Как я Александра Ильича Ахиезера видел
Записки иронического свидетеля уходящей эпохи

Встреча, о которой я после сравнительно недолгого (с 1974 года) раздумья решился поведать публично, состоялась 28 октября 1974 года в том же городе Киеве, где и пишутся сейчас эти строки. «Отчего это у него такая память, необычно хорошая?», – воскликнет недоверчивый и в то же время завистливый читатель. И он будет прав. Точное число выплыло из Интернета лишь в ответ на мой запрос. А вот запрос этот был вызван маленьким симпатичным предметом, отсвечивающим на письменном столе. Предмет этот – конференционный значок, точнее Оргкомитетовский, больший по размеру, конференционный значок с надписью на английском языке (напоминаю, что дело происходило в 1974 году!): International Conference. Plasma Theory. Изображена на нем раскрытая книга на фоне сияющего Солнца. А Солнце, как известно, исправно служит каждодневным, хотя и не совсем наглядным, примером ионизированной газовой системы, то есть, попросту говоря, является гигантским плазменным шаром, в недрах которого проходят ядерные реакции синтеза. Они, в частности, служат причиной появления жизни на Земле, хотя многие считают, что таковой причиной следует считать Божий промысел, но вторая точка зрения кажется мне несколько дискуссионной.

Значок конференции по теории плазмы

Так что эмблему международной конференции выбрали правильно. Проходила она (конференция, а не эмблема) в Институте теоретической физики Академии наук УССР, расположенном в чудесной Феофании под Киевом. Институт был создан незадолго до этого под патронатом первого секретаря компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста для своего сына, молодого и довольно толкового Виталия Петровича, бывшего местоблюстителем в ИТФ в отсутствие его номинального директора, большого ученого, Николая Николаевича Боголюбова. Николай Николаевич по совместительству директорствовал в Объединенном Институте ядерных исследований в Дубне, под Москвой, так что в Киеве появлялся только редкими наездами, но прикрытием для всякого рода активности, не приличествующей провинциальному учреждению, был отменным.

Международная конференция 1974 года по физике плазмы в ИТФ была второй по счету, собрала цвет тогдашней плазменной науки и стала заметным событием мировой научной тусовки. Во-первых, проходила она в стране победившего (как мы с вами знаем теперь, не окончательно) социализма, что приятно тешило политические пристрастия западных левых ученых, а «правых» западных ученых не бывает и быть не может. Во-вторых, тема управляемых термоядерных реакций в то время была и на слуху, и на повестке дня, и в умах, и в планах, как широкой общественности, так и ее узкой компетентной части. А капризные плазменные неустойчивости препятствовали решению энергетической проблемы, что, в свою очередь, способствовало, усиленному финансированию тех, кто изучал неустойчивости, и, по крайней мере, на бумаге с ними боролся. Заодно каждый, кто мог притачать слово «плазма» к плановой теме у нас, в СССР, и к заявке на грант у них, в странах загнивающего Запада и тогда еще не полностью развернувшего могутные плечи Дальнего Востока, рассчитывал и почти всегда получал свою пайку. Ведь это только в седую старину в науке доминировали первопроходцы, а после ошеломляющих успехов «мирного» атомного ядра на первые позиции начали выдвигаться проходимцы. У нас, в Украине, задвинуть их обратно, по-видимому, не удастся никому и никогда.

Что же касается энергетической проблемы per se, то она настолько переплелась с политикой и экономикой, что отличить зёрна от плевел, бред от прозрения, а гуманитариев от гуманоидов многочисленному сословию экспертов совершенно не удаётся. Воистину, прав был Владимир Ильич Ленин, глубокомысленно заявивший, что жить в обществе и быть от него свободным невозможно. А там, где на сцену выходят общественные науки, даже ответ на вопрос «дважды два?» превращается в многомерную матрицу.

Так что и на конференции 1974 года фальшивый глянец и чахоточный румянец наукообразной бредятины соседствовали с великолепными теоретическими научными достижениями. Формально руководил всем этим действом переехавший в Киев ученик харьковского академика АН УССР Александра Ильича Ахиезера Алексей Григорьевич Ситенко, заведующий отделом ИТФ и заведующий кафедрой теоретической ядерной физики физического факультета Киевского государственного университета имени Шевченко. На этой кафедре пролетело мое счастливое студенческое детство, за что я особенно благодарен Алексею Григорьевичу и другим моим руководителям, увы, ныне покойным, Виктору Константиновичу Тартаковскому и Юрию Васильевичу Цехмистренко. Юрий Васильевич вспоминается мне человеком твердых убеждений и несгибаемой воли. Будучи инвалидом с детства (у него не было ноги), он получил разряд по гимнастике, в науке выступал против всякой псевдо- и около-научной нечисти, а в политике защищал права человека, за что был, начиная с 1969 года, ошельмован, изгнан с работы, лишён возможности защитить докторскую диссертацию. О нём следовало бы написать много больше, и я надеюсь, что кто-нибудь более осведомлённый это сделает.

Понятное дело, что профессор Ситенко витал в эмпиреях и вращался в кулуарах, общался с отечественными и западными корифеями, верстал программу и готовился пожинать безусловно заслуженные лавры. Но до будущей лавровой жатвы требовалось реализовать нудную техническую часть конференции: её участники должны были доехать до Киева и до Феофании, поселиться в немногочисленных доныне гостиницах, пользоваться проекторами на заседаниях, ходить по театрам и музеям после заседаний, пить дефицитный кофе и есть дефицитную икру.

Организацией этих непрестижных дел занимались молодые сотрудники ИТФ и привлеченные коллеги из других институтов Академии наук УССР (ныне Национальной Академии наук Украины). Володя Черноусенко (тоже, увы, покойный, будущий ликвидатор последствий печальных событий на Чернобыльской АЭС) из ИТФ «привлёк» меня, занимающегося иной наукой, из Института физики, где я и по сей день работаю. Формальной причиной такого явно не кошерного выбора (1974 год!) было моё неплохое на то время знание английского языка. Моя квалификация в этом вопросе постепенно выцвела на фоне успехов нынешних молодых дарований, хотя знаю язык я теперь намного лучше, чем в юные годы, имея большой опыт пребывания за границей. Тем не менее, тогда я был признанным англо-говорящим индивидуумом в среде коллег-теоретиков. Поэтому мне поручили поучаствовать в привозе англоязычной публики в Феофанию, что было мною воспринято с дурацким энтузиазмом. Однако именно это обстоятельство вылилось в события, которым, собственно говоря, и посвящена данная статья. Наконец-то я до них добрался!

Автор заметок 1974 год

28 октября с утра на Центральный Киевский железнодорожный вокзал съезжалась вся плазменная рать Ойкумены. Иностранцы прилетали в Шереметьево, единственные официальные ворота Страны Советов, а оттуда доставлялись к поездам, в основном, к престижному поезду № 1 Москва-Киев. Вот тут-то мы, посланцы Оргкомитета должны были встретить их (каждый своего клиента!) у выхода из вагона и привести на Вокзальную площадь, где их ждало (каждого – своё!) такси, заказанное Оргкомитетом и арендованное на всё время конференции. Далее путь наш лежал через серый осенний город в научный рай, где уютные залы заседаний не уступали лучшим западным образцам. Теперь, конечно, ИТФ похож на изношенный памятник самому себе, но в этом повинны не физики, многие из которых хороши и по международным стандартам, а изжившая себя коррупционная система функционирования страны. Забавно, что раньше этот средневековый способ сосуществования грабительской власти и вороватого народа назывался социализмом, а теперь – капитализмом.

«Мой» шофёр и «моё» такси были соединены со мною в одно целое рано утром в Феофании, куда я еле добрался из центра города, где тогда жил и где теперь старых киевлян не осталось вовсе. Шофёр оказался хорошим, весёлым мужиком, да ещё и коллекционером значков. Обычных значков наклепали пруд-пруди, а Оргкомитетовский был дефицитом. Пришлось, пользуясь сомнительными связями, достать коллеге такой же значок, что и себе. Кстати, интересно было бы проследить судьбу этого кусочка металла, родного брата моего сувенира, с упоминания о котором начиналась эта незатейливая история.

Мы приехали на Вокзальную площадь загодя перед приездом поезда № 1 из Москвы, а также других поездов из Москвы, Харькова, Ленинграда и иных научных центров, прибывающих в течение временного промежутка между 8 и 10 часами утра. Такая кучность была предусмотрена еще бывшим наркомом путей сообщения Кагановичем, дабы товарищи командировочные могли успеть на «почтовые ящики», в чиновничьи конторы и прочие пункты сбора путешествующего люда. Гордый своим начальственным положением, я приказал шофёру никуда не отлучаться из машины, никого в неё не сажать и ждать меня с молодым американским профессором, которого я по плану должен был подобрать.

Нетерпеливо расхаживая по платформе № 1 в ожидании поезда № 1, я обратил внимание на весёлого крупного парня комсомольского вида, который почему-то находился в компании носильщика с бляхой и тележкой. Такое сочетание двух разнородных людей поначалу сдалось мне нелепым, но, как показали последующие события, я сильно ошибался. Другого молодого парня, явно семитского происхождения, я заметил, но он меня не очень заинтересовал, потому что гадать на его счет не было нужды: я его знал. Это был хороший мастер из парикмахерской на улице Свердлова, то есть прошлой и нынешней Прорезной, который иногда стриг меня и, что более важно для истории Украины, был одним из мастеров, стригших народного артиста Украины Юрия Тимошенко (Тарапуньку), посещавшего именно эту парикмахерскую. Они ждали тот же поезд. Более того, через несколько минут выяснилось, что их интересовал тот же вагон. Но и это еще не всё: они встречали моего американца.

Когда молодая американская еврейская пара, озираясь, он испуганно, а она с любопытством, стали осторожно просачиваться из тамбура, я понял, что мой звёздный час настал, и бросился к профессору (фамилию его я не помню, что, впрочем, абсолютно не важно для нашего повествования). Он признался, что он – это он, что он не выспался в вагоне, где какие-то пассажиры всю ночь куда-то шастали и страшно шумели, и он очень хочет не на заседание, а в гостиницу спать. В том, кто испортил гостю ночь, я так и не разобрался, но попытку поехать в гостиницу пресёк сразу: «Мне поручено доставить Вас на регистрацию, и я Вас доставлю! Машина ждёт на стоянке». «А вещи?» – спросил он. Тут я обнаружил, что американцы привезли немало вещей в виде диковинных для меня (1974 год!) чемоданов с выдвижными ручками и сумок с блестящими застёжками. «Жена отвезёт в гостиницу», – скомандовал я, и несчастный парень нехотя согласился.

А в это время молодой человек комсомольского вида, оказавшийся работником Интуриста, то есть ответвления КГБ, командовал, но не американцами, а носильщиком, который прикручивал груду чемоданов к тачке. Там тоже что-то шло не гладко, поскольку, по всей вероятности, носильщик хотел немедленной выдачи денег, а работник Интуриста – молчаливого послушания. Третий диалог на нашей импровизированной сцене разыгрывался между парикмахером и женой профессора, которые, как мне удалось понять с помощью моего довольно скудного запаса слов на идиш, были родственниками. Тут общение казалось значительно более благожелательным и продуктивным. И впрямь, судя по скорому исчезновению парикмахера с работы, родственные связи сработали, а модные мужские причёски перекочевали на Брайтон-Бич.

После первых минут раздельного выяснения отношений мы затеяли общую дискуссию, из которой, однако, выпал носильщик, которому работник Интуриста поставил ультиматум: заткнуться или вылететь с работы. Умыкаемому небритому мужу, в конце концов, сообщили название гостиницы, куда обещали доставить его жену, интуристовец, носильщик и нашедшие друг друга родичи отправились к одной заказанной машине, а я повёл профессора к другой. Сетования на явные нарушения с моей стороны неотъемлемых прав человека и гражданина я во время нашей вяло текущей беседы нахально отметал, подчёркивая примат науки над личной жизнью. Крыть американцу было нечем. Он уныло плёлся за мной – единственной ниточкой, связывающей его с серой чуждой страной, в которую он попал, как я подозреваю, «токмо волею пославшей его жены».

Вдалеке маячило «моё» такси. С его помощью я надеялся вернуть профессора к физике плазмы, про которую он забыл в суете дорожной жизни, языковых неурядиц и необычных реалий. Но не тут то было. На заднем сиденье «Волги» примостились два старичка в плащиках и беретиках, никак не вписывающиеся в категорию иностранцев, обслуживанием коих я так гордился. Таксист выскочил из машины и стал плачущим голосом жаловаться, что несколько минут назад наглые старички, присмотревшись подслеповатыми глазками к бумажной эмблеме конференции, закрепленной с изнанки ветрового стекла, залезли в автомобиль и потребовали отвезти их в Феофанию. Шофёр, памятуя о строгих указаниях шефа (то есть, меня), отказался это сделать (и слава Б-гу!), но выгнать старых людей под мелкий дождик не решился. Ситуация оказалась патовой. Ждали меня, и я явился, хотя и не один.

Я строго осведомился, на каком основании посторонние влезли в автомашину, заказанную для иностранцев, принимающих участие в важном научном форуме? И тогда они, несколько устрашенные моей организационной близостью к капстранам, пролепетали, что они тоже приехали на эту конференцию, и их тоже должны были встречать машиной. Однако иных такси с признаками физики плазмы обнаружить не удалось, а посему они прибились к «моему» такси, уверенные в правоте своего дела. Тогда я, удивленный тем, что наших граждан тоже, оказывается, возят на такси (я на конференциях добирался и до сих пор добираюсь до места назначения рейсовым автобусом или пёхом), задал естественный вопрос: «Кто вы?». До сих пор досадно, что фамилию одного из захватчиков я или плохо услыхал, или сразу забыл, так что для читателей она тоже останется тайной. Зато вторая фамилия меня огорошила: Александр Ильич Ахиезер.

В университете я читал книги Александра Ильича «Некоторые вопросы теории ядра» и «Квантовая электродинамика», написанные в соавторстве с другими выдающимися учеными – Исааком Яковлевичем Померанчуком и Владимиром Борисовичем Берестецким, соответственно (кстати, я бы и сейчас рекомендовал эти нетрадиционные учебники или, можно сказать и так, учебные монографии, для проработки хорошим студентам). Но известен мне Ахиезер был не только этим. Мой отец, киевский профессор-физик, экспериментатор в области электроники и физики плазмы, Марк Давидович Габович (1914-1994), работал в тесном контакте с Александром Ильичем и его учеником, тоже академиком АН УССР, Яковом Борисовичем Файнбергом. Они возглавляли славную харьковскую школу плазменщиков-теоретиков. Славная школа сложилась в не менее славном Украинском физико-техническом институте (УФТИ), когда-то подчиненном напрямую Москве, а теперь в скукожившемся виде, переданном Национальной Академии наук Украины.

Дома я постоянно слышал восхищенные папины рассказы об Александре Ильиче. И вот теперь слепой случай свёл нас вместе, а я, мальчишка, разговариваю с корифеем не по чину нагло, да и, вообще, веду себя как-то не по-людски. Переменив тон с менторского на елейный, я стал бормотать какую-то чепуху, лихорадочно соображая, что же делать в сложившихся нетривиальных обстоятельствах. Бросить стариков на вокзале за двадцать километров от вожделенной цели я не мог. А вот можно ли везти их вместе с иностранцем (1974 год!)? Я решился. Тут сыграла роль сама личность Ахиезера и почтение к возрасту. А ведь ему было тогда 61, намного меньше, чем мне сейчас.

«Волга», в отличие от широко известного Боливара, могла вынести не только двоих, но и троих привилегированных пассажиров, но для этого пришлось двоих харьковчан запихнуть на заднее сиденье, где бочком-бочком пристроился и я, потерявший воображаемый лоск и реальный авторитет перед водителем. Американца я посадил на переднее правое, самое опасное при авариях и самое почётное место.

Ведя одновременно две светские беседы с полусонным американцем, которому самозваный импресарио, наверное, изрядно надоел, и прижатыми ко мне жизнерадостными соотечественниками, счастливыми оттого, что их везут в тёплой машине (1974 год!), я восстановил цепь событий. По-видимому, выйдя из харьковского поезда, прибывшего примерно в то же время, что и московский, и не найдя встречавшего их коллегу, Ахиезер и его спутник взяли дело в свои руки и, блуждая по Вокзальной площади, наткнулись на нашу машину. Но куда делся посланец Оргкомитета, и куда делось приданное ему такси? Этого я не понимал.

По прошествии некоторого времени, я сообразил, что раз уж трое моих подопечных едут вместе, то не мешало бы их и познакомить, что я и сделал, лихо, как мне казалось тогда, а на самом деле, коряво, переходя с русского на формально английский язык. И тут с американца слетела сонливость. «Неужели я имею честь ехать в одном авто с великим Ахиезером, по книгам и статьям которого я учился физике?», – обрадовался он и повернулся к заднескамеечникам, перегнувшись через спинку собственного сиденья. Ахиезер, похожий на отогревшегося под весенним солнышком воробья, весело подтвердил этот, уже ни у кого не вызывавший возражений факт. Американец попытался через меня перевести беседу с выдающейся личностью на профессиональный лад, но в машине, подпрыгивающей на вечных киевских колдобинах, с переводчиком, не очень сведущим ни в плазме, ни в английском, сделать этого никак не удавалось. Наконец, он спросил: «Правильно ли я понимаю, что всемирно известный ученый не знает английского языка, этого универсального инструмента общения научных работников всех специальностей, а физиков и подавно?» Александр Ильич еще более развеселился и признал справедливость вывода собеседника.

Пришлось гостю умерить свой пыл и приноровиться к тому переводчику, который был под рукой, так что беседа перекочевала в такое русло, где я уже не мог извлечь для себя ничего полезного. Поэтому я об обсужденных тогда темах лишён возможности сказать что-либо определённое. Дорого бы дал я сейчас, чтоб иметь возможность услышать от Александра Ильича соображения о физической науке, даже об областях, далёких от моей любимой сверхпроводимости, которую академик Ахиезер тоже весьма неплохо знал. Но виртуальные возможности, не ставши реальными, растаяли в дымке прожитых лет, не давши интеллектуального потомства.

Долго ли, коротко ли, а доехали мы до гостеприимной Феофании. Ахиезера и другого харьковчанина, навеки оставшегося безымянным, я довёл до холла, где в гуле голосов явственно чувствовались противоречивые флюиды, свойственные встрече людей, в разные годы составлявших славу мировой науки, с бездарями, неплохо просуществовавшими до конца Советского времени за счёт военно-промышленного комплекса, которому они неустанно втирали очки. Я потерял Александра Ильича в толпе, озабоченный доставкой американца пред светлые очи Володи Черноусенко и манерной молодой аспирантки. Эта особа постоянно кокетливо держала в двух отставленных пальчиках зажжённую сигарету, якобы отражающую эмансипированную сущность курильщицы и её близость к бомонду (теперь ставшая пожилой женщина занимается вопросами научной терминологии украинского языка). Официальные лица стали регистрировать американца, а я побрёл в поисках закрашенного краснодарским чаем кипяточка – единственного гонорара за верную службу и спасение заблудшего академика.

Больше я, к сожалению, никогда не видел Александра Ильича. Я читал еще много его отмеченных несомненным литературным даром книг, в том числе и мемуары «Очерки и воспоминания» (2003, Факт, Харьков), но живое общение безусловно концентрированнее и выпуклее, чем чтение самых лучших опубликованных творений выдающейся личности. Интересно, что умный и лишённый какой-либо наивности человек сокрушается в воспоминаниях о «милом Дракоше» – Советском Союзе, где так любили и ценили науку. В сочетании «русский еврей» в отношении Ахиезера я бы подчеркнул определение «русский». Он, несомненно, был сторонником ассимиляции, но коварная история двадцатого века не выделила ему на это времени. Великие евреи тем или иным способом покинули не очень гостеприимные для них славянские земли еще раньше, чем их простецкие сородичи. Покинули навсегда, покинули физически и духовно, лишив антисемитизм какого-либо рационального основания, в результате чего он стал еще лютее.

Но вернёмся в 1974 год. Оказывается мой коллега, посланный за Ахиезером, перепутал вагоны и, не встретив Александра Ильича, немедленно помчался в Феофанию на выделенном для академика такси, где доложил о том, что Ахиезера в вагоне не было. Так как звонок в Харьков дал сведения о выезде академика на конференцию, то в Оргкомитете возникло вполне понятное беспокойство, которое скоро погасил сам Александр Ильич, появившись среди участников собрания мудрейших в целости и сохранности. Про мою скромную особу, имеющую непосредственное отношение к явлению Ахиезера народу, никто и не вспомнил, кроме американского ученого. Он нашёл меня в зале заседаний и потребовал наконец-то воссоединить его с женой и гостиничным номером. Заручившись согласием Оргкомитета, я нашёл того же шофёра, но отправил американца в отель с каким-то другим молодым человеком из конференционной челяди.

Сам же пытался слушать доклады, о содержании которых я имел тогда и имею сейчас весьма смутное представление. На банкет я не попал в силу своего низкого социального статуса, а домой добрался, севши на 63 автобус. Так и закончился день 28 октября, подарив мне интересную встречу и некоторое разочарование в науке, не говоря уже о собственных способностях её познавать. Это была моя первая международная конференция. Забавные и поучительные события случались со мной и на других научных сборищах, и, я надеюсь, будут случаться и впредь. О них мы поговорим в своё время, чтобы трава забвения не заколосилась на полях равнодушия.