[16] Ежегодник императорских театров. С.-Петербург, 1906. С. 30.

[17] Мандельштам, О. Шум времени. Ленинград, 1925. С. 4.

[18] Розанов, А. Музыкальный Павловск. Ленинград, 1978. С. 101.

[19] Гижицкий, Е. Шахматы через века и страны. Москва, 1970. С. 184.

[20] 64-Шахматное обозрение. Москва, 2007. № 5. С. 28.

[21] Harbottle, T. B. Dictionary of Quotations (Classical). London, 1897. C. 31. Перевод автора.

[22] Зноско-Боровский, Е. (ред.) IV. Всероссийский шахматный турнир. С.-Петербург, 1907. С. 12.

[23] Греков, Н. М. И. Чигорин – великий русский шахматист. Москва, 1949. С. 512.

[24] Дневник А. С. Суворина. Москва – Петроград, 1923.

[25] Шахматы в СССР. Москва, 1956. № 11. С. 330.

[26] Романов, И. Творческое наследие М. И. Чигорина. Москва, 1960. С. 390.

[27] Кузин, Б. Воспоминания. Произведения. Переписка. С.-Петербург, 1999. С. 83.

[28] Бергсон, А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск, 1999. С. 345.

[29] Последние новости. Париж, 14 ноября 1931.

[30] Фрезинский, Б. Скрещенья судеб. Два Эренбурга. // Диаспора I. Новые материалы. Париж, 2001. С. 148.

[31] Дуз-Хотимирский, Ф. Избранные партии. Москва, 1953. С. 16-17.

[32] Зноско-Боровский, Е. (ред.) IV. Всероссийский шахматный турнир. С.-Петербург, 1907. С. 4.

[33] Былое. С.-Петербург, 1906. № 1. С. 75.

[34] Речь идет о стихотворениях «Узник» и «Соседка», см. Линдер, И. Волшебник шахмат Шумов. Москва, 1959. С. 81.

[35] Пули. С.-Петербург, 1906. № 2. Цит. по: Длуголенский, Я., Зак, В. Люди и шахматы. Ленинград, 1988. С. 123.

[36] Мандельштам, О. Шум времени. Ленинград, 1925. С. 59.

[37] Whyld, K. The Collected Games of Emanuel Lasker. Nottingham, 1998. С. 17.

[38] Подробно о Полнере см. Кентлер, А. «По сердцу идет пароход» http://e3e5.com/article.php?id=1723/

[39] Новый журнал. Нью-Йорк, 1957. № 49. С. 259.

[40] Дудаков, С. Каисса и Вотан. Jerusalem, 2009. С. 57.

[41] www.chesshistory.com/winter/winter94.html#CN_7667/

[42] Яновский, оставаясь российским подданным, жил в Париже с 1891 года. Высший шахматный титул в Париже официально не разыгрывался.

[43] Золотое руно. Москва, 1909. № 6.

[44] Полушин, В. Жизнь расстрелянного поэта. Москва, 2006. С. 87. Специальное издание «Les Cahiers du CREB (4): Le Café de la Régence» (Bruxelles, 2007) упоминает о визитах в кафе И. С. Тургенева, Петрова, Винавера, Дадиани, Чигорина, Алапина, Ласкера, Стейница и многих других.

[45] Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Приложение. Москва, 2014. С. 25. В письме В. Руслову от 15 ноября 1907 года Кузмин признавался, что не любит шахматы, но в его дневниках встречаются несколько интересных упоминаний о них.)

[46] Гончарова, Е. Письма Мережковских к Борису Савинкову. С.-Петербург, 2009. С. 145.

[47] Новоселье. Париж – Нью-Йорк, 1950. № 42-44. С. 182.

[48] 64-Шахматное обозрение. Москва, 1983. № 14. С. 14.

[49] Старый Петербург. Юбилейный сборник воспоминаний. Книга 1. Париж, 1953. С. 60.

[50] Hooper, D., Whyld. K. The Oxford Companion to Chess. Oxford, 1996, C. 413.

[51] А затем и евреям-музыкантам, чтобы принять участие в пятом конкурсе имени Антона Рубинштейна. См. Дудаков, С. Этюды любви и ненависти. Москва, 2003. С. 182.

[52] Левенфиш, Г. Избранные партии и воспоминания. Москва, 1967. С. 12. О поэте Петре Потёмкине (1886 – 1926) см. Анзикеев, В. Чужая душа – Потёмкин. // 64-Шахматное обозрение. Москва, 2007. № 11. С. 56-57. Соперником Потёмкина был Моисей Эльяшов; Эльяшев – равноправный вариант написания его фамилии.

[53] Пяст, В. Встречи. Москва, 1997. С. 123. О Вл. Пясте см. Сахаров, Н. Точно ферзь с подрезанными крылышками. // Шахматы в России. Москва, 1997. № 4. С. 48-49.

[54] Каблуков, С. Дневник. 1909 г. // Литературоведческий журнал. Москва, 2012. № 31.

[55] Блокадная Книга памяти. Т. 18. См.: www.etubi.ru/search/lists/blkd/236_141.html/

[56] Минувшее. Исторический альманах. Т. 2. Москва, 1990. С. 369.

[57] Белый, А. Воспоминания о Блоке. Мюнхен, 1969. С. 218.

[58] Маковский, С. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 146.

[59] Герцык, Е. Воспоминания. Paris, 1973. С. 60.

[60] О шахматной родне Венгерова см. публикации Александра Кентлера «Сын старого Зака»: www.e3e5.com/article.php?id=1625/ и «Сюрпризы Пушкинского дома. Часть 2.»: www.e3e5.com/article.php?id=1703/

[61] Третий Всероссиский шахматный турнир. Москва, 1904. С. V.

[62] http://screenstage.ru/?p=2217/ И Дуз сказал: «Такой не подведёт!»

[63] Вопросы литературы. Москва, 1987. С. 186.

[64] Мандельштам, О. Египетская марка. Ленинград, 1928. С. 39.

[65] Горгидзе, М. Грузины в Петербурге. Тбилиси, 1976. С. 283.

[66] American Chess Magazine. New York, 1898. Т. 2. № 2. С. 109. Перевод автора.

[67] American Chess Magazine. New York, 1899. Т. 2. № 7. С. 325. Перевод автора.

[68] «Петербургская газета» за 12 декабря 1895 года, цит. по материалу Бориса Трубицына в журнале «Шахматный Петербург» С.-Петербург, 1999. № 2. С. 47.

[69] Зноско-Боровский, Е. Шахматы и их чемпионы. Ленинград, 1925. С. 78.

[70] Левидов, М. Стейниц. Ласкер. Москва, 1936. С. 168,186,188,195.

[71] Whyld. K. The Collected Games of Emanuel Lasker. Nottingham, 1998.

[72] Готфрид Келлер (1819 – 1980), швейцарский писатель и поэт, автор стихотворения «Хмурая погода», вошедшего в шахматно-литературные антологии, выпускник Гейдельбергского университета.

[73] Radbruch, G. Der innere Weg. Heidelberg, 1988. C. 222-223. Перевод автора. Радбрух преподавал в Гейдельберге с 1903 по 1914 год и мог не знать о том, что в 1901 году студентом юрфака был и Борис Савинков.

[74] Нерлер, П. Con amore: Этюды о Мандельштаме. Москва, 2014. С. 325.

[75] Архив еврейской истории. Т. 2. Москва, 2005. С. 76. Так как высшим достижением Эльяшова был выигрыш побочного турнира в Остенде 1906 года, его «чемпионство» следует считать преувеличением.

[76] Chess Review. New York, 1963. № 4. С. 105. Перевод автора. В июне-июле 1906 года Бернштейн, выступая в Остенде, разделил 4 место. Ему удалось выиграть Остенде – 1907 совместно с Рубинштейном. Для сравнения: Е. Зноско-Боровский разделил 12 место.

[77] Из спец. издания: Журнал «Шахматы в СССР» на Московском чемпионате. Москва, 1946. Блюменфельд имел в виду первый официальный чемпионат Берлина, состоявшийся в 1903-4 годах. В этом мультикультурном соревновании он занял пятое место. Бернштейн разделил второе место со Шпильманом, их опередил англичанин Каро.

[78] Кикоин, К., Пархомовский, М. Русские евреи в Германии и Австрии. Иерусалим, 2008. С. 193.

[79] Нимцович, А. Моя система. Москва, 1984. С. 567.

[80] Skjoldager, P., Nielsen J. Aron Nimzowitsch: on the road to chess mastery, 1886 – 1924. Jefferson & London, 2012.

[81] Зноско-Боровский, Е. (ред.) IV. Всероссийский шахматный турнир. С.-Петербург, 1907. С. 45.

[82] Ranneforth, H. Schach-Kalender. Potsdam, 1914. С. 57.

[83] Мандельштам, О. Стихотворения. Москва – Ленинград, 1928. С. 10.

[84] Cavanagh, C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. Princeton, 1995. C. 40.

[85] Толстой, Л. Полное собрание сочинений. Т. 81. Письма. Москва, 1956. С. 276.

[86] Булгаков, В. Вблизи Толстого. Москва, 1989. С. 120.

[87] Гольденвейзер, А. Вблизи Толстого» Т. 2. Москва, 1923. С. 159.

[88] Мандельштам, О. Шум времени. Ленинград, 1925. С. 24-25.

[89] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 132.

[90] Вестник Русского Христианского движения. Париж, 1979. № 129. С. 135.

[91] Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 359.

[92] Лавров, A. Символисты и другие: Статьи. Разыскания. Публикации. Москва, 2015. С. 162.

[93] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 138.

[94] Новый восход. С.-Петербург, 1910. № 33. С. 1-2.

[95] www.inspain.ru/ На самом деле, там, вероятно в 1916 году, был Лев Троцкий.

[96] Пяст, В. По поводу последней поэзии. // Gaudeamus. С.-Петербург, 1911. № 4 и 5. «Поэма в нонах» В. Пяста с шахматными реминисценциями также увидела свет в 1911 году.

[97] Тартаковер, С. Несколько стихотворений. Ростов-на-Дону, 1911. Цит. по: Воронков, С. Загадка Ревокатрата. // Шахматы в России. Москва, 1998. № 3. С. 46. Там же приведена рецензия Н. Гумилёва из № 10 журнала «Аполлон» за 1911 г. Назвав Тартаковера «несомненным поэтом», Гумилёв отметил, что «он не только не чувствует, но и не знает русского языка». Едва ли можно упрекнуть в предвзятости учителя и друга Мандельштама, о котором Георгий Адамович писал: «Гумилёв разбирался в стихах безошибочно, как какой-нибудь Ласкер в шахматах.» Ср. Адамович, Г. Литературные беседы. Кн. 1. С.-Петербург, 1998. С. 190.

[98] Также и Виктор Корчной был в детском возрасте крещен в католическую веру. Напротив, для Анри Бергсона, Савелия Тартаковера или композитора Артура Лурье католичество стало осознанным выбором.

[99] См. Городин, Д. К предыстории международных шахматных турниров в Швейцарии. // www.e3e5.com/article.php?id=1730/

[100] В международном турнире с участием 26 шахматистов Алехин разделил 8-е место, такой же результат показал и Тартаковер.

[101] Его мировой рекорд – 23 партии – держался с 1904 по 1919 год. Для сравнения: Аполлон Вяхирев в 1904 году давал в Московском университете сеансы вслепую на десяти досках.

[102] Крейд, В. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Москва, 1990. С. 132.

[103] Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 246.

[104] Вишнякова-Акимова, В. «Два года в восставшем Китае, 1925 – 1927. Mосква, 1980. С. 53.

[105] Нарбут, В. Стихотворения. Москва, 1990. С. 252,305,342.

[106] После доклада «Символизм и акмеизм» Городецкий объявил акмеизм развитием идей Бергсона. Ср. Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Приложение. Москва, 2014. С. 52.

[107] Пяст, В. Встречи. Москва, 1997. С. 179.

[108] Шкловский, В. Воспоминания. Мемуарные записи. Москва, 1964. С. 78. и Шкловский, В. Гамбургский счет. Москва, 1990. С. 428.

[109] Санкт-Петербургский университет. С.-Петербург, 2001. № 26. Справедливости ради надо заметить, что абсолютное большинство из них: Л. Вольперт, В. Корчного, Б. Спасского, А. Карпова, И. Левитину, А. Халифмана, В. Салова, подарил миру ЛГУ имени Жданова. Из выдающихся шахматистов-универсантов до- и постсоветского времени можно назвать только Э. Шифферса и П. Свидлера.

[110] Каторга и ссылка. Кн. 26. Москва, 1926. С. 179.

[111] Воздушные пути. Альманах II. Нью-Йорк, 1961. С. 71.

[112] Коган, М. История шахматной игры в России. Ленинград, 1927. С. 44. Благодарственный список в предисловии к книге включает академика Платонова.

[113] По информации сайта www.chessgames.com/ чемпионом Парижа 1912 года был Эдуард Ласкер. Согласно французским источникам чемпионаты Парижа проводятся с 1925 года.

[114] Шабуров, Ю. Алехин. (Серия «ЖЗЛ»). Москва, 2001. С. 253.

[115] Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. С.-Петербург, 1912. № 6. С. 316.

[116] Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. С.-Петербург, 1912. № 11. С. 504-505.

[117] Зноско-Боровский, Е. «Театр без литературы» // Аполлон. С.-Петербург, 1912. № 7. С. 22.

[118] Svanidze, B. Im engsten Kreis. Stuttgart, 1953. C. 29-30. Перевод автора.

[119] Ахматова, А. Поэма без героя. Москва, 1989. С. 337.

[120] Гиперборей. С.-Петербург, 1913. № 6. С. 27.

[121] Адамович, Г. Мои встречи с Ахматовой. // Воздушные пути. Альманах V. Нью-Йорк, 1967. С. 104.

[122] Ахматова, А. Сочинения. Т. 1. Москва, 1986. С. 371.

[123] Брюсовский сборник. Ставрополь, 1975. С. 175.

[124] Волков, О. «О пережитом, дозволенном и недозволенном» // Вопросы литературы. Москва, 1990. № 3. С. 69.

[125] Набоков, В. Другие берега. Ann Arbor, 1978. С. 186.

[126] Романов, И. Скрябин и его современники. // Они играли в шахматы. Москва, 1982. С. 182. Мандельштам высоко ценил музыку Скрябина и был очень впечатлен его ранней смертью в 1915 году.

[127] Зноско-Боровский, Е. Пути развития шахматной игры. С.-Петербург, 1910. Цит. по: http://proint.narod.ru/publ2011/znosko.htm/

[128] Чарушин, В. Гордость России. Нижний Новгород, 1994. С. 25.

[129] Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 288. и Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Москва, 2011. Т. 3. С. 768.

[130] Белый, А. Критика. Эстетика. Теория символизма. т. II. Москва, 1994. С. 354.

[131] Фотография С. Каблукова есть в книге Ф. Ермичёва о Религиозно-философском обществе (С.-Петербург, 2007).

[132] Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Paris, 1983. Том 2. C. 312.

[133] Белый, А. Между двух революций. Москва, 1990. С. 217.

[134] Бурышкин, П. Москва купеческая. Москва, 1991. С. 271.

[135] Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 248.

[136] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 5. С. 81.

[137] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 3. С. 47.

[138] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 430.

[139] Зильберштейн, И. (ред.) Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга 4. Москва, 1987. С. 586. Зноско-Боровский выиграл у Капабланки партию на равных 5 декабря 1913 года и оказался единственным, кому удалось это сделать во время российских гастролей кубинца.

[140] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 8. С. 124.

[141] Дудаков, С. Каисса и Вотан. Иерусалим, 2009. С. 46.

[142] Маршалл, Ф. 50 лет за шахматной доской. Москва, 1998. С. 23.

[143] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 7. С. 105.

[144] Сын П. А. Сабурова, композитор, избранный Председателем Всероссийского шахматного общества.

[145] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 9. С. 150.

[146] Harding, T. Eminent Victorian Chess Players. Jefferson, 2012. C. 279.

[147] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 457. Как сообщил «Шахматный вестник» (Москва, 1914. № 12. С. 196.), Башкирову удалось победить в сеансах одновременной игры Тарраша и Тартаковера.

[148] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 460.

[149] Wiener Schachzeitung. Wien, 1914. № 4/9. С. 97. Вольный перевод автора.

[150] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 10. С. 158. Григорий Ге (1867 – 1942) хорошо знал Чигорина и оставил о нем воспоминания.

[151] «Смерть арлекина» // Новый журнал для всех. С.-Петербург, 1916. № 4-6.

[152] Комолова, Н. Италия в русской культуре Серебряного века. Москва, 2005. С. 145.

[153] Русская мысль. Москва, 1914. № 7. С. 106.

[154] Лозина-Лозинский, А. Противоречия. Москва, 2008. С. 607.

[155] Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Приложение. Москва, 2014. С. 83.

[156] Шахматный вестник. Москва, 1914. № 18. С. 283.

[157] Vossische Zeitung. Berlin, 9 августа 1914. Перевод автора. На момент прекращения турнира лидировал Алехин, за ним шли Видмар и Шпильман. Боголюбов был в середине таблицы и ничто не предвещало его главенствующей роли в немецких шахматах.

[158] Саргин, Д. Древность игр в шашки и шахматы. Москва, 1915. C. IV-V.

[159] Vossische Zeitung. Berlin, 6 сентября 1914. Перевод автора. Н. Н. Романов – первый российский Верховный Главнокомандующий.

[160] Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. Петроград, 1915. № 4. С. 71,73.

[161] Шахматный вестник. Москва, 1915. № 2. С. 29-30. Ср. запись С. Прокофьева за 1-10 августа 1914 года // Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 493.

[162] Длуголенский, Я., Зак, В. Люди и шахматы. Ленинград, 1988. С. 251.

[163] Оцуп, Н. Жизнь и смерть. Стихи I. Париж, 1961. С. 10.

[164] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 590.

[165] Шахматный вестник. Москва, 1916. № 4. С. 61.

[166] Воздушные пути. Альманах III. Нью-Йорк, 1963. С. 171.

[167] 64-Шахматное обозрение. Москва, 1987. № 2. С. 23.

[168] Азаров, В. О Всеволоде Рождественском. Москва, 1986. С. 20.

[169] Письмо Гумилёва от 2 августа 1916 см. Гумилёв, Н. Полное собрание сочинений. Т. 8. Письма. Москва, 2007. С. 294. Письмо Блока от 7 декабря 1916 см. Блок, А. Собрание сочинений. Т. 8. Письма 1898 – 1921. Москва, 1963. С. 477.

[170] www.darial-online.ru/1999_1/shagin.shtml/

[171] Пунин, Н. Мир светел любовью. Москва, 2000. С. 100.

[172] Саргин, Д. Древность игр в шашки и шахматы. Москва, 1915, С. VI.

[173] См. Сосонко, Г. Горькие судьбы. http://chess-news.ru/node/20179/

[174] См. Романов, И. Шедевр Бориса Пастернака. // 64-Шахматное обозрение. Москва, 1990. № 3. С. 27.

[175] Нива. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения. Петроград, 1916. № 9. С. 134. Цит. по: Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 235.

[176] Летопись. Петроград, 1917. № 1. С. 251. Цит. по: Мандельштам, О. Камень. Ленинград, 1990. С. 236. О шахматном увлечении Д. Выгодского см. Добкин, С. Л. С. Выготский: начало пути. Иерусалим, 1996. С. 31.

[177] Лозина-Лозинский, А. Противоречия. Москва, 2008. С. 309. Лозина-Лозинский и Мандельштам встретились 5 сентября 1914 года в редакции журнала «Аполлон». См. Кузмин, М. Дневник 1908–1915. С.-Петербург, 2005. С. 476.

[178] Левенфиш, Г. Избранные партии и воспоминания. Москва, 1967. С. 49.

[179] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 635.

[180] Field, А. Nabokov: His Life in Part. New York, 1977. С. 124.

[181] Левинг, Ю. Литературный подтекст палестинского письма Вл. Набокова. // Новый журнал. Нью-Йорк, 1999. № 214. С. 127. Также: Аверин, Б. (ред.) В. В. Набоков: pro et contra. Т. 2. Москва, 2001. С. 24.

[182] Сосонко, Г. Я знал Капабланку... С.-Петербург, 2001. С. 34.

[183] Воронежский телеграф. Воронеж, 14 марта 1917. С. 3.

[184] Линдер, И. «Сделать наилучший ход...». Москва, 1988. С. 130.

[185] 64-Шахматное обозрение. Москва, 1974. № 45. С. 2.

[186] Пастернак, Б. Сестра моя – жизнь. Берлин, 1923. С. 50.

[187] Шахматный листок. Ленинград, 1925. № 18. и Коган, М. Шахматы в жизни русских писателей. Ленинград, 1933.

[188] Эткинд, Е. Материя стиха. Париж, 1978. С. 307.

[189] Меньшутин, А., Синявский, А. Поэзия первых лет революции. 1917 – 1920. Москва, 1964. С. 398.

[190] Вейс, А., Гонтаева, М. Декабристы и их время. Москва – Ленинград, 1951. С. 341.


	Номер 4(85) апрель 2017 года mobile >>>
Дмитрий Городин