Свадебный марш

29 июля 1877 года в Байротском театре царило оживлёние. Шла генеральная репетиция «Лоэнгрина». Через два дня должен был состояться спектакль, на котором ожидалось присутствие нескольких коронованных особ, что придавало генеральной репетиции особую торжественность – впрочем, не нарушающую общей строгой деловитости атмосферы.

Дирижировал, как обычно, Герман Леви[1].

Вагнер сидел в пустом зале близко к сцене за небольшим, покрытым красным бархатом, столом. Перед ним лежала партитура, но он в неё не заглядывал – да в этом и не было нужды. Всё было как нельзя лучше: и певцы, и оркестр были на высоте, звучание его удовлетворяло, и он вполне мог отдаться своим мыслям, краем уха всё же прислушиваясь к тому, что происходило на сцене, а время от времени и активно в это вслушиваясь.

…Да, всё идёт действительно хорошо, он может себе позволить и ненадолго отвлечься – почему бы нет? Нет, ну просто на удивление хорошо всё сегодня идёт, без запинки, ему не хочется совершенно ничего менять – а ведь уже почти конец второго акта. Ну, пожалуй, вот здесь не помешало бы немного больше пафоса – впрочем, нет, нет, лучше не трогать.

...Нет, этот самый Леви, что там ни говори, знает своё дело, чертовски хорошо знает! Правильно он, Вагнер, делает, что держится за Леви, пусть он и… – ну да, тут уж ничего не поделаешь. Вот и Косима ему постоянно говорит, что от Леви – да будь он хоть трижды еврей – ни в коем случае отказываться нельзя.

А эти ничтожества, это его так называемое патриотическое окружение, которое ему, Вагнеру, смеет ещё советы давать, кто его операми дирижировать может, а кто нет, да ещё при этом ему о его труде «Еврейство в музыке» напоминать, о том, что он там написал! Пусть тогда сами встанут и продирижируют – небось кишка тонка!

Нет, он, Вагнер, сам может определять, кто еврей, а кто нет. Он, чёрт возьми, может себе это позволить! Да, может. И не только это. Он – на вершине славы! После Бетховена он и только он – никто другой – может о себе сказать с обоснованной гордостью, что он – истинно немецкий композитор. …Впрочем, почему, собственно, «после»? Не «после», а наравне – именно! Да, наравне!

Кто, как не он, Вагнер, сумел раскрыть душу этого народа, его романтичность, его мистическую возвышенность, неизбывную тоску по Граалю, его готовность жертвовать собой ради высоких идеалов, его ненависть к низменному, к деньгам, золоту, к презренным гешефтам! Он – король немецкой музыки, музыкальный пророк своего народа! Как это сказал Гаусс: «Я не король математиков, я – король математики». Хорошо сказал! То же самое может сказать о себе и он, Вагнер. Он, Вагнер, король музыки! И мир чувствует это!

Да, чувствует! Кого ещё принимали с таким почётом коронованные особы? Или, может быть, Бисмарк, по горло занятый государственными делами, не его, Вагнера, пригласил к себе и беседовал с ним, не глядя на часы?..

Да, коронованные особы. А как он начинал, сколько нужды ему пришлось испытать! Эти ничтожные кредиторы, от которых ему пришлось спасаться в Риге! Да и потом...

…Вот и с «Лоэнгрином»: не суждено было ему присутствовать на премьере! Скрываться вынужден был он – за участие в революции его объявили в розыск, и попадись он к ним тогда в лапы, его посадили бы в тюрьму. Он, Вагнер, просидел бы свои лучшие годы в тюрьме! В тюрьме! В то время как мейерберы, мендельсоны и иже с ними завоёвывали бы одну позицию за другой! Но судьба распорядилась по-иному...

Да, судьба распорядилась по-иному. Ибо ему, Вагнеру, предстояло выполнить высшее предназначение, стать пророком своего народа на долгие десятилетия, может быть, на века – да, да, да! – предстояло открыть этому народу глаза на его величие, на его героику. И – он, Вагнер, сделал это! Он...

На этом месте мысли Вагнера внезапно прервались, лицо его потемнело от гнева, и он услышал свой задыхающийся от ярости крик: «Стойте! Остановитесь немедленно, негодяи! Мерзавцы! Что вы играете?»

Оркестр ещё продолжал по инерции играть несколько секунд – слова маэстро не сразу дошли до оркестровой ямы и с головой ушедшего в партитуру Леви. Потом на момент прозвучало соло одинокой скрипки, как видно не сразу воспринявшей жест дирижёра, потом и она стыдливо смолкла.

Певцы остановились там, где их застал возглас Вагнера, и какое-то время оставались в тех же позах, потом, медленно, но оставаясь на своих местах, приняли вольную позицию и обратили свой взор на сидящего маэстро.

Наконец всё смолкло, и в этой тишине раздался ледяной голос Вагнера: «Леви! Подойдите немедленно ко мне!»

Из ямы послышался шорох отодвигаемых в полутьме инструментов и нотных пультов – оркестранты очевидно обеспечивали дирижёру проход – и через минуту Леви стоял перед Вагнером.

– Леви, – обратился к нему маэстро, стараясь придать своему голосу мирный тон. – Что Вы играете, Леви?

Совершенно озадаченный этим вопросом Леви не знал, что ответить, и промолчал.

– Ах, вот как! – голос Вагнера задрожал от возмущения. – Вы, значит, предпочитаете молчать? Или, может быть, всё-таки скажете что-нибудь?

Леви, несколько оправившись от потрясения, но всё ещё не понимающий, что от него хотят, сказал неуверенно: Может быть. Вам не понравился темп? Да, я в самом деле взял сейчас несколько более быстрый темп, и в этом темпе духовые, возможно… – но тут он был решительно прерван.

– О каком к дьяволу темпе вы мне тут лепечете, Леви, о каких духовых? Вы что, с ума сошли, Леви? Или, или Вы хотите опозорить меня на премьере?

– Я всё же не понимаю Вас, господин Вагнер, – произнёс бледный как полотно Леви, стараясь придать своему голосу спокойное выражение.

– Ах, Вы не понимаете? Вот как! Я спрашиваю Вас в последний раз, Леви: что Вы только сейчас играли? – спросил Вагнер с еле сдерживаемым бешенством в голосе.

– Что я сейчас играл? Вашу музыку, маэстро. Вашего Лоэнгрина. Начало третьего акта, если Вам будет угодно, – ответил Леви подчёркнуто холодным тоном. Этот допрос начал его всё более раздражать.

– Свадебную цере… – но тут Вагнер так грохнул по столу кулаком, что стол двинулся вперёд.

Свадебную! – закричал он, уже не сдерживая своего бешенства. – Свадебную! Церемонию! И вдруг, понизив голос до свистящего шёпота, добавил: «Под свадебный марш» Мендельсона! Мендельсона, Леви!!... Вы осмелились опоганить моего божественного Лоэнгрина музыкой этого… этого… – Вагнер задыхался, может быть оттого, что ему было трудно сочетать бешенство со свистящим шёпотом, а может быть потому, что не мог подобрать для Мендельсона соответствующего моменту эпитета.

– И не смотрите на меня так, Леви, – продолжил Вагнер уже обычным и более спокойным голосом. – Не смотрите на меня так, как будто бы то, что я говорю, Вам совершенно непонятно. Или Вы думаете, что я… что я сошёл с ума? Или у меня в мои шестьдесят четыре года так ослаб слух, что я уже не могу отличить мою музыку от музыки какого-то Мендельсона? Или… у меня начались галлюцинации?

– Я не понимаю Вас, господин Вагнер, – произнес Леви, совершенно ошарашенный таким поворотом дела. – Я могу только повторить, что мы начали сейчас третий акт «Лоэнгрина», свадебное...

– Ни слова больше, Леви! – вскричал Вагнер. – Ни слова больше! И я – я, наивный, утверждал вопреки всем, что Вы преданы мне! Я утверждал всем, что Вы – мой друг, и один раз даже обнял и расцеловал Вас, Леви! Расцеловал! Вас! И Вы платите мне за всё такой чёрной неблагодарностью, – сказал Вагнер голосом, в котором ясно звучала патетическая печаль. – Ни слова больше, Леви! Кто у Вас в оркестре сидит первой скрипкой?

– Рихард Штрайх, – господин Вагнер, – ответил Леви.

– Штрайх? Отлично! Рихард – ещё лучше. Этот не подведёт. Умеет он дирижировать?

– Да, – ответил Леви сухо.

– Хорошо. Поставьте его к пульту, и пусть он начинает третий акт. Прямо с начала. И соблаговолите потом остаться здесь со мной, чтобы я точно знал, что за пультом будет Штрайх, а не Вы.

– Я понял Вас, – ответил Леви, подошёл к оркестровой яме, сказал коротко: «Штрайх, становитесь за дирижёрский пульт и начинайте третий акт», вернулся и остановился рядом со столом, за которым сидел Вагнер.

Начали третий акт. Но не прошло и минуты, как побледневший Вагнер закричал: «Стойте! Остановитесь немедленно! Остановитесь сию же секунду!» Потом он обернулся к стоящему рядом Леви и спросил шёпотом: Леви, Вы слышите, Леви? Вы слышите, что они играют? Они опять играют этого проклятого Мендельсона!

Потом он помолчал и добавил, испытующе глядя на Леви: А Ваш Штрайх, ...он случайно не… – Вагнер замялся.

Леви ничего не ответил.

– Ага, – произнёс Вагнер с несколько зловещей интонацией, – теперь я понимаю. Теперь я, кажется, понимаю всё. Что ж – сейчас я сам стану за пульт, и тогда мы посмотрим!

Он встал, со стуком задвинул за собой стул и быстрыми шагами двинулся к оркестровой яме, откуда ещё доносились разрозненные звуки: кто-то, почуяв возможный перерыв, упражнялся в гаммах, другие настраивали инструмент. Через несколько мгновений всё стихло, и в этой тишине прозвучал чёткий командный голос Вагнера: «Третий акт». Но не прошло и десяти секунд, как музыка смолкла, и в тишине стал явственно слышен шелест перелистываемых нот. Потом раздался грохот и через несколько мгновений в зал выбежал Вагнер, в ярости размахивающий партитурой и кричащий: «Негодяи! Мерзавцы! Подлецы!»

Он подбежал к столу, что было сил, грохнул по нему партитурой, со стуком выдвинул стул, сел и, обхватив голову руками, спросил стоящего неподвижно, как соляной столб, Леви: Кто переписывал партии?

– Агентство Зильберман & Ко, – ответил Леви и продолжил: – И всё же я позволю себе заметить...

– Агентство Зильберман & Ко., – медленно, тихо, со зловещей интонацией произнёс Вагнер. – Теперь мне всё понятно.

Потом он медленно, как бы с усилием опустил руки, обернулся к Леви и сказал: Вызовите негодяя Зильбермана!

– Но в такой час, господин Вагнер! – в замешательстве произнёс Леви.

– Час? – возмущённо прервал его Вагнер. – Час? О каком часе Вы мне тут говорите, Леви? Если послезавтра на премьере случится такое, тогда пробьёт Ваш час, Леви! Ваш час! Понимаете, Ваш! – Он помолчал и добавил с трагическим пафосом: И мой, может быть, тоже!..

– В общем, через полчаса Зильберман должен быть здесь. Живой или мёртвый, – сказал он сухо. – Впрочем, – тут он впервые позволил себе улыбнуться, – нет, конечно, живой. Мёртвый он мне не нужен.

Не прошло и получаса, как вырванный из своего вечернего покоя Зильберман стоял перед Вагнером.

– Скажите, Зильберман, сколько Вам за это, – Вагнер, скривившись, указал на лежащую на столе несколько пострадавшую от удара партитуру, – сколько Вам за это заплатили?

– Заплатили? – переспросил Зильберман удивлённо. – Мне ещё ничего не заплатили, и я бы хотел воспользоваться случаем, чтобы напом…

– Момент, Зильберман! Воспользуетесь потом! Значит, Вы утверждаете, что Вам за это, – Вагнер с жестом отвращения показал на партитуру, – что Вам за эту пачкотню не заплатили ничего?

Зильберман ошарашено посмотрел на Вагнера.

– Вы… называете Вашу музыку… пачкотнёй, маэстро? Я не ослы… – начал он, но Вагнер прервал его вновь.

– Не притворяйтесь дурачком, Зильберман! Я знаю, что это сделали Вы! Лично Вы! Потому что это – квалифицированная работа. Да, да, это сделали Вы! И конечно, по сговору с Мендельсоном! По сговору с Мендельсоном, Зильберман!

– Я совершенно не понимаю Вас, господин Вагнер, о каком сговоре Вы говорите. Да и потом: Мендельсон умер двадцать лет тому назад, – произнёс вконец озадаченный Зильберман.

– Не ловите меня на слове, Зильберман, – отпарировал Вагнер. – Я не хуже Вас знаю, когда умер Мендельсон. И не пытайтесь уйти от ответа.

– От какого ответа? – спросил глухо Зильберман.

– От такого. Вы – признайтесь, Зильберман, что это были именно Вы! – расписывая оркестровые голоса моего «Лоэнгрина», вписали в третий акт вместо моей музыки Свадебный Марш Мендельсона. Мендельсона!.. А потом изменили под это и партитуру...

...Ну, так как, Зильберман, было это или нет? И не смотрите на меня так, будто бы я не знаю, что говорю. Вот наш уважаемый господин Леви тоже так на меня смотрел, да и, кажется, теперь ещё смотрит. Убедитесь сами! – и Вагнер раскрыл перед изумлённым Зильберманом партитуру.

Леви не подошёл к партитуре, продолжая оставаться там же, где стоял, когда Зильберман вошёл.

– Ну, что Вы теперь скажете, Зильберман? – спросил Вагнер тихо.

– Господин Вагнер, – произнёс Зильберман еле слышным шёпотом. – Господин Вагнер, но здесь нет никакого марша Мендельсона. Всё, что здесь есть – это Ваша музыка, господин Вагнер. И я хотел бы только добавить, что честь моего агентства, моей фирмы… – но тут Леви сделал ему знак рукой, означавший, что он хотел бы остаться с Вагнером один на один, и Зильберман, не окончив, тихо удалился.

Вагнер непонимающе посмотрел ему вслед и хотел уже было что-то сказать, как внезапно услышал рядом с собой тихий голос: «Рихард, ты переутомился, ты устал. Тебе необходимо отдохнуть. Это просто необходимо».

Он в недоумении оглянулся на Леви.

Неужели он, Вагнер, дожил уже до того, что Леви говорит ему «ты»?

Но тот начал как-то постепенно исчезать, как бы растаивая в воздухе, и на месте Леви вдруг оказалась Козима, на месте театра – его любимая комната с роялем, а сам он сидел у стола над своим вновь изданным эссе Еврейство в музыке, над которым он, похоже, и задремал.

Он посмотрел на часы: был час ночи.

– Послушай, – обратился он к Козиме, – а генеральная репетиция «Лоэнгрина» – она что, уже кончилась?

– Генеральная репетиция? Но ведь генеральная была вчера, – ответила Козима спокойно, – и причём тут Лоэнгрин, репетировали ведь «Кольцо Нибелунга». Всё прошло блестяще – да ведь мы же были там вместе.

– Да, – произнёс Вагнер задумчиво, – да, да, ты, конечно, права. А я сейчас, кажется, задремал. И представляешь, что мне приснилось? – И он рассказал жене свой сон.

– Что ж, в этом что-то есть, что-то символическое, – сказала медленно Козима. – Что-то, что ещё раз говорит мне: ты был с этим, – она указала на лежащую на столе брошюру, – абсолютно прав. И я знаю: Поколение за поколением будет тебе благодарно не только за твою музыку, но и за это. – Она помолчала и добавила: Это останется навсегда! – и с любовью посмотрела на мужа.

Может быть, – ответил он задумчиво. – Может быть[2].

***

Ну и история! И этому надо верить?! Этому?! Когда ни в одной биографии композитора Вагнера – ну, ни в одной же, даже в самой что ни на есть подробной – не то, что слова, а даже и намёка на такое происшествие нет! Чтобы Вагнеру вдруг Мендельсон приснился – да такого не только что в сон в летнюю ночь, а и в страшном сне себе представить нельзя. Ну, а про то, как в его, Вагнера, музыку этот самый Мендельсон проник – тут уж совсем «стоп, машина!»

Нет, чушь вся история, сплошная чушь, и больше ничего! Быть такого не могло!

...А впрочем – кто его там знает?

 Примечания